СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ!
Года два назад мне удалось побывать на северной окраине Краснооктябрьского района. Красивые благоустроенные дома, зелень, высокий, удивительно тихий волжский берег. Но вот раздался заводской гудок, рабочий день окончился, и все ожило. Песни, смех. Похожие на чаек парусные лодки скользнули по серебряной глади реки, и показалось — обознался. Не здесь воевали мы, не здесь. Неужели за сравнительно небольшой срок на месте угрюмых руин вырос полный жизни и счастья поселок? И вспомнились слова Гуртьева, сказанные в день, когда мы отбывали на другой участок фронта: «Недаром повоевали под Сталинградом. Паулюсу уже не возместить потерь, фундамент победы заложен, победы, которая вернет назад и мир, и народное счастье».
Да, счастье вернулось, а потому особенно хочется рассказать побольше о тех, с кем довелось воевать.
Дивизия Гуртьева состояла из сибиряков: омичей, томичей, красноярцев. Путевку под Сталинград после всесторонней восьмидневной проверки ей дал лично маршал Ворошилов. Заняв позиции на севере нынешнего Краснооктябрьского района, она сдерживала противника, превосходящего ее втрое и по технике, и по численности людского состава. Лишь в одном уступали гитлеровцы — в силе духа, и потому устояли сибиряки. По десять — пятнадцать раз в день бросались гитлеровцы в атаки, но, захлебываясь в собственной крови, откатывались назад. Порой противник сутками подряд бомбил боевые порядки дивизии, порой по два часа длилась артиллерийская подготовка, но и тогда атакующих встречал такой огонь, что они не могли прорваться вперед. Так продолжалось более двух месяцев. Героизм в сибирской дивизии стал делом обычным, массовым, повседневным.
Когда я пишу эти строки, то вновь вижу перед собой суровые, обветренные, покрытые пороховой гарью лица товарищей. «За Волгой для нас земли нет!» — эти слова глубоко запечатлелись в сердце каждого воина. «За Волгой для нас земли нет!» — значит, надо стоять насмерть.
О каждом бойце сибирской дивизии можно написать интересную, увлекательную книгу. Я уверен, что такие книги будут написаны. Но я не литератор-профессионал. А мне лишь хотелось рассказать о некоторых эпизодах нашей фронтовой жизни.
…Ожесточение боя нарастает. В какой уже раз пьяные гитлеровцы бросаются в атаку. Иногда под прикрытием танков им удается прорвать оборону. На танках — автоматчики, за танками — пехотинцы. Положение становилось критическим. Одна из машин мчится к командному пункту полка. Вдруг наперерез танкам выскакивает боец. Из-под расстегнутого ворота гимнастерки виднеется полосатая тельняшка. На секунду он в угрожающей позе останавливается перед бронированным чудовищем, собираясь вступить с ним в единоборство. «За Родину!» — и он со связкой гранат бросается под грохочущие гусеницы. Раздается оглушительный взрыв. И только искореженные, обгорелые куски металла да изуродованные фашистские трупы, валяющиеся близ КП, напоминают о только что перенесенной опасности. Командный пункт полка спасен. А сколько доводилось видеть таких подвигов, не перечтешь!
…В двадцатых числах октября хлынули дожди, холодные, неистовые. Земля сразу превратилась в болото. Но не дождь сам по себе представлял опасность. Холод сильно мучил бойцов. Без ватников, без теплого белья. А тут еще воюй, стреляй, отражай атаки. И вот в один из часов такого ненастья я возвращался из полка майора Чамова в штадив. Знобило, хотелось раздеться, лечь. Вдруг навстречу — Сахно-младший.
— В чем дело? — спрашиваю, видя, что он хочет обратиться ко мне.
— Да вот надумали мы фрица украсть.
— Кто «мы»?
— Я да земляк, он во втором батальоне.
— А как украсть?
— Да просто, как хлынет снова дождь, к немцам подойдем, не слышно будет, да и не видно. И утянем.
План понравился своей смелостью. Однако при одной мысли, что придется возвращаться, мокнуть, мерзнуть, заныли ноги. И я невольно восхищался разведчиком. Он-то не боится физических невзгод, он занят лишь делом.
Направились в землянку — в небольшой, крытый кровельным железом окопчик.
Земляк Сахно, такой же, как и он, великан, заговорил сразу:
— Совсем простое дело — украсть; как начнется ливень, фриц, конечно, в блиндаж, а часовой в палатку.
Идея подходящая. Обосновавшись в окопчике, начал ждать ливня. Он подоспел скоро, дикий, всесокрушающий. Перед окопчиком образовались небольшие озера, и уровень воды в нашей «обители» поднялся. Сахно и боец ушли. Я ждал, ждал и мерз, мерз и проклинал себя за слабость, за то, что не могу забыть о холоде.
Через час разведчики вернулись. Они несли с собой бережно, как драгоценность, завернутого в палатку человека.
— Живехонек, и тузить не пришлось, сам закутался, а мы его еще запаковали, не промок даже.
Весело, то и дело пересыпая свою речь прибаутками, они развернули пленного и потащили его вниз, на КП дивизии.
Гуртьев удивился:
— «Язык»? Но я не назначал поиска.
Я объяснил.
Полковник на минуту задумался, потом повернулся ко мне и сказал:
— Впредь, капитан, прошу не партизанить, поиск необходимо согласовывать.
Привели пленного. Полный, с одутловатым красным лицом, он имел смущенный вид. Вероятно, он до сих пор не мог понять, как попал к нам. Гуртьев допрашивал его долго. Пленный охотно отвечал на все вопросы. Я смотрел на его железный крест. А все же как разгадать загадку? Почему в бою фриц дерется как тигр, стреляет до последнего патрона, а вот обезоружили — и превратился в барана? Когда гитлеровца увели, я спросил об этом комдива. Он пожал плечами.
— Никакой загадки нет. Фашист борется за вполне конкретные блага, он только разбойник новой формации. Он алчен, вороват, им движет жажда обогащения. Победа в его представлении ассоциируется с всемирным грабежом. И конечно, он больше всего дорожит собственной шкурой, а раз он эгоист, то что же ему делать в плену? Ясно, покориться. Хоть малое, а заработаешь.
Затем, вызвав Сахно, полковник приказал привести земляка. Разведчик побежал выполнять приказ и вскоре вернулся со своим товарищем.
— Раздевайся, браток, я приготовил тебе сухое обмундирование и обувь, — сказал Гуртьев и, когда боец переоделся, угостил ужином.
— Водки выпей, — приказал он, наливая гостю сто граммов, — тебе полагается.
Когда боец поужинал, полковник разрешил ему отдохнуть у разведчиков.
— Дозвольте обратиться, товарищ полковник, — отвечал земляк, — если можно, отпустите в часть. Погода будто поправилась, как бы немец не перешел в атаку, у нас же совсем мало народу в роте.
«Да, — подумал я, — вот это настоящий человек!»
…Небольшое наступление наших подразделений, продвижение вперед на двадцать — тридцать метров заставили гитлеровцев несколько ослабить напор по всему фронту нашей дивизии. Теперь они занялись вытеснением нас из захваченного дома. Но именно здесь сибиряки оказали сильное сопротивление. Полуразрушенное здание — часть священной сталинградской земли, которую нельзя отдать.
Но через дня два мы все же отдали и этот дом. Враг слишком нажимал. Он даже нарушил свое расписание, атаковал и ночью, и на рассвете.
Командиры полков просили подкрепления, а комдив продолжал «доить» тылы, но, увы, теперь «удой» был слаб. Об этом говорилось на одном из совещаний на КП дивизии. Помню, как сейчас, это совещание. Несмотря на трудное положение, командиры полков спокойно докладывают обстановку. Вот очередь доходит до майора Чамова. Он худощавый, среднего роста, с мохнатыми бровями, серыми глазами, подвижной. Руки все время в движении. Чуть сутулясь, он хмурится и, резко проводя рукой по своим и без того гладко зачесанным назад волосам, сообщает о потерях. Они не так уж велики, вчера выбыло из строя тридцать человек, но, когда сотня осталась, такой урон громаден. Чамов не делает вывода, но вывод напрашивается сам собой: передовая редка, как бы не просочился враг. Гуртьев слушает, а потом возражает. Его довод один — особенность сталинградского воина.
