Книга: Повесть об одном эскадроне
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава девятая

Глава восьмая

Яшка Швах шел ночь и весь день. По его расчетам, до линии фронта осталось не больше двадцати верст. Мысленно похвалив себя за «суворовский переход», он решил отдохнуть.
Дорога, раскисшая, грязная, разбитая армейскими обозами и артиллерийскими упряжками, извивалась среди полей. Швах устало шагал по обочине. От непривычки к длительному пешему хождению ломило спину, горели натруженные ноги, и он начал уже поглядывать по сторонам — не заночевать ли в кустах. Но в это время впереди замаячили крыши хат, и Яшка прибавил шагу.
Деревня-десятидворка стояла среди полей, одинокая, заброшенная и словно испуганная. Людей не видно, крохотные окошки забраны тесовыми ставнями, даже собаки не брешут из-под ворот на случайного путника.
Крайняя хата показалась Шваху почему-то приветливей других. Он перешагнул через низко прибитую к кольям слегу — остаток сломанной ограды, — поднялся на скрипучее крыльцо и постучал. Никто не откликнулся. Яков стукнул громче, дверь приоткрылась. Он подумал, что молодайка, отворившая дверь, наверное, все время стояла там и ждала, не уйдет ли незваный гость.
— Вечер добрый, хозяюшка, — улыбнулся Швах, заметив настороженность в глазах молодой женщины. — Пусти переночевать. Я человек смирный. Лягу, где скажешь. Моту в хате, могу в сарае. Да поесть бы чего-нибудь.
Женщина, придерживая дверь, внимательно рассматривала Яшку, а он стоял перед ней и молча ждал. Наконец дверь открылась шире.
— Проходи, что ли, — сказала женщина. — Только есть у нас особо-то нечего. А переночевать можно.
Когда Яшка разделся и сел к столу, на котором остывал маленький закопченный чугунок с картошкой, на печи раздалось кряхтенье, возня, и с лежанки медленно слез глубокий старик. Увидев Якова, он пожевал беззубым ртом и неожиданно тонким голосом сказал:
— Здорово, служивый.
— Здравствуй, дедушка, — ответил Швах. — Только я свое отслужил, мне хватит…
Старик, не обращая больше внимания на гостя, сел и потянул к себе чугунок.
Вошла хозяйка и поставила перед Швахом миску с квашеной капустой и хлеб. Он взглянул на нее и отметил, что бабочка успела прихорошиться. Яшка ухмыльнулся про себя — ишь, ягодка — и принялся за еду.
Когда он кончил, на дворе было уже темно. Яшка осмотрелся: хатка маленькая, бедная. На печи спит дед, на единственной узкой лавке, наверное, — сама хозяйка, Нюрка, как называл ее дед.
— На сене спать будешь, в сарае, — сказала Нюра и игриво вскинула голову. — Пойдем проведу.
Покосившийся сарай стоял в десяти шагах от хаты. Дверь была открыта. Яшка вошел и с удовольствием потянул носом густой, щекочущий запах свежего сена, нащупал во тьме мягкую лежанку из сухой травы, накрытую холстиной, и сел. Женщина села рядом.
— Не замерзнешь? — спросила она, подтолкнув Якова плечом. — Ночи-то холодные.
Яшка почувствовал на шее теплое дыхание.
— Один, может, и замерзну, — ответил он и обнял ее.
Женщина чуть заметным движением прижалась к нему. Тогда Яков осторожно, словно боясь потревожить тишину, положил ее на пахучую постель…
— Яшенька, — Нюра приподнялась на локте, в голосе ее звучала надежда, — Яшенька, оставайся со мной, ну куда ты пойдешь? Здесь хозяином будешь. Война стороной прошла. Заживем… а?
Яшка молчал.
Положив голову на его руку, Нюра торопливо, точно оправдываясь, рассказала свою недолгую и горькую жизнь. До войны жила в девках, а в четырнадцатом, на красную горку, вышла замуж. Через три месяца мужа взяли в солдаты, а потом пришла похоронная. Вскоре умерла мать, и осталась она одна с дедом.
Швах все молчал. Он знал, что немало в деревнях так называемых «зятьков», отставших, отбившихся от своих частей солдат, которых крестьяне охотно принимали в семьи: рабочие руки нужны в каждом хозяйстве, а девок и солдаток молодых — хоть отбавляй. Яков на мгновение представил себя в роли «зятька», и ему стало гадко и стыдно.
