Глава вторая

Эту ночь Гришка провел в стоге сена. Проснувшись, как всегда, рано, он собрался было выбраться из теплой пахучей постели, но вовремя вспомнил, что опешить некуда. Гришка потянулся, отчего все вокруг удивительно громко зашелестело и зашуршало, и снова погрузился в сладкую утреннюю полудрему.

На хуторе прокричал одинокий петух, протяжно заскрипел колодезный журавль. Не слышно было только коровьего мычания и ворчливого покрикивания деда Андрона, к которому так привык Гришка за последние месяцы. Мальчику вспомнились недавние события, и это сразу прогнало сон.

Невесело было у него на душе: сегодня, в крайнем случае завтра, придется ему уходить отсюда, а куда — неизвестно. Работу на зиму глядя найти трудно, да и какая крестьянская семья возьмет на прокорм лишнего едока, когда все хозяйства в округе разорены и краюха хлеба ценится едва не на вес золота.

Родителей своих Гришка не помнил, не знал и родного дома. С малолетства ходил он по деревням и хуторам то с сумой, то наниматься за харчи в работники. Хозяева попадались разные. Одни били за мелкие провинности и ребячьи проделки, другие просто не замечали его, третьи — их было меньше — жалели бездомного сироту и давали по праздникам в поощрение большую говяжью кость с остатками мяса или шматок сала.

Дед Андрон был добрым хозяином. Жил у него Гришка с весны и уходить не собирался: работа была легкая — пасти четырех хуторских коров, доставать скрипучим журавлем для всех воду из колодца да присматривать за огородами, чтобы не разоряли их проезжие и прохожие.

Беда пришла неожиданно. Дней пять назад на хутор заскочил небольшой отряд всадников с красными звездами на шапках. Конники напились воды у колодца и сказали, что Красная Армия отступает и сюда скоро прибудут белые. Потом по большаку прошли обозы с ранеными красноармейцами, прогрохотала артиллерийская батарея, а позавчера через хутор проследовали на север последние красные части. Тут-то хуторяне по совету Андрона и решили спрятать своих коров подальше от греха. Один из мужиков увел их в глухой овраг верстах в четырех от хутора и остался при них сторожем в наскоро вырытой землянке. Кое-как убрали с огородов недозревшие овощи, припрятали по погребам. В три дня съели добрых два десятка кур — все птичье население хутора, — оставив одного петуха «для голоса», и затаились в хатах за плотными ставнями. Тем и кончилась Гришкина работа.

Да, невесело, ох как невесело было на душе у Гришки. Однако в сене беду не пересидишь. Мальчик выбрался из-под стога, отряхнулся, обобрал с рубахи и штанов сухие травинки и пошел в хату умываться.

Но в этот момент где-то совсем близко раздались громкие чужие голоса, лошадиное ржание, дробный перестук хорошо смазанных колес.

— Эй, кто есть, выходи-и-и, — протяжно разнеслось в утренней тишине.

Гришка выглянул на крыльцо. На дороге стояло несколько подвод, запряженных сытыми лошадьми. Возле них топали, разминая ноги, десятка полтора солдат в незнакомых зеленоватых шинелях с погонами. Впереди, положив руку на пистолетную кобуру, стоял офицер.

— Выходи-и, — снова закричал он.

Испуганно пискнула дверь, за ней вторая, третья. Скоро почти все хуторяне стояли возле подвод, с опаской поглядывая на винтовки, блестевшие за плечами солдат. Дед Андрон вышел последним. Он был старше других, с большой седой бородой, и офицер, начав свою речь, обращался-главным образом к нему.

— Поздравляю вас, мужики, с освобождением, — чеканил он слова. — Доблестные войска генерала Деникина прогнали большевиков с вашей земли. Мы будем гнать краснопузых до самой Москвы, отвоевывая вам свободу! Но вы должны нам помочь. Нужны продовольствие и фураж. Через час чтобы было собрано!

Крестьяне молчали, только дед Андрон что-то пробормотал в бороду.

— Что ты говоришь, дед? — обратился к нему офицер. — Громче, громче!

— Можно и громче, — насупился старик. — Чего, говорю, меня освобождать было. Не связанный лежал… А продуктов у нас нету.

— Молчать! — закричал офицер и подскочил как-то боком к старику.

Дед Андрон потупился. В голове пронеслось: «Напрасно связался с этим бешеным, ишь злой, что пес цепной…»

— Смотри мне в глаза, сволочь! Комиссар? Большевик? — кричал офицер, косясь на собравшихся крестьян. Те угрюмо наблюдали за происходившим. Солдаты придвинулись ближе.

