Глава четвертая
Харин неслышно ступал по мягкой пыли проселочной дороги. Рядом, чуть отставая, шумно топал Гришка.
— Ты, парень, приглядывай за мной и все делай, как я. К примеру, ты вот сейчас громыхаешь, как паровоз на стрелках. Разведчику это не полагается. Ты ногу ставь с носка на пятку. Конечно, так оно труднее идти, зато тише. В ночном деле лучше всего по-тихому. Наткнулись на кого — отошли, посмотрели, проверили. В драку не лезем, только смотрим. Ну, а уж если необходимо, глуши гранатой. Ночью граната — первейшее дело. А сам лег за кустом — и нет тебя. Ищи ветра в поле, — поучал Харин Гришку. — Не боишься?
— Нет. Вроде не боюсь.
— И правильно делаешь. Ночью мы хозяева. Особенно если местность известная. Ты, кстати, расскажи мне, что здесь и как. Парк в усадьбе густой?
— Густющий. Его лет двадцать не расчищали. Только мужики порубили немного со стороны станции, где до дому возить ближе. А тут — чистый лес.
— Что, большие баре жили?
— Да нет, так себе. Кроме парка и усадьбы, ничего у них нет. Землю поделили мужики.
— А при белых?
— Кто его знает. Сказывали, почти все из деревни ушли с нашими, одни бабы да старики остались.
— Понятно. Мужик землю отдавать не любит. А в доме бывал? Большой?
— Огромный. Я тут раз пять бывал, когда по миру ходил. Тут все время экономка жила, ласковая такая старушка. Здесь она сейчас или нет, не знаю.
Разведчики подошли к подножию невысокого холма. Одна, хорошо наезженная, дорога уходила по холму в парк, другая, заросшая лопухами и подорожником, сворачивала вправо, в обход Имения. У самого въезда в парк виднелись остатки полуразвалившегося шлагбаума.
— Вот эта, прямая, ведет к усадьбе, а это был большак. Теперь по нему не ездят, далеко мужикам в обгон стало. А раньше, когда через усадьбу не пускали, тут самое движение было, — объяснял Гришка, гордый тем, что может быть полезен такому опытному разведчику, как дядя Фома.
Бойцы медленно поднялись на холм. Деревья становились все гуще и скоро сплошной стеной заслонили темное вызвездившее небо. Харин спотыкался на неверной дороге, изредка чертыхался.
Вдруг деревья расступились, и слева показался заросший пруд.
— Вон, видите, дом стоит. Темный, его давно заколотили.
Харин и сам заметил просторную господскую усадьбу над прудом. Дом был, видимо, старинный. В центральной двухэтажной части его виднелся балкон. Два одноэтажных флигеля выступали по бокам. Дом был выстроен «покоем». Когда-то перед ним был цветник, а сейчас на этом месте буйно разрослись кусты.
Дорога опять раздвоилась. Одна побежала по глубокому овражку в парк, другая, срезая угол двора, шла прямо за дом. По обочинам ее стражами застыли серебристые тополя.
В одном из окошек правого флигеля мелькнул неясный свет.
— Стой! — Харин прижал своего проводника к земле. — Тут кто-то есть.
— Это комната экономки, я же говорил, что она здесь жила, — напомнил Гришка. — Может быть, и осталась.
— Подберемся поближе, посмотрим, что за экономка, — предложил Харин и осторожно двинулся вперед, снимая с плеча карабин.
Разведчики подошли к самому дому. Главный вход был наглухо заколочен. Окна на фасаде, закрытые ставнями, также были забиты. И только окошко угловой комнаты флигеля оставалось открытым. В нем-то и заметил Харин подозрительный свет. Фома осторожно заглянул в окно. У столика, на котором стояла большая керосиновая лампа с абажуром, сидела пожилая женщина и что-то шила. Комната утопала в полумраке.
— Она? — спросил Харин шепотом.
— Да, вроде. Кто еще может быть…
— Да… — протянул Харин. — А все же к ней идти опасно. Кто их разберет, этих старушек. Придется на станцию Костю везти. Мне этот дом что-то не по вкусу.