— Наши бойцы прекрасно освоили тактику городского боя и поняли его идею. Инициатива — вот характерная черта каждого из них, она проявляется в любой, даже самой незначительной стычке. Держаться можем, — утверждает он.
Все понимают — правильно. Но… командиры полков разочарованы. Они убеждены, что у Гуртьева в резерве батальон. На это они надеялись, идя на совещание. Всем казалось, полковник скажет: ладно, дам по роте, а если даст — отлично, можно будет усилить обескровленные части.
Нет, командир дивизии ничего не дал. Да и не может дать.
— А знаете, — неожиданно говорит Гуртьев, — пожалуй, хорошо, что нас мало. Я верю, готовится кулак, который обрушится на немцев. А пока пусть враг думает, выдохлись, мол, русские. Да! Иначе и быть не может, — говорит он уверенно, — не обезлюдела же Россия. Если нам скупо дают пополнение, значит, оно необходима для прорыва фронта, окружения, разгрома противника.
Сколько раз после я вспоминал эти пророческие слова, но в ту минуту рождались сомнения. Окружить такую громадную силу? А все же ответ комдива поднял настроение, и мы как-то приободрились. Логика слов действовала. В самом деле, раз не пополняют такой важный участок, как сталинградский, значит, с умыслом. Вспомнились рассказы возвращающихся из тыловых госпиталей раненых, они утверждали: позади — войск тьма-тьмущая.
Но командир дивизии уже говорил о другом.
— А о пленных, майор, вы не думаете. Почему их не берете? Они ведь нам необходимы, — спросил Чамова комдив.
— Думал, — ответил майор. — План у меня есть. Разрешите доложить?
Полковник кивнул головой. Он слушал Чамова с интересом, чуть приподнимаясь в кресле. Теперь глаза Гуртьева как-то особенно оживились. Комдив любил, когда подчиненные проявляли инициативу.
— Да, рискованно. Очень рискованно. А вы уверены, что пленные будут? — наконец спрашивает он.
— Уверен! И пленные, и большая неприятность противнику. Он много солдат потеряет.
— Хорошо, выполняйте. Только еще раз продумайте все детали, — соглашается полковник.
Меня прикомандировали к Чамову на время боя. Вернувшись к себе, майор тотчас же вызвал командира взвода младшего лейтенанта Рябинина. Взглянув на него, Чамов спросил:
— Письмо от жинки получил?
— Получил, товарищ майор.
— Как дома, благополучно?
— В порядке, товарищ майор.
— Да я и по тебе вижу, что в порядке. Будешь писать — передавай привет.
— Спасибо, товарищ майор. — Рябинин улыбнулся, вероятно вспомнив что-то хорошее, родное. Слова командира полка согрели его. Быстрым движением головы он откинул назад свою черную шевелюру. Чамов превосходно знал бойцов и командиров своего полка, был в курсе их домашних дел, он умел поругать, а когда надо и утешить; знал он также, что Рябинин ушел в армию на другой день после свадьбы и грустит, когда жена долго не пишет.
— А теперь поговорим о войне, Степан Тимофеевич, — сказал Чамов, и его лицо сразу стало серьезным, — дело предстоит нелегкое, а от его выполнения зависит многое.
— Я слушаю, товарищ майор, — отвечал командир взвода.
Рябинин страдал застенчивостью. Он всегда предпочитал молчать, и со стороны можно было подумать, что ему сказать просто нечего.
Ближайший к противнику окоп находился в нескольких десятках метров от заводской стены. Выгодность этого окопа заключалась в том, что он не просматривался ни с одного гитлеровского наблюдательного пункта и не простреливался. В то же время амбразуры позволяли держать гитлеровцев под неослабным контролем. Окоп обороняли трое бойцов. Они постоянно были начеку, зная, что малейшая оплошность — и конец, захватят немцы. А тем, конечно, нужен был такой великолепный наблюдательный пункт.