— Смотри в глаза! — офицер стеком поднял голову деда Андрона. Неизвестно, что он прочитал во взгляде старика, только вдруг размахнулся и с силой ударил его по лицу. Дед Андрон пошатнулся, в толпе кто-то громко вскрикнул. В то же мгновение к офицеру бросился Гришка и с криком «Деда!» повис на поднятой для второго удара руке.

— Щенок! — офицер стряхнул паренька на землю, словно кутенка, и стал не спеша расстегивать кобуру нагана. Соседка деда Андрона всхлипнула.

— Беги, сынок, — прошамкал дед, — видишь ведь, какие люди-то.

По сивой, с желтизной, бороде Андрона ползла струйка крови.

Гришка метнулся к плетню.

— Стой, стой! — закричал офицер, выхватывая наган…

Едва Гришка перевалился через плетень, грохнул выстрел. Пуля взвизгнула где-то совсем близко. Вобрав голову в плечи, Гришка стремглав бросился по косогору вниз. Оглянувшись, он заметил солдата, перелезающего через плетень, потом сзади раздались еще выстрелы, но деревья, обступившие овражек, уже заслонили его.

Гришка мчался, не разбирая дороги. Кругом мелькали низкорослые деревья, и вдруг словно из-под земли перед ним выросла фигура.

— Стой, сынок! Куда опешишь? — вполголоса проговорил незнакомец. Гришка весь сжался, ожидая чего-то страшного, но вдруг увидел большую алую звезду на фуражке человека.

— Красный! — Гришка даже присел от неожиданности.

— А какой же еще, — спокойно ответил человек. — Что там за шум? Кто стреляет?

Гришка коротко рассказал.

— А ну пошли, сынок, да поскорее, — легонько подтолкнул мальчика красноармеец. — Будем деда твоего выручать…

Солдаты разошлись по хатам. Оттуда слышались причитания женщин, скрип отрываемых половиц, грохот опрокидываемых горшков. Офицер приказал «тряхнуть большевистское гнездо», и солдаты со знанием дела принялись за грабеж: вытаскивали из потайных углов завернутые в чистое тряпье куски сала, не брезговали «освободители» и самоваром, и крепким полушубком.

— Оде о слово — «грабьармия», — негромко повторял дед Андрон, сидя на завалинке. Голова старика гудела от ударов, он поминутно сплевывал в серую пыль густую слюну с кровью из разбитого рта.

Дед беспокоился за Гришку. Вот ведь какой парень оказался! Чужой, не родня, а кинулся выручать старика. Правильный хлопчик; если Гришка цел, если вернется, надо оставить его при себе. Хватит парею по свету кружить. Пусть живет заместо внука. И ему хорошо, и деду легче: годы-то немалые — седьмой десяток кончается.

Старик приподнялся и выглянул через плетень. Может, мальчишка прячется где-нибудь неподалеку? Но вместо Гришки увидел, как на повороте дороги, что уходила за рощу, выросли вдруг клубы пыли, а за ними показались всадники.

«Не помощь ли грабителям? — мелькнуло у него в голове. — Вот напасть, весь хутор начисто разнесут».

Но конники вдруг развернулись в лаву, выхватили шашки и с гиканьем и свистом ворвались в деревушку, стреляя на скаку. Дед увидел, как передний конник с забинтованной головой срубил выскочившего на дорогу офицера. Другой, гибкий, похожий на цыгана, на всем скаку прыгнул на фельдфебеля, застывшего, у калитки крайнего дома. Над головой старика взвизгнула пуля…

Как попали сюда красные — дед гадать не стал, быстро побежал за дом, в погребок: шальных пуль он боялся, хотел умереть своей смертью.

Бой был коротким. Солдаты, увлеченные грабежом, заметили красноармейцев только тогда, когда те уже окружили хаты. «Освободители» безропотно подняли руки, дали себя обыскать, обезоружить и наперебой уверяли разведчиков, что в душе они красные, а белым служат только по принуждению.

— Это что, тоже по принуждению? — спросил Ибрагимов, вытаскивая из-под гимнастерки неестественно полного солдата шелковую девичью косынку, которая, должно быть, всю жизнь хранилась на дне сундука.

— У меня стащил, ирод, — всхлипнула стоящая неподалеку баба.

— Бери обратно, хозяюшка, — распорядился Ибрагимов и зло сверкнул на солдат своими черными татарскими глазами. — А ну, «красные в душе», вываливай, что награбили, живо!

— Правильно, Ибрагимов, — поддержал его подошедший Дубов. — И обыскать получше надо.

А то, может, забывчивые есть, не вспомнят, в какой карман положили.

— Детушки, родимые, — спрашивал дед у всех красноармейцев, — парня тут не видели? Гришку?..

— Цел парнишка, с нами он, — ответил ему дюжий красноармеец. — Внук он тебе, дедушка, или сродственник?