— Есть тут еще один домишко, — задумчива проговорил Гришка. — Вон там, за старой дорогой, стоит. В нем раньше лесник жил. Недалеко это — полверсты не будет.
— А сейчас кто там живет?
— Теперь никого нет. Лесник летом домой подался, в деревню.
— Так что же ты молчал, дурья твоя башка? Сразу бы сказал. Это как раз то, что нам требуется. Пойдем смотреть.
Разведчики быстро обогнули дом и по едва заметной тропинке углубились в. парк.
* * *
— Ну вот, Гимназист, тут и отлеживайся. Через два дня заедем за тобой. В случае чего уходи в сторону от станции, там овраг. А потом — по деревням. Крестьяне всегда все знают и смогут сказать, где мы. Знаешь, как у них? Беспроволочный телеграф, брат…
Дубов подоткнул шинель, которой был укрыт Воронцов, и легонько потрепал его по волосам:
— Отсыпайся тут. Ну, до свидания.
Харин молча пожал дружку руку. Потом оглянулся на командира и украдкой сунул Косте пару гранат-лимонок.
— На всякий случай. Мало ли что…
Он приподнялся, потом вздохнул и полез в карман. В полумраке зашуршала бумага. Потом Костя почувствовал, как Фома осторожно расстегивает нагрудный карман на его гимнастерке и сует туда бумажный сверточек, шуршащий и плоский.
— Вот, серники еще… Курилка ты, а как одной рукой кресать будешь? Пять штук, расщепишь — так все десять, добрые серники… Ну смотри, сынок.
В дверях он обернулся:
— Слушай, может, оставить тебе Гришку-то, а?
— Иди ты, чудило. Зачем мне здесь Гришка?
— Ну смотри.
Фома ушел. Некоторое время Воронцов еще различал шаги и негромкие голоса в ночной тиши, затем уже совсем далеко приглушенно зацокали копытами кони по заросшей старой дороге. Дорога, как он успел заметить, проходила внизу под склоном, на котором прилепился домик. Затем все стихло. Воронцов остался один.
…Эскадрон медленно двигался по заросшей лопухами, неезженой дороге. Справа на холме темнел парк. Избушка, в которой остался Воронцов, слилась с деревьями, словно растаяла в черной ночной листве могучих лип и разросшегося кустарника. Слева угадывались просторы полей и лугов, оттуда тянуло холодной сыростью, слабо пахло прелым сеном и дымком; далеко в стороне, казалось на самом краю поля, мерцал волчьим глазом одинокий огонек костра.
Дорога лениво огибала холм. Огонек уходил все дальше назад, запах дыма исчез, зато промозглая сырость стала ощутимее: тянуло, видимо, из большого оврага, который Дубов приметил на своей карте еще днем.
Скоро костер скрылся за поворотом дороги, впереди показалось освещенное окошко. Оно казалось до странности нереальным, придуманным — в густой вязкой темноте ночи вдруг прорезался маленький светлый квадратик.
— Дядь Фома! — прошептал возбужденно Гришка. — Станция!
— Товарищ командир, станция, — громко повторил Харин слова паренька, который еще стеснялся сам разговаривать с таким важным человеком, как командир целого отряда.
— Вроде окно начальника станции светится, — прошептал Гришка, и Фома опять громко повторил сказанные шепотом слова.
Дубов придержал коня. Кони сгрудились на узкой дороге, и красноармейцы, нё дожидаясь команды, спешились. Дубов смотрел на желтеющий в ночи квадратик окна и думал, что там лежит ответ на самый сейчас для него главный вопрос — где бронепоезд…
Где бронепоезд? Прошел ли уже к линии фронта, и тогда придется довольствоваться малыми диверсиями на железной дороге. И верными ли окажутся слухи, ходившие в офицерском батальоне о бронепоезде? Часто случается, что этот «телеграф» работает гораздо исправнее и, главное, точнее официальной связи. А по словам поручика выходило, что бронепоезд следует ждать завтра, ну в крайнем случае — послезавтра…
Ответ на все сомнения лежал за тем далеким светлым окошком, протяни руку — и возьми…
— Харин, пойдете в разведку.
— Есть. Только разрешите самому ребят отобрать и в случае чего действовать по обстановке.
