КУБИС ЗАБОТИТСЯ О БУДУЩЕМ
Письмо Генриха о смерти Миллера глубоко взволновало Бертгольда. Наличие в Кастель ла Фонте знающего преданного служаки очень устраивало генерала: во-первых, с точки зрения чисто служебной, а во-вторых, Миллер был защитником его личных интересов. Внезапная смерть начальника службы СС в маленьком итальянском городке, как это ни странно, могла поломать все планы Бертгольда, спутать все карты большой игры.
А игру Бертгольд затеял крупную. И отнюдь не последнюю роль в ней должен был сыграть именно Миллер. Не в силу своих талантов. Нет! Бертгольд не переоценивал его способностей, хоть и отдавал должное опыту. Просто судьба связала Миллера с генералом Эверсом, а последнее время личность Эверса особенно сильно интересовала Бертгольда.
И не потому, что Бертгольд вспомнил о своих старых дружеских связях с генералом. Наоборот, он старался их всячески затушевать и даже в письмах к Генриху не передавал больше приветов старому другу. Зато в письмах к Миллеру, носивших полуслужебный характер, фамилия генерала упоминалась все чаще и в таком контексте, который очень бы взволновал и генерала, и Гундера, и Денуса, узнай они об этом. Штаб-квартиру Гиммлера давно беспокоили нездоровые настроения, возникшие в среде высшего командования немецкой армии. Целая цепь стратегических неудач на Восточном фронте сильно подорвала доверие к гитлеровскому командованию. Если раньше любое распоряжение фюрера воспринималось как нечто гениальное, то теперь на военных советах все чаще раздавались критические голоса. В форме вопросов или советов, а зачастую и прямо высказывалось личное мнение. Генералы старались внести свои коррективы в действия командования и самого фюрера.
Если подобное происходило на военных советах, то можно себе представить, о чем беседовали между собой старейшие генералы, когда бывали одни.
И, возможно, не только говорили. В распоряжении гестапо были материалы, свидетельствующие о том, что среди командиров крупных военных соединений, возможно, уже возникла оппозиция.
Подозрительным казалось установление тесных контактов между некоторыми генералами старой школы, которые до сих пор не были связаны ни родственными отношениями, ни дружбой. Оживленная переписка, курьеры, которых они посылали друг другу, не могли не возбуждать тревоги, хотя прямых улик о предательстве или заговоре в распоряжении гестапо не было. В письмах если и проскальзывали нотки недовольства, то делалось это крайне осторожно, обычно речь в них шла о погоде, о здоровье, о далеких и близких знакомых. Лишь сопоставляя копии этих корреспонденции — а их собиралось в гестапо все больше, — можно было заметить едва уловимую перекличку событий и имен.
Интуиция старого разведчика подсказывала Бертгольду, что все это неспроста. Но более или менее обоснованных доказательств у него не было. Необходима была ниточка, одна тоненькая ниточка, за которую он мог бы ухватиться! Такой ниточкой стал для него Эверс.
Слишком уж часто упоминалось его имя в этой подозрительной переписке! Поручив Миллеру внимательно наблюдать за генералом и сообщать о каждом шаге последнего, Бертгольд надеялся путем сопоставлений, логических выводов, а, возможно, впоследствии и явных доказательств, установить наличие заговора против фюрера… И вот этот блестящий план был под угрозой — в Кастель ла Фонте не стало доверенного лица.
Бертгольд возлагал большие надежды на Миллера не только в связи с раскрытием этого заговора, а и по сугубо личным причинам.
Вернувшись в прошлом году из поездки по Франции и приступив к разбору корреспонденции, накопившейся за время его отсутствия, Бертгольд натолкнулся на документы, которые очень его встревожили. Среди кипы фотографий, присланных агентами, следившими за генерал-полковником Гундером, он увидал две фотографии Генриха, они были сделаны во время визитов Гольдринга к генералу. Конечно, никаких личных отношений между Генрихом и Гундером существовать не могло. Он был посланцем генерала Эверса и сам не понимал, в какую беду может попасть. Но это создавало угрозу будущему Лориного мужа. Из-за своей неосведомленности он мог попасть в еще более компрометирующее его положение.
Тут-то и должен был пригодиться все тот же Миллер. После убийства Моники Тарваль, которое незаметно для всех организовал начальник службы СС, Бертгольд написал ему частное письмо, в котором просил внимательно наблюдать за Генрихом, чтобы тот случайно не попал в какое-нибудь неблагонадежное окружение и не запятнал бы этим своего имени. И Миллер старательно выполнял поручение, возможно, самое важное для Бертгольда.
Чем хуже становилось положение на фронте, тем больше убеждался Бертгольд, что само провидение послало ему Гольдринга.
Подсчитывая капитал, оказавшийся у него после ликвидации хлебного завода, фермы и еще кое-какого имущества, он неизменно приплюсовывал к нему и два миллиона Генриха. Ибо только они обеспечивали Бертгольду спокойную старость в семейном кругу, на берегу швейцарского озера.
А мечты о спокойной старости становились все более соблазнительными. «Когда дьявол стареет — он становятся монахом», — говорит народная пословица. С Бертгольдом происходило нечто подобное. Возможно, под влиянием писем фрау Эльзы. Она до сих пор жила с Лорой в Швейцарии и не могла нарадоваться на свою дочь, так изменился характер Лоры после официального обручения. Девушка целиком была поглощена мыслями о супружеской жизни. С большим волнением фрау Эльза писала, что Лорхен тайком от нее готовит даже распашоночки для своих будущих малюток. И Бертгольд, который одним росчерком пера отправлял в крематорий в Освенциме сотни тысяч людей, в том числе и детей, расчувствовался чуть ли не до слез, представляя себя с внуком или внучкой на руках.
Смерть Миллера встревожила Бертгольда именно потому, что он потерял человека, способного содействовать осуществлению этих планов.
Теперь Бертгольд уже не сможет давать начальнику службы СС в Кастель ла Фонте тех полупоручений, полуприказов, которые посылал Миллеру. Тот не разграничивал, где приказ начальства, а где поручение семейного порядка.
Кто же заменит покойного начальника службы СС? Назначение на этот пост зависело от начальства службы СС штаба северной группы войск в Италии. Но Бертгольд был заинтересован, чтобы в Кастель ла Фонте назначили человека, с которым можно будет установить контакт.
За Генрихом нужен глаз. Правда, он официальный жених его дочери, человек проверенный, хорошо воспитанный. Но ему всего двадцать три года. Сегодня Генриху нравится Лорхен, завтра он полюбит другую! Еще неизвестно, чем кончится его пребывание в замке молодой вдовы Марии-Луизы, особенно если учесть характеристику, данную графине Миллером. Да мало ли какие глупости может наделать человек в двадцать три года! Наконец, Эверс начал давать Генриху чересчур рискованные поручения. Разве нельзя было послать к партизанам другого парламентера? Одно неосторожное слово, и все могло кончиться трагически. И тогда — прощайте два миллиона в Швейцарском банке, да еще переведенные в доллары, прощай спокойная старость!
Нет, этого никак нельзя допустить! Надо не жалеть времени и энергии и обеспечить свои интересы! Тем более, что добиться этого не так уж трудно, учитывая его связи. Но кого назначить вместо Миллера?
Бертгольд долго перебирает в памяти знакомых ему офицеров гестапо. Кандидатуру Кубиса он отбрасывает сразу. Это опытный офицер, но к служебным обязанностям он относится с таким же цинизмом, как и ко всему в жизни.