— Тю, Нюрка, за это даже и не мечтай, — строго проговорил он. — И слушать не хочу. Хорошая ты баба, а дура.
Женщина обиженно замолчала и отодвинулась.
Первые лучи утреннего солнца застали его в пути. Он шел, как и вчера, по обочине дороги, поглядывая на свою неприглядную одежонку. Драная Гришкина шинелишка и фуражка остались у Нюры, взамен их взял Яков не менее драный зипун и крестьянский треух. Женщина, наверное, так и не поняла, зачем понадобился ему такой обмен, да это и не важно. Когда Яков уходил, Нюрке долго стояла у околицы и глядела ему вслед. «Эх, какой парень уходит…»
Сзади застучали колеса. Швах обернулся. Его нагоняла лошадь, запряженная в телегу. На возу, свесив ноги, сидел пожилой мужик, придерживая рукой здоровенную макитру со сметаной. Рядом, в уютном гнезде из соломы, стояла вторая.
Яшка сразу оценил представившуюся возможность.
— Подвези, папаша, — попросил он проезжего, — Ноги отмотал.
Мужик, не отвечая, стегнул лошадь вожжой.
— Подвези, жалко тебе, что ли? — продолжал Швах, шагая рядом с телегой.
Крестьянин оглянулся. Дорога пуста, человек настойчив. Разбери его — кто такой! Лучше пустить, авось сметану не съест…
— Садись, — неохотно кивнул он. — Куда идешь-то?
— Это уж мое дело, папаша, — ответил Яшка, устраиваясь возле второй макитры. — А сам-то куда едешь?
— На рынок.
— Далеко рынок-то?
— А ты, видать, нездешний, — покосился мужик. — Много вас тут ходит.
— Надо, так и ходим, — бойко подхватил Швах. — Где же все-таки рынок твой?
— Где надо, там и есть, — насупился крестьянин. — На что он тебе, треух продавать собрался?
— С чего бы это ты, папаша, такой суровый? — обиделся Яшка. — Не говоришь, а прямо-таки гавкаешь.
— Я тебе погавкаю, — потряс кнутовищем «папаша». — Едешь — так молчи, а то ссажу…
Яков замолчал. Черт его дернул связаться с этим мужиком. Ехать, конечно, лучше, чем идти, но Швах все-таки чувствовал себя неспокойно.
Мужик, наверное, кулак. Кто же еще может в такое время везти на рынок столько сметаны? Надо с ним поосторожнее. От такого всего ожидать можно.
Дурное предчувствие не обмануло Якова. Не прошло и получаса, как впереди на дороге показались два всадника. Увидев на их плечах погоны, Швах нахмурился и полез за пазуху, где лежал брезентовый сверток с документами.
Когда всадники поравнялись с телегой, мужик, сидевший до того спокойно, неожиданно соскочил на землю и кинулся к ближайшему верховому.
— Ваше благородие! — заорал он во весь голос, указывая на Яшку. — Задержите его. Все про рынок спрашивает. Не иначе — красный…
Здоровенный урядник, довольный тем, что его назвали «благородием», остановил коня, спешился и потянул из кобуры наган.
— А ну иди сюда.
Швах неторопливо спрыгнул с телеги…
* * *
По расчетам Дубова, эскадрон к 12 часам дня обогнал батарею белых, о которой сообщил Гришка, версты на три. Следовательно, пора было подумать и о подыскании позиции для засады на большаке. Еще раз сверившись с картой, командир подозвал Гришку и приказал ему выводить отряд на дорогу Суджа — Дьяконово.
После плутания по глухим разъезженным проселочным дорогам, на которых еще сохранились в тени и в низинах лужи от последнего дождя, уставшие бойцы выедали, наконец, на накатанный большак.
Дубов поднял отряд в галоп. Конники обогнули невысокий холм с одиноким развесистым дубом на вершине и вылетели на прямую дорогу. Впереди, в низине, у мостика через овражек, росли тополя.
Тут Дубов разделил эскадрон. Контуженного Ступина с легкоранеными он направил в засаду на высотку. Большая часть отряда во главе с самим командиром залегла на крутом склоне оврага, с которого простреливалась вся дорога. И, наконец, третью, небольшую, группу он послал на другую сторону.
Коноводы отвели коней в овраг и поставили их с таким расчетом, чтобы можно было в случае чего немедленно сесть в седло.