— Разрешаю.
Отобранные Фомой бойцы молча передали коней и карабины товарищам. Почти все разведчики с легкой руки Харина ночью предпочитали действовать наганом и коротким артиллерийским тесаком.
Не так давно станция была простым разъездом. У путей стоял домик стрелочника и горбилась маленькая земляная насыпь, чтобы легче было грузить на платформы и в вагоны тяжелые мешки с налитым курским зерном.
Местный богатей постепенно прибирал к своим рукам землю по всей волости. Все больше и больше зерна вывозил он со своих полей, все чаще останавливались на разъезде товарные поезда. Богачу понадобилась станция. Неизвестно, кому и сколько дал он, только перед самой германской войной переименовали разъезд в станцию. Выстроили приличный вокзал, появился на перроне лохматый телеграфист, а за ним и начальник станции. Вскоре новоявленный вокзал обступили крытые железом каменные амбары, поднялся перрон, появились новые люди. Сейчас здесь была уже водокачка, у начальника и телеграфиста — отдельные домики с садом. Оба они работали при красных, остались и при белых: трудно расстаться с годами нажитым добром.
…По перрону шагал часовой. Харин, движением руки уложив бойцов под насыпью, пополз к нему через холодные, звонкие рельсы. Часовой изредка подходил к единственному окну, заглядывал внутрь. Слабая лампа бросала через окно узкую светлую полоску на каменный настил перрона. Часовой подошел к окну, заслонился от ветра и закурил. Разведчики увидели, как Харин метнулся вперед, бросился сзади на часового, что-то слегка брякнуло — видимо, винтовка о камень, — и оба они исчезли в черной тени. Через минуту Харин приподнялся и тихонько свистнул. Бойцы, пригибаясь, пересекали железнодорожные рельсы.
Часовой лежал спутанный, как овца на стрижку, тонкой веревкой, во рту торчала его собственная фуражка.
— Ложись, — скомандовал Харин и достал свой широкий тесак.
— Пикнешь — убью, — предупредил он и вытянул фуражку изо рта пленного. Тот ошалело хлопал глазами, не понимая, что с ним происходит.
— Сколько на станции охраны?
Солдат тупо смотрел на Фому, все еще не понимая, как очутился здесь, в далеком тылу, этот сильный, как медведь, красноармеец.
— Ну ты, служба, честью тебя спрашиваю! — повторил Харин вопрос, поднося тесак к горлу часового.
— Не-не-не надо, — забормотал он. — Я, я мо-мо-билизованный, я-я…
— Что ты блеешь тут? Говори толком, сколько охраны на станции?
— Шесть — я-я-я и еще че-четыре.
— То есть пять? Эх ты, Охримед, — покачал головой Харин. Так ругал когда-то командир батареи молодых прапоров из университета, которые не могли как следует сделать расчет веера или вилки.
— Нет, шесть, — осмелел часовой, видя, что его убивать не собираются. — Еще фельдфебель.
— Ну то-то, спасибо, служба. — И Харин снова заткнул ему рот фуражкой. — Полежи тут, отдохни, а то небось умаялся, мобилизованный.
Фома подобрался к окну. В комнатушке, которая некогда была буфетом, если судить по стойке и двум пивным бочкам, поселились солдаты охраны. Они сидели за маленьким столом и резались в карты. Сдавал молодой, с толстой мордой фельдфебель из вольноопределяющихся. Рядом с ним примостился начальник станции и, изогнув шею, заглядывал в карты. Оружие в беспорядке валялось на кровати.
Харин сделал знак рукой, и бойцы бесшумно подобрались к зданию вокзала. Иванчук осторожно приоткрыл дверь, она предательски скрипнула.
— Это ты, Козлов? — не поднимая головы, спросил унтер, сидящий спиной к окну.
Бойцы ворвались в комнату, и в ту же минуту Харин локтем вышиб раму и втиснулся в окно:
— Руки вверх!
Волосатая шея фельдфебеля побагровела. Он медленно поднял руки над головой. Его примеру последовали солдаты.
— Вот так, без лишнего шума, — проворчал Харин, забираясь в комнату. — Понятно, парень? — спросил он у фельдфебеля, доставая браунинг из заднего кармана его широченных галифе.
Солдаты смотрели на неизвестно откуда появившихся красных без страха, скорее с любопытством. Они сразу солдатским чутьем поняли, что если будут сидеть смирно, то останутся в живых. Наблюдая, как Иванчук и Гришка собирают оружие, они думали только об одном — как можно исправнее держать руки вверх, да еще где-то в закоулках сознания пробегала радостная мыслишка — отвоевались…
Когда Дубов и эскадронцы пришли на станцию, Харин сидел за столом в чисто прибранной комнатке и важно перебирал документы фельдфебеля. У дверей стоял часовой. Другой шагал вдоль перрона. В зале ожидания под охраной третьего разведчика сидел перепуганный начальник станции. По лицу его можно было понять, что с жизнью он, в общем, простился, но все-таки надеется на чудо. На коленях он держал потрепанную фуражку с красным верхом, словно именно она была залогом того, что чудо все-таки состоится.
— Вы — начальник станции? — обратился к нему Дубов. — Проведите меня в ваш кабинет, если такой здесь имеется.
Кабинет имелся. В помещении аппаратной тоненькой перегородкой начальник станции отгородил себе закуток. Как только ушел боец, доставивший сюда перепуганного телеграфиста, оба представителя железной дороги наперебой заговорили:
— Гражданин комиссар, мы не виноваты, нас заставили, гражданин комиссар, дети…
— Довольно, — прервал их излияния Дубов. — Покажите мне документацию и записи телеграмм.
Телеграфист, невысокий пожилой человек с обвисшими усами и нездоровым одутловатым лицом, какое бывает у людей, долгое время находящихся в прокуренном, душном помещении, торопливо достал пачку аккуратно подклеенных телеграфных лент. Начальник станции бестолково рылся в бумагах.
— Вот-с, не извольте беспокоиться, — говорил, захлебываясь, телеграфист, — у меня все последние переговоры зафиксированы, я их, так сказать, для порядка-с… И притом время сейчас такое, что каждое слово — история-е.
Свернув самокрутку и закурив, Дубов начал просматривать пожелтевшие от ржаного клея ленты. Среди малоинтересных служебных переговоров и донесений о состоянии дороги попадались ценные сообщения. Их Дубов аккуратно переписывал в свою книжечку. Две телеграммы, подписанные начальником штаба дроздовской дивизии генералом Витковским, его особенно заинтересовали. Одна была адресована поручику Покатилову — командиру карательного отряда. Генерал предлагал поручику ускорить проведение операции и возвратиться в штаб. В другой телеграмме, предназначенной всем начальникам станций, генерал приказывал обеспечить свободный путь бронепоезду «Офицер», о движении которого будет сообщено дополнительно.
— Бронепоезд проходил на север? — спросил Дубов начальника станции, стараясь говорить безразличным голосом.
— Никак нет.
Дубов едва удерживался, чтобы не закричать «ура».
В аппаратную вошел Харин:
— Товарищ командир, разрешите доложить, мы там пакгауз осмотрели, глядим — хлеб. Может, спалить?
— Ни в коем случае. Бегите в деревню, поднимите всех, кто остался, и пусть забирают хлеб.
— Слушаюсь! — Харин вышел.
Скоро на пятачке перед станцией, у высоких темных амбаров, которые Харин называл пакгаузами, стало людно и шумно, как на базаре. Приглушенные голоса, скрип колес, ржание лошадей сливались в оживленный, веселый гомон. Приехали за хлебом в основном бабы, молодухи-солдатки, и разведчики, соскучившиеся по женскому обществу и по работе, со смехом ворочали полновесные шестипудовые мешки с зерном, носили их играючи, хвастаясь сноровкой и силой.
— Эй, бабоньки, а где ваши мужики, иль боятся нас?
— Нету, родимые, — отвечала старушка, пришедшая после всех с торбочкой. — Нету мужиков-то. Кто к вам ушел, а кого охвицеры билизовали — сперва били, потом билизовали.
— Как это ты говоришь — били, били и билизовали? — спросил Харин, подходя к старушке. — Нужно командиру доложить. Здорово для агитации… А почему ты, бабушка, без лошади?