Для серьезной самостоятельной работы он явно непригоден. Нужен иной… Но кто? Кандидатуры отпадали одна за другой Боже, скольких людей уже забрала война и этот проклятый Восточный фронт! Раньше не приходилось так долго искать. А что, если назначить майора Лемке? После убийства Гартнера в Бонвиле Лемке и Генрих познакомились, остались довольны друг другом. Лемке дал отличную характеристику фон Гольдрингу, а Генрих писал, что заместитель Гартнера произвел на него приятное впечатление. Они неплохо относятся друг к другу. Новому начальнику службы СС не придется тратить времени на знакомство с Генрихом. Лемке старый работник контрразведки, человек солидный, испытанный. Только согласится ли он уехать из Бонвиля? Ведь быть начальником гестапо там куда почетнее, нежели стать начальником службы СС дивизии. Придется уговаривать, ссылаться на особо важные задания, например наблюдение за Эверсом… придумать что-нибудь еще.
Но партизанское движение в Бонвиле, невзирая на все принятые меры, продолжало шириться, и это так выматывало нервы и силы майора, что он согласен был поехать куда угодно, только бы сменить обстановку. Добиться назначения Лемке на должность покойного Миллера энергичному Бертгольду не представило труда. Не прошло и недели после смерти Миллера, как в его бывшем кабинете появилась высокая худощавая фигура майора Лемке.
Прибытие нового начальника неприятно поразило Кубиса. Он надеялся, что высшее начальство в конце концов пересмотрит свое решение и повысит его не только в звании, но и в должности. Ведь он работал в разведке с самого начала войны и имел право на самостоятельную работу. И вот…
— Ну, скажите, барон, вы считаете это справедливым? — жаловался Кубис Генриху.
Впервые за время их знакомства Генрих видел Кубиса в таком угнетенном, даже серьезном настроении. Он не шутил, как обычно, не насвистывал игривых мелодий, а, упав в глубокое кресло, раздраженно жаловался на штаб северной группы, на судьбу, на самого Лемке, который с первого же дня заважничал.
Генрих ответил не сразу. Усевшись напротив гостя, он прикурил сигарету, несколько раз затянулся, что-то обдумывая, и вдруг в свою очередь спросил:
— Скажите, Пауль, вы согласны говорить откровенно и прямо? Впервые за все наше знакомство! Не утаивая ни единой мысли!
— Охотно! Настроений у меня — как раз для исповеди!
— Скажите, Пауль, вы задумывались над тем, что будете делать, когда кончится война?
— Зачем иссушать мозг такими проблемами, если я не знаю даже того, где взять денег на завтра…
— Давайте отбросим шутки, ведь мы решили поговорить серьезно! Неужели вы думаете, что я без конца и безвозмездно буду одалживать вам деньги? Ведь вашими расписками я мог бы оклеить стены этой комнаты! Кубис удивленно и немного испуганно взглянул на Гольдринга.
— Новая неприятность, и самая крупная из всех возможных!
— Пока я не требую с вас долгов, Кубис! Хочу лишь напомнить, за вами около семи тысяч марок.
— Боже мой! Двухгодичный оклад!
— И если я, человек более молодой, чем вы, задумываюсь над будущим… Войне, бесспорно, скоро конец. Мы не знаем, как она закончится…
— Барон, мы условились быть откровенными. Не кривите душой. Вы не хуже меня знаете, что война проиграна. И новое оружие поможет нам так же, как Миллеру роскошный букет, который мне пришлось возложить на его могилу.
— Ладно! Допустим, что войну мы проиграем — правда, я еще не теряю надежды на победу. Но не будем спорить. Так что ж вы будете делать? За душой ни единой марки, долгов — как волос на голове, а все имущество — плеть да, кажется, пара наручников.
— Вы забываете о шприце и коллекции бутылок из-под вина, — горько улыбнулся Кубис.
— К тому же вы недоучка. Учились в одной школе, не кончили, бросили. Хотели стать пастором — пошли в разведку. Скажу прямо: перспективы у вас никудышные…
— А вы не плохой утешитель. И так настроение такое, что…
— А мы с вами не нежные барышни, а мужчины! — в сердцах бросил Генрих. — Утешать вас я не собираюсь.
— Что же вы можете посоветовать мне в моем положении? Что я могу? Что?
— Жениться! Кубис расхохотался.
— Жениться? Мне? Который всех Венер, Диан и других богинь отдаст за пару ампул морфия? Да на кой черт мне жена, если я… Кубис расхохотался еще громче.
— Я не говорю, что вам нужна жена, — прервал Кубиса Генрих. — Вам нужно ее приданое!
Словно поперхнувшись собственным смехом, Кубис смолк. Его потрясло не само предложение, а то, что он до сих пор сам не подумал о таком простом для себя выходе.
— Вы же красивый мужчина, черт побери! Представительная фигура, симпатичное лицо, красивые томные глаза, которые так нравятся женщинам.
Поднявшись с кресла, Кубис подошел к зеркала и некоторое время с интересом рассматривал свое изображение, возможно, впервые за всю жизнь оценивая внешность, как товар, который можно продать.
— Говорю вам, Пауль, что с таким лицом и умной головой вы можете обеспечить свое будущее.
— Только это я еще не пробовал отдавать в залог! Но как осуществить ваш чудесный план в этом богом и людьми забытом Кастель ла Фонте? Кроме вашей горничной да графини, я не вижу ни одной приличной женщины!
— Потому что не искали. А я вчера обедал в семье инженера, у которого единственная дочь, и…
— Местная? Но ведь вы же знаете, что сотрудники гестапо могут жениться только на немецких подданных.
— Знаю. Отец ее долгое время работал в Германии и там принял наше подданство. Он известный инженер и к тому же, кажется, не из бедных.
— Ну, а сама она, эта… ну, девушка, как?
— Слишком худощава на мой вкус. Но после рождения первого ребенка это, говорят, проходит…
— Фи! — брезгливо поморщился Кубис. — Не говорите мне о такой мерзости, как дети, у меня их никогда не будет.
— Это зависит не только от вас. Так как, согласны?
— Вы так спрашиваете, словно достаточно моего согласия!
— А чтобы заручиться в согласием девушки, вам придется некоторое время разыгрывать роль влюбленного. Букеты там, подарки и все прочее…
— Но деньги? Где взять денег?
— Если я увижу, что дело идет на лад, ваша кредитоспособность значительно возрастет в моих глазах. Я согласен кредитовать фирму Кубис-Лерро на взаимно выгодных условиях.
— Тогда дайте сейчас хоть тридцать марок. Пойду подумаю о прелестях семейной жизни.
На сей раз Генрих выдал Кубису очередные деньги с куда большей охотой, чем обычно.
Кубис, взволнованный неожиданным предложением, даже не подозревал, что Генрих имел в виду не его будущее, а свое.
Мария-Луиза была просто счастлива, когда Генрих рассказал ей о результате беседы с Кубисом. Идея просватать Софью Лерро, дочь инженера, на квартире которого жил Штенгель, принадлежала Марии-Луизе.
Вчера она и Генрих были приглашены Штенгелем на обед, и графиня познакомилась с Софьей. Ей и раньше приходило в голову, что за холодным отношением барона к ней что-то кроется. Теперь, увидев девушку, она окончательно убедилась в этом. Причина нерешительности и колебаний Штенгеля — Софья. У нее перед графиней такое важное и бесспорное преимущество, как молодость.
Софье Лерро всего двадцать три года. При первом взгляде на нее Марии-Луизе показалось, что она где-то уже видела это кругленькое с пикантным носиком личико, освещенное ласковой голубизной глаз и приветливой улыбкой розовых губ. Улыбка как бы намекала на молодость и здоровье, приоткрывая краешки белых ровных зубов.
