5

За несколько дней до описанных выше событий начальник пятой погранзаставы капитан Шапошников, на участке которого затаились перед своим решительным прыжком нарушители, назначил в наряд ефрейтора Каблукова и старшину Смолярчука с его розыскной собакой Витязем.

Ранним утром, на восходе солнца, пограничники вышли из ворот заставы и направились к Тиссе, где им предстояло нести службу.

Каблуков и Смолярчук — почти одногодки, но они резко отличаются друг от друга. Каблуков кряжист, широк в плечах, тяжеловат, медлителен в движениях, с крупными чертами лица, по-северному русоволос. Глубоко сидящие, серьезные глаза тревожно смотрят из-под пушистых белесых ресниц. Большой лоб бугрится угловатыми морщинами. Каблуков молчит, но выражение его лица, его взгляд ясно говорят о том, что на душе у него тяжко.

Смолярчук чуть ли не на две головы выше Каблукова, строен, подвижен. Розовые его щеки золотятся мягким пушком. Зубы крупные, чистые, один к одному. На румяных губах беспрестанно, как бы забытая, светится улыбка. Веселые глаза перебегают с Тиссы на небо, с виноградных склонов на горы, освещенные утренним солнцем.

Всякий, глядя на старшину Смолярчука, сказал бы, что он правофланговый в строю, первый в службе и в ученье, запевала на походе, весельчак и шутник на отдыхе, что его любят девушки, уважают товарищи и друзья, что он обладает завидным здоровьем и силой.

— Денек-то, кажется, назревает самый весенний. Кончились дожди. Ох, и погреемся ж мы сегодня с тобой на солнышке! Как, Андрюша, не возражаешь против солнышка?

Каблуков не отвечал. Он обернулся лишь после того, как Смолярчук положил руку на его плечо и повторил вопрос. Он смотрел на товарища, и по глазам было видно, что не здесь сейчас его мысли, а там, в далеком Поморье, дома. На заставе ни для кого не являлась секретом причина невеселого настроения Каблукова. Несколько дней назад он получил письмо, в котором сообщалось о внезапной тяжелой болезни матери.

Капитан Шапошников, начальник заставы, в другое время немедленно возбудил бы ходатайство перед командованием о предоставлении Каблукову краткосрочного отпуска, но теперь он не мог этого сделать: усиленная охрана границы исключала всякие отпуска. Кроме того, приближался срок окончания службы Каблукова. Через неделю-другую он совсем уедет домой, демобилизуется. Старшина достал из кармана серебряный портсигар и, постукивая папиросой о крышку, на которой было выгравировано: «Отличному следопыту — от закарпатских пионеров», спросил:

— Андрей, ты, кажется, от матери письмо получил?

— Нет, — буркнул Каблуков. — От сестренки.

Он отбросил полу шинели, достал из кармана брюк потертый на изгибах листочек тетради, густо исписанный чернильным карандашом. Пробежав глазами страницу, он прочитал то место из письма сестры, которое, повиди-мому, жгло ему сердце: «…в такой день, братец, наша мамка сама с собой ничего поделать не может: достанет из сундука все ваши фотографии, разложит их на столе и с утра до ночи глаз от них не отрывает».

Каблуков сложил письмо, сунул его в карман, аккуратно заправил шинель под туго затянутым ремнем:

— Понимаешь теперь, почему я такой хмурый?

— Слушай, Андрей, — вдруг сказал Смолярчук, — а что, если бы Ольга Федоровна узнала, что у нас здесь происходит? Какие слова она прописала бы тебе?

Каблуков с интересом взглянул на Смолярчука.

— Хочешь, скажу — какие. Она бы тебе написала так, — продолжал Смолярчук: — «Прости, ненаглядный мой Андрюша, свою старую и больную мать. Нахлынула на меня тоска, вот я и не стерпела, нажаловалась твоей сестренке на свое сиротство. А она, глупая, тебе настрочила. И когда! В тот самый час, когда ты готовишься преградить дорогу супостатам нашей родины! Прости, еще раз прости. Крепче сжимай оружие, Андрюшенька. Благословляю тебя, сыночек. Делай все так, чтобы я гордилась тобой, как горжусь твоими братьями-героями…» — Смолярчук улыбнулся. — Согласен ты или не согласен со всей матерью?