…Разведчики занимали позиции. Легкий шорох в кустах, приглушенный голос, блеск винтовки на солнце… И все смолкло.
Словно проверяя маскировку красноармейцев, по дороге прогромыхала двуколка. В ней сидели фельдфебель и возница. Дубов затаил дыхание. Но ни движением, ни звуком бойцы не выдали своего присутствия. Двуколка спустилась вниз, сытые лошади рванулись, что-то крякнуло под колесами повозки, и фельдфебель уехал.
Дубов вздохнул с облегчением. Рядом с ним посапывал Харин. Он лежал на спине и, обкусывая травинку, глядел в небо.
— А везет же нам, командир, — сказал Харин, не вынимая травинку изо рта. — Самая осень — а третий день дождя нет…
— Смотри не накаркай. — Он помолчал. — Посматривай тут, а я к Ступину смотаюсь, посмотрю, как он устроился. Там, кстати, дорога поворот делает — может, кадеты уже показались?
— Лучше бы я, Николай Петрович, — привстал Харин.
— Прикажу — пойдешь. А так — лежи, — отрезал Дубов и, поправив маузер, пополз в кусты.
— Черт его поймет, нашего-то. Шутки шутит, смеется, а потом как скажет — прямо отрубит, — задумчиво проговорил Лосев, подбираясь поближе к Фоме. — С ним никогда наперед не знаешь, что будет.
— Так с вами и надо, чтобы не распускались, — ответил Фома.
— А с тобой?
— И со мной. Только я, брат, в дисциплину врос и командиру со мной ни хлопот, ни забот… Как-то там Гришка на горушке своей? Скучает небось?
…Разомлевший после бессонной ночи, пригревшийся на солнце Гришка одиноко грустил на своей позиции. Да и какая это, курам на смех, позиция! Командир поставил его на самой вершине холма, дальше всех от дороги, в густых кустах, и приказал ему в рукопашную не лезть и Стрелять по тем белякам, которые вырвутся вверх на дорогу. Тоже — бой… Вроде насмешки. Разве он не полноправный боец эскадрона? Обиженный и сонный, Гришка слипающимися глазами смотрел на дорогу, а она плыла, извиваясь, то заволакиваясь туманом, то проясняясь.
Дубов вернулся скоро. По его лицу Харин догадался, что он увидел что-то неожиданное и не приятное. Командир тяжело плюхнулся в сырую траву и, отдышавшись, сказал:
— Целый дивизион идет, черт бы их взял… По своим тылам с охранением ходят, пуганые стали.
— А сколько пехоты? — Фому новость не удивила.
— До взвода — кучно идут. И еще обоз.
— Взвод — это ничего.
— Тебе все ничего… Нам и дивизиона за глаза хватит, без пехоты. Ясно?
— Чего ясней, сам служил. — Фома опять повернулся на спину и закусил травинку. Потом задумчиво добавил: — Пропустить две батареи, атакуем последнюю. Четыре орудия все лучше, чем ни одного…
Дубов толкнул Харина кулаком в бок и рассмеялся:
— Правильно решаешь задачу, медведь. Я так Ступину и приказал. А тебе, как старому артиллеристу, приказ такой — уничтожить орудия! Ясно?
Харин ничего не ответил.
— Что молчишь?
— Думаю.
— Что ж, подумай, но чтобы гаубицы уничтожить… Ибрагимов! Спишь, парень?
— Дом вспомнил, товарищ командир, — разморенным, домашним голосом ответил Ибрагимов. — Дом вот вспомнил. У нас еще купаются. Девки от парней отдельно… На обрыв заберешься и смотришь… Заметят — вечером лучше из дому не выходи…
— А ты — злой до баб? — поинтересовался Дубов. — Что-то на дневках я тебя все с гармошкой вижу.
— У меня — невеста. С обрыва высмотрел…
— Ишь ты… Ждет?
— Ждет. Мать с земляком передавала — всем отказывает.
— Счастливый ты, парень… — Дубов помолчал. — Так вот тебе, счастливый, задание — взять офицера живым. Ясно?
— Есть, взять офицера живым…
— Передать по цепи — пусть Иванчук и Лосев прикроют Ибрагимова, — приказал Дубов.
Зашевелились кусты, ветерком пронесся шепот, послышалось приглушенное «Иванчук»… и опять все смолкло.
Дорога оставалась пустынной. Дубов почувствовал, как в глубине сердца комком собирается волнение. И тут на склоне холма поднялся боец. Он размахивал фуражкой в воздухе.