Мысленно перебрав всех своих знакомых, графиня вдруг вспомнила последние странички иллюстрированных журналов. Ну конечно же! Подобные лица смотрели на нее с рекламных афиш, которые призывали молодоженов механизировать свой быт: молодая женщина с пылесосом в руках… молодая женщина возле стиральный машины… «ваш пол будет всегда блестеть как зеркало»… «покупайте наши механические полотеры», «приобретайте сбиватели для коктейлей, и ваш муж не будет завсегдатаем, клубов и ресторанов»…
Графиня прикусила губу, пряча злорадную усмешку… но на сердце у нее ни стало легче. Правда, лицо стандартное, но от нее веет юностью и каким-то особым уютом. Это может привлечь человека, который, проведя бурную молодость, ищет тихого семейного счастья.
Софья Лерро тоже стремилась к семейному уюту и не скрывала этого. С простодушной откровенностью она созналась, что готова даже прибегнуть к услугам брачной газеты. А когда Мария-Луиза попробовала высмеять это ее намерение, девушка начала горячо отстаивать свою точку зрения, и барон Штенгель ее поддержал, после чего Софья заспорила еще ожесточеннее.
— А что же делать девушкам, которые сидят в такой дыре, как я? Ждать, пока появится прекрасный принц? Так бывает только в сказках, а не в жизни. Мне уже двадцать три года… сколько я могу еще ждать? Если мы случайно знакомимся с мужчиной в театре или в гостиной наших друзей, а потом выходим за него замуж — это считается приличным. Если же мы знакомимся с помощью объявления, такое знакомство — уже плохой тон. Но меня никто не заставит выйти замуж за первого, кто откликнется на мое объявление. За мной остается право выбора. И я поступаю откровенно и честно, когда говорю да, я хочу выйти замуж! А другие скрывают свои желания, а сами ловят женихов!
Мария-Луиза покраснела, расценив эти слова как намек. Но глаза Софьи смотрели с такой простодушной откровенностью, что графиня успокоилась. «Она слишком глупа, чтобы догадаться».
Самого Лерро, к огромному огорчению Генриха, не было дома. Но обед прошел весело, непринужденно, и даже всегда молчаливый Штенгель под конец немного оживился и стал разговорчив.
То, что Штенгель после каждого нового блюда расхваливал кулинарные способности Софьи, поддерживал ее в споре, обеспокоило графиню.
— Вы бы подыскали ей жениха среди знакомых офицеров. Ведь она хорошенькая и, как говорит барон Штенгель, не бедная, — совершенно серьезно уговаривала Генриха графиня, возвращаясь в замок. Вот тогда-то в голове Гольдринга и возникла идея, женить Кубиса.
— Если вы осуществите свой план — я обещаю вам пост неизменного друга дома, — кокетничая, проговорила графиня.
— Боюсь, что Штенгель не утвердит меня в этой должности.
— Надо приучить его к мысли, что вы неотъемлемая часть моего приданого.
— Барон придерживается чересчур патриархальных взглядов на семейную жизнь.
— Вот вы и поможете мне перевоспитать его. Он испортил себе вкус, глядя на эту мещаночку! А Кубису она как раз под стать. Софья уравновесит его. Я завтра же заеду к ней, уговорю пригласить Кубиса и так распишу его, что она влюбится, даже не глядя. На следующий день, собравшись на прогулку, графиня зашла к Генриху.
— Даю вам на сегодня отпуск. У нас с Софьей будет интимный женский разговор, вы помешаете нам.
— А не слишком ли вы форсируете события? — спросил Генрих.
— У меня правило: не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Я уверена, барон, что ваша невеста совершила непоправимую ошибку, не обвенчавшись с вами, сразу же после помолвки. Я не стала бы полагаться на вашу верность.
— Вы такого плохого мнения обо мне!
— Наоборот, хорошего. У одного писателя я вычитала чудесный афоризм. «Постоянство, — говорит он, — признак ограниченности». Поставьте вместо слова «постоянство» слово «верность». Я уверена, что вы найдете кареокую итальянку, а у вашей Лоры — так, кажется, ее зовут? — останется лишь подаренное вами обручальное кольцо… Кстати, почему вы не носите своего?
— Бросил куда-то в чемодан…
— Бедная Лора! — рассмеялась графиня.
В коридоре послышались быстрые шаги, кто-то постучал в дверь, и в комнату вошел веселый, возбужденный Матини. Увидев графиню, он смутился.
— Простите, я постучал, но… растерянно извинялся он. Графиня холодно кивнула головой и вышла.
— Как нехорошо вышло, я вошел так неожиданно. Она, кажется обиделась?
— Ее могли обидеть лишь твои извинения, подчеркивающие неловкость положения. Да ну ее к черту! Лучше скажи, что с тобой? Ты прямо весь сияешь!
— Еще бы! Вес кончилось отлично: акт о смерти Ментарочи написан и главный прозектор его подписал. А сам Ментарочи, вероятно, уже давно в горах. Генрих свистнул.
— Как это произошло? Когда?
— Он бежал на рассвете. Правда, немного раньше, чем ты советовал, но я воспользовался счастливым случаем: у прозектора было много вскрытий, и он подписывал документы, не очень вникая в их суть… Но что с тобой? Ты недоволен?
— Самое худшее, что ты мог сделать, это сейчас отпустить Ментарочи к партизанам!
— Но зачем же мы тогда забрали его из СС? Для того, чтобы выпустить? Ведь так?
— Я просил выпустить Ментарочи только после того, как я разрешу!
— Да какая разница! Как раз в это время выкопали братскую могилу и хоронили покойников…
— А завтра провокатор, раз уже выдавший Ментарочи, сообщит Лемке: Ментарочи, которого арестовало гестапо, снова в горах, жив, здоров! Лемке начнет проверять, увидит акт о смерти, последовавшей во время операции…
— Боже, что я наделал! — Матини побледнел — Какой же я идиот!
Генрих нервно зашагал по комнате. Матини, обхватив голову руками, неподвижно сидел на диване, уставившись в пол.
— Скажи точно, в котором часу ты его отпустил?
— На рассвете, часов в шесть. Я дал ему гражданскую одежду, немного денег, пистолет…
— Знаешь куда он пошел?
— Нет!
— Условились о дальнейших встречах?
— Тоже нет. Он пожал руку… мы даже поцеловались, но ни слова друг другу не сказали. Генрих снова зашагал по комнате, на ходу бросая отрывистые фразы.
— Положение хуже, чем ты предполагаешь. У Лемке акт о смерти, а человек жив. Кубис сошлется на то, что мы его уговорили выдать арестованного. Я, ты и Лютц! Какой вывод сделает Лемке? Что есть организация, содействующая партизанам. Ведь нас трое…
— Я пойду к Лемке и всю вину возьму на себя. Скажу, что недоглядел, Ментарочи бежал, а я, боясь ответственности, спасая себя…
— Не говори глупостей! Дождаться почти конца войны и погибнуть из-за собственной неосторожности. Мы что-нибудь придумаем! Должны придумать! Нет такого положения, из которого не были бы выхода…
— Я тебе его предложил. Это единственный выход, который у нас есть.
— Ты когда-нибудь видел, как мелкие зверушки, загипнотизированные взглядом змеи, сами идут к ней в пасть? Вот твой выход! А мы найдем, должны найти что-то такое… Погоди, погоди, дай мне подумать немного… Знаешь что? Иди сейчас к Лютцу и предупреди его обо всем, а я тем временем проверю одну вещь… Возможно, это и будет выход! Только обещай — ни единого шага, не посоветовавшись со мной!
— Обещаю!
— Я позвоню Лютцу. А теперь не хочу терять времени, чем скорее мы что-нибудь решим…
Матини поднялся и направился к двери, но на пороге остановился, окинул Генриха печальным взглядом.