Каблуков не мог не ответить улыбкой на дружескую улыбку Смолярчука.

— Согласен, — сказал он.

Смолярчук и Каблуков поднялись на высокую, заросшую густым кустарником скалу. Витязя Смолярчук уложил на мягкую подстилку горного мха.

Обязанности Каблукова и Смолярчука состояли в том, чтобы, хорошо замаскировавшись, вести наблюдение непосредственно за линией границы, а также за местностью, примыкающей к рубежу.

Труд и долг пограничника можно определить коротко: успешная борьба с нарушителями границы. Но как многообразна, а порой и длительна эта борьба, как много затрачивается сил на то, чтобы подготовить наилучшие условия для этой борьбы! Наблюдение за границей и прилегающей к ней местностью преследует главным образом эту цель — подготовку условий для успешной борьбы с нарушителями.

Взобравшись на скалу, Каблуков скромно примостился на каменном выступе, молча прильнул к стереотрубе и надолго забыл о своем напарнике.

Смолярчук, наоборот, чувствовал себя на наблюдательном пункте привольно, по-хозяйски, хотя ему здесь, как следопыту, инструктору служебных собак, не часто приходилось бывать. Сегодняшний наряд был для него исключением.

Смолярчук посмотрел на юг, потом на восток и запад.

Он и невооруженным глазом видел отлично.

Бурная Тисса, несущая свои воды из карпатских, еще заснеженных горных теснин, курилась легким, прозрачным паром. Обрывистый, западный берег реки зеленел изумрудной травой, первой травой этого года. Из труб венгерских домов, разбросанных в гуще зацветающих садов, валил утренний дым. Плоский, восточный берег был местами покрыт лужами — следами весеннего половодья, местами чернел свежим илом, огромными корягами, вывороченными деревьями, унесенными, может быть, из таинственной Верховины, где сливаются Черная и Белая Тисса. Гербы из нержавеющей стали, прикрепленные к вершинам пограничных столбов, сверкали в лучах раннего солнца, следовая полоса жирно лоснилась от ночной росы. По склону горы, по извилистой каменистой дороге, среди виноградных кольев шли колхозники. По сухим ветвям разбитого молнией дуба бойко прыгала сорока. Тень подвесной люльки маляра лежала на воде рядом с переплетами ферм железнодорожного моста. Путевой обходчик, нагнувшись, озабоченно стучал молоточком по рельсам: ударит и послушает, ударит и послушает. Над скалой, где сидели наблюдатели, чуть в стороне от нее, звенел жаворонок. В прохладных, еще тенистых Карпатах кочевало одинокое облако — остаток большой тучи. Быстро перемещаясь, оно опоясывало дымным шарфом горы, закрывало зеленые поляны, застревало на вершинах угрюмых елей и наконец слилось с белой шапкой Ночь-горы.

В этом неповторимом мире, мире границы, Смолярчук будет жить до тех пор, пока, как он твердо решил, не пройдет через все пограничные должности — от рядового о генерала.

Смолярчук сел на камень, рядом с Каблуковым.

— С моей точки зрения, на границе нет ничего подозрительного, — сказал он. — А как у тебя, Каблуков? Что ты видишь вооруженным глазом?

— Пока ничего интересного.

Он долго, молча и неподвижно, словно окаменевший, сидел у стереотрубы, не спуская ее всевидящего ока с левого берега Тиссы. Казалось, он готов был просидеть вот так, час за часом, хоть до вечера. Но он скоро оторвался от прибора и тревожно-радостно посмотрел на товарища. Смолярчук по его взгляду, по возбужденному румянцу, который до краев заливал щеки Каблукова, понял, что тот увидел что-то необыкновенно важное.

— Видишь трубу разрушенного кирпичного завода на той стороне? — спросил Каблуков. — Видишь дырку посередине, снарядную пробоину?

Смолярчук кивнул головой.

— Смотри! — Каблуков подтолкнул Смолярчука к прибору и нетерпеливо наблюдал за тем, как тот усаживался на камне, отыскивая выгодную позицию. — Ну, видишь?

— Вижу… — Смолярчук с недоумением посмотрел через плечо на ефрейтора. — Вижу дырку от бублика…

— Да ты получше смотри.