Наши пулеметы противник старался подавлять танками. И отнюдь не по соображениям военной тактики. Брать танками окопчики невыгодно. Просто на нашем участке гитлеровцы потеряли терпение. Они шли напролом, лишь бы сломить хребет упрямым сибирякам. Паулюс прекрасно знал, как обескровлены наши части, как мало у нас сил. Вот и решил во что бы то ни стало сбросить 62-ю армию в Волгу, и в первую очередь дивизию Гуртьева. А потому ни техники не жалел противник, ни людей. Чамов решил устроить ловушку, воспользоваться тактическими ошибками врага. Он задумал смелое дело, даже очень смелое. Ведь в случае прорыва отступать некуда, позади Волга…
Утром по фронту полка не стреляли. Молчание это, вероятно, встревожило гитлеровцев. Они едва-едва поддерживали огонь, а вскоре притихли.
Молчание передовой действует одинаково гнетуще на обе стороны. Жутко становится.
— Значит, скоро ударят, — сказал Чамов, поглядывая в стереотрубу, — обязательно ударят, — и губы майора сжались, он весь напрягся, словно самому предстояло отражать атаку.
Вдруг — выстрел. Вначале один, затем другой, затем третий. Это Рябинин, занявший окоп, о котором выше шла речь, открыл огонь.
Невольно представил себе состояние младшего лейтенанта. Нелегко вступать в единоборство с целым полком. А своими выстрелами он как бы приглашал к себе врагов.
Чамов нервничал. Судьбу боя решал вопрос: клюнут ли фашисты на живца? Ударят ли они по окопчику? Если ударят — отлично, иначе дело плохо.
Минута, другая — ничего. Противник притаился, — возможно, он ждет атаки. Чамов не сводит глаз с окопа, а оттуда по-прежнему с интервалом в полминуты: пах, пах, пах…
Теперь бездействие гитлеровцев непереносимо. Чамов покраснел и вытер платком обильно струившийся по лицу пот. А погода нежаркая. Октябрь выдался на редкость холодный, ветер прямо царапает щеки.
Внезапно майор улыбнулся.
— Как? — спросил я его.
— Танки. Два танка ползут на Рябинина.
И началась дикая трескотня. Казалось, вся огневая мощь гитлеровцев обрушилась на засевшего в одиноком окопчике командира. Снаряды так и пашут вокруг.
— Здорово, ни одного прямого попадания, — шепчет майор.
Да разве в прямом попадании дело? Не выдержал, высунулся из своего укрытия. Вижу: танки уже у самого окопа. За танками — гитлеровцы, бегут, кричат.
Заговорили противотанковые ружья. Из-за Волги зарычали «катюши». Танки вспыхнули. Фашисты побежали. Не все, конечно. Человек пятьдесят остались на поле боя. Одни раненными, другие убитыми. Двое просто попадали от страха.
Наша быстрая контратака — и противник отбит. Теперь он притаился у себя на передовой, ожидая нашего наступления.
Я занялся пленными. Один танкист, один пехотинец. Танкист, потерявший дар речи, пехотинец, наоборот, болтливый. Он клянется и божится, что лишь неделю, как прибыл из тыла. А прежде стоял в оккупированной Франции.
— А как во Франции?
— Хорошо. Сытно, спокойно, не то что у вас.
— А как в Германии?
— В Германии… — он озирается по сторонам, как бы кто не подслушал.
— Не бойтесь, агентов гестапо у нас нет.
— В Германии плохо, все устали. Да и не дают жить бомбежки.
Он выглядит обывателем, которому действительно надоела война.
То, что он говорит, возмущает. Значит, и сейчас гитлеровцы свои войска перебросили из Франции. Вот тебе и второй фронт! Вот тебе и боевое содружество! Вспыхивает острая ненависть против «союзников». Что ждут они, чтобы мы… Вспоминается одна из бесед с Гуртьевым: «Просчитаются, черти, ей-богу, просчитаются. Уверены: мы обезножим, а выйдет наоборот, ей-ей, наоборот. Окрепнем от войны, кончим ее в Берлине и придем туда прежде, чем бизнесмены».