— Я так люблю тебя и Карла, и вот из-за меня…
— Если хочешь, во всем виноват я. Не продумал наш план до мельчайших деталей, не поговорил с Ментарочи, думал — успею, и вот… Впрочем, извиняться друг перед другом будем потом, а сейчас… сейчас уходи! Безнадежно махнув рукой, Матини вышел.
Оставшись один, Генрих смог спокойно обдумать план, который зародился у него в голове во время разговора с Матини.
Да, кажется, это единственный выход! И действовать надо немедленно! Только время решит сейчас успех всего дела. Он, кажется, не ошибается в своих догадках… А что, если ошибается? Тогда придется изобретать новый вариант. И как можно быстрее. А чтобы все проверить, надо… Генрих нажал кнопку звонка и вызвал Курта
— Позови Лидию и проследи, чтобы сюда, пока мы будем разговаривать, никто не заходил. Даже ты!
Курт встревоженно и вопросительно поглядел на Генриха, но, заметив, что обер-лейтенант раздражен, не решился ни о чем спросить и молча вышел. Не прошло и минуты, как появилась Лидия.
— Вы звали меня, синьор? Я вас слушаю! — голос девушки звучал весело, приветливо, как всегда, даже чересчур спокойно для такой живой девушки, как Лидия.
— Садитесь, пожалуйста, разговор у нас будет длинным. — Генрих придвинул девушке стул. — Вы не догадываетесь, о чем я буду говорить?
— Нет, синьор! Но, надеюсь, вы довольны мною. — Лидия опустила глаза, пряча чуть встревоженный блеск глаз.
— Я слышал от Курта, что вы собираетесь за него замуж! Лицо Лидии зарделось.
— Мы договорились подождать до конца войны…
— Вы его любите?
— Если девушка дала согласие…
— А он вас?
— Любит! — не задумываясь, ответила Лидия.
— Тогда я очень жалею, что все так вышло. Я хорошо отношусь к Курту и хотел, чтобы его жизнь сложилась счастливо, но…
— Вы хотите сказать, что ему не позволят жениться на девушке итальянке? — с вызовом спросила Лидия.
— Я хочу сказать, что вы никогда не поженитесь! Никогда! И не потому, что кто-то не разрешит, а потому… Генрих остановился, сделал паузу и продолжал, отрубая слово от слова, — потому что тотчас после нашего разговора я вынужден буду арестовать вас и отправить на допрос!
Лидия вздрогнула, словно ее неожиданно хлестнули нагайкой. В черных глазах блеснул злой огонек.
— У вас для этого нет никаких оснований. Все ваши вещи, кажется, целы. Я уже год живу у графини, и за это время, кажется, не пропала ни одна мелочь.
— Не прикидывайтесь! Вы знаете, что я имею в виду!
— Я знаю лишь то, что я ни в чем не виновата!
— Это вы будете доказывать на допросе в гестапо.
— А разве это не допрос? Во взгляде девушки было столько презрения, что Генрих невольно смутился.
— Я не работник гестапо и не следователь… — сказал он, словно оправдываясь. — Я лишь хотел убедиться, виновны ли вы в том, в чем вас обвиняют. Чтобы знать, как мне держать себя с вами.
— И сейчас вы должны решить, виновна я или нет? — голос девушки дрожал от возмущения.
— Решать это будет суд…
— Суд? Какой?
— Тот, который будет судить вас и судил бы Ментарочи, если б он не бежал…
— Он бежал! Если бы у счастья было лицо, оно было бы сейчас похоже на лицо Лидии.
— Разве вы его знаете?
— Это мой отец!
— Так это вы сообщили ему о приезде наших парламентеров? Вы прочитали записку, которую Курт имел неосторожность передать вам?
— Курт здесь ни при чем!
— Это выяснит гестапо.
— А он чуть ли не молится на вас, он говорил…
— Мне не интересно, что говорил ваш соучастник…
— Курт ничего не знал!
— Это вы открыли дверь замка, впустили сюда вашего отца с партизанами, чтобы они взяли заложников?
Лидия вскочила со стула и стояла перед Генрихом выпрямившись, в том самозабвении горделивого презрения, ненависти и гнева, которое заставляет человека забыть об угрожающей ему опасности, бросить вызов сильнейшему
— Я спасла этим пятьдесят ни в чем не повинных людей! Ведь ваши наверняка расстреляли бы их в Пармо! Ну что ж, берите, делайте со мной, что хотите! Раз отец на свободе, он все равно отомстит.
— Его поймали раз, поймают и второй. За каждым его шагом следит наш агент, работающий среди партизан.
— Ложь! Среди гарибальдийцев нет предателей!
— Святая наивность! Гестапо известен каждый шаг ваших гарибальдийцев.
— Выдумка, чтобы напугать!
— И сегодня, когда ваш отец начнет радостно рассказывать, как ему удалось бежать, наш человек будет глядеть на него внимательным взглядом из-под мохнатых бровей, чтобы сейчас же…
— Боже мой, при чем тут брови? Я… я не понимаю…
— При чем брови? Это я так, между прочим. Просто раз в жизни видел такие густые, широкие и мохнатые брови… Я был поражен, увидев их.
— Не может быть!
— Вы не верите, что бывают такие брови? Но у вас будет возможность самой убедиться! Этот человек часто бывает в гестапо. Теперь его наверняка вызовут на очную ставку.
Впервые за все время на лице девушки промелькнул страх, она вся поблекла, глаза с мольбой смотрели на Генриха.
— Это вы выдумали про брови… этого не может быть… вы это говорите нарочно, чтобы…— пошатнувшись, девушка оперлась о край стола, пошарила рукой позади себя и села, почти упала на стул. Генриху стало невыносимо жаль ее.
— Лидия, — он ласково сжал в своих руках ее руки. Выслушайте меня внимательно. Вашего отца выдал агент гестапо, партизан с черными мохнатыми бровями. Я не знаю его фамилии, но хорошо запомнил внешность. Он был вторым парламентером партизан.
— Дядя Виктор! — простонала девушка.
— Надо немедленно предупредить командира отряда и вашего отца. Но никому больше ни слова. Вы меня понимаете? Вы слышите, что я говорю?
— Я сейчас пойду и…— девушка внезапно умолкла, она испугалась, что ее хотят загнать в ловушку, проследить, куда она пойдет, а потом…
— Я знаю, что вы боитесь. Но мне некогда вас переубеждать. Надо спешить, опасность грозит не только вашему отцу, а и тому, кто его спас, — доктору Матини.
— Я вам верю… Я иду! — Лидия направилась к двери.
— Подождите! Когда я узнаю, удалось ли вам предупредить командира отряда?
— Очень скоро.
— Хорошо, буду ждать. Я просил бы вас не говорить Курту о нашем разговоре. Он хороший юноша, но человек, не знакомый с конспирацией, да и в политике, кажется, не очень силен. Лидия быстро убежала.
Сейчас, когда спало напряжение, Генрих понял, как утомила его эта сцена, да и вообще события сегодняшнего утра. И это теперь, когда приезд Лемке требовал от него особой собранности, подтянутости, осторожности. Конечно, Лемке приехал сюда с ведома Бертгольда и, возможно, будет выполнять при нем те же функции, что Миллер.
Генрих еде раз перечитал письмо, полученное вчера от Бертгольда, Вернее, строчки, касавшиеся нового начальника службы СС: «Виделся ли ты уже с Лемке? По моему, он неплохой товарищ. Тебе стоит с ним подружиться… Узнав, что ты в Кастель ла Фонте, он остался очень доволен».