— Черт бы их взял, с охранением идут, — расшифровал сигналы Дубов.
— Что делать? — Он задумался.
Охранение выставляется на 50—100 метров в стороны и вперед от головной колонны. Если ликвидировать охранение и открыть огонь, это лишит нападение внезапности, и тогда отряду не справиться с целым дивизионом.
— Оттянуться и пропустить, — не колеблясь больше, приказал он, — передай по цепи.
Дубов до боли в глазах всматривался в поворот дороги. Сильнее и сильнее нарастало беспокойство, пересохло во рту. А белые все не шли. Он поглядывал на часы, огромную луковицу, с таким громким ходом, который, казалось, мог выдать засаду. Давно прошло время, необходимое, чтобы добраться до моста. А белых все нет. Да и часы вроде остановились. Их стрелки, казалось, прилипли к циферблату. Только секундная в такт гулким ударам сердца, словно подгоняемая его толчками, прыгала по своему маленькому кругу необычно медленно.
Наконец из-за поворота появились трое офицеров верхом на рослых лошадях. В ту же минуту командир заметил на обращенном к нему склоне пятерых солдат. Они брели по кустам, держа винтовки, как вилы, и беззаботно переговаривались. Только унтер изредка поглядывал по сторонам.
Батареи выползали на дорогу. Сытые, здоровенные битюги по трое тащили тупорылые гаубицы. Солдаты шли вольно. Колонна выглядела удивительно мирно, по-домашнему. Дроздовцы напоминали мужиков, возвращающихся с покоса. Если бы не малиновые фуражки офицеров, трудно было бы поверить, что это враги, белые, с которыми через несколько минут придется вступить в бой.
Показался обоз. Тощие лошаденки крестьян после артиллерийских битюгов казались особенно маленькими и заморенными. Мужики, кто в рваных полушубках, кто в шинелях, сидели, свесив ноги, на груженых телегах.
Первая гаубица вползла на мостик. Один из офицеров остановился, и до слуха Дубова донеслось:
— А ну, взяли, братцы, разом!
Мостик натужно заскрипел, и орудие выползло на твердую дорогу.
— Пожалуй, размолотят мост тяжелыми орудиями, последние надолго застрянут, — подумал с удовлетворением Дубов.
И действительно, обоз накрепко засел у разворошенного гаубицами моста. Дубов отчетливо слышал крепкую ругань, хриплые крики офицеров. Мужики растерялись. Лошади сгрудились и стояли, терпеливые, равнодушные ко всему, покачивая головами. Офицеры, обозленные задержкой, начали хлестать нагайками лошадей. Возчики таскали хворост и валежник из оврага. Наконец передняя лошаденка, которой больше всех досталось, не вытерпела, выгнула дугой острый хребет и, перебирая дрожащими ногами, поволокла тяжелую телегу по веткам. Вторая прошла спокойнее, и обоз медленно миновал мост.
На небольшом подъеме лошади опять сдали и остановились. Мужики суетились, подталкивали телеги, а вокруг на конях крутились офицеры…
У Дубова от нетерпения взмокли ладони. Теперь, когда две батареи и охранение ушли далеко, вперед, ему хотелось подтолкнуть обоз, чтобы скорее к засаде подошла третья.
Наконец первая гаубица взгромоздилась на мост. Дубов неизвестно зачем посмотрел на часы.
— Товарищи, по кадетам — огонь! — Он приподнялся и метнул гранату.
Ударил залп. Перекрывая его, загрохотали разрывы ручных гранат.
— По коням! — скомандовал Дубов, прыгая в седло.
Ступинская группа, не давая опомниться белым, усилила огонь.
— Даешь! — криком взорвались кусты…
Дубов выскочил на дорогу. Он успел заметить, как повалился офицер, как взвились лошади, обрывая и путая постромки, как перевернулись зарядные ящики, потом что-то рвануло со страшной силой, и, обжигая, пронесся вихрь осколков, камней.
— Ур-ра-а!
На дроздовцев с двух сторон, скользя на травянистых склонах, скакали конники.