«Окончим войну в Берлине» — как успокоительно звучат эти слова даже в сталинградском пекле.
С танкистом труднее. Он долго мямлит невразумительное. К тому же танкист саксонец, и его язык понять нелегко. Меня же интересует, чем окончился наш артиллерийский налет на Красные казармы, много ли машин выведено из строя.
— Ладно, — решаю, — договоримся на КП.
«Братья» Сахно ведут пленных вниз, к штольне. Танкист не на шутку испугался. Верно, думает: помолчишь, помолчишь — и расстреляют.
— Господин капитан, господин капитан, — слышу я его истошный крик, — я буду говорить.
Я не отвечаю. Пусть себе трусит. У входа в штольню спрашиваю:
— Ну как, будешь говорить?
— Буду, господин капитан.
Допрос оживляется. Узнаю: дивизия потеряла четверть своих машин.
— А настроение солдат?
В ответ полное досады подергивание плечами:
— Какое там настроение. Обещали легкий поход, увеселительную прогулку, а тут, пожалуйста. Сталинград — город смерти.
Верю, жалоба искренняя. Обманули, подло обманули бандита. Посулили безопасный грабеж, а вместо мешка добычи — решетка.
Докладываю Гуртьеву. Тот весело кивает головой и звонит Чуйкову. Судя по ответам, вижу: командарм тоже доволен.
— Спасибо, — говорит комдив.
Невольно пожимаю плечами:
— За что? Идея-то чамовская.
— За то, что сумели заставить говорить пленных. Для нас очень важно знать, что думает враг. Не только сам Гитлер, а его подданные. Знать, наступил ли тот роковой перелом, который решает судьбу войны.
— А вы предполагаете, что наступил? — спрашиваю я комдива.
— Конечно наступил. Танкист законно разочарован: обещали и надули, и не только надули, а и в плен сдали.
Через час идем на наблюдательный пункт. По пути попадаем под минометный налет. Все падаем: мы — быстро, а Гуртьев — медленно, нехотя.
Когда встаем, замечаю:
— Нельзя так, товарищ полковник, убить вас могут.
— Не убьют, — уверяет он и тихо, мне одному: — Бойцы должны верить, что их командир ничего не боится. Авторитет начальника должен стоять на недосягаемой высоте. А вы думаете, я лишен страха? Нет, конечно. Главное, уметь владеть собой.
День проходит в заботах, в беготне, вечером иду на КП штаба армии.
В разведотделе на меня сердиты. Так уж испокон веков заведено. Я сержусь на начальников разведки полков, считая, что они мало берут «языков», и искренне сержусь, ведь кому-кому, а полковым легче просочиться в расположение врага; в штабе армии те же претензии предъявляют мне, а в разведотделе фронта наверняка недовольны разведотделом армии. Это понятно. В нашем деле не всегда удается действовать достаточно хорошо. Впрочем, на «хорошо» мне не дотянуть: людей нет. Сейчас в разведроте осталось пять человек. Остальные либо погибли, либо ранены. Несмотря на строжайшие приказы, «глаза дивизии» воюют, иначе невозможно. Передовая превратилась в нечто весьма условное. Чем больше редеет в ротах, тем легче просочиться гитлеровцам. На обычном языке войны это означает: противник имеет все условия для истребления переднего края.
Как бы не так, истребить не удается. Сталинградский солдат особенный. Он воюет за десятерых. Группа в пять — шесть человек, попав в окружение, не впадает в панику, но атакует. Наши солдаты в минуты опасности не теряются, не слабеют, а набирают силы. Вот почему мы держимся, вот почему мы уверены в победе.
* * *
КП штаба армии располагается на таком же расстоянии от противника, как и штабы дивизий, а штабы дивизий лишь на несколько десятков метров дальше командных пунктов полков. От командного пункта полка до наблюдательного пункта батальона тоже полтора десятка метров. Вот и воюй.
Наш разговор в разведотделе армии прерывает связной. Вызывают к начштаба армии.