— Да уж куда лучше! — Он снова прильнул к окулярам. — Вот труба, вот снарядная дырка в этой самой трубе.

— А в дырке уже ничего нет?

— Ничего.

— Испарился, значит. Проверим.

Каблуков снова уселся за прибор и терпеливо ждал и ждал.

— Есть, есть! — через некоторое время вскрикнул Каблуков, хватая Смолярчука за руку. — Смотри скорее!

Смолярчук припал к окулярам стереотрубы и отчетливо увидел бинокль, а за ним лысую голову и огромные усы.

И голова и бинокль скоро снова исчезли, но пограничники уже сделали свое дело: оба, проверив друг друга, убедились, что за участком заставы пристально наблюдает враг.

Смолярчук связался с начальником заставы и доложил о результате наблюдения. Две минуты спустя узнал об этом и генерал Громада. В другое время его штаб ограничился бы простым указанием, данным через отряд. Теперь же оттуда на заставу последовало прямое личное приказание Громады: продолжать пристальное наблюдение.

Ранней весной чуть ли не каждый рассвет в долине Тиссы, особенно в местах, где река вырывалась из гор на равнину, начинался тем, что между небом и землей вырастала мглистая, многослойная толща непроглядного тумана. Туманом начался и следующий день, когда капитан Шапошников и старшина Смолярчук, выполняя приказ генерала Громады, замаскировались в расщелине скалы.

Закончив оборудование позиции, капитан Шапошников сел на северный, покатый склон скалы, сплошь покрытый толстым слоем мха. Взгляд его был устремлен в ту сторону, откуда доносился приглушенный шелест Тиссы. На круглощеком, почти мальчишеском его лице, не тронутом ни одной морщинкой, откровенно проступало радостное нетерпение.

В те часы и дни, когда обстановка на участке границы бывала особенно напряженной, молчаливый, сдержанный Шапошников становился необыкновенно энергичным, деятельным, жизнерадостным, разговорчивым, намного моложе своих тридцати четырех лет.

В тумане блеснул робкий луч, потом другой, посмелее, третий, четвертый…

С восходом солнца туман заметно поредел и чуть порозовел. Сквозь его пелену медленно выступали край темного недокрашенного моста, группа осокорей-великанов, кусок реки. Чем выше поднималось солнце, чем горячее становились его лучи, тем все больше и больше голубели воды Тиссы. Наконец совсем открылся противоположный берег: пожарные бочки с водой в конце моста, светофор, желтый домик пограничной стражи, асфальтированное шоссе, полосатый шлагбаум и железнодорожная будка с крутой черепичной крышей, труба кирпичного завода.

Шапошников и Смолярчук в первый же час засекли наблюдателя, замаскировавшегося на вчерашнем месте. Значит, изучение границы врагами продолжается.

У настоящих военных, от лейтенанта до генерала, есть твердое правило: иногда «думать за противника», то-есть ясно себе представлять обстановку на том или ином участке с точки зрения противника, разгадывать его замыслы и, стало быть, парализовать его действия.

Капитан Шапошников мысленно забрался в пролом трубы и глазами вражеского наблюдателя стал изучать участок заставы. Почти в самом центре он разрезается большим железнодорожным мостом. Днем и ночью здесь работают пограничники контрольно-пропускного пункта. Нет никакой возможности преодолеть границу в этом месте. А чуть дальше, у разбитого молнией дуба? Да, это направление кажется весьма выгодным: берег Тиссы густо зарос кустарником, за служебной полосой сразу же начинается глубокая лощина, переходящая в горное ущелье. Не верь, не верь кажущейся выгоде, она обманчива. Именно у входа в эту лощину тебя и схватят. Никогда, конечно, не останется она без охраны. Ищи другой проход.

Капитан Шапошников глазами опытного, на все готового лазутчика искал уязвимые места на пятой заставе и не находил их. Не пройти врагу днем, не пройти и ночью. Его услышат, увидят всюду, на любом метре пограничной земли. Предвидя это, враг будет ждать особенно благоприятной погоды: ветра с дождем или непроглядного ночного тумана. Только в такую ночь можно будет рассчитывать на успех.

…Адъютант, перетянутый полевым снаряжением, с пистолетом и сумкой, в наглухо застегнутой шинели, открыл переднюю дверцу машины, пропустил генерала Громаду и ловко вскочил на заднее сиденье.

