XXXVI

Прошло немногим больше недели. Все это время от Бардина не было никаких известий. Я высылал в М. обычные наряды, чаще всего парные патрули. Солдаты, возвращаясь, приносили мне приветы от Толоконникова, рассказывали, что видели издалека Грибова или Бардина. Встречаться и разговаривать с ними было запрещено.

Я с нетерпением ждал, когда же, наконец, распутается этот трудный и тревожный для меня узел, я узнаю правду о Толоконникове и прекратятся бомбежки М.

Но Бардин молчал.

А на заставе тем временем случилось ЧП. Тогда нас дней десять подряд снабжали однообразными продуктами, и всем нам осточертели суп-болтанка и колбаса с макаронами. Мой старик, у которого впервые за всю войну было так скудно с продовольствием, приуныл и не смел солдатам в глаза смотреть. Садясь за обеденный стол, они с тоской спрашивали у повара:

— Опять болтанка?

— Опять, — вздыхал повар.

— Колбаса?

— И колбаса, — вздыхал повар.

И вот в один прекрасный день нам выдали по великолепному куску молодой свинины. Солдаты на все лады расхваливали старшину и повара. С удовольствием отведали свининки и мы с Зверевым, жалея, что с нами нет Бардина, чтобы тоже мог полакомиться. А потом выяснилось, что свинина ворованная. Сам старик и рассказал нам всю эту историю, так как она выглядела очень забавно, а старшина ничего дурного тут не видел.

Облюбовав загодя один из богатых хуторов, Лисицин, Фомушкин и Иван Пономаренко запрягли ночью пару лошадей и отправились на тот хутор за поросенком, который там, по выражению старика, плохо лежал. Сам старик с Иваном остались на дороге возле хутора, а Фомушкин пробрался во двор. Долго его не было, старик уже начал выказывать нетерпение, склонять Фомушкина по всем правилам неписаной грамматики, вспоминая при этом его мать, бабушку, Христофора Колумба, и клясться, что последний раз связывается «с таким неповоротливым паразитом», как вдруг Иван с ужасом схватил его за руку и указал в сторону хутора. Старик вгляделся и обомлел: от хутора к ним бежал человек с ружьем, держа его на изготовку, а впереди, повизгивая, скакала собака. Недолго думая, старик с Иваном завалились в повозку и погнали лошадей, не разбирая дороги. Лишь прикатив чуть не к самой заставе, убедившись, что их никто не преследует, остановили взмыленных лошадей и стали советоваться, как теперь быть. Фомушкина, конечно, арестовали. Человек с ружьем и с собакой бежал, чтобы сделать то же и с ними. Как теперь быть? Как выручить Фомушкина? Иван предлагал разбудить меня и сейчас же во всем сознаться, старик же и слушать об этом не хотел. «Мало у командира делов, чтобы ходить по ночам и выручать этого неуклюжего заразу», — возражал он. Совещались они до тех пор, пока не налетел на них сам Фомушкин. «Вы почему удрали?» — «Человек же с ружьем и с собакой бежал». — «Трусы несчастные, — Фомушкин еле отдышался, влез в повозку. — Поворачивай обратно. Это я с палкой бежал, а впереди поросенок. Он у меня в овраге лежит прирезанный». Повернули, забрали поросенка, привезли на заставу, и мы, ничего не подозревая, с удовольствием съели его.

Лисицин, рассказывая, несколько раз вытирал ладонью слезы с глаз — так ему все казалось сейчас смешно.

— Знаешь ли ты, что наделал? — спросил я.

Вид мой был, вероятно, ужасен. Стыд, злость, отвращение, все, что теснилось сейчас в моей душе, очевидно, очень убедительно отразилось на лице моем, потому что старик, взглянув на меня, сразу изменился.

— А что? — спросил он, удивленно вытаращив глаза.

— Сейчас же вызови сюда Фомушкина и Ивана.

— Слушаюсь. — Старик метнулся за дверь.

