Глава десятая
НЕДОСТАЮЩИЕ ЗВЕНЬЯ
Майор Людов сидел в конторе ресторана, одетый в хорошо сшитый, широкий штатский костюм. Сквозь притворенную дверь просачивалась оркестровая музыка из ресторанного зала. Две девушки-официантки то и дело поглядывали на дверь.
Одна, с металлическим подносом, прислоненным к бедру, сидела на табуретке, вторая присела рядом с Людовым на кушетке, машинально разглаживая на коленях свой накрахмаленный фартук.
И ничего плохого я в ней не нахожу, — не поднимая головы, говорила полная блондинка, та, что поглаживала фартук.
А что в ней хорошего? — перебила другая, вы-сокая, с темными волосами, зачесанными на затылок. — Сама ты добрая, Аня, и всех кругом добрыми считаешь. И не пойму я, почему вы приятельницы с ней.
— А ты, бригадир, в каждой находишь недостатки! — вскинулась блондинка. — Скажу снова — не вижу в ней ничего плохого. Посетители ее любят? Любят. За что? За исполнительность — раз. — Она загнула пухлый мизинец. — По себе хоть сужу: иногда так намаешься к концу дня — руки-ноги гудят, еле поднос таскаешь. Иногда и присядешь, а клиенты нервничают.
Она вскинула на майора круглые голубые глаза, и Людов ответил ей понимающей улыбкой.
— А Клава — она всегда на ногах, у столиков, заказ принять готова, клиента обслужить. И нарядная, аккуратная, смотреть приятно… Хоть на душе у нее, может быть, кошки скребут…
— За чаевыми гонится — раз, — воинственно загнула палец черноволосая официантка. — Должна советская девушка у пьяных подачки брать? А она потому, может быть, всегда у столиков и вьется. Учебой не интересуется — два. На уме у нее только платья и танцульки.
— А почему не потанцевать, не развлечься? Правда, чаевые она уважает. — Аня снова покосилась на Людова, и снова он ободряюще улыбнулся ей. — Несчастливая она, Клава, а не жалуется, не ноет. Личная жизнь у нее не удалась.
Сквозь открывшуюся дверь танцевальная музыка рванулась в контору. Вошла третья официантка.
— Бригадир, за твоим столиком давно посетители ждут.
— Разрешите, товарищ майор?
Людов кивнул. Черноволосая девушка подхватила поднос, вышла из конторы.
— Нас перебили, — сказал майор, привстав и захлопывая дверь. — Так, говорите, несчастливая она? — Аня молчала. — Почему, с вашей точки зрения, у нее личная жизнь не получилась?
— Хороший знакомый у нее был, один летчик… — Аня начала неохотно, но вдруг вся взволновалась: — И подумать только — всю войну на боевых самолетах летал, а погиб как испытатель в мирное время… Уж как она плакала, заливалась! Даже заболела в тот день, не вышла на работу. Забежала я к ней, а она без сознания лежит… Ах, я болтаю, а за столиками, наверно, ругают меня почем зря.
— Я просил подсменить вас… Кстати, когда вы с Шубиной по магазинам ходили, никто из посторонних не заговаривал с ней?
— Ни с кем она не встречалась, не говорила.
— А потом, как сообщаете, вы с ней почти у самых дверей ее квартиры расстались?
— Почти что у самых дверей.
— Хорошо… Пожалуйста, продолжайте, как вы ее больной нашли, — сказал Людов.
В служебном кабинете Людова ждал лейтенант Савельев.
На столе лежали бланки анализов и пакет из кабинета дактилоскопии. Вот они — отчетливые фотоснимки отпечатков пальцев на раме зеркала… Вот снимки следов пальцев, обнаруженных на счете домоуправления: установлено, что на счете следы пальцев убитого незнакомца.
Пыль и крупинки песка с ботинок убитого характерны для побережья в районе Восточных скал, где вышел из моря нарушитель границы. Но анализ грязевого отпечатка подошвы на счете выявил наличие рыбьей чешуи и песка совсем другой формации — характерных для берега в районе Рыбачьего поселка…
Лейтенант раздумывал над странными подробностями убийства. Почему пусты карманы незнакомца? Кто унес его оружие, документы, деньги? Майор разъяснил, в чем ценность наблюдений Агеева над чуть покривленным зеркалом. Но кто этот субъект, снимавший зеркало, передвигавший в поисках чего-то мебель?
