Глава десятая
Отряд карателей собирался выходить из Краснинки, в конце дня.
Пожалуй, Покатилов и сам не мог бы объяснить, почему перед уходом отряда он решил поговорить наедине с Наташей. Истосковался по женскому обществу или просто захотелось оправдаться перед девушкой в чем-то?
Поручик напряженно думал, пытаясь понять, почему Наташа переменилась к нему. Ведь в Москве они были добрыми знакомыми, и Покатилову временами даже казалось, что он неравнодушен к девушке и что она встречается с ним охотнее, чем с другими…
Может быть, все началось после того, как он расстрелял на ее глазах трех красных? Но ведь это так обычно… Война. Или Наташа «порозовела» в этой глуши за то время, пока здесь хозяйничали красные? Если так, то тем более ему необходимо встретиться с ней и постараться доказать, что она не права, что красные — это не люди. Ведь не станет же она протестовать, когда стреляют в бешеную собаку? А коммунистическая зараза не что иное, как бешенство, и если Наташа… Нет, это невозможно, дочь таких уважаемых родителей. Просто между ними пробежала вчера черная кошка, и все легко и спокойно разъяснится, надо только быть с ней полюбезнее. Что может быть лучше легкого, остроумного разговора на лоне природы, над романтичным старым прудом!
Поручик спустился к пруду. Там девушки не было. Но слева, из небольшого овражка, донесся вдруг слабый шелест ветвей. Покатилов пошел туда и скоро заметил светлое платье Наташи, мелькавшее между бурыми стволами деревьев. Она выбралась из оврага и шла по едва заметной тропинке, ведущей в глубь парка.
«Куда она идет? — удивился поручик. — Уже не на свидание ли? Неужели кто-нибудь из его офицеров?»
Деревья скоро поредели. Тропинка вывела на маленький холм. Покатилов увидел полуразвалившуюся избу, о существовании которой не знал. Наташа оглянулась — Покатилов присел за куст. Девушка вошла в дверь и, пропустив Джерри, тщательно прикрыла ее. Поручик на цыпочках подкрался к избе и прислушался. До его слуха донеслись голоса — Наташин и незнакомый мужской, молодой и приятный.
— Все в порядке. Никто меня не видел.
— А я так беспокоился за вас. Не нужно было ходить.
— А как же без горячего? В дорогу… Напрасно вы решили уходить сегодня. Еще рано, вы не поправились…
— Это необходимо, Наташа, А вы не хотите, чтобы я уходил?
Наступило молчание. Покатилов чуть шевельнулся, и Джерри, проклятый пес, глухо заворчал.
— Тише, ведь каратели опять в усадьбе, может, один из них бродит неподалеку, — прошептал мужчина.
— Не может быть. Они собираются уходить.
Однако Джерри продолжал злиться.
Покатилов едва успел отскочить к кустам и спрятаться, как дверь отворилась и выглянула девушка, придерживая собаку за ошейник. За ней в темной рамке двери возникло лицо мужчины, почти юноши. Он осторожно привлек к себе Наташу — так, по крайней мере, показалось Покатилову. На гимнастерке юноши виднелись петлицы.
Поручика словно током ударило. От внезапного приступа ярости он заскрежетал зубами. Красный, комиссар! И она с ним путается. Дворянка!
Но кто он — этот красный? Откуда взялся здесь, в глубоком тылу, где царствуют каратели и контрразведка? Раненый? Не из того ли отряда? И она ему носит еду… Ну подожди, комиссарская барышня! Хороша — развязала поясок на сене, в грязной избе.
Едва дождавшись, пока дверь, скрипнув, закрылась, Покатилов рывком поднялся на ноги и побежал к дому. План действий в его голове сложился мгновенно: он открывает Краснинскому глаза на поведение племянницы, требует, чтобы ее немедленно позвали, а когда девушка уйдет из избушки, арестовывает раненого комиссара. Это будет неплохое приобретение. В дивизии поручика, без сомнения, похвалят… А с девчонкой он знает, что сделать…
Свежая могила с красноармейскими фуражками осталась далеко позади.
