ГЛАВА VII
НОЧНАЯ ТРАГЕДИЯ
Когда в штабе группы была названа фамилия командира первой роты Мизинцева, полковник Буранов сразу вспомнил этого офицера. Он видел лейтенанта Мизинцева давно и всего несколько минут, но образ его неизгладимо врезался в память.
Год назад на Ленинградском фронте проводилась одна частная операция. Надо было отбить у врага небольшую высотку, которая опасным образом вклинивалась в наше расположение. Буранов командовал тогда артиллерийским полком, и его батареи провели артиллерийскую подготовку к наступлению. Стрелковый батальон начал атаку фланговыми ударами двух рот — справа и слева. Буранов находился на своем передовом наблюдательном пункте в центре участка. Внимание его привлекла правая группа. Там какой-то командир оказался впереди всех. В бинокль Буранов мог хорошо рассмотреть его. То был очень молодой офицер, стройный и красивый. Повернув к солдатам раскрасневшееся лицо со сверкающими глазами, он крикнул: «За Родину!» И все устремились вперед еще быстрее, и не было уже силы, которая остановила бы этот наступательный порыв. Ожившие кое-где огневые точки врага не могли ничего сделать, немецкие пулеметчики и автоматчики нервничали и стреляли плохо.
Тогда — небывалый случай! — старый артиллерист словно позавидовал пехоте: какие сильные и высокие чувства испытывает этот пехотный командир! В артиллерии такого в последнее время не случалось. Раньше, бывало, батарея вылетала карьером на открытую позицию, а теперь и на прямую наводку пушки ставили ночью, потаенно, без всякого эффекта...
Не отрываясь от бинокля, Буранов следил за пехотным командиром, пока он и его солдаты не скрылись во вражеской траншее, откуда донесся ни с чем не сравнимый шум, каким слышится издали многоголосое неистовое «ура».
Буранов вскоре узнал фамилию храброго офицера, это был Мизинцев, но видеть его больше не доводилось. И вот сейчас, через год, военная судьба снова свела их на одном маленьком участке фронта.
Полковник с интересом стал ждать результатов поиска Мизинцева, надеясь, что, может быть, прольется некоторый свет на тарунинские тайны.
Лейтенант Мизинцев был самый молодой из командиров рот, а возможно, и из всех офицеров в полку Сахарова. Он был, пожалуй, недостаточно солиден и серьезен, зато мог всю роту заразить храбростью. Еще будучи младшим лейтенантом и командуя взводом, Мизинцев прославился своей отвагой, доходившей до безрассудства. На фронте не всегда удается отличить храбрость от безрассудства. Бывает, что безрассудство, не имевшее гибельных последствий, почитается за храбрость, и, напротив, если храбрость по несчастной случайности приводит к гибели, ее считают безрассудством.
Так как Мизинцеву удивительно везло, то и самые бесшабашные поступки его сходили за славные дела. Не раз сам он совершал со своими разведчиками дерзкие ночные поиски и возвращался из логова врага цел и невредим.
Мизинцева любили и офицеры и солдаты и по-своему берегли. Офицеры называли его Мизинец, так же меж собой звали и солдаты. Иногда называли его даже Мизинчиком.
Обычно перед боем командир батальона капитан Шишкин делал лейтенанту Мизинцеву особое внушение: строго-настрого приказывал при атаке не вырываться вперед, а находиться, где предписано Боевым уставом. Лейтенант покорно выслушивал наставления, сокрушенно вздыхал и клялся не нарушать устав, не увлекаться. Черные цыганские глаза его при этом смотрели так грустно, будто он от любимой девушки отрекался. Даже комбат расстраивался от его несчастного вида. Сам командир батальона был не молод и не красив, и в пекло его никогда не тянуло, хоть и шел он туда смело, выполняя воинский долг.
Внушение комбата забывалось при первых же выстрелах, а когда начиналась атака, Мизинцев как-то незаметно, непроизвольно оказывался впереди всех.
Личный пример командира сильно действовал на солдат. Вся рота Мизинцева как будто была сформирована из отборных смельчаков. И вполне естественно, что на нем остановился выбор командира полка, когда тот придумал ночную вылазку с огнеметами Мизинцев пришел в восторг, сейчас же собрал свой командный и политический состав и объявил, сияя:
— Поздравляю, товарищи, с интересным дельцем.
Когда он разъяснил боевую задачу, офицеры и сержанты одобрительно загудели: затея пришлась им по нраву. Никто не сомневался в успехе. Всем было известно, что гитлеровцы огнеметов особенно боятся, и не зря: попасть под огненную струю, пожалуй, похуже, чем под пулеметную очередь.
Ночь выдалась самая подходящая: все небо затянули тучи.
Ровно в двенадцать часов над бруствером нашей траншеи появились странные горбатые фигуры: это были солдаты с ранцевыми огнеметами на спине. Спустившись с бруствера, огнеметчики легли на землю и поползли в сторону немецких окопов. Скоро они растворились во мраке: как ни напрягали зрение наши наблюдатели, никого уже не было видно.
Через некоторое время с вражеской стороны донеслось несколько разрозненных ружейных выстрелов и короткая пулеметная очередь, потом все стихло.
Что там произошло, никто не мог понять. Почему так мало было стрельбы и не действовали огнеметы? Во всяком случае, при такой незначительной стрельбе с ротой не могло произойти серьезных неприятностей: чтобы уничтожить целую роту, да еще ночью, стрелять надо было бы в тысячу раз больше.
Командир полка, сам провожавший роту на вылазку, остался в траншее и то и дело смотрел вперед, стараясь увидеть что-либо. С ним был и командир первого батальона.
— Ничего не понимаю! — повторял капитан Шишкин. — Никого там нет, что ли?
Командир полка отмалчивался.
Капитан посмотрел на светящийся циферблат своих часов:
— Время — один ноль-ноль. Мизинцеву давно бы пора вернуться. Как сквозь землю провалилась рота! Что за история?
Он замолчал, видя, что командир совсем не расположен разговаривать.
Прошло еще полчаса в тягостном молчании. Капитан и подполковник пытливо вглядывались вперед, но там лишь временами, при некотором разрежении облаков, еле различался темный контур главной Тарунинской высоты. Сегодня она была как-то особенно черна и загадочна. Немцы почему-то даже ракет не пускали.
Прошло еще пятнадцать минут. Капитан хотел что-то оказать, но замер. Он увидел языки пламени над высотой. Это было фантастическое зрелище. Огненные струи били вверх из-за гребня, создавая над ним багряный ореол. Оба офицера, не отрываясь, смотрели на эти огни. Смотрели на них и все солдаты, бывшие в траншеях. Смотрел на них и полковник Буранов, сидевший на наблюдательном пункте, и генерал Лиговцев, выбежавший из штабного блиндажа.
И все, кто смотрел на странную огненную шевелюру высоты, понимали, что это могло значить только одно: огнеметчики Мизинцева были за высотой и там действовали.
Капитан Шишкин, не подумав, воскликнул было радостно: «Молодец Мизинцев, вон уже где орудует!» — но, взглянув на подполковника Сахарова, осекся. На освещенном заревом лице подполковника была величайшая тревога. Когда из-за высоты донесся какой-то глухой рокот, будто заворчал там растревоженный огнем зверь, командир полка схватился за голову. Он понял, что произошло, хотя и не догадывался еще, как это могло случиться. На всякий случай, он немедленно направил по маршруту Мизинцева группу разведчиков. Но даже приблизиться к первой немецкой траншее оказалось невозможно: из нее открыт был сильный ружейно-пулеметный огонь...
Ни ночью, ни утром не вернулся никто из роты Мизинцева, ни один солдат не пришел обратно.
В полдень Литовцев собрал у себя командиров частей. Лица у всех были хмурые, не слышалось обычных шуток. У Буранова перед глазами, как живой, стоял Мизинцев — такой, каким полковник видел его год назад: с пылающим, вдохновенным лицом, устремленный вперед, как стрела.
Подполковник Сахаров имел совершенно убитый вид, за одну ночь он страшно осунулся. И без того темное лицо его совсем почернело, а голубые глаза утратили детскую ясность.
Генерал был такой же, как всегда, — пример бодрости и подтянутости. Окинув собравшихся быстрым взглядом, он сказал внушительно:
— Я вижу, все понимают, что случилось. Скверная история вышла; бить нас надо за такое дело. Очевидно, рота Мизинцева погибла. Да... Я представляю себе это так. Повидимому, основные силы вражеской обороны не находились в эту ночь в траншеях. Немцы сидели в укрытиях на обратном скате высоты, а в траншеях оставались только полевые караулы. И вот Мизинцев силой одной роты почти без выстрела занял все три линии немецких траншей, которые не могли взять несколько батальонов пехоты после сильной артподготовки. Все бы это ничего. Но, очевидно, такой блестящий успех вскружил голову молодому офицеру, он захотел завоевать еще больше — начал спускаться на обратный скат. Ну и там, понятно, напоролся на основные силы противника. А силы эти, как вы знаете, немалые. Храбрость Мизинцева всем нам хорошо известна. Конечно, он не задумался вступить в неравный бой и пустил в ход огнеметы. Этим он и погубил роту. Мизинцев обнаружил себя, и враги обрушились на него минометами. Повидимому, вся рота и полегла там.
Все слушали речь генерала в напряженном молчании и понимали, что рассуждает он очень логично. Так хотелось, чтобы в этой неумолимой логике оказался какой-нибудь пробел! Но пробела не было.
Когда генерал кончил, воцарилось тяжелое молчание. Потом подполковник Сахаров сказал чуть слышно:
— Все это так. Это точно. Зарвался Мизинцев... Погиб сам и роту сгубил.
Он помолчал и, так как все тоже молчали, словно счел себя обязанным продолжать свою речь:
— Ему бы закрепиться на гребне и отражать немцев из траншеи. Ведь если бы ему удалось там немножко продержаться, я бы весь полк туда бросил, зацепились бы за гребень, и высота была бы наша! Это же был счастливый случай! Мизинцеву всегда везло, и на этот раз тоже повезло. Но он захотел невозможного... Зарвался!
Подполковник опять остановился, но все по-прежнему молчали, и, поняв это молчание, как осуждающее, он ударил себя в грудь и выкрикнул:
— Моя вина! Знаю, что моя! Надо было послать офицера поосторожнее, порассудительней. Была у меня такая мысль, была. Но не хотел я Мишу обидеть. Ведь это для него была бы смертельная обида, если бы я другого туда послал.
— Хватит каяться! — сурово остановил его генерал. — Сделанного не воротишь. Если Мизинцев вернется, я должен буду под суд его отдать... Обо всем доложим начальству — и сами ответ держать будем... У нас все вот так: боимся человека обидеть, а дело обидеть не боимся. Если бы ты, Иван Васильич, в первую голову думал о деле, а не о том, как бы своего Мизинчика не обидеть, может, так и не получилось бы. И я сделал ошибку, согласившись на Мизинцева. Что ж, надо извлечь из происшедшего урок. Вот именно — урок! Не только для подполковника Сахарова и других командиров, боящихся обидеть кого-то, а для штаба. Мне кажется, из случившегося мы можем сделать один очень важный вывод. Случайно ли сегодня ночью не оказалось немцев в траншеях? Полагаю, что нет. Таких случайностей не бывает. Это не случайность, а тактика. Очевидно, и во время нашей артподготовки (я имею в виду опыт двух неудачных штурмов высоты) немцы тоже сидели не в траншеях, а в укрытиях на обратном скате. Артиллерия наша старательно долбила по пустым траншеям, разбивала их. Похоже на то, а? Как ты полагаешь, Буранов? Не дополнение ли это к фланкирующей позиции?
— Похоже, что так, — отвечал полковник. — Очевидно, когда наша артиллерия переносила огонь с траншей вглубь расположения немцев, это служило для них сигналом. По этому сигналу они выбегали из своих нор, поднимались на гребень и успевали засесть в разбитые траншеи и в воронки, будто нарочно для них приготовленные нашей артиллерией. Успевали заблаговременно, когда наши войска только-только начинали взбираться на передний скат. Остальное понятно. Немцы встречали атакующих сильным огнем автоматов и пулеметов. А слева их косил фланговый огонь с лесистой высотки. Недаром участники штурма говорили, будто немец бил со всех сторон...
— Мрачная картина, — вздохнул генерал, но тут же добавил: — К счастью, мы можем считать, что все это в прошлом. А в настоящем, в будущем не повторится. Разгаданная хитрость — уже не хитрость... Только не забудьте, товарищи командиры, что все это еще не более, как наши предположения. Гипотеза. Она нуждается в проверке, в подтверждении. А как можно проверить это?.. Есть у кого предложения на сей счет?
Генерал испытующим взглядом обвел своих командиров. В этот момент он походил на старого опытного педагога, который по лицам учеников видит, кто знает урок, а кто нет. И он не ошибся, остановив свой взгляд на командующем артиллерией.
— Буранов что-то надумал? Верно, Ксенофонт Ильич? Докладывай.
— Кое-что, кажется, наклевывается, — отвечал полковник. — Да только не знаю, будет ли прок.
— А ты мне загадки не загадывай. Докладывай суть! — приказал Литовцев.
Буранов в немногих словах изложил свой план. Генерал пожевал губами, словно на вкус его пробовал, и решил:
— Как будто подходяще. На огне обожглись, дымок испытаем. Во всяком случае, каверз никаких тут не предвидится. Ничего худого выйти не может, а?
— Не может, товарищ генерал. Дело не рискованное, самое обыкновенное. И снарядов этих у нас достаточно.
— Быть по сему. А когда это устроишь?
— Завтра с утра.
— Действуй! Я сам тоже буду наблюдать. Любопытно!.. Ну, пока все. Можете быть свободны, товарищи командиры.