Очень доволен! А в то же время до сих пор не пришел с визитом, как полагалось бы! Что ж, Генрих тоже не пойдет первый! Надо держать себя так, чтобы Лемке заискивал перед ним. Вспомнив о том, как его допрашивали в Бонвиле, Генрих улыбнулся. Тогда он интуитивно нашел правильную линию поведения с этим высокомерным гестаповцем. На дерзость отвечать еще большей дерзостью, на тщеславие еще большим тщеславием.
Генерал Эверс в отъезде, сегодня можно не идти в штаб. Но бедный Лютц, верно, волнуется. И Матини тоже. Надо им позвонить, успокоить. Но что он может сказать? А если Лидия не успела предупредить гарибальдийцев? Она обещала скоро вернуться. Возможно, у нее есть связи здесь, в городке. Остается одно — ждать!
Минуты ожидания тянулись нестерпимо долго. Генрих не решался спросить Курта, вернулась ли Лидия. Очевидно, нет! Курт волнуется, все валится у него из рук, он никак не накроет стол к обеду. Генрих внимательно штудирует книгу по ихтиологии и делает вид, что не замечает попыток Курта завязать разговор.
Когда стемнело, Генрих не выдержал и позвонил Лютцу. «Да, все хорошо, можно спать спокойно, завтра утром все расскажу»
Мария-Луиза уже давно вернулась с прогулки. Она играет на пианино. Звуки бравурного марша громко раздаются в пустых комнатах замка. Очевидно, графиня в прекрасном настроении. Надо зайти к ней. Узнать, чем закончился разговор с Софьей.
Вечер Генрих провел на половине Марии-Луизы, в компании Штенгеля, графа Рамони и самой хозяйки. Лидии не было видно. Графиня сама разливала чай.
— Представьте себе, моя горничная вдруг исчезла, у нее кто-то заболел, и она отпросилась у графа на целый день, жаловалась Мария-Луиза.
Значит, Лидия еще не вернулась. Теперь она не вернется до утра: после девяти начинается комендантский час. Можно идти к себе и ложиться.
Графиня не пыталась задержать Генриха. Но когда он подошел к ней, она тихонько шепнула.
— В воскресенье мы с вами и вашим приятелем обедаем у Лерро!
Целый день Генрих был в нервном напряжении, сильно устал и с радостью думал о сне. Сейчас он ляжет, уснет, и все тревоги отодвинутся до утра. Но они обступили его еще плотнее, едва он разделся и вытянулся на кровати.
В этой истории с Ментарочи Генрих опять вел себя недопустимо легкомысленно. Правда, необходимо было установить связь с партизанами. Но следовало дождаться более благоприятного случая. И допустить гибель такого человека, как Ментарочи? Дать этому провокатору с мохнатыми бровями свободно расхаживать по земле и выдавать честных людей? Но иногда надо сжать свое сердце, заставить его молчать. Разве он может спасти всех, кто попадает в когти к гестаповским палачам? Ему приказано беречь себя. Отныне он будет помнить только это. Пока не добудет нужных документов. А добудет ли он их вообще? Какие у него есть возможности их заполучить? Только этот Лерро!
Взгляд Генриха задерживается на карте Европы. При свете ночника смутно виднеются флажки, обозначающие линию Восточного фронта Генрих знает карту наизусть. Даже когда закрывает глаза, он видит ее. Как быстро движется фронт на Запад! Уже совсем, совсем близко подошел к границам, откуда надвинулся в 1941 году. Кажется, это было так давно. Неужели прошло почти три года? Неужели три? Но ведь каждый год стоит десяти.
Генрих припоминает события первых дней войны — то, как пробрался в стан врага, то, что сделал за это время. Даже если ему не придется дожить до конца войны, он умрет со спокойной совестью. А как обидно умереть сейчас, когда развязка так близка! И не увидеть Родины! Понимают ли люди, шагающие сейчас по родной земле, что, как бы трудно им ни было, но на их долю выпало счастье быть среди своих?
Почти полгода, как освобожден от оккупантов Киев. Сейчас там ранняя весна. Журчат первые ручейки. Вскоре Днепр сломает льды. С Владимирской горки и с надднепровских круч можно будет охватить взглядом всю его весеннюю ширь. По радио передают, что Киев сильно разрушен. Возможно, нет и маленького домика на Боричевском спуске.
Незаметно для себя Генрих уснул. Ему снилось, что он переплывает Днепр, быстрое течение не дает доплыть до берега. Борясь с ним, он напрягает все силы, и вот золотая ленточка прибрежного песка все приближается, приближается.
Генрих и проснулся, ослепленный этим золотым сиянием. Солнечный луч широкой полосой пересекал комнату, падал прямо на лицо… В соседней комнате Курт готовил завтрак. Услышав, что Генрих одевается, он тихонько постучал в дверь.
— Герр обер-лейтенант, вы поедете или пойдете пешком? — голос у Курта был веселый, а лицо сияло, как и этот ранний весенний день. Верно, Лидия вернулась! Предчувствие, что все хорошо кончилось, овладело Генрихом.
— Лидия мне ничего не передавала?
— Она просила сказать, что очень благодарна синьору Матини за хорошие лекарства. Лидия дважды приходила, но не дождалась вас, графиня послала ее куда-то.
Наскоро позавтракав, Генрих пошел в Кастель ла Фонте. Весна! Вот и пришла весна! На солнышке уже совсем тепло. Даже приятно, что легонький ветерок холодит лицо. А может, оно пылает так не от прикосновения солнечных лучей, а от радостного возбуждения? Так хочется поскорее повидать Лютца и Матини, порадовать их.
Генрих идет быстрее. Возле дома, в котором расположилась служба СС, стоит толпа солдат. Сквозь ограду видно, что во дворе тоже много солдат. Что это? Лемке производит смотр своим опричникам? Вон вдали маячит его высокая фигура. А рядом Кубис. Надо отвернуться, чтобы не заметил. Сделать озабоченный вид и быстро пройти, словно он спешит в штаб.
Когда Генрих проходит мимо, за его спиной раздается тяжелый топот солдатских сапог.
— Герр обер-лейтенант! Генрих нехотя останавливается. К нему подбегает ротенфюрер.
— Герр Лемке просит вас зайти к нему!
— Скажи, что я очень спешу и сейчас, к сожалению, не могу выполнить его просьбу.
В комнате Лютца окна распахнуты настежь. Значит, он дома. Генрих быстро поднимается на второй этаж.
— Ты знаешь о событиях сегодняшней ночи? — не здороваясь, спрашивает Лютц.
— Ничегошеньки!
— Сегодня в парке за домом, в котором разместилась служба СС, найден убитый, на груди трупа надпись «Так будет с каждым, кто предаст Италию».
— Ты видел его?
— Посылал денщика. Говорит: черный, плотный, с широкими бровями.
— А Матини знает?
— Убитого отвезли в морг при госпитале.
Альфредо Лерро очень доволен своим собеседником. Он не помнит, когда в последний раз так охотно и с таким интересом разговаривал, как сегодня, с этим молодым немецким офицером. Даже странно, что этот обер-лейтенант хорошо знаком с ихтиологией. Такие знания не приобретешь ни в одном институте. Надо быть влюбленным в рыбоводство, много читать, любить природу, быть очень наблюдательным, чтобы так хорошо изучить повадки различных рыб, условия их размножения, приемы лова. Он не просто рыбак, который только и знает, что вытаскивает рыбу из воды, не задумываясь над тем, какой интересный и малоизведанный нами мир скрывается на дне больших и малых водоемов. Взять хотя бы рассказ этого офицера о том, как самцы-осетры помогают самкам переплывать пороги, когда те поднимаются вверх по реке в поисках удобных мест для нереста. А сколько историй он знает о страшном хищнике, живущем в реках Южной Америки, — маленькой пирае, которую прозвали речной гиеной. Стая этих, с позволения сказать, «рыбок» съела быка, переплывавшего реку шириной в тридцать — сорок шагов. В реке, где водится пирая, опасно бывает даже помыть руки!