Бойцы пробирались по оврагу молча. Ни шуток, ни смеха, только изредка вздохнет кавалерист и ответит ему другой скупым, протяжным, как вздох, «да»…
Давно привык Дубов к тому, что смерть вырывает из рядов то одного, то другого товарища. Он слишком много лет провел на фронте, слишком часто смотрел сам в глаза смерти. Часто он, как командир, шуткой старался разогнать уныние, горе, поддержать товарищей — ведь живым нужно жить.
Но Гришка, веселый и смышленый паренек, полюбившийся всему эскадрону, Гришка — совсем иное дело. Он только начинал жить, он даже толком не знал, за что борется, за что пошел на смерть… И ведь виноват в его гибели только Дубов: уступил, оставил в цепи, не послал к коноводам… Ну пусть Ибрагимов, пусть завтра сам Дубов — такова солдатская судьба. Но при чем тут мальчишка? Зачем?
— Паренька жаль, — словно отвечая на мысли командира, сказал Ступин.
И вдруг аукнулся в лесу звонкий мальчишеский голос:
— Товарищ, товарищ командир…
— Гришка? — ахнул Дубов.
А паренек уже бежал по склону оврага, падал, скользил по сырой траве, вскакивал и снова бежал, цепляясь за кусты.
— Что с тобой? Что случилось?.. Как ты вырвался? — обступили его красноармейцы.
— Ой, товарищи, думал, отстану, — задыхаясь, со счастливой улыбкой отвечал всем сразу паренек.
— А ну докладывай, что с тобой произошло? — спросил строгим голосом Дубов, чувствуя, как теплеет у него на сердце при виде Гришки, целого и невредимого.
Гришка замолчал. Он краснел, медленно, мучительно, до синевы. Пунцовый румянец скрыл веснушки на щеках, захлестнул шею, и вот уже. горят кумачом уши.
— Так в чем дело? — настаивал командир.
— Заснул я, — еле слышно ответил Гришка.
— Что?
— Заснул…
Громким смехом бойцов разрядилось напряженное молчание.
— Так теперь не утро, зачем встал? — спросил Дубов серьезным тоном.
— Меня, как стрелять из пушек начали, разбудило. — На глазах у паренька выступили слезы.
— Нет, ребята, вы слышали? С пушками его все же можно добудиться, — сострил кто-то. — Запоминайте, из какого калибра в случае чего палить!
— Да бросьте вы, парень всю ночь не спал, для нас же старался, — ворчал Ступин. — Ты не обижайся, это они любя. Для них смех сейчас вроде лекарства.
— А что? — насторожился Гришка.
Ступин не успел ответить. Сзади, в овраге, раздался выстрел. Эскадрон спешился.
— Что случилось? И где дядя Фома? — опять спросил Гришка, пристраиваясь за деревом рядом со Ступиным.
— Нет Фомы. И Ибрагимова, и Иванчука.
«Нет Фомы? — Гришка задохнулся. — А как же он теперь?»
Гришка тихонько плакал. И чтобы не видели его слез разведчики, двигался в самом хвосте колонны. Он плакал и оглядывался, словно надеясь на чудо.
И вдруг… Из кустов вышел человек с тяжелой ношей на плечах.
— Дядя Фома! — прорезал воздух звонкий крик. Не успели бойцы понять, что происходит, как Гришка кинулся навстречу Харину, прыгнул, обнял крепко и, застыдившись своего порыва, пошел рядом.
— Фома, Харин. Ты как, чертушка? — кричали бойцы. — Живой?
— Глупый вопрос, ты что, меня не видишь? Что мне сделается, ребята… Где командир?
— Что это у тебя? Никак, пушку принес?
— Такой принесет…
— Дура ты трехдюймовая… Пленный.
— Товарищ командир, — добрался наконец до Дубова Фома и сбросил с плеч узел, — красноармеец Харин ваше приказание выполнил и вот пленного вроде привел.
— Принес… — поправил его Дубов с ласковой насмешкой.
— Ну принес, какая разница.
— А почему «вроде»? — спросил Дубов. Он улыбался. Так приятно было опять увидеть неторопливого спокойного Фому после всех переживаний этого дня.
— Земляк он мой. Случайно нашел. Чисто сдурел у беляков, — пояснил Фома, развязывая узел. — Не хотел к нам идти, говорит — убьете. Я ему в новую жизнь путь показываю, а он ни в какую… Так и пришлось его…
— Скрутить и волочить в новую жизнь на плечах? — докончил Дубов.