— Да вот, поди ж ты, был чужой, а теперь вроде родного.

К старику подбежал сияющий Гришка.

— Жив, деда, — обрадовался он. — А я уж боялся — убьет тебя беляк окаянный. А вот дядя Фома. Это его я в роще нашел и про беду рассказал.

— Ну, это еще надвое сказано, кто кого нашел, — засмеялся Харин.

Тем временем несколько бойцов закончили разгружать возы. Как видно, «грабькоманда» и до хутора успела кое-где побывать. Среди поклажи оказались и мука, и шесть свиных окороков, в бочонок сметаны.

— Глянь-ка, товарищ командир, — засмеялся боец, разгружавший первую подводу. — Запасливый народ, — и он поднял аккуратно обвязанную соломой четверть, в которой булькала мутноватая жидкость.

— Первач? — деловито осведомился Дубов и откупорив пробку, понюхал.

— Самый что ни на есть, грушевый…

Вокруг столпились разведчики. Впереди всех стоял Швах и смотрел на бутыль, хищно вытянув шею.

— Что, всем по баклажке хватит? — спросил Дубов, как бы прикидывая на глаз, сколько самогона в объемистой посуде, и тут заметил, как Яшка передвинул свою флягу на живот. — Ну-ка, Швах, займись, — он протянул Шваху бутыль. Разведчик бережно принял ее на вытянутые руки.

— Один момент…

— Вот именно, один момент, — голос Дубова вдруг стал жестким, глаза сузились и потемнели, — Самогон выльешь… к чертям, ясно? Забыл наш разговор?

Яшка секунду оторопело смотрел на командира, затем придал своему лицу выражение предельного отвращения к самогону и ответил:

— Так я ж и сам так полагал… Один момент — и нет его…

Провожаемый взглядами всего эскадрона, он подхватил зеленоватую бутыль под мышку и вынес на обочину дороги. Поставил, полюбовался с минуту и, вздохнув, поднял тяжелый камень.

Эскадронцы были народ хороший, крепкий во всех отношениях и в общем — непьющий. Но уничтожить добро, вылить вот так, в дорожную грязь, ценную влагу — этого многие не одобряли. С детства запомнили, с каким благоговением откупоривали по праздникам их отцы и деды такие же бутыли, как дочиста, до капли выпивали их содержимое, как бегали к соседям в разгар хмельного застолья попросить еще полбутылки…

Поэтому красноармейцы хмуро, с тяжелым сердцем следили за тем, как Яшка взмахнул рукой и как вместе с осколками зеленого стекла полетели во все стороны ароматные брызги.

Все время, пока красноармейцы разгружали подводы и возвращали крестьянам награбленное, Гришка вертелся возлё Фомы, которого считал самым главным красным. Несколько раз он пытался заговорить, но Фома, занятый своими делами, не обращал на него внимания. Наконец, выбрав момент, он подошел к красноармейцу:

— Дяденька?..

— А, Гриша, чего тебе? — спросил мягко Фома.

— Возьмите меня с собой. Пригожусь я, вот е места не сойти, пригожусь…

— Нельзя, парень, — нахмурился Фома. — Мы ведь не шутки шутим, а ты мал еще. Сколько лет-то?

— Пятнадцатый скоро пойдет.

— Вот видишь, значит, и четырнадцати еще нет, а туда же — воевать. Успеешь…

— Возьмите, дяденька, — взмолился Гришка. — Я все дороги, все тропки в округе знаю, сколько лет батрачил в этих местах. Куда хотите выведу незаметно, где сховаться можно, покажу…

Харин заколебался. Если парень и правда хорошо знает окрестные места, он может оказаться очень полезным. А что лет мало, плохо, конечно, но не беда. Намного ли старше был, например, его дружок Костя Гимназист, когда сбежал из дому.

Однако командир неожиданно легко согласился принять паренька в отряд.

— Только форму ему сообрази, — сказал он.

— Это первым делом. Я тут одну бабку присмотрел, она живо подгонит из старенького.

Дед Андрон успел умыться и сменить измазанную кровью рубашку на праздничную, чистую.

— Вопрос у меня будет к тебе, начальник, — обратился он к Дубову, — от всего общества… Этих как, разменивать будете или с миром отпустите?

— А что? — насторожился командир.

— Да народ так полагает: если отпустите, то, конечно, воля ваша. А кончать будете — так, бота ради, не на хуторе. В степу, где подальше. Вы пришли и ушли, а нам тут жить… Дознаются белые — все начисто пожгут, ироды…

Через час далеко в степи приглушенно прозвучал залп. Дед Андрон вздрогнул, привстал с завалинки и медленно перекрестился.