Наука о рыбах — старая страсть Лерро. До войны он выписывал журналы по ихтиологии на разных языках, собирал все известные ему книги по рыбоводству. Лерро с гордостью может сказать, что его библиотека по этому вопросу одна из лучших, какие он знает!
Лерро вынимает одну книгу за другой, осторожно, как огромную ценность, протирает их, хотя на корешках ни пылинки, и протягивает гостю. О, он уверен, что такой человек, как Гольдринг, сумеет оценить собранную им библиотеку. Тем более, что барон знает несколько европейских языков и свободно может прочесть большинство книг. Жаль, что он слаб в английском. У Лерро есть несколько очень интересных работ английских авторов. Зато барон очень хорошо владеет русским языком, а Лерро нет. Он бы охотно воспользовался предложением барона брать у него уроки и тем пополнить пробел в своем образовании, но, к сожалению, у него нет свободного времени. С утра и до позднего вечера Лерро на заводе, где изготовляют сконструированный им прибор. Жаль, что он не может посвятить Гольдринга в суть своего изобретения, но пусть Генрих поверит ему на слово — оно последние два года забирает у него все силы. Он даже не рад, что придумал этот прибор, черт его побери! Он так одичал! У него нет личной жизни! Иногда он даже ночует на заводе и свою единственную дочь видит лишь несколько раз в неделю. Правда, служба дает и некоторые преимущества. Во-первых, он не на фронте. Во-вторых, отлично обеспечен, к нему относятся с уважением. А, впрочем, во всей Европе, должно быть, нет человека, который бы так страстно мечтал об окончании войны, как он, Альфредо Лерро!
Ведь он, по сути говоря, узник! На работу и с работы ездит под стражей. Возле дома день и ночь ходят автоматчики. Если б он сейчас вышел с бароном просто пройтись по улице, за ним бы увязалась и охрана. Так надоело! Может быть, это вызовет усмешку барона, но, овдовев, он так и не женился за неимением свободного времени. Для того, чтобы найти жену, надо где-то бывать, завязывать знакомства, наконец, просто читать новые книги, журналы, газеты, чтобы быть интересным собеседником. А он лишен возможности даже выспаться как следует.
Спасибо барону, это он виновник того, что Штенгель пригласил сегодня к обеду целую компанию: самого фон Гольдринга, графиню и этого офицера с таким симпатичным лицом… как его… он уже забыл его фамилию… Кубиса!
Генрих сочувственно слушает жалобы Альфредо Лерро, не перебивает его вопросами и лишь изредка вставляет реплику. Да, он отлично понимает, как трудно человеку с таким кругозором в условиях искусственной изоляции. Ему самому тоже очень не хватает по настоящему культурной компании. То, что ему удалось познакомиться с синьором Лерро, он считает исключительно счастливым обстоятельством — хоть иногда можно будет отвести душу в интересной беседе. Он с радостью присоединится к предложению собираться вот так же, как сегодня, каждую неделю, только боится, что это будет утомительно для хозяйки. Но если синьор Лерро настаивает — он согласен. Только с условием, что это не причинит лишних хлопот синьорине Софье. Кстати, она чудесно приготовляет рыбные блюда. В ближайшее воскресенье они вместе сварят уху по-русски и всех угостят. Это будет замечательно!
Генрих прощается с Лерро и просит передать другим гостям, когда они вернулся с прогулки, что у него разболелась голова и он вышел пройтись.
Наконец он может забыть о форели, осетрах, пирае. Фу, дьявол, до чего ж много этих проклятых рыб на свете! Его знаний по ихтиологии хватит еще на несколько бесед, а потом опять читай, ведь на обычных «рыболовных историях» с этим чудаком не выедешь, надо демонстрировать свою эрудицию. И даже знания кулинара. Но на кой черт он вспомнил о русской ухе? Теперь придется варить, хотя Генрих не имеет ни малейшего представления о том, как это делается! Придется раздобыть поваренную книгу, самому придумать рецепт, составив его из нескольких.
Впрочем, отлично, что у инженера страсть к рыбам. На почве общих интересов они скорее станут друзьями. Кубис Кубисом, а надо про запас иметь еще один план. Сводки с Восточного фронта становятся все менее утешительными для гитлеровцев и передаются с опозданием на два — три дня по сравнению с советскими. Так было, например, с сообщением о Корсунь-Шевченковской операции, в которой, кстати, потери немецкой армии были уменьшены вдвое.
Ясно, что гитлеровское командование всячески будет форсировать изготовление нового оружия!
Генриха уже несколько раз запрашивали, как подвигается порученное ему задание. Там знают, насколько оно сложное, но все время подчеркивают и то, насколько оно важное.
Сегодняшний день, возможно, немного приблизил Генриха к цели. Безусловно, приблизил! Ведь первые шаги всегда самые трудные!
Кто это идет навстречу? — Неужели Лемке? Так и есть. Придется остановиться. Может, и лучше, что первая встреча произойдет на улице.
Лемке, заметив Гольдринга, ускоряет шаг. Как все-таки трудно привыкнуть к лицу Лемке, к этому словно ножом срезанному подбородку. Создается впечатление, что шея начинается чуть ли не у самого рта, и теперь, когда майор улыбается, это особенно противно.
— Боже мой! Какая приятная встреча! — восклицает Лемке, подходя и издали протягивая обе руки.
— Вы могли это удовольствие получить сразу же по приезде, — довольно сухо отвечает Гольдринг. — Ведь Бертгольд сообщил вам, что я здесь!
— Я думал, что вы посетите меня первый, как младший в чине.
— В данном случае роль играет не звание, а воспитание.
— Вы обиделись, барон?
— Немного! Мне казалось, что после знакомства в Бонвиле наши отношения сложатся несколько иначе. Я даже написал тогда Бертгольду и выразил сожаление, что такое приятное знакомство столь скоро оборвалось.
— Он говорил мне об этом, и я очень благодарен вам за хорошую характеристику, данную мне тогда, невзирая на те несколько неприятных минут, которые вы из-за меня пережили.
— Перед отъездом сюда вы виделись с генералом, говорили обо мне? Неужели он ничего мне не передал?
— Герр Бертгольд просил сказать, что написал вам специальное письмо. И, конечно, просил передать самые горячие приветы!
— Письмо я получил, а вот приветы — несколько запоздали. Согласитесь, что у меня есть все основания считать себя немного обиженным?
— Дела, дела заедают, барон! Днем и ночью на работе…
— Даже для телефонного разговора нельзя были урвать минутку?
— Но и вы отказались зайти, когда я послал за вами солдата.
— А вы считаете это приличной формой приглашения?
— Я не придаю значения таким мелочам. В вопросах этикета я, признаться, разбираюсь мало. Возможно, это задело вашу гордость.
— Это не гордость, а уважение к себе самому!
— Барон, да поймите же, не по моей злой воле все так произошло! Учтите, что после Бонвиля я попал, как говорят, из огня да в полымя. Думал отдохнуть, а вышло…
— Неужели в Бонвиле до сих пор неспокойно? После убийства Гартнера вы так решительно взялись за следствие, что я думал маки, наконец, почувствовали твердую руку. Кстати, убийца Гартнера так и не найден?
— Пока шло следствие, маки взорвали ресторан, и это окончательно запутало следы. Возможно, в помещении было заложено несколько мин замедленного действия и Гартнер лишь случайная жертва… Вообще осточертело мне все это. Не успел приехать сюда — и снова с головой погрузился в те же дела, от которых удрал. Такова, видно, наша судьба.