— Угу, — согласился Фома.
Взорам красноармейцев предстал маленький, щуплый солдат. Голубые глазки его напряженно бегали по лицам бойцов. Заметив, что все улыбаются, он тоже весело и добродушно улыбнулся:
— Соседи мы…
— Маленький Харин, — ахнул Егоров. — Смотрите, ребята, чистая фотография.
Действительно, пленный неуловимо напоминал Фому, в три раза уменьшенного.
— А согласен он в новую жизнь идти, ты его спрашивал?
— Чего зря спрашивать. Темнота. Голь перекатная, одной лебедой мы с ним по весне хлеб разбавляли.
— Гляди, унтер! — заметил Егоров. Только сейчас бойцы обратили внимание на то, что на плечах пленного алели унтерские погоны, новенькие и непомерно большие.
— Шкура барабанная. — Настроение красноармейцев быстро менялось. — Ты нам кого приволок, Харин? Земляка? Хорош сосед. Допросить его по всей форме! Маленький, да удаленький!
Унтер грустно посмотрел на Харина:
— Я же говорил, Фома.
А красноармейцы, обозленные гибелью товарищей, уже обступали их тесным кольцом.
— Унтер небось стрелял по нас.
— Тоже — в новую жизнь…
— Прихвостень офицерский, допросить его — да к стенке!
— А ну тише. Чего орете, тут разобраться надо, — крикнул Дубов. — Давай, солдат, побеседуем, — добавил он более спокойно.
Установилась тишина. Семен Харин в поисках защиты притиснулся к Дубову и стал рядом с ним, маленький, взъерошенный.
Он сразу почувствовал доверие к этому высокому, худому, на первый взгляд суровому, но такому, если присмотреться внимательнее, веселому, а значит, и доброму командиру. Были бы все такими — с красными жить бы можно… А командир переводил насмешливый взгляд с Харина-большого на Семена. Потрм командирские — непонятно, серого или голубого цвета — глаза под низко надвинутой на брови грязной повязкой строго сузились, и Семен услышал его низкий хрипловатый голос:
— Выкладывай свою биографию, солдат.
— Чего? Нет у меня ничего. Не грабил я..
Будто сломалась грозная тишина, плеснулась отходчивым русским смехом.
— Эх ты, дурень, жизнь свою народу расскажи, — пояснил Харин-большой земляку.
— Как унтерские лычки у Деникина зарабатывал, — добавил с вызовом в голосе один из красноармейцев, но вопрос его прозвучал не зло.
— Лычки? — переспросил Семен. — Они, браток, кровью мне достались. В Мазурских болотах. Может быть, слыхал? Ну, а жизнь моя простая. В одна тысяча девятьсот одиннадцатом году забрали меня на действительную. И лычки я те чертовы на германской за отличную стрельбу получил. За меткость стрельбы по немцам то есть. При Керенском совсем хотел было до дому податься, да ранили меня. И лежал я в госпитале, в южном городе Ростове, целый год с хвостом, думал, отдам богу душу.
— Что у тебя было?
— Проникающее ранение в живот с повреждением позвоночника, — с гордостью повторил солдат заученный, видимо, назубок диагноз. И пояснил, застенчиво улыбаясь: — Обезножел я и речь человеческую потерял. Ну, а как на поправку пошел, тут и белые появились. Встал на ноги — меня под руки и в строй. Вот и вся моя жизнь. Я еще ни в одном бою против вас не был, ребята. С госпиталя прямо сюда. У меня и справки есть.
— Ты, Харин-маленький, документики покажи, — подошел к Семену Егоров.
— Он все в твоих болезнях поймет…
Семен торопливо расстегнул ворот гимнастерки и достал из потайного кармана сверток. Там лежали пожелтевшие бумажки, новые справки и георгиевский крест. Егоров бегло посмотрел бумаги:
— Правду говорит, товарищи, недавно выписался. И покой ему прописан еще на месяц.
— Хорош покой ему Деникин подарил, в строю, — сказал тот же парень, что спрашивал о лычках.
— Так что, солдат, может, теперь до дому подашься? — спросил Дубов.
Семен задумался. Притихли и бойцы: интересно было знать, каков окажется выбор солдатика.
— Нет, дорогой товарищ, я — как Фома. Коль не разменяли сразу, так принимайте до конца.