Дубов сбил конем унтера, ударил шашкой наотмашь — от неловкого удара заныла рука — и прямо перед собой увидел дуло пистолета. Он не успел поднять для удара шашку, как грянул выстрел. Дубов закрыл глаза, открыл их снова, удивился, что еще жив, и увидел, как офицер медленно валится с седла. «Кто-то помог?» Но тут же забыл об этом. Перед ним дюжий солдат ловко отбивался винтовкой от красноармейца. Дубов поспешил на помощь…
Ибрагимов еще в засаде наметил себе офицера и боялся, что того ненароком убьют. Капитан ехал впереди на отличной лошади. Услыхав выстрелы, он с недоумением оглянулся, не понимая, в чем дело. Когда Ибрагимов подскакал к нему, капитан уже оправился от неожиданности и встретил нападающего с саблей в руке. Клинки взвизгнули, сталкиваясь в воздухе, капитан отбил удар и в свою очередь сделал выпад. Парируя его, Ибрагимов почувствовал, что имеет дело с опытным противником, поднял коня на дыбы, сделал вольт и обрушил на капитана град финтов, не давая тому опомниться. Улучив момент, он отбил в сторону саблю противника и прыгнул на офицера. Капитан упал на землю, увлекая за собой разведчика. Ибрагимов вывернулся в воздухе, как кошка, и оказался сверху. Офицер не шевелился. Разведчик мгновение смотрел на него, затем вскочил на ноги.
— А-а, подлец, сдох! — в отчаянии повторял он и вдруг осекся и упал ничком на капитана сраженный шальной пулей.
…Стреляли сверху, с дороги. Было видно, что там перебегают дроздовцы, падают и опять бегут вперед, к месту схватки.
— Товарищи, отходим!
— Отхо-одим…
Эскадрон скрылся в овраге. Сзади гулко рвались снаряды. Первая батарея, видимо, успела развернуть гаубицы и теперь стреляла вслед уходящим победителям.
В полутора верстах от дороги Дубов остановил эскадрон. Сзади еще бухали орудия: дроздовцы наугад обстреливали овраг. Потом все стихло.
— Чистая работа…
— Здорово…
— Я его шашкой, а он все лезет со штыком…
— А мы человек десять сняли.
— Егоров, уточни раненых и потери, — приказал Дубов и подошел к Ступину. — У тебя все в порядке?
Ступин кивнул, ощупывая руками голову.
— А как снаряды рвануло! Вроде от моей гранаты, — говорил, захлебываясь словами, боец.
— Ну да, от твоей…
— А Фома-то, Фома, словно у себя на усадьбе действовал. Кстати, где он? Фома!
Харина среди красноармейцев не было. Не нашли и Гришку…
— Товарищ командир, — доложил Егоров, — убит один — Иванчук… Двое без вести пропали — Фома и Гриша…
Разговоры смолкли.
— Тяжело ранен Ибрагимов. — Егоров добавил тихо: — Безнадежен. В живот. Раненых легко — семь. Ступин опять контужен. Не везет Степану.
Дубов подошел к Ибрагимову. Тот лежал на шинели бледный до синевы, на лбу его выступили крупные капли пота. Рядом сидели его дружки.
— Товарищ командир, — заговорил он, увидев Дубова, — ваше… приказание… не выполнил…
— Лежи. Не надо. — Дубов положил ладонь на холодный лоб бойца.
— …Не выполнил… хлюпик кадет… сдох, сволочь… не выполнил приказание.
— Егоров?
— Да нет… пусть с ребятами займется… я уже… вот только… кадета не добыл…
Ибрагимов замолчал и вытянулся. Дубов медленно встал. Подошел, осторожно ступая одетыми в белые носочки ногами, конь Ибрагимова, дотронулся мокрыми губами до лица хозяина и посмотрел на людей темными грустными глазами. Шумно втянул воздух подрагивающими ноздрями и встал рядом, горестно покачивая головой.
Пока разведчики отрывали шашками неглубокую братскую могилу в сырой, вязкой земле, пока осторожно, словно боясь разбудить, укладывали в нее товарищей, Дубов курил. Глотая едкий дым, он кашлял надсадно и думал не об Ибрагимове, а о той, которая не дождется теперь ласкового песенника и гармониста, о высмотренной с. обрыва дивчине. Уплывут туманами по реке долгие годы ожидания, лучшая девичья пора. Дожди смоют невысокий бугорок, истлеют за зиму красноармейские фуражки, и никто не найдет могилу…
— Товарищ командир, салют? Или…
— Салют, товарищи, обязательно салют.
И, поднимая маузер, чтобы отдать последнюю воинскую почесть павшим, Дубов пытался отогнать мысль, что, может быть, этот салют относится и к Харину с Гришкой…
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава девятая