— Это верно, что возле дома службы СС партизаны убили вашего агента?
— После этого убиты еще несколько. Прямо не пойму, как эти проклятые гарибальдийцы о них узнают…
— Простите за нескромный, возможно, вопрос: с вашими секретными агентами вы встречаетесь в помещении службы СС?
— Упаси бог! Когда вербуем — вызываем к себе, но когда агент уже завербован… Для встреч с ними существует специальная квартира.
— Первый убитый агент знал эту квартиру?
— Да, Кубис и Миллер встречались с ним там довольно часто. Это был один из активнейших наших агентов среди гарибальдийцев.
— Его могли выследить, когда он шел на явку, и таким образом узнать адрес. Наконец, он мог признаться, когда партизаны разоблачили его! Лемке остановился, потрясенный простотой этого предположения.
— Узнав адрес квартиры, партизаны выследили, кто туда ходит, и отправили на тот свет нескольких агентов, которых Миллеру с таким трудом удалось завербовать. Неужели ни вам, ни Кубису не пришло в голову, что после первого же убийства необходимо сменить явочную квартиру? Лемке побледнел.
— Понимаете, его нашли возле службы СС, а квартиру мы переменили на следующий день…
— И за этот день партизаны узнали кое-кого из тех, кто ее посещал… Если б не мое хорошее к вам отношение, я бы обязательно написал Бертгольду об этом, как об анекдоте, который…
— Все люди ошибаются, барон! И если каждую их ошибку… выносить на суд начальства…
— Я же вам сказал, что не напишу. Но если б это были не вы, я бы не смолчал. Ведь хорошо налаженная агентурная сеть среди итальянцев нам необходима сейчас, как воздух. В конце концов у меня имеются и соображения семейного порядка. Бертгольд меня усыновил, он мой будущий тесть, и его служебные интересы, понятно, очень близки мне. Ведь он отвечает за свой участок работы перед фюрером. — Генрих сказал это так важно, что сам чуть не расхохотался.
Но Лемке было не до смеха. В штабе северной группы перед отъездом сюда его ввели в курс дела, особо подчеркнув, что штаб группы придает огромное значение созданию агентуры среди местного населения.
— Помните, герр Лемке, — говорил его непосредственный начальник, — сейчас, когда на территории Италии идет война, нам надо знать, чем дышит каждый итальянец. Ведь наши противники будут вербовать среди них и разведчиков, и помощников!
И вот после всех предупреждений он даже не сберег то, что приобрел Миллер, иными словами — провалил часть агентуры. Желая лично познакомиться с каждым агентом, он на протяжении нескольких дней вызвал почти всех бывших в списке.
— Барон, может, зайдем поужинаем! — вдруг неожиданно пригласил Лемке, когда они поравнялись с рестораном.
Генрих улыбнулся. Он понимал, что перепуганный Лемке хочет продолжить беседу за бутылкой вина.
— Я в ресторан не хожу. Питаюсь в замке.
— Тогда разрешите, прихватив бутылочку, другую, как-нибудь заглянуть к вам?
— А если мы сделаем это сейчас?
— Нет, сейчас надо вернуться на работу, отдать кое-какие распоряжения. Вернувшись домой, Генрих застал у себя в кабинете Кубиса.
— Пришлось провожать графиню, вот и решил подождать вас, — пояснил тот. — Напрасно вы не поехали с нами, прогулка была отличная. И если б мне не пришлось ухаживать за этой скучной, как заупокойная месса синьоритой…
— Это вы так о своей будущей невесте?
— Послушайте, Генрих, я боюсь, что не выдержу. Кто это сказал, что итальянки полны огня, грации и пьянящего, как вино, веселья? Ведь она пресна, как…
— Зато у нее неплохое приданое…
— Это — качество, способное любую женщину сделать очаровательной… Но каково оно, это приданое?
— Точно не знаю. Но синьор Лерро намекнул, что очень хорошо обеспечен.
— Ну, черт с ней! Ради обеспеченного тестя придется поухаживать. Надеюсь, он не обидит свою доченьку. Но скучно, до чего же скучно, если б вы только знали, Генрих! Как вы думаете, долго это должно длиться?
— Все зависит от впечатления, которое вы произвели, и от вашего поведения. Надеюсь, мне не придется вас обучать, как себя держать и что делать? Думаю, с женщинами вы обращаться умеете. Уверен, что опыт у вас немалый!
— Но не с такого сорта женщинами! Я, знаете, всегда старался устроиться так, чтобы было как можно меньше хлопот. Все эти прелюдии. Я даже не представляю, с чего теперь начинать!
— С цветов. Это, можно сказать, классический прием. С завтрашнего дня каждое утро посылайте цветы…
— Каждое утро? Так я милостыню пойду просить из-за этих букетов! Да где я возьму на них денег?
— На цветы дам я, только не вам, а вашему денщику, вы все равно пропьете. А мне, честно признаться, становится все труднее вас субсидировать. Семь тысяч марок — не малая сумма. И если я не настаиваю на немедленном их возвращении, а даже одалживаю еще, то делаю это лишь потому…
— Понятно! Вы трогательно терпеливы. А я буду трогательно честен. Как только получу приданое, первое, что я сделаю, — это вытащу семь тысяч марок и с низким поклоном верну вам. Добродетель торжествует, раскаявшийся грешник падает к ногам своего благодетеля, публика вытаскивает платки и вытирает глаза… А чтобы триумф был еще более разителен, не увеличить ли вышеозначенную сумму еще на пятьдесят марок? Согласитесь, мне как никогда нужны теперь лекарства, повышающие жизненный тонус!
Получив пятьдесят марок, Кубис ушел, проклиная свою будущую невесту и обстоятельства, которые обернулись против него.
А тем временем Софья Лерро была очень довольна своим новым знакомством и в душе благословляла Марию-Луизу, обещавшую устроить ее будущее. На протяжении всего дня она присматривалась к красивому офицеру, которого графиня прочила ей в женихи. Он ей понравился и внешностью, и веселым характером. Кое-какие его остроты заставляли девушку краснеть, но, подумав, она пришла к выводу, что в этом повинна она сама: провинциальное окружение ограничило ее взгляды, и обычная светская беседа кажется ей рискованной и даже неприличной.
Софья Лерро была довольна сегодняшним воскресеньем, так же как и Мария-Луиза, которой удалось в обществе Штенгеля провести весь день и кое-чего достичь.
День двадцатого апреля ежегодно широко отмечался офицерами немецкой армии. Двадцатого апреля родился фюрер, и к этой знаменательной дате приурочивалось массовое присвоение новых званий офицерскому составу. Повышение в чине, естественно, влекло за собой и повышение оклада. Этого дня ждали почти все офицеры и заранее готовились к такому важному событию.
Но в нынешнем, 1944, году надежды многих не оправдались. Повышение получили почти все офицеры Восточного фронта и эсэсовских частей, которые сдерживали наступление англо-американских армий в Италии. Тыловые части, такие, как дивизия Эверса, в этом году почти совсем не получили наград. Из всего штаба дивизии в день рождения фюрера отметили только нескольких офицеров, в том числе и барона фон Гольдринга. Теперь Генрих из обер-лейтенанта стал гауптманом. Эверс и Лютц повышения в чине не получили.
Кубис неожиданно для себя получил майора, но теперь это мало его интересовало: охотясь за приданым Софьи, он мечтал о тысячах и десятках тысяч марок, а не о мизерном увеличении оклада.
Дела его в этом направлении значительно продвинулись вперед, а именно: на двадцатое июня было назначено обручение с Софьей Лерро. Вскоре должна была состояться и свадьба. Кубис ждал этого с нетерпением. Разрешение от генерала на брак с этой «дворняжечкой», как называл Кубис Софью в разговорах с Генрихом, он получил.
Но если сама Софья так быстро дала согласие, то ее отец, Альфредо Лерро, долго колебался: принимать или не принимать этого малознакомого офицера в свою семью? За последний месяц Лерро так подружился с Генрихом, что не скрывал от него своих колебаний.
— Понимаете, что меня волнует? — говорил Лерро за несколько дней до обручения. — Этот Кубис производит какое-то неопределенное впечатление. Мне кажется, что он ни к чему серьезно не относится; даже ни над чем серьезно не задумывается, к тому же нет у него никакой профессии. Ну что он будет делать, когда окончится война?
Генрих, как мог, старался защитить своего протеже, выискивая а нем все новые и новые положительные качества, но избавить Лерро от сомнений не смог.
— Очень хорошо, что вы так отстаиваете интересы своего друга, это достойно офицера. Но, согласитесь, что он чересчур легкомыслен для семейной жизни. Я даже не знаю, есть ли у него на счету хоть несколько тысяч лир, чтобы купить Софье свадебный подарок?
— Мне кажется, что есть. До сих пор Пауль жил да широкую ногу, тратил значительно больше, чем получал, как офицер. Познакомившись с вашей дочерью, он стал значительно бережливее, это хороший признак. Погодите, мне кажется, я видел у него и книжку с личным счетом, было неудобно поинтересоваться, сколько у него есть, но ведь человек не будет открывать счет ради какой-то мелочи.
Не мог же Генрих сознаться, что сам открыл счет, положив на него три тысячи марок и взяв с Кубиса очередную расписку.
Как ни колебался Лерро, а пришлось уступить Софье и дать согласие на брак. Правда, он поставил условие свадьба состоится не ранее чем через три месяца после обручения.
— Я надеюсь, что за это время дочь лучше узнает Кубиса и сама разочаруется, — признался Лерро Генриху. Ведь он ни рыба ни мясо. Ни одного пристрастия, ни одного самого обычного увлечения. Болтается между небом и землей — и все! Вот мы с вами — нас интересуют тайны подводного царства, увлекает такой интересный спорт, как рыболовство. У других бывает страсть к коллекционированию. Третьи интересуются садоводством или еще чем-нибудь. Это свидетельствует о натуре целеустремленной. А чем увлекается ваш Кубис, что его волнует?
— Он завзятый филателист, — наугад бросил Генрих первое, что пришло ему в голову.
— Правда? Это для меня новость. И, надо сказать, приятная. Пусть хоть марки собирает, если ни на что больше не способен!
В тот же день Генрих съездил в Пармо и купил Кубису несколько альбомов с марками.
— О боже! Этого еще недоставало! — простонал Кубис.
— Вам придется просмотреть альбомы. Надо, чтобы вы могли отличить французскую марку от немецкой.
Кубис зло взглянул на Генриха, но возражать не решился. Слишком уж много стоили каждодневные букеты, чересчур много усилий потратил он на ухаживание за Софьей, чтобы теперь отступить.
Как же обозлился Кубис, когда перед обручением Альфредо Лерро подарил ему еще один огромный альбом со старыми марками.
— Когда-нибудь я швырну ему в голову этот альбом! — в сердцах ругался Кубис, показывая Генриху подарок будущего тестя. — Вы хоть бы намекнули Лерро, что из всех марок и люблю лишь те, которые можно приравнять к звонкой монете.
Но самое большое разочарование ожидало Кубиса приблизительно через неделю после обручения, когда приступили к обсуждению брачного контракта.
— Оставили в дураках! — трагически воскликнул он, вбегая к Генриху в кабинет и падая в кресло.
— Да объясните, что произошло?
— Оставили в дураках! — повторил Кубис и вдруг накинулся на Генриха. — Это вы во всем виноваты! Морочили мне голову с приданым. А знаете, что он дает в придачу к своей дочери? Ферму да шестьсот овец где-то на швейцарской границе, дом в Кастель ла Фонте — тот, в котором он живет, и фруктовый магазин в Пармо.
— Я считаю, что приданое не такое уж плохое!
— Да на кой черт мне нужны, эти овечки! Я перережу их в первый же день, как только они станут моими.
— И сделаете глупость! Перестаньте кричать, давайте спокойно подсчитаем. Говорите — шестьсот овец? Так вот… Курт, узнай у Лидии, сколько стоит одна овца? Да, да, обычная овца. Думаю, марок сто, сто двадцать.
— Да я за нее и марки не дам!
— Зато дадут вам. Думаю, что около семидесяти тысяч марок вы сможете за них получить.
— Лидия говорит, что хорошая овца стоит две тысячи пятьсот лир, — сообщил Курт. Генрих свистнул и изумленно посмотрел на Кубиса.
— Вот тебе и овечки! В переводе на марки они стоят сто пятьдесят тысяч.
— Откуда вы взяли? — Кубис начал проявлять явный интерес, схватил карандаш и взялся сам за подсчеты
— А верно! О мои милые овечки, как горячо начинаю я вас любить!
— Прибавьте сто тысяч за дом и магазин. Уже выходит двести пятьдесят тысяч марок!
— Но мне нужны наличные деньги! Деньги! Понимаете! Только вам одному я должен больше десяти тысяч марок! А Лерро не сказал о деньгах ни единого слова!
— Я попробую в деликатной форме расспросить, что и как.
В ближайшие дни Генрих не смог выбраться к Лерро, и разговор о приданом Софьи так и не состоялся. А вскоре выяснилось, что он уже и не нужен.
Как-то вечером жених и невеста нанесли Генриху официальный визит, и Кубис, отойдя с Генрихом в сторонку, шепнул ему на ухо, что у Софьи на книжке хранится около двадцати тысяч марок — наследство от матери.
— Значит, двадцатого июля свадьба? — спросил Генрих Софью.
— Пауль настаивает, чтобы раньше, но отец не соглашается. Вы бы повлияли на него. Он вас так уважает!
Софья говорила правду — Альфредо Лерро был просто влюблен в молодого барона. Если у него выдавался свободный вечер, он обязательно приглашал Генриха посидеть, поболтать. Лерро не раз повторял, что подобные беседы освежают его мозг, забитый формулами. Он горячо говорил обо всем, что отвлекало его мысли от войны. Ибо война в его представлении была лишь борьбой формул и технических идей, в которой, конечно, как щепки, летят люди, но исход этой борьбы решает наиболее гибкая и передовая техническая мысль, а не человеческие массы, способные лишь покоряться сильнейшему!
Единственной темой, которую избегал Альфредо Лерро, был завод и все связанное с ним. Генрих тоже не заводил об этом разговора, чтобы не вызвать подозрений.
— Кончится война, и я расскажу вам любопытнейшие вещи, — сказал как-то инженер. — А сейчас…— он вздохнул, сейчас все это мне самому так осточертело, даже вспоминать не хочется. Мозг — самая благородная часть человеческого организма, и он не терпит насилия. А меня торопят, торопят изо всех сил. Даже если я болен, не дают полежать, привозят домой всевозможные материалы и заставляют консультировать. А после того как я добился еще одного усовершенствования — на меня начали наседать еще больше. Только и слышу «Быстрее, быстрее, быстрее!»
— Хорошо, что вам хоть не приходится работать дома по ночам!
— Между нами говоря, я работаю иногда и дома, сам для себя. Как бы иначе я мог собраться с мыслями. Впрочем, это неинтересно. Только, прошу вас, не проговоритесь случайно об этом Штенгелю. Если он узнает, что кое-какие материалы я держу у себя в сейфе, могут возникнуть серьезные неприятности.
В этот вечер Генрих долго не спал. Признание Лерро рождало новые мысли, новые планы.