Почему так много внимания уделил Валентин Георгиевич местонахождению утюга?..
Зазвонил телефон. Савельев взял трубку:
— Слушает лейтенант Савельев… Майора нет, обещал скоро быть… Да… Да… Передайте трубку…
Он слушал некоторое время, так же, как Людов, слегка наклонив голову, сжав рот. Сам себе не отдавая отчета, лейтенант во всем старался подражать майору.
— Если по срочному делу — пройдите, дождетесь его здесь. Сейчас закажу вам пропуск… Фамилия, имя, отчество? — спросил Савельев, придвигая блокнот…
Чуть зыбилась, переливаясь, исчезая во мраке, черная гладь рейда, здесь и там озаренная огнями судов, стоящих на якорях и у стенок. Сверху, с доковой башни, была видна пустынная стапель-палуба, вся пересеченная тяжелыми извивами приготовленных к буксировке тросов и якорь-цепей. Слева сиял белый свет на палубе ледокола, золотились два-три освещенных иллюминатора на темной его скуле.
Жуков стоял на доковой башне, смотрел в сторону города, мерцавшего вдали неяркими многоточиями огней. Огней становилось все меньше, городские дома засыпали.
Летели из темноты серебристые звуки склянок со стоящего где-то военного корабля. Два часа ночи. Завтра-рано вставать. Но Жуков не мог сомкнуть глаз. Вышел из кубрика в одной тельняшке, заправленной в брюки, тоскуя смотрел во влажную темноту.
Послышались приглушенные шаги по металлу. Ктото всходил по трапу на башню. Замаячила в темноте высокая фигура. Главный боцман Агеев подошел, молча встал рядом.
— Не спится, товарищ мичман? — спросил Жуков.
— А ты что не спишь? — откликнулся Агеев. — Завтра побудку рано сыграют.
— Будто бы отложили поход?
— Про то начальство знает… — Сергей Никитич помолчал. — Все о ней думаешь? — спросил необычно грустно и мягко.
— Все о ней… На сердце так тяжело, беспокойно. — Всмотрелся в лицо стоящего рядом, захотелось откровенно, дружески излить перед ним душу. — Что же это получается, Сергей Никитич? Неужели вправду Клава убила?
— Это следствие разберет. Только, кажется мне, путает она что-то, лжет.
Жуков продолжал, будто не слыша ответа:
— А ведь любит она меня! Помните, как вскинулась, когда вы про трибунал сказали? Я даже подумал — не для того ли вину на себя взяла, чтобы с меня обвинение снять?
— Поговорка такая есть: «С ложью далеко уйдешь, да назад не вернешься», — сказал Агеев. — Темное, нехорошее получается дело.
Жуков смотрел в темноту.
— Вот мучаюсь, соображаю — чудной случай с этим бандитом, который к ней в комнату попал, — снова глухо заговорил Жуков. — А что ко мне одному у нее любовь была — это точно.
— Веришь ей, значит, крепко?
— Я ревнивый, на одной вере прожить не могу… Только знаю — как познакомились мы, ни с кем она, кроме меня, не водилась… — Жуков помолчал. — Правда, был такой факт — встретил я ее с одним гражданином. Да он ей родственником оказался, дядей.
— Что же она майору не сказала, что родственник у нее здесь есть? — с внезапным интересом повернулся к нему Агеев.
Видно, разговор до этого не дошел.
— Как так не дошел? Лейтенант при нас ее прямо спросил… Помнишь, ответила: «Никаких у меня здесь родственников нет».
— Я не слышал, — изменившимся голосом откликнулся Жуков.
Многого ты, похоже, не слышишь, не замечаешь. О ключе разговор зашел… вспомни.
— Не помню я! — с болью в голосе сказал Жуков. — Тогда… — боцман видел сквозь мрак, как сжались на поручнях его пальцы. — Мне снова пойти, выяснить нужно… Если солгала она мне… — и он почти побежал к трапу, ведущему вниз, туда, где еще светился из темноты иллюминатор каюты, занятой на ледоколе начальником экспедиции.
Майор Людов сидел в своем кабинете, вчитывался в строки медицинского заключения, в страницы технического осмотра разбившегося самолета. Медленно перелистывал подшивку в картонной папке,
«Акт о гибели в полете летчика-испытателя Борисова В. А.» — было написано на заглавном листе подшивки.
— Портрет Борисова — простое, честное, мужественное лицо… Несколько месяцев назад произошла эта катастрофа. Думали — отказали механизмы на большой высоте, в конструкции какой-то изъян… Было предположение — из-за внезапной слабости сердца летчик лишился сознания в кабине… Да, не разглядели, не смогли предотвратить хода врага…
Людов закрыл папку, прошелся по кабинету, глянул в окно. Дорога в порт была пустынна в этот поздний ночной час, белый фонарный свет дрожал над плитами тротуара.
— Приведите Шубину, — сказал майор…
Шубина вошла с упрямым, почти вызывающим выражением на тщательно припудренном и подведенном лице. Молча села слева от письменного стола, за маленький столик, против лейтенанта Савельева. Приложила к глазам платок.
— Не пойму — чего вам от меня нужно? Не хотела я его убивать, нож мне под руку подвернулся,
Савельев старался смотреть безразличным взглядом.
Вы продолжаете утверждать, что убитый не был вам ранее известен?
И сейчас он мне неизвестен…
Она попыталась кокетливо улыбнуться.
И как это я с ним справилась, сама не пойму…
После того как упал он — вы зеркало со стены не снимали?
Зеркало? — она явно удивилась. — Зачем бы мне его было снимать?
А может быть, все-таки вспомните, кто был убитый? — Лейтенант вскинул на нее глаза. — Не был он кем-нибудь… ну, из поклонников ваших?
Вот еще выдумали — поклонник! — негодующе фыркнула Клава.
Она доверительно склонилась в сторону Людова к письменному столу, смотрела правдивым взглядом воспаленных слезами глаз.
— Верьте слову, товарищ майор, я с одним Жуковым только и встречалась. Он жениться на мне обещал.
Всхлипнула, сморгнула слезинку.
— Хоть в ресторане у девушек спросите — с одним Жуковым Леней гуляла… Никаких ему из-за меня неприятностей не будет, скажите?
Людов снял очки, стал старательно протирать стекла.
— Очень беспокоитесь о нем?
— Как не беспокоиться… Его одного люблю.
— А летчика Борисова разве не любили? — как бы невзначай, надев очки, спросил Людов.
Она чуть вздрогнула. Ее взгляд стал напряженным, но она не опустила глаз.
Какого Борисова?.. А, этого… Нет, я просто так, время с ним проводила.
А почему заболели, когда самолет Борисова разбился?
Она продолжала смотреть прямо, но ее глаза странно скосились, глубокие морщины выступили на лбу.
Разве я заболела? Не помню… — Она усиленно соображала. — Может быть, и заболела… Жалко ведь человека…
Вам не было жалко его, когда вино, которым угощали его, отравили! — Людов поднялся из-за стола. Она поднялась тоже.
Я… Я… — Ее голос вдруг огрубел, стал хриплым. — Я это вино с ним вместе пила.
Самолет Борисова разбился через восемь часов после того, как вы пили с ним это вино, — медленно, отчеканивая каждое слово, говорил Людов. — Шеф ваш, давший вам яд, дал и противоядие. Вы знали, что яд начнет действовать, когда Борисов будет в испытательном полете.
Шубина долго молчала. Мелкие капельки пота скатывались на тоненькие подбритые брови.
Выдумываете. Не отравляла я никакого вина. И про какого шефа говорите — не знаю.
Про того, кто имел ключ от вашей комнаты, не раз приходил к вам.
Даже не понимаю, о чем говорите. — Глаза снова подернулись слезами незаслуженной обиды. — И знакомых у меня здесь никого, кроме Лени Жукова, нет…
Майор чуть заметно утомленно вздохнул. — Уведите гражданку Шубину, — сказал Савельеву Людов.
Жуков вошел в кабинет словно запыхавшись, под темно-синей фланелевкой порывисто вздымалась его смуглая, мускулистая грудь. Но майор видел, что Жуков задыхается не от быстрой ходьбы — глубокое волнение проглядывает в каждом движении матроса.
Майор Людов был в кабинете один.
— Ну, товарищ Жуков, садитесь. Рассказывайте, что вас тревожит.