Генерал-майор Крылов сидит за столом и правит гранки армейской газеты.
— Сейчас освобожусь, а пока садитесь и прочитайте, — говорит он, пододвигая ко мне одну из гранок.
Тут же сидит и командарм Василий Иванович Чуйков.
Ого, что-то совсем новое — устав штурмовых групп. Интересно, очень интересно. В коротких суворовских выражениях новый устав учит технике боя в городе. Учит: ворвавшись в занятый противником дом, если дверь заперта, ломай ее и бросай гранату, увидав немцев, строчи из автомата и т. д.
— Ну как? — спрашивает Чуйков.
— Отлично, как раз то, что надо.
— Тогда спасибо, значит, недаром занимались сочинительством.
И командарм начинает расспрашивать. Отвечаю, в подразделении большие потери.
Мы, то есть работники штадива, в душе уверены, Чуйков скупится, ему ничего не стоит дать нам, скажем, тысячу человек пополнения. Впрочем, о тысяче мы только мечтаем, но сотню-то, другую подкинуть можно.
Василий Иванович слушает и кивает своей большой головой. Ясно, мол, ясно. Затем расспрашивает о немцах.
— Сломалось у них?
— Что сломалось, товарищ генерал-лейтенант? — переспрашиваю я.
— Да воинственное-то настроение. Небось уже не верят в победу?
— Да, как будто сломалось, несомненно сломалось, но мы-то истекаем кровью.
Чуйков не обращает внимания на эти слова. Он разъясняет, какой переворот в боевых действиях создаст организация штурмовых групп.
Ночью возвращаюсь назад. Над КП штаба армии нет осветительных ракет, этим куском берега в районе нефтесиндиката гитлеровцы не интересуются. После конца обороны мне довелось присутствовать при допросе начальника гитлеровской авиации фон Даниэля, сурового вожака фашистских стервятников.
— Разрешите обратиться? — вдруг попросил он.
— Пожалуйста.
— Где стоял в дни боев штаб армии? Конечно, в Красной Слободе?
— Что вы, под нефтесиндикатом.
Каменное лицо фашистского служаки сразу вздрогнуло и покраснело.
— Неужели?! — воскликнул он. — И мы, дураки, не разбомбили берег!
В голосе его прозвучала нескрываемая досада, и от этого он стал каким-то особенно ненавистным.
— Впрочем, многого мы недосмотрели, — проворчал он, — армий ваших недосмотрели, верили: все у вас тут, а за спиной пусто…
…Рассвет. Мы на позициях «хозяйства Кушнарева».
Ясное, пронизанное солнечным светом утро. На небе ни тучки. Тишина. Воздух неподвижен.
Сейчас «антракт». Он длится недолго. Гитлеровцы завтракают, а когда завтракают, то не стреляют. И даже не верится, что через пять — десять минут воздух наполнится грохотом, а снаряды опять начнут перепахивать и без того вспаханную ими землю.
Гуртьев приник к объективу стереотрубы.
— На высоте сто тридцать восемь, обратите внимание, товарищ полковник, появилось два фашистских генерала в парадной форме, — подсказывает наблюдатель лейтенант Разделов.
Комдив долго смотрит, а затем возмущается:
— Нахалы, какие нахалы, ходят, как индюки.
Несколько минут он наблюдает за странным поведением незнакомцев, затем отдает короткое распоряжение артиллеристу. Тот сразу кидается к полевому телефону и кричит команду в трубку.
За дни боев каждый метр территории противника пристрелян. Минута — и снаряды падают на высоту 138. Там рождается песчаный вихрь. И… ничего не видно.
— Однако чем объяснить появление гитлеровцев в парадной форме?
Вопрос задан мне, а я напрасно ломаю голову. Впоследствии выяснилось: в штабе Паулюса принимали приехавших из Берлина гостей, высших офицеров, показывали Сталинград. Туристам не повезло.