К вечеру порядок на хуторе был восстановлен. Дубов дал команду отдыхать, а для безопасности выслал по обе стороны хутора пешие секреты. В один он назначил Фому Харина и Шваха.

Друзья спустились по дороге к роще, обогнули ее и остановились на том самом месте, где встретили Гришку. К северу дорога шла прямо и просматривалась на добрых три версты. Лучшего места для секрета не найти. Красноармейцы расположились в кустах на опушке и вытащили нехитрый походный харч.

— Эх, Фома, — заговорил Швах, раскладывая на тряпице полкаравая хлеба, кусок трофейного окорока и крупные желтые луковицы. — И угощу же я тебя! Закуска-то какая. Мечта! Очень даже обидно все это кушать всухомятку. Вы не находите, Личиков?

Харин сидел с набитым ртом и потому не ответил, только посмотрел на Шваха. Яшка любил подразнить своего дружка и наедине называл его то Рожиным, то Мордиковым, а тут и вовсе придумал — Личиков. Правда, Харин не обижался и сам частенько первый смеялся его шуткам. А иногда, стараясь отшутиться, называл его Шрапнелью, что считалось у него довольно обидным прозвищем. Фома проглотил кусок и собирался уже в ответ на Личикова так и назвать Шваха, но вдруг рассердился: дружок с невинным видом протягивал ему фляжку, до краев полную самогоном.

— Откуда это?

— Ловкость рук, Фома, плюс талант. Это ж надо уметь — на глазах всего эскадрона отлить фляжечку. Пейте, Мордочкин, товар высший сорт. Из той самой бутыли, что я казнил путем разбития булыжником.

Фома взял фляжку, но тотчас вернул ее Шваху:

— Нет, сам вылей. Чтобы своими руками и на моих глазах, понятно? Ну!

— Да ты что, парень, всерьез?

— А думаешь смехом, Шрапнель окаянная? — повысил голос Харин. — Что Дубову обещал? На два дня твое честное слово?

— Чудак ты, Фома, — погрустнел Швах, опрокидывая фляжку. — Пожалуйста, могу вылить. Не в сивухе этой дело, пропади она. Работа уж больно красивая была. Ведь все смотрели, и никто, понимаешь, никто не заметил.

Харин подождал, пока самогонка перестала булькать, потом вздохнул и задумчиво сказал:

— Хороший ты парень, Яшка, но сидит в тебе все-таки эта дурь! Все у вас там, в вашей Одессе, такие или ты один?

Друзья замолчали. Фома, насупившись, смотрел на притихшего Шваха, а тот сосредоточенно наблюдал, как ползет по травинке тощий осенний паучок.

Яшка был сиротой. О своих родителях он знал точно только одно, что были они, как говорят на юге, босяки. Вырос около порта. Зимой перебивался в городе: там было легче найти и пропитание, и теплый закуток на холодное время. С получки грузчики кормили вечно голодного пацана, а летом он уходил к Аккерману, к рыбакам, нанимался за харч работать. Какой-то пьянчужка учил его грамоте и плакал, вспоминая сына, который вышел в люди и стал свиньей. Потом «учитель» умер от белой горячки. В эту пору прилипло к Яшке прозвище — Дело Швах. Он повторял эти полюбившиеся ему слова к месту и не к месту. Так и стал ое сперва Яшкой Дело Швах, а потом просто Швах. Под этой фамилией записали его однажды и в полицейском участке, куда привели за то, что он опрокинул с приятелем на околоточного хозяйскую макитру с вареньем. Ущерб был двойной: купчиха мадам Папеску лишилась любимого варенья, а господин околоточный нового мундира и — что хуже — престижа. Где-где, а в Одессе такие вещи не забывают…

Яшку, как несовершеннолетнего, просто выкинули из города. Он опять подался к знакомым рыбакам. Паренька приютили, а в шестнадцатом году забрили в солдаты — защищать веру, которой у Яшки не было, царя, которого Швах знал только по картинке в полицейском участке, и отечество, которым были для Яшки прекрасный город Одесса, Аккермаеский лиман с рыбачьими поселками и молдаванские хутора с молодым, терпким, непьяным воином…

В семнадцатом году, когда солдаты пошли по домам, Яшка примкнул к отряду красногвардейцев и «делал революцию» в южных городах. Примкнул потому, что дома у него не было и возвращаться было некуда, и еще потому, что с детства научился ненавидеть разжиревших на выгодной хлебной торговле с заграницей одесских буржуев… Встретившись с Фомой, Яшка привязался к нему всем сердцем, пошел за ним и в молодую Красную Армию. Все бы хорошо, но нет-нет да и сказывалась уличная закваска.

— Мне и самому, Фома, надоело, да только ничего с собой поделать не могу. Будто и не я, а кто-то другой, — ответил наконец Швах.