Он указал на стоящий в глубине комнаты широкий удобный диван, присел рядом с Жуковым, положил на диван раскрытую пачку папирос. Жуков будто и не заметил папирос, его грудь вздымалась по-прежнему неровно и быстро.
Отпросился я… С Клавдией Шубиной повидаться мне надо… Один вопрос уточнить.
Что это за вопрос, из-за которого вам ночью увольнительную с корабля дали?
Мне мичман Агеев с увольнительной помог… Мучает меня, что я в такое дело замешан. Комсомолец я, советский моряк… Не говорила она вам, что у нее здесь родственник есть?
— Почему вас интересует этот вопрос? Жуков сжал пальцами колено.
— Подозреваю — неправду она мне сказала… — Замолчал, собирался с мыслями. Спокойно, не глядя на него, сидел рядом майор. — Было такое дело… Както раз очень мне повидаться с ней захотелось… А она меня не ждала… В порту я на попутную машину сел.
Он рассказывал, и отчетливо встал в памяти летний солнечный день, со свежими запахами соленого ветра, корабельного дегтя, смоляных бревен — незабываемыми запахами, источаемыми портом. Грузовик трясся по улицам базы, и мимо пролетали расцвеченные солнцем стекла домов, трепещущая листва на бульваре, афиши и вывески магазинов.
— И вижу с машины — сидит она с кем-то на бульварной скамейке, разговором увлечена. Окликнул я ее и махнул прямо на ходу через борт.
Он провел языком по запекшимся губам.
— Подбегаю к ней, а она уже одна встает мне навстречу, от радости смеется. «Кто это, — спрашиваю, — с тобой был?» А его и след простыл на бульваре…
Отвечает: «Ты что, ревновать вздумал? Родственник это мой, дядя». — «Какой такой родственник, никогда ты мне о нем не говорила?» Взяла меня под руку, пошла рядом. «А что о нем говорить? Живем в одном городе, а встречаемся по обещанию раз в год… Зря ревнуешь. Один ты у меня любимый на свете».
Рассмотреть вы этого человека не успели? — спросил майор.
Мельком, с грузовика я его видел. С усами будто… Непримечательный с виду.
Не тот ли это самый, которого в комнате Шубиной убитым нашли? — Жуков удивленно взглянул. — Подумайте, не торопитесь.
— Да ведь сказала она, что тот ей незнакомый. — Отвечайте на вопрос! — резко сказал майор. Жуков сидел, опустив глаза, уперев в колени сильные руки. Его брови сошлись в одну сплошную черту.
— Нет, точно сказать не могу. Сходство намечается, только дядя был старше, с усами…
Майор встал с дивана.
— Хорошо. Пройдите вот в эту дверь, подождите…
Шубина снова сидела перед майором.
— Так, значит, родственник, дядя у вас все-таки есть?
Она устало поправила волосы.
— Он уехал. В прошлом месяце уехал отсюда.
— И давно вы связаны с этим вашим дядей?
Связана? — Ее покоробило это слово. — Да с тех пор как он жить сюда переехал, мне посылочку от тети привез.
А в посылке что было? Шелковые чулки, одеколон?
Капроновые чулки и денег немножко. — Она попробовала улыбнуться, но выражение страха все больше проступало на потускневшем лице.
Начали вы с чулок и одеколона, а кончили — сами знаете чем… — раздельно произнес Людов. — С тех пор как он вашу растрату покрыл…
Какую растрату? — упавшим голосом спросила она. Людов глядел на нее в упор.
Пять месяцев назад вы дневную выручку в кассу не сдали, пропадали где-то два дня… Потом вернулись, полностью отдали деньги, разжалобили всех… Тогда вас купил этот матерый шпион?
Шубина долго молчала. Провела рукой по лицу. Заговорила торопливо:
— Вы все знаете… Когда я выручку прогуляла, не знала, что делать, он меня на улице встретил, предложил помочь… Взамен приказывал, чтобы иногда я из комнаты своей уходила на вечер. Велел, чтобы я ему запасной ключ отдала. И когда познакомилась я с летчиком этим, не думала, не гадала, что так кончится все… А потом Жукова полюбила, хотела уехать с ним отсюда, с прошлым порвать… А этот гад все ходил за мной… Терпеть сил больше не стало… И убила я его, чтобы распутаться с ним.
Это с ним вас встретил на улице Жуков? Она закивала.
Его нашли в вашей комнате убитым? Она кивала еще энергичней.