Через час — новый сюрприз. Начальник штаба дивизии полковник Тарасов принес взятую у сбитого фашистского летчика карту. Карту Сталинграда. На ней весь город разделен на квадраты, некоторые из которых закрашены в черный цвет. Изучаем. Догадываемся: черные квадраты — это места, уже обработанные фугасками. В штабе Паулюса, видимо, сидят педантичные плановики, стремящиеся добросовестно уничтожить город.
— Значит, каждый уголок на примете, бомбит аккуратно, не растрачивая добро впустую, — констатирует Гуртьев.
Карта пригодилась. Ее передали в штаб армии, и впредь старались размещать склады с боеприпасами и санбаты в местах, затушеванных на карте. Немецкая точность оправдала себя. Разрушенное вторично почти не бомбили.
На следующее утро мы снова с комдивом на НП. Он уже почти окончательно переселился сюда из штольни. Чем меньше в полках народу тем горячее бой. Гуртьев осунулся, но по-прежнему неутомим.
Сейчас, поудобнее усевшись на наблюдательном пункте, полковник следит за горизонтом.
— Смотрите, — говорит он наблюдателю.
Тот пока ничего не видит.
— Да нет же, смотрите, — повторяет он, указывая рукой на южную часть неба.
Через несколько секунд там нарождаются точки, словно мошки. Знаем мы этих мошек!
— Ну и глаза у вас, товарищ полковник, — хвалит наблюдатель.
— Таежные, — бросает Гуртьев, — думаешь, легко белке в глаз попасть? Ого! — восклицает он, согнувшись, сосредоточившись. — Да их больше полусотни.
Бомбардировщики приближаются.
— «Что жизнь твоя», сказал Омар Хайям, Ю-87 — и все летит к чертям, — декламирует оказавшийся поблизости приехавший с того берега Волги корреспондент редакции дивизионной газеты.
— Действительно, к чертям. Но куда же они жалуют?
«Юнкерсы» совсем близко, уже доносится их отвратительный, завывающий гул.
— Соединить меня с Чамовым, — приказывает комдив, угадав направление воздушного удара.
— Майор, птички по вашу душу летят, — сообщает командиру полка Гуртьев и сжато излагает план предстоящих действий.
Заход. Фугаски рвутся в расположении «хозяйства Чамова». Снова заход, снова фугаски.
— Капитан, к Чамову, помогите майору, — приказывает мне комдив.
Так всегда, в опасную минуту штабные работники командируются в полки.
Но одно — отдать приказ, другое — его выполнить. Самолеты сделали заход и ушли, чтобы вернуться снова. В интервалах между налетами надо бежать вперед. Не удалось: у самого полка я принужден залечь. Тут гитлеровцы надели своеобразную шапку-невидимку на свои боевые порядки. Их маскировщики зажгли дымовые шашки. Землю окутали черные тучи.
В окопчике, в котором я очутился, сидели знакомые: сержант Багров, кряжистый, неразговорчивый омич, и ефрейтор Верховов, парикмахер из Красноярска, общительный, веселый.
Спрятавшись в своем укрытии, товарищи беседовали как ни в чем не бывало.
— Снова шутит фриц, и как ему не надоест. Неужели напугать думает? — недоумевал Верховов.
— И напугает, как попадешь в такую темень, — буркнул Багров.
— А ему разве легче? Небось не весело наступать с завязанными глазами, — возражал бывший парикмахер.
— Его больше, нас меньше.
Верховов даже занялся смазыванием рук: пальцы его всегда кровоточили. Старая профессия оставила свой след на их коже, белой, мягкой, совсем не подходящей для нынешних условий.
Но в остальном ефрейтор — уже бывалый воин, понимающий многое.
— Значит, как только дым подойдет к нам, танки бросят, — решил он и, сняв с пояса гранату, положил се около себя.
— Кабы только танки, танки — пустое, пехота…
— Не дойдет, на мины нарвется. Да и не допустят, артналетом накроют. А танки — чепуха.
Разговор обычный, фронтовой. Слушаешь и поражаешься, как хорошо эти два в недавнем прошлом совсем мирных человека освоили военный лексикон и получили представление о технике боя.
Беседу прервали самолеты. Яростно взмыв, они бросились в пике. Я смотрел на фугаску, падавшую, как казалось, прямо на голову, и переживал странное: верилось, твердо верилось, подарок не для меня.