— Нету, родимый. Сыны все по армиям разобраны, невестки разбежались, одна я с внуком, и лошади нет.
— Что же у соседей не попросишь?
— Так каждый себе возит, разве допросишься?
— А ну, братва стой. Тут такое дело — самой бедной, нуждающейся хлеба и не достанется. Наверное, и с другими так. Давай всех лошадников мобилизуй и по безлошадным хлеб развози, а потом уж пусть себе берут, хлеба хватит.
Поднялся крик. Разъяренные женские голоса слились в протяжный визгливый гомон. На крыльцо станции вышел Дубов:
— Ну, что тут у вас происходит?
Бабы бросились к нему, наперебой объясняя, что, мол, ваш солдат тут дурака валяет; хлеб не баловство, его припрятать надо, сперва себе, а потом и для мира можно.
Отмахиваясь от орущих женщин, Харин объяснил командиру ситуацию.
— Может, самым крикунам и вовсе не давать? — закончил он вопросом.
— Нет, Харин. Пусть все берут. А что беднякам первым — ты правильно распорядился.
Постепенно толпа на пятачке перед станцией редела, зато деревня оживала. Вместе с первыми рассветными лучами в нее, казалось, вливалась жизнь — голоса крестьян, развозивших хлеб, ржание лошадей, крики сбитых с толку ранней суматохой петухов…
Дубов крякнул, потер оживленно ладони и, поправив повязку на голове, — за два дня бинты стали серыми — побежал помогать грузить оставшиеся возы.
Тут, у пакгауза, его, перепачканного мукой, потного, и нашел телеграфист. Некоторое время он смотрел недоверчиво на командира, который, как простой солдат, возится с мешками, как бы соображая, а серьезный ли он человек, затем, видимо, решился и отозвал Дубова в сторонку. Серьезный не серьезный, а станция пока в его руках.
— Гражданин начальник, — заговорил он торопливо, глотая окончания слов, — не примите за назойливость и вмешательство в ваши дела, но я, как вполне идейный ваш искренний сторонник-с, полагаю своим долгом-с предупредить, что подходит время-с пароля и переговоров по линии. Так сказать, проверка с постов по телеграфу…
— Пароль вам известен? — резко обернулся к нему Дубов.
— Меняют-с. Господин, виноват-с, фельдфебель знают…
Дубова неприятно поразил напуганный, бегающий взгляд телеграфиста. Некоторое время он испытующе смотрел на него. Мелькнула мысль — договорились…
— В случае чего учти — тебе первую пулю.
— Да я…
Дубов не слушал.
— Лосев, — крикнул он, — приведи фельдфебеля в аппаратную! — и быстро зашагал к станции. У покосившегося крана с надписью: «Кипяток» — остановился, подобрал с земли прутик и стал’ хлопать себя по бриджам. Мучная пыль поднялась плотным облачком.
— Течет? — спросил Дубов телеграфиста, кивнув на кран.
— Простите?..
— Течет, говорю, вода? Не кипяток, а хоть что-нибудь?
— Простая — за углом. Водокачка работает исправно-с. А этот, извините… — Телеграфист пожал плечами.
Дубов свернул за угол, сбросил гимнастерку и нательную байковую трофейную рубашку. Тело его оказалось молочно-белым, жилистым и неимоверно худым. От живота к груди, постепенно густея, поднималась русая кучерявая поросль. У плеча краснел глубокий шрам: видимо, еще не так давно Дубов был ранен в плечо. На спине виднелось несколько мелких отметин — следы осколков фугаса, память германского фронта.
Командир мылся долго, довольно пофыркивая, и телеграфисту стало морозко смотреть, как синеет худое его тело под ледяной струей воды.
Потом Дубов отряхнулся, как собака, и начал ладонями сгонять с себя воду.
— Позвольте-е, может, я полотенце принесу?
— Ерунда, так здоровее, ясно?
Кожа командира покрылась пупырышками и стянулась. Дубов поплясал на месте, затем торопливо натянул рубаху и только после этого стал вытряхивать побелевшую от муки гимнастерку.
Одевшись, он долго и тщательно затягивал ремни и сгонял на спину складки гимнастерки, поправлял кобуру с наганом.