Шофер повернул голову и молча, одними глазами, спросил: «Куда прикажете?»

— На границу.

Часто сигналя, машина медленно, осторожно пошла по городу. Густой, тяжелый туман наполнял улицы. В седом мраке тревожно перекликались автомобили. Моросил дождь. Остро тянуло промозглой сыростью.

За городом шофер прибавил скорость. В белесом сыром пологе тумана замелькали телеграфные столбы. Вскоре из тумана выступили черные силуэты домов большого населенного пункта. Шофер чуть повернул голову к генералу и опять молча, одними глазами, спросил: «Заедем или мимо?» Громада махнул рукой. Машина свернула вправо, на проселочную дорогу. Внизу показалась Тисса.

Вездеход долго бежал вдоль границы, по берегу реки, почти у самой кромки служебной полосы. Машина работала обеими ведущими осями и все-таки неуверенно скользила по глубокой, разъезженной колее, из-под колес летели брызги воды и комья грязи.

Шофер часто останавливал машину, протирая залепленное грязью переднее стекло. В такие минуты с особенной силой ощущалась глубокая тишина границы.

Лес вплотную подходил к дороге — глухой, нехоженый, таинственный лес пограничной полосы. Когда берег реки становился пологим, низменным, лес убегал от реки на взгорья, уступая место непроходимым зарослям кустарника и камыша.

Один за другим мелькали зелено-красные пограничные столбы и высокие дозорные вышки.

Грунтовая дорога выбежала из леса прямо на шоссе. Весело шурша мелкой галькой, «газик» пошел быстрее.

— Комендатура, — вполголоса проговорил адъютант.

Лучи фар выхватили из тумана небольшой пруд, поросший камышом, плотину, каменные стены водяной мельницы и приземистое здание на берегу. С тыла к комендатуре примыкал густой лес. На той стороне, на западном берегу реки, светились огни деревни.

Шофер, повидимому, подумал, что генерал обязательно задержится в комендатуре, и замедлил ход «газика».

— Вперед! — сказал Громада. — На заставу!

Пятая застава располагалась неподалеку от Тиссы, в двухстах метрах от границы, по соседству с землями колхоза «Заря над Тиссой».

Узнав от соседней заставы, что генерал Громада направился к нему, капитан Шапошников тотчас одернул китель, поднялся и, глядя в окно, через которое смутно виднелась Тисса, задумался: в порядке ли его хозяйство, за которое ему придется держать ответ перед генералом?

Шапошников думал о границе. Нет, не о широкой реке, не о служебной полосе, не о погранзнаках, не о внешних признаках границы. Начальник заставы думал о людях, о том, что составляет плоть и душу государственного рубежа. Он мысленным взором окинул передний край своего участка, от фланга к флангу. И перед ним предстали такие разные, но все одинаково дорогие лица солдат, ефрейторов, сержантов, старшин, офицеров. Шапошников пытливо вглядывался в эту живую границу и думал: правильно ли он расставил людей, не осталось ли где-нибудь лазейки для нарушителя, все ли пограничники готовы услышать вражескую поступь и сквозь туманную мглу? Шапошников твердо ответил: да, все. Всем верил капитан Шапошников, на каждого надеялся — не подведет.

Части генерала Громады охраняли один из самых молодых участков границы Советского Союза. Возник он в результате договора СССР с Чехословацкой Республикой. Воссоединением Закарпатья с Украиной было завершено великое дело слияния в одну семью украинского народа.

Шапошников, тогда еще лейтенант, в числе многих других офицеров попал на закарпатскую границу в первые же дни ее образования. В те времена на берегах Тиссы еще не было ни погранзнаков, ни другого оборудования границы.

Упорно и трудолюбиво, из года в год Шапошников укреплял и совершенствовал охрану границы на своем участке. Существовало мнение, что в горах невозможно поставить на пути нарушителя такую преграду, как служебная полоса. Шапошников все же оборудовал ее. Там, где круты были гранитные склоны и земля не держалась, ставили рубленые соты, клети, одну над другой, ступенчато, засыпали тяжелыми камнями, а потом мягкой землей, хорошо отпечатывающей следы.