Майор взял со стола фотоснимок, протянул через стол… Человек средних лет, с малопримечательным лицом, с короткими усиками, в рабочем простом пиджаке… Шубина взглянула на снимок, передала обратно.
Он? — спросил Людов.
Этого никогда в жизни я не видала!
— Пригласите! — сказал Савельеву майор.
Савельев шагнул к внутренней двери. Шубина стремительно повернулась вместе со стулом, смотрела на дверь.
Вошел Жуков. Когда увидел Шубину, его озабоченное лицо просветлело. Пошел к столу, глядя только на Клаву — такую неподвижную, так странно вытянувшуюся на стуле.
— Товарищ Жуков! — окликнул Людов.
Леонид взглянул на майора. Тот протягивал ему несколько снимков.
— Знаком вам кто-нибудь из них?..
Жуков перебирал снимки. Грузный мужчина с квадратным угрюмым лицом… Молодой человек с упавшими на лоб волосами… Человек средних лет, с малопримечательными чертами лица, с короткими усиками… Жуков признал его сразу.
Вот этот с ней сидел тогда на бульваре.
Так, значит, вы снова солгали? — майор смотрел на Шубину с презрительной грустью. Какие-то нотки в тоне этого вопроса заставили Жукова похолодеть. И Клава ответила голосом, которого никогда раньше не слыхал у нее Леонид, — таким слабым, полным такой безысходной тоски.
Признаю — все время говорила неправду…
Зачем приняли на себя убийство, не совершенное вами?
Я за Жукова испугалась… Дорог он мне…
Жуков вам дорог не больше, чем летчик Борисов, которому вы дали яд, которого уничтожили вместе с самолетом новой конструкции по приказу шпиона…
Голос Людова звучал беспощадно. Майор встал изза стола.
— Нет, признаваясь в убийстве, вы пытались скрыть свою более тяжкую вину — измену советской Родине.
Ее лицо было искажено страхом, залито слезами. Она вытянула согнутые, дрожащие пальцы.
Как бы я хотела его своими руками сюда привести!
Поздно, Шубина… — сказал Людов. — Он живет в Рыбачьем поселке?..
Да… да… — Она трясла головой — постаревшая, совсем некрасивая, совсем непохожая на недавнюю хорошенькую Клаву.
Майор позвонил. Вошел конвойный.
— Уведите!
Она сидела у стола неподвижно. Конвойный тронул ее за плечо. Она встала, как во сне; пошла нетвердой походкой. Поравнялась с Жуковым — и след какого-то сильного чувства возник на ее лице.
— Леня! — вскрикнула Шубина.
Но он, ответив ей полным боли и негодования взглядом, отвернулся.
…Людов и Савельев были в кабинете одни. Майор ходил взад и вперед нервной, порывистой походкой, склонив голову, заложив за спину руки.
— Товарищ майор, — нерешительно окликнул Савельев.
Людов остановился, взглянул на него.
— А не поторопиться ли нам? Не просчитаемся ли на этот раз?
Людов смотрел, как будто пробудившись от сна. Лейтенант нарушил ход его мыслей.
Есть у моего друга, боцмана Агеева, неплохая поговорка: «Торопитесь медленно», — сказал наконец Людов.
Да не напрасно ли медлим? Убийца-то на свободе.
Людов беспокойно провел рукой по высокому лбу.
Мы знаем многое, Василий Прокофьич, но еще далеко не все. Знаем, к кому шел убитый диверсант. Догадываемся, кем и почему он был убит. Имеем возможность обезвредить убийцу.
Так давайте обезвредим! Сами же вы говорили: не в ожидании неведомых нам преступлений, а потом в их раскрытии, — сущность нашей работы…
А в умении разгадать замыслы, предвидеть будущие действия врага? — Савельев кивнул. — Вот это сейчас мы с вами и пытаемся сделать.
Зазвонил телефон. Савельев рывком поднял трубку. Людов нетерпеливо ждал.
Шофер спрашивает, нельзя ли отлучиться на полчаса? — доложил разочарованно лейтенант. — Когда будет нужна машина?
Скажите — пусть ждет. Можем выехать каждую минуту.
Савельев передал приказ. Майор снова шагал по кабинету.