Телеграфист потерял терпение.
— Простите, время-с уходит… — напомнил он осторожно.
— Знаю, что уходит. Пусть подождет фельдфебель, поволнуется. И потом — мне с ним долго разговаривать не к чему. Да или нет, ясно? Сразу, с ходу, как говорят в кавалерии…
Фельдфебель, видимо, действительно успел многое передумать, пока ждал красного командира. Увидев Дубова, он встал во фронт и, демонстрируя отличную выправку старого служаки, доложил:
— Фельдфебель Петренко явился по вашему приказанию, гражданин комиссар.
— Ишь ты, перековался, — засмеялся Дубов. — Твоя наука, Лосев?
— Нет, товарищ командир, это он сам додумался, осознал, — весело ответил разведчик. — Старается…
Фельдфебель растерянно моргал белесыми ресницами, соображая, что он сделал не так.
— Петренко, кому вы докладываете о положении на станции?
— Их высокоблагородию полковнику Козельскому.
Дубов опять рассмеялся:
— Нет, все же не осознал. Их благородий у нас — нет.
— Так точно, нет, — гаркнул фельдфебель.
— Ну раз ты такой осознавший, выбирай: или ты нам говоришь, какой пароль сегодня должны передавать по линии в шесть ноль-ноль, или…
— Или?..
— Сам понимаешь… не ребенок.
— В Могилевскую губернию? — Фельдфебель шумно вздохнул и уставился на порыжевший носок своего когда-то щегольского сапога. Длинная царапина начиналась у самого ранта и бежала вверх, теряясь в слежавшихся складках на сгибе. Царапина была старая; вакса, которой фельдфебель чистил сапоги в лучшие дни, и деготь крепко въелись в нее и делали ее черной по сравнению с кожей головок. Фельдфебель отлично помнил, что она появилась дня через три после того, как он справил в Ростове новые сапоги. Жаль сапоги, до сих пор жаль, так и пришлось перевести их в будничные…
— Ну?
— Так все одно, гражданин начальник. Не скажу — вы меня кончите. Скажу — офицеры кончат, когда вы уйдете. — Фельдфебель с трудом оторвался от царапины на сапоге и посмотрел Дубову прямо в глаза. Командиру стало не по себе от этого горестно-растерянного вопрошающего взгляда.
Но делать было нечего. Дубов достал из кармана гимнастерки большие дедовские часы луковицей, с фигурными стрелками, прислушался к громкому тиканью — часы шли так, словно маленький корпус их был большим пустынным залом, в котором одинокий кузнец ковал на игрушечной наковальне, — и внимательно посмотрел на циферблат. Потом опять на фельдфебеля и снова на циферблат.
Фельдфебелю умирать не хотелось. Видно было, что он всеми силами пытается найти выход из запутанного положения, готов пойти на что угодно, лишь бы остаться живым сейчас, в это спокойное осеннее утро…
— Сроку тебе жить — пять минут, — сказал Дубов и положил часы на стол. Они затикали громче, словно обрадовались, что попали на простор.
Фельдфебель уставился на тонюсенькую секундную стрелку, которая — он это чувствовал всей кожей — отсчитывала последние мгновения его жизни.
Большая фигурная минутная стрелка приближалась к шести, когда фельдфебель шумно, как сонная лошадь, вздохнул, подсел к столу, придвинул четвертушку бумаги и, все еще косясь на часы, написал пароль и новую условную фразу. Потом, не спрашивая, потянулся к командирскому кисету и завернул себе диковинную козью ножку, в которую вошла почти половина табачного запаса Дубова.
Стрелка часов прыгнула на последнее деление перед шестью, когда телеграфист заработал наконец ключом.
Аппарат замолк. Телеграфист съежился, раздумывая о своей нелегкой доле. Молчал и фельдфебель, и Дубов, и застывший у дверей Лосев. Вдруг что-то звякнуло, и из приемника рывками поползла испещренная значками лента.
— Принял Самсонов тчк по линии двоеточие кавычки бронепоезд выходит ноль пять ноль ноль зпт козельский кавычки, — побелевшими губами едва слышно прочитал текст телеграфист.
Было шесть двенадцать…