Много вкладывал Шапошников труда в оборудование участка заставы. Но еще больше пришлось ему поработать, чтобы глубоко узнать людей своего подразделения: знать, кто на что способен, знать вкусы и наклонности и, в конце концов, даже повседневное настроение Иванова или Петрова, Каблукова или Смолярчука. О, это далеко не пустяк — отличное настроение пограничника. Всех выбившихся по той или иной причине из обычной колеи пограничников Шапошников брал под личное наблюдение.

Не далее как сегодня заместитель Шапошникова, молодой лейтенант, недавно закончивший школу, предложил временно отстранить от службы ефрейтора Каблукова на том основании, что тот в последние дни стал задумчив, рассеян: нельзя, мол, доверять ему охрану границы в таком состоянии.

Если бы Шапошников согласился с предложением своего заместителя, Каблуков, конечно, еще больше бы помрачнел. Не одобрил бы это несправедливое решение и генерал Громада. Генерал, несомненно, сказал бы: «Не ожидал, товарищ Шапошников! Как замечательно вы оборудовали границу, а человека… человека не сумели ободрить!»

Мглистые сумерки, насыщенные густой водяной пылью, спускались с гор. В выгулах питомника залаяли собаки. В собачьем хоре заметно выделялся голос Витязя. Из конюшни донесся стук лошадиных копыт и смешанный запах конского пота, продегтяренной сбруи и навоза.

На стальной перекладине тренировался пограничник в оранжевой майке, белобрысый, со стриженой головой. Через открытую форточку казармы послышался настойчивый зуммер, а потом и строгий голос дежурного:

— Яблоня слушает. Что? Телефонограмма? Давай, записываю.

Через несколько минут дежурный разыскал Шапошникова во дворе заставы.

— Разрешите доложить, товарищ капитан? Телефонограмма из штаба отряда. — Толстые обветренные губы чернобрового сержанта растягивались в неудержимой улыбке. — Насчет ефрейтора Каблукова. Демобилизован.

Дальше Шапошникову все было ясно, но дежурный не отказал себе в удовольствии слово в слово повторить то, что значилось в приказе о демобилизации.

Шапошников в канцелярии прочитал телефонограмму. Сержант стоял у порога и молча выразительными своими глазами спрашивал: «Разрешите? Я знаю, что надо дальше делать».

Начальник заставы улыбнулся:

— Сообщите Каблукову. В наряд вместо него пойдет Пилипенко.

— Есть сообщить!

Дежурный четкой, веселой скороговоркой повторил приказ капитана и стремительно побежал в казарму.

Каблуков, к удивлению Шапошникова, не очень обрадовался долгожданному приказу. Во всяком случае, на его лице это слабо отразилось: оно попрежнему было серьезным, сосредоточенным.

— В чем дело, товарищ Каблуков? — спросил Шапошников, входя некоторое время спустя в казарму.

— Все хорошо, товарищ капитан. Мать обрадуется. Только… — Ефрейтор покраснел. — Как же я уеду, когда тут…

Каблуков замолчал, но Шапошников все понял.

— Ничего, поезжайте со спокойной совестью, — сказал он. — Ваше место на заставе займет Степанов. Достойная замена. Желаю вам счастливой мирной жизни!

Шапошников протянул ефрейтору руку. Тот схватил ее и не сразу выпустил.

— Товарищ капитан, разрешите последний раз сходить в наряд с этим самым молодым пограничником Степановым? Разрешите, товарищ капитан!

Шапошникову хотелось обнять Каблукова, но он только сказал:

— Хорошо, пойдете.

Генерал Громада, прибыв на границу, проверил планирование работы на заставе, организацию охраны, службы нарядов, выполнение расписания занятий, состояние оружия, хорошо ли стираются солдатские простыни, вкусный и по норме ли приготовлен ужин. Всюду был полный порядок. Генерал считал своей обязанностью и долгом сказать об этом начальнику заставы.

…Два пограничника, вооруженные автоматами, вошли в комнату, где находились генерал Громада и начальник заставы. Ефрейтор Каблуков доложил, что наряд прибыл за получением приказа на охрану государственной границы. Пограничники остановились перед большим, с низкими бортами, на высокой подставке ящиком, в котором был размещен искусно сделанный макет участка заставы и подступов к ней: река, опушка леса, горные склоны, шоссе и проселочная дорога, тропы, кладбище, одинокое дерево, кустарник, канавы, овраги.