Хрясь, бух. Окопчик основательно присыпало землей.
— Словно из пульверизатора. Смотри, какая мелкая, — как ни в чем не бывало шутил Верховов.
— Спасибо за пульверизатор, — ворчал Багров.
Но в общем ни тот, ни другой не испугались.
Я выскочил было из окопа, решив проползти на КП полка. Куда там! Сразу над самым ухом: «жиг», «жиг», «жиг».
— Нельзя, товарищ капитан, нельзя, убьют насмерть, — рассудительно заметил Багров.
— А мы сейчас, верно, сами в атаку пойдем. Так ведь ловчее. Фриц собрался к нам, а мы ему в грудь, — заметил Верховов.
А дым стелется по земле. Он уже подходил к окопчику, когда бомбардировщики развернулись и снова сбросили свой страшный груз. Черные вихри понеслись по передовой. Разрывы слились в один сплошной грохот. Я сжался в комок, а бойцы продолжали спокойно сидеть.
— Ложиться опасно: если засыпет, не встанешь, — не то в порядке совета, не то с укором заметил мне Багров.
Дым окутал окопчик, и словно опустился черный занавес. Даже небо показалось ночным, заводские трубы и те скрылись.
Вдруг со стороны КП полка взвились веером три красные ракеты.
— Вперед! — раздался крик.
— Вперед! — заревел Багров.
— Вперед! — тонко, фальцетом поддержал его Верховов, и оба исчезли в направлении фашистских окопов.
План Гуртьева — предупредить вражескую атаку своей.
Я бросился на КП полка, к новому КП. Он обосновался в бетонированном подвале. Перемещение произошло быстро.
— Здесь «юнкерс» нам не опасен, — заметил Чамов.
Впереди ясно слышались крики «ура». Атака шла успешно. Гитлеровцев захватили врасплох, и теперь им было не до наступления.
— Как? — запрашивал по телефону комбатов Чамов.
— Отлично, заняли окопы противника, — слышалось в ответ.
Полк продвинулся вперед на пятьдесят метров.
Через несколько минут к КП полка подбежали три гитлеровца и, спрыгнув в подвал, остановились в смятении. Оказывается, они перепутали направление, не к своим, а к нам попали. Их обезоружили.
Пленные! Я безумно обрадовался, начал их расспрашивать. Но нет, ничего не получалось. Слишком уж ошалели непрошеные гости.
А донесения от комбатов продолжали поступать, радостные донесения.
— Занял пункт «Б», продвигаюсь с боем, — сообщали из первого батальона.
— Веду бой на уничтожение в цехе номер три, — извещали из третьего.
Самолеты тем временем развернулись и стали опять бомбить. Чамов наблюдал уже с нового рубежа, как методично и жестоко фугаски разносят в пух и прах прежние позиции полка, сравнивая с землей и окопы, и траншеи, в которых уже не было ни одного нашего бойца.
В этом-то и заключалась своеобразная тактика Сталинградской битвы: спасайся от самолетов противника во вражеских окопах. Операция смелая, рискованная. Людей-то у нас меньше, чем у гитлеровцев. Если не пробьешься сразу, ничего не выйдет. Да и заняв окопы, нельзя зевать. Бойцы первого батальона, в частности, заняв новые позиции, очутились среди немцев. Получился как бы слоеный пирог. Наш взвод, а рядом гитлеровцы, дальше снова мы, и снова они. Сейчас победу решала военная сноровка. А ее-то и имели в избытке чамовцы. Бойцы, не дожидаясь приказов командиров, быстро расправлялись с остатками гитлеровцев. Наконец, бой окончен, и командир полка отдает приказ:
— Закрепиться на достигнутом рубеже.
И началось закрепление, переоборудование старых окопов, их ведь следует повернуть в другую сторону, рыть новые. Это очень сложно. Надо создать целый лабиринт ходов сообщения, чтобы маневрировать под воздушными и наземными огневыми налетами. К утру полк прочно закрепился на новых позициях.
