ГЛАВА IX
ЗАМЫСЕЛ БУРАНОВА
Керосиновая коптилка, сконструированная из латунной гильзы семидесятишестимиллиметрового снаряда, с фитилем из теплой портянки, мигала при малейшем движении человека и даже сама по себе. Причудливые тени прыгали по бревенчатым стенам блиндажа: каждое бревно изгибало тень по-своему — бревна были неровные, одно толще, другое тоньше. Удивительно много тени давали четыре человека, склонившиеся над столом, на котором была развернута карта. Ординарец и даже телефонист, вместе с его аппаратом, были временно выселены из блиндажа. Здесь остались только командующий особой группой войск генерал Лиговцев, начальник штаба группы полковник Щебень, помощник начальника штаба майор Мятлев и командующий артиллерией группы полковник Буранов. Полковник Савельев с вечера ушел на передний край.
В просторном штабном блиндаже было на этот раз нелюдно. Зато очень много народу собралось возле блиндажа — к великой радости комаров, которые так и гудели в воздухе. На одной большой кочке разместились офицеры, на другой — солдаты. Кочки находились в непрерывном дружеском общении. Для защиты от комаров в руках у людей были зеленые ветки, все энергично махали ими. На «офицерской» кочке сидели адъютанты Лиговцева и Буранова, начальник связи и начхим, которому Литовцев никак не мог придумать занятие, лишив его последней опоры — права устраивать ложные химические тревоги. «Сейчас не до ложного, — сказал генерал. — Зря людей тревожить нечего». И начхим томился в бездействии...
На «солдатской» кочке разместились связные от полков, ординарец Лиговцева и разведчик Буранова. Выселенный из блиндажа телефонист пристроился у самой двери. Ему приходилось хуже всех: от комаров он мог отмахиваться только одной рукой, в другой была телефонная трубка.
Ночь выдалась ясная, хоть и безлунная. При свете звезд можно было видеть людей на соседней кочке. Но в эту сравнительно светлую ночь гитлеровцы пускали ракет больше, чем обычно.
Егоров с удовольствием вспоминал то, что видел сегодня утром, сидя с Бурановым на передовом наблюдательном пункте. Отдельные, чудом уцелевшие гитлеровцы пытались бежать из первой траншеи. Но бежать было некуда: дымилась, гремела и вторая траншея. Немцы не то падали, не то ложились, что, впрочем, не имело никакого значения — все равно они больше не вставали, их добивали осколки мин. Давно уж, пожалуй, с памятного дня возвращения в родной полк, не было у Егорова такого прекрасного настроения, как в этот день. С «солдатской» кочки ему задали вопрос:
— Товарищ лейтенант Егоров! А что, в Сибири холодно? Холоднее, чем здесь?
— Холодней, — отвечал офицер, удивляясь, почему это солдат интересуется климатом Сибири. Тому, что незнакомый солдат называет его по фамилии, Егоров не удивился: ему было хорошо известно, что многие знают его, как «человека с того света». Такая слава раздражала лейтенанта, но сейчас он спокойно слушал солдата.
— Холодней, стало быть, в Сибири-то? Тогда ладно. У нас, вишь ты, в новом пополнении сибиряков много. Стало быть, зимой им будет воевать здесь впору, мерзнуть не станут!
— Почему ты уже о зиме думаешь? — спросил Егоров, стараясь разглядеть солдата. Очередная немецкая ракета осветила молодое круглое лицо с задорно вздернутым носом.
— О зиме-то? — сказал солдат улыбаясь. — По примеру прошлого года о зиме мы думаем, товарищ лейтенант Егоров. До зимы-то на нашем фронте, небось, все так и будет — «без существенных перемен». Воевать здесь сподручней зимой. Летом топь мешает, а вот как морозцем болота схватит, тут и действуй. Никакая пушка не загрузнет.
— Ты артиллерист? — невольно спросил Егоров. Этот бойкий солдат даже такого молчаливого человека втягивал в разговор.
— Никак нет, пехота мы. Матушка-пехота! — провозгласил солдат столь счастливым голосом, что сразу было видно: он очень доволен своим родом войск. — Наше дело, товарищ лейтенант, самое беззаботное. Все у нас при себе. У вас, артиллеристов-то, пушка, снаряды, то да се, забот полон рот. А у нас — одна винтовка да подсумочек. Легкость имущества. Никакой тебе обузы. Благодать!
— Легкость в мыслях у тебя, солдат, — обиделся за артиллерию Егоров. Он был уверен, что нет лучше военной специальности, чем артиллерист, и все должны завидовать артиллеристам. Лейтенант необыкновенно разговорился:
— Какая же обуза — пушка? Сам, небось, огонька у нас просишь?
— Прошу, — весело согласился солдат. — Как же без этого? Мы огонька у вас просим, а вы сейчас: пожалуйста, вот вам огонек! Ваш огонек-то, выходит, к нашим услугам, а пушку не мы таскаем и ворочаем, а вы. Вот ведь как оно получается! — солдат захохотал, чрезвычайно довольный тем, как ловко все это получается. Егоров не мог не улыбнуться его наивному лукавству.
Меж тем в блиндаже шло важное совещание. Днем Лиговцев имел разговор с членом Военного совета. Буранов догадывался, что говорили они о сроках наступления. Ему хотелось начать дело поскорее, и он собирался, если генерал спросит его мнение, высказать свое желание и обосновать его аргументами, которые и перебирал в уме, как бы располагая в боевой порядок.