— Помните, Василий Прокофьич, Жуков довольно образно сказал о прошедшей за занавеской в комнате Шубиной тени? Эта тень все еще лежит у пирса, где готовится к буксировке док. Но все-таки — почему так настойчиво они навязывают нам мысль, что охотятся именно за доком? Вспомните хотя бы план гавани на расческе. А мы не поверим им, Василий Прокофьич!
Мы с вами заставим, чтобы они поверили нам, навяжем им свою волю.
Он положил руку на плечо лейтенанту.
Помните, как учит нас Ленин: «…попробуйте заменить софистику (то есть выхватывание внешнего сходства случаев вне связи событий) диалектикой (то есть изучением всей конкретной обстановки события и его развития)». Только диалектически рассматривая все данные дознания, сможем мы разобраться в этом деле.
Значит, этого брать нельзя? — лейтенант шевельнул лежавший на столе фотоснимок.
Рано! — сказал майор Людов.
— Иногда бывает: и смотрим, а не видим! — говорил потом, вспоминая события ночи, предшествовавшей началу похода, Сергей Никитич Агеев.
Был уже поздний час, когда к борту «Прончищева» подошел последний рейсовый катер. Агеев сидел на стапель-палубе дока, в лунной безветренной полутьме, вертел в руках томик рекомендованного Таней романа.
Книга прочитана давно, но случилось же так, что никак не успевал вернуть ее в библиотеку! И какое-то странное удовольствие испытывал оттого, что носил ее с собой, в боковом кармане кителя, чтобы, как уверял сам себя Сергей Никитич, в свободные минуты перечитать некоторые, особенно понравившиеся места.
Пришедшие с берега поднимались на борт ледокола. Среди вернувшихся была и Татьяна Петровна.
В свете, озарявшем палубу «Прончищева», Агеев увидел, как она перешагнула фальшборт, исчезла за надстройкой.
«Пошла, значит, к себе в каюту, не встретимся сегодня», — подумал Агеев. Но тотчас увидел ее уже на корме, она шла к сходням, соединяющим ледокол с доком.
Она шла деловитой, торопливой и вместе с тем осторожной походкой, боясь запнуться о швартовы и тросы. В электрическом свете, освещавшем деревянные поручни сходней, мичман различил толстую книгу, которую Таня держала под мышкой.
«Неужели в передвижку идет? Как будто поздновато… — подумал Агеев, еще сам не веря своей удаче. — Если идет в передвижку, с книгой в руках, значит, не будет навязчивостью подойти к ней…»
Легкий силуэт ступил из полосы света в темноту. Девичья фигура забелела у отвесного трапа, ведущего на доковую башню. Агеев поспешно направился к трапу.
Над головой слышалась ее поступь, звон каблуков по металлу. Он догнал ее уже наверху, у сигнальной рубки. Она собиралась спуститься в люк, ведущий к передвижке.
— Татьяна Петровна! — окликнул мичман.
Она оглянулась так порывисто, как будто он схватил, а не окликнул ее. В лунном, зеленовато-серебряном свете ее лицо казалось очень бледным. Она стояла неподвижно, прижав к груди большой том.
— Здравствуйте… Простите — я тороплюсь.
Его удивил холодный, нетерпеливый, напряженный тон ее голоса. Он смущенно держал в руках библиотечную книжку.
— Вот — вернуть вам хотел. Давно с собой ношу… — Она ждала неподвижно, не сводила с него широко открытых глаз. — А это что-то новое вы достали? Взглянуть разрешите?
Преодолевая неловкость, он говорил так, как привык всегда начинать разговор с ней. Она обычно любила показывать вновь приобретенные для библиотеки книги… Протянул руку и с недоумением увидел, что Таня чуть ли не отшатнулась от него.
Только много времени спустя, перебирая в памяти пережитое, осознал боцман подлинную причину необычного поведения Татьяны Ракитиной в минуты той встречи.
И конечно, тот факт, что она принесла увесистую книгу на док, никак не увязывался, не мог увязаться тогда с таинственным убийством в комнате девушки из ресторана.
И нервное поведение Тани, ее неприязненный взгляд, порывистость движений Сергей Никитич Агеев приписал главным образом тому, что проявил невыдержанность сам. Проявил недостойную настойчивость, навязывался с неслужебным разговором… Ведь он безразличен Татьяне Петровне, в разговоре на берегу она ясно дала понять, что ее сердце принадлежит другому…
Смущенный, расстроенный, мичман все же взял у нее из рук книгу. Взял почти машинально, преодолев легкое сопротивление. Недоумевал, почему с таким беспокойством, с затаенным испугом смотрит на него Таня.
Но он должен был высказаться, слишком наболело на сердце…
А Татьяна Петровна явно не хотела поддерживать разговор, хотя бы по поводу книги.
Едва лишь он завладел книгой, она резко сказала:
Это техническая. Для специалистов.
Техникой я интересуюсь…
Она хотела взять книгу обратно. Все получилось не так, как мечталось. Явно не налаживался разговор. Он шагнул к лампочке у рубки, продолжал перелистывать толстый том, не запомнив его названия, не видя страниц. Запомнил только массивность, вескость книги, толщину ее переплета.
— Татьяна Петровна, — сказал Агеев, — там, на берегу, давеча, вы мне вместо любви дружбу свою предложили. Ясно вижу — это вы по доброте душевной, чтобы не очень я огорчался. Только, может быть, и вправду нужна вам моя дружба?
Она молчала. Он продолжал, перелистывая книгу:
Беспокойной вы стали, тревожной, вижу — душа у вас не на месте… Если могу чем помочь…
Оставьте книгу в покое!
Этот окрик прервал его на полуслове. Глубоко обиженный, протянул ей толстый том. Она снова сжала книгу под мышкой.
— Сергей Никитич, не сердитесь на меня, извините. Мне нужно идти… Это вы тот роман принесли? Давайте, оставлю его в передвижке. Завтра приходите.
Спускаясь в люк, она запнулась было о высокий стальной порог, но удержалась на ногах, крепко прижала книгу локтем…
Это была тревожная, беспокойная, бессонная ночь. После полуночи на стапель-палубе ударил оглушительный взрыв, взметнулось в небо отвесное дымное пламя.
Вспышка была такой высоты и силы, что, как сообщили с берега и с соседних кораблей, там предположили: не ударилась ли о док попавшая сюда каким-то чудом плавающая мина. Осветили док прожекторами, запрашивали — нужна ли помощь.
Широкий дымовой гриб поднимался над доком все выше, сплошной черно-бурой завесой затягивал понтоны и башни.
Моряки дока не растерялись. Все оказались отлично подготовленными к борьбе с огнем и водой. Все мгновенно разбежались по местам.
«Повреждены и затоплены отсеки шестой и седьмой. Крен на правый борт. Пожар продолжается» — было сказано в переданной по трансляции «вводной».
— Открыть отсеки шестой и седьмой. Аварийной партии приступить к заделке пробоины! — гремел в мегафон голос Агеева.
От горевших дымовых шашек плыли густые клубы душного чада. Сквозь чад и пламя пылающей пакли матросы тащили доски, упорные брусья, жидкое стекло, разворачивали на палубе пластырь. Водолазы Костиков и Коркин первыми спустились в понтоны…
Эта ночь была беспокойной не только на рейде.
Перед рассветом на горизонте, со стороны открытого моря, взлетали в небо сизые прожекторные лучи, световые лезвия прорезали забитый облаками край неба, медленно опускались к воде.
Утром сигнальщики с вернувшегося из учебного похода эсминца, сменившись с вахты, выйдя для перекура на пирс, рассказывали друзьям, что увидели в море перед рассветом.
В прибрежной полосе, на траверзе новостроек Электрогорска, они увидели рыбачий бот, крепко взятый в световую вилку прожекторными лучами.
Странно было то, что широкий парус суденышка, на мгновение забелевший в скрестившемся на нем прожекторном свете, вдруг свернулся, исчез — и мотобот на необычайной скорости, резко лавируя, стал вырываться из мчавшегося за ним света.
Мотобот круто уходил в море, за линию наших территориальных вод, и наперерез ему пронеслись мимо эсминца два пограничных катера. Катера, догоняя мотобот, не спускали с него своих ослепительных прожекторных глаз…
Верно, контрабандиста поймали, — сказал сигнальщик, закончив рассказ.
А может, ушел? — усомнился один из слушателей.
От наших пограничников попробуй — уйди!.. А что это у вас за взрыв такой был?
Но спрошенный матрос с ледокола промолчал, раскуривая папироску, и сигнальщик с эсминца не повторил вопроса…