Произошло непоправимое. Они украли. Совсем не важно, что украли не для себя. В военном трибунале об этом их даже не спросят. Их ждет разжалование, лишение наград и, возможно, отправка в штрафную роту. И это после того, как они прошли чуть не всю войну. «Ну, решай, — говорил я себе. — Повытряси к чертовой матери всю вату из себя, стань жестким, как Бардин, и решай. Твои друзья совершили преступление, ты любишь их, но они стали ворами, мародерами, и если ты не примешь мер и утаишь это преступление, позор падет и на твою голову. Значит, ты должен быть беспощаден, твои личные чувства здесь не имеют никакого значения. Ты должен поступить так, как требует этого от тебя служба». Нет, это было выше моих сил — писать рапорт о привлечении старика, Ивана и Фомушкина к судебной ответственности как воров и мародеров. И все же, как ни трудно, а я должен был сделать это. Иного выхода не было.

Вот они стоят передо мной, с удивлением и опаской глядят на мое злое лицо.

— Что вы наделали? — с отчаянием спрашиваю я.

— Та вин куркуль, товарищ капитан, — нараспев, успокаивающе говорит Иван. — У него одних коней, — он вопросительно глядит в потолок, но там ничего нет. Тогда Иван переводит глаза на Фомушкина и спрашивает: — Пять чи шесть?

— Шесть, — авторитетно заверяет Фомушкин. — И коров восемь, работники, а свиней этих… — Он безнадежно машет рукой. — Что ему, подавиться, что ли, когда у нас десять дней одна болтанка. Мы же на войне, а он, чертов кулак, еще немцам, наверное, помогал.

— Кто на заставе, кроме вас, знает об этом грабеже?

— Никто.

— А повар?

— Березкин знает, но он у меня… — Лисицин показывает, как крепко зажат у него в кулаке повар Березкин.

Наш разговор прерывает появившийся на заставе Грибов. Он принес записку от Бардина.

«Сегодня в 23.00 будем брать Толоконникова. Выставьте с наступлением темноты секреты около его квартиры, канцелярии, перекройте дороги. Сами будьте в 22.30 у меня».

Прочтя записку, я посмотрел за окно. Уже начинало смеркаться.

— Что же, Толоконников, значит, враг? — спросил я у Грибова, когда мы остались вдвоем.

— Капитан Бардин говорит — враг…

— А вы что думаете?

Он пожал плечами.

— Что вам самому-то удалось установить?

— Да ничего особенного, товарищ капитан. Познакомился я там на танцах сперва с одной, потом с другой, девчата простые, кроме танцев у них в голове ничего нет. Наработаются за день, придут с озера — и давай каблуками оттопывать. А вот третья, она писарем у них, та совсем другого сорта оказалась. Сперва она ко мне: кто мол, я да откуда. Ну я ей сразу — бац! — номер дивизии, и где стоит, и сколько к нам пополнения прибыло, и кто командует. Выдумал все, конечно. В общем — представился трепачом. На другой день она ко мне, мол, очень тоскую по брату, он месяц назад проезжал мимо, так рассказывал, что служит в третьей гвардейской. Не на нашем ли он фронте? Ну, я ей говорю, что не знаю, но если такая нужда, то могу спросить у своего капитана, может, ему известно. В общем сегодня мы ее тоже возьмем.

Было совсем темно, шел мелкий надоедливый дождь, тучи так низко неслись над нами, что это чувствовалось даже в темноте: холодный ветер, казалось, летел от них вместе с дождем на землю.

Ровно в половине одиннадцатого, стряхнув на пороге брызги с фуражки и кое-как вытерев грязь с сапог, я уже входил в дом, где жили Бардин и Грибов.

Комната освещалась шипящей карбидной лампой, по темным окнам, отражаясь белыми полосами, бежали струи дождя, на столе лежала шахматная доска с расставленными на ней в беспорядке шахматными фигурами. Бардин, взявшись рукою за подбородок, пытливо рассматривал их.

— Промокли? — спросил он, взглянув на меня. — Садитесь.

— Слушайте, капитан, — сказал я, присев к столу. — У меня ЧП. Что делать? — И рассказал злополучную историю с поросенком.

— Трибунал, — холодно ответил он.

— Как бы вы поступили на моем месте?

— Вы ли, я ли, какая разница? Закон для всех один — судить. — И по тому, как он это произнес, сухо и бесстрастно, я понял, что для него и в этом вопросе все ясно, определенно, что он, не задумываясь, сделает именно так, как это диктуется уставом, правилами армейского общежития, его сердцем. Продолжать разговор я не стал.

Бардин посмотрел на часы, подошел к окну. Стоя ко мне спиной, упершись руками в бока и расправляя плечи, сказал:

— Мы с ним каждый день играли в шахматы и каждый раз в начале одиннадцатого он уходил от меня, говоря, что привык рано ложиться спать.

А в одиннадцать часов начинала работать рация. Предполагаю, что установлена она или на квартире Толоконникова или где-то около канцелярии. Эти два дома хорошо прикрыты нарядами?

Я сказал, что и дом, где живет Толоконников, и канцелярия взяты в кольцо. Выйти оттуда никак нельзя. Между сараем, по крышу забитым тюками сена, и канцелярией патрулирует Каплиев с Индусом.

— А сена-то я ведь тут ни черта не заготовил, — сказал Бардин. — Толоконников все забрал себе раньше меня. Для чего ему столько? Полный сарай. — Помолчав, он проговорил, кивнув на окно: — Обозы идут, — и круто повернулся. — Пошли и мы. Пора.

Выйдя на крыльцо, мы остановились, чтобы дать глазам привыкнуть к той кромешной темноте, которая царила в тот час на улице. Дождь все сыпал и сыпал с неба, частый, косой, холодный. По дороге мимо дома, скрипя колесами, тянулись обозы. Рядом с телегами, укрыв плащ-палатками головы и плечи с мешками, от чего все они казались горбатыми, брели солдаты. Обозные, сбившись кучками, тихо переговариваясь и покрикивая на лошадей, с чавканьем месивших дорожную грязь, проходили мимо нас, мелькая красными огоньками цыгарок.

Когда глаза привыкли к темноте и стали различать силуэты телег, людей, домов на той стороне дороги, мы с Бардиным дождались разрыва в колонне и перешли улицу.

Возле дома, в котором жил Толоконников, нам навстречу неслышно из темноты вышел Фомушкин. Бардин осветил его фонариком.

— Кто дома?

— В течение двух часов сюда никто не приходил.

— А Толоконников? — в голосе Бардина послышались нотки тревоги.

— Никого, товарищ капитан.

— Идемте скорее, — Бардин дернул меня за рукав шинели и почти побежал вдоль улицы.

Около канцелярии отряда нас встретил Пономаренко.

— Толоконников здесь? — шепотом спросил его Бардин.

— Здесь, — выдохнул Иван. — Як войти в хату, вин прошел пид окнами, за угол глянул и, сдается мни, бачил меня, но ничего не казал. А минут десять назад Индус около сарая рычал.

Мы вбежали по ступенькам крыльца, светя фонариком, прошли темные сени и, распахнув дверь, очутились в большой, заставленной столами и освещенной двумя лампами, комнате. Писаря, расстелив на полу матрацы, собирались спать. Они удивленно поглядели на нас.

— Где майор Толоконников? — спросил Бардин, оглядываясь.

— Вышел минут десять назад, — ответил один из писарей, стоявший перед нами в нижней рубашке и босиком.

— Ушел! — вырвалось у меня.

— Нет, — сказал Бардин, и его спокойный голос поразил меня. — Уйти он не мог. Это маневр — сбить нас с толку. Догонять его мы не будем.

Во дворе мы подозвали Каплиева. Тот сказал, что минут десять назад какой-то человек пытался пробраться в огород, но Индус подал голос, человек метнулся обратно, скрылся в темноте.

— Смотреть внимательнее, — сказал я.

Мы вызвали еще трех человек, усилили охрану канцелярии, а сами вернулись на квартиру Бардина. Девчонка, которую привел туда Грибов, сидела в углу, закрыв лицо ладонями, плакала навзрыд. Ничего путного сказать она не могла. Месяцев семь тому назад Толоконников уличил ее в краже белья и предложил на выбор: или идти под суд или работать на него — собирать сведения. Она струсила и согласилась помогать ему. Кто еще, кроме нее, занимается этим, она не знала. Ничего не знала она и про радиостанцию.

— Надо искать, — сказал Бардин озабоченно. — Надо искать.