А Литовцев спросил, как он думает: большой ли эффект имел огневой налет на немецкие траншеи?
— Хвастать не буду, — отвечал Буранов, — но полагаю, что те траншеи стали общей могилой. Когда мина рвется в окопе...
— Знаю, знаю! — нетерпеливо перебил генерал. Он сделал небольшую паузу, как бы что-то обдумывая или принимая окончательное решение, и продолжал:
— Если противник действительно понес большие потери, это обстоятельство нам необходимо использовать. Пока немцы не получили солидных подкреплений, надо по ним ударить. Чего ж еще ждать? И настроение у них, небось, неважное, — за последние дни мы им сильно нервы потрепали. Как ни поверни, момент благоприятный. Упускать его нельзя.
Генерал повысил голос до некоторой торжественности и медленно, как бы диктуя, произнес:
— Приказываю: начать штурм позиций противника, — он посмотрел на часы, — завтра в восемь ноль-ноль. Овладев Тарунинской высотой, закрепиться на ней и приготовиться к отражению контратак противника. Начальник штаба, делайте все нужные распоряжения в соответствии с разработанным ранее планом наступления.
Генерал посмотрел на Буранова, и от его глаз не укрылась радость на лице полковника.
— Ну, что? Доволен? — спросил генерал посмеиваясь.
— Так точно, доволен! — отвечал Буранов. — Значит, я в соответствии с планом произвожу артиллерийскую обработку траншей противника и подавляю его огневые средства.
Генерал как будто задумался над этими словами, а полковник Щебень возразил:
— Позвольте, Ксенофонт Ильич! Зачем же нужна обработка траншей? Ведь теперь установлено, что основные силы противника не находятся в траншеях. К чему же зря расходовать снаряды?
Буранов обратился к генералу:
— Разрешите доложить, что об экономии боеприпасов я забочусь не меньше, чем товарищ начальник штаба группы. Но, кроме забот о снарядах, у меня есть еще и другая забота — о людях. И эту заботу я считаю главной. Представим себе, что почему-либо на этот раз немцы изменили свою тактику и засели в траншеи. Что тогда получится? Все огневые средства в немецких траншеях и стрелки останутся целы, в полной боевой готовности, и всей своей мощью обрушатся на нашу пехоту, пошедшую в атаку без обычной артподготовки. Необходимо добавить сюда еще психологический фактор: артиллерийская обработка позиций противника поднимает дух атакующих и деморализует обороняющихся. А тут и этого не будет. В итоге получится, пожалуй, похуже, чем было при прошлых штурмах.
— Правильно, — согласился генерал. — Надо все предусматривать. Да, противник может изменить тактику, и, чтобы не попасть впросак, мы должны действовать строго по Боевому уставу. Мы произведем артподготовку по всем правилам. Сколько времени дать тебе на артподготовку, полковник?
— Пятнадцать минут! — отвечал, не задумываясь, Буранов, и на лицах всех выразилось явное удивление. Обычно артподготовка длилась час-полтора, а Буранов просил четверть часа!
— Мало, — сказал генерал. — В этом случае жалеть снаряды нельзя.
— Я и не буду их жалеть, — возразил. Буранов. — Огонь я дам большой плотности. За четверть часа артиллерия, которой я располагаю, выполнит свою задачу. Все цели у нас хорошо разведаны и пристреляны, ни один снаряд не будет выпущен зря. Как установлено разведкой, особо мощных инженерных сооружений у противника здесь нет. Еще на учебном рубеже, — Буранов усмехнулся, — говорили, что это не линия Маннергейма. Часть дзотов и блиндажей уже разрушена, остальные мы уничтожим или подавим полностью в пятнадцать минут. За это я ручаюсь. И в траншеях живого места не оставим.
— Хорошо, — решил генерал. — Атаку начнем пятнадцатиминутной артподготовкой.
— Разрешите доложить план артподготовки?
Буранов в кратких словах изложил свой план. Всю артиллерию он разбивал на четыре группы. Три группы будут вести огонь по назначенным им траншеям, а четвертая — по батареям и наблюдательным пунктам противника. Переноса огня вглубь, что являлось для гитлеровцев сигналом того, что русские пошли в атаку, не будет. Огонь будет переноситься только с первой траншеи на вторую и со второй на третью, так что сила его будет все более наращиваться.
Генерал одобрил этот план и развернул рабочую карту, на которой было показано расположение частей на исходных позициях для штурма и стрелами обозначены направления ударов...
Через полчаса с кочек у блиндажа всех как ветром сдуло. Всюду началось большое оживление. Забегали связные и ординарцы, заработали телефонные аппараты.
В эту ночь Кузьма напрасно поджидал в землянке своего полковника с чайником, который был заботливо укутан в ватник. Чай оставался горячим до утра, но пить его было некому: Буранов в сопровождении адъютанта обходил огневые позиции артиллерии. Несколько батарей он подготовил для выдвижения на прямую наводку...
А гитлеровцы всю ночь, как обычно, пускали ракеты, освещавшие безжизненную равнину, изрытую окопами, которые казались пустыми, заброшенными, и их наблюдатели доносили:
— У русских все спокойно.