Каблуков был известен генералу; другого, белобрового солдата он видел впервые.

— Как ваша фамилия? — спросил Громада, обращаясь к солдату.

— Степанов, товарищ генерал.

— Знаменитая фамилия.

Кто в погранвойсках не слыхал о трех братьях Степановых! Один погиб на западной границе, другой ранен в Карелии, третий служил в Забайкалье. Теперь перед генералом Громадой стоял четвертый, младший брат знаменитых Степановых.

— Давно на заставе?

— Недавно, товарищ генерал. Неделю всего. Я призван только три месяца назад.

— Но если другим счетом вы будете считать свою службу, то лет этак пятнадцать наберете, не меньше. Правильно?

— Так точно, товарищ генерал.

— Значит, вы не новичок на границе. О ваших братьях я давно слыхал. — Громада повернулся к начальнику заставы: — Товарищ капитан, отдавайте боевой приказ.

Шапошников испытывающим взглядом с ног до головы осмотрел пограничников, проверил оружие, патроны, снаряжение, телефонную трубку. Особое внимание уделил ракетному пистолету — все ли положенные цвета ракет в наличии. И наконец, убедившись, что пограничники имели индивидуальные медицинские пакеты, фляги с водой и электрический фонарь, Шапошников отдал боевой приказ. Генерал стоял в отдалении, приняв положенную в таких случаях стойку «смирно».

Пограничники выслушали капитана. Потом старший из них, Каблуков, слово в слово повторил приказ: как и куда они должны двинуться, с какими предосторожностями, что делать в случае обнаружения нарушителя. В голосе Каблукова ясно звучали торжественные приказные интонации начальника заставы.

Много раз Громада отдавал сам и слушал приказ на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. И всякий раз — было ли это на сопках у озера Хасан или на берегу Тихого океана, на Днестре или Черноморье — в такие моменты волновался.

Когда пограничники удалились, Громада подошел к капитану:

— Вы всегда так отдаете приказ?

— Всегда, товарищ генерал. — Шапошников вопросительно взглянул на Громаду.

— Правильно делаете! Отдача приказа на охрану государственной границы — это один из самых торжественных моментов пограничной службы. Командир в подобных случаях должен говорить так, чтобы его слова западали в сердце солдата.

Громада положил руку на ящик, закрыл глаза, и пальцы его осторожно ощупывали макет: углубление, возвышенность, дорогу, берег реки, отдельное дерево.

— Я мог бы вот так, с закрытыми глазами, пройти всюду, где охранял границу. Сотни километров. По берегу океана. По тайге. В горах. А знали бы вы, какой была граница тридцать лет назад! Проволочное заграждение в одну нитку и то редкость. Для связи с соседней заставой конного посыльного направляли. А одеты как были? Ботинок моего размера, помню, не нашлось в цейхгаузе, и мне пришлось надеть молдаванские постолы из сыромятной кожи. Обмундирование было тоже не по росту. Но все равно, шпионов мы топили в Днестре, истребляли на земле, брали живьем… Как поживает Смолярчук? — спросил Громада, круто меняя разговор.

— Все в порядке, товарищ генерал.

— Не зазнается больше?

Хотя Громада смягчил свой вопрос улыбкой, все же это была не просто шутка. С тех пор как Смолярчук стал знаменитым, он отрастил себе волосы подлиннее и пышные усы, чтобы не бросалась людям в глаза молодость, которой Смолярчук пока еще тяготился.

К счастью, «зазнайство» Смолярчука тем и ограничивалось. Как только старшина выходил на границу, он становился тем Смолярчуком, какого правительство удостоило ордена Ленина.

— Старшина Смолярчук начисто сбрил свои усы, — сказал капитан.

— Результат вашей воспитательной работы? — спросил генерал.

Глаза Шапошникова весело блеснули:

— Во взаимодействии с Оленой Комарчук, нашим метеорологом.

— Ах, так…

Через час, когда генерал Громада ужинал в солдатской столовой, открылась дверь, и на пороге вырос дежурный по заставе. Лицо его было решительным, властным.

— В ружье! — скомандовал он.

Все пограничники выскочили из-за столов, бросились на улицу.

Генерал Громада спросил себя: «Не тот ли, главный, пожаловал?»