Маша Попова выздоравливала медленно: она потеряла так много сил, что теперь почти целыми днями лежала в постели. Выздоровление могло затянуться, если бы в один прекрасный день она не получила весточки с фронта.

Маша спала, когда сестра принесла письмо, и та не решилась ее разбудить. Проснувшись, Маша долго-долго глядела на конверт со штампом полевой почты, лежавший на одеяле. Адрес был написан рукой Андрея. Сначала Маша подумала, что она все еще продолжает спать, и, боясь нарушить это сладкое видение, не решалась взять конверт. Потом она осторожно повернула голову к окну и увидела знакомую до мельчайших подробностей улицу: линию одноэтажных домов, дорогу, по которой медленно двигалась колонна тяжело груженных машин, крытых брезентами. Пробежал мальчишка, — одно ухо солдатской ушанки стоит торчком, другое весело скачет в такт движениям мальчика. Из яслей напротив вышла женщина и остановилась на крыльце, ожидая кого-то.

Да нет, это не сон! Маша поспешно схватила конверт и распечатала его. Сначала ничего не могла понять: буквы, буквы, рукой Андрея писанные крупно и аккуратно, со старанием. А из букв никак не получались слова. Маша отложила письмо, закрыла глаза и перед ней встал ее любимый. Такой, каким она его видела последний раз перед разлукой: немного грустный и взволнованный. Должно быть, от волнения он все время поправлял на лбу волосы, хотя они были в полном порядке. Милый Андрюшка!

Маша открыла глаза, начала читать. Письмо было просто замечательным, — ласковым, полным любви. Чудак, мог бы не оправдываться: разве она не понимала, что на фронте бывают и такие времена, когда не только письма написать — воды некогда напиться.

Большую радость доставила Маше и приписка, сделанная капитаном Осокиным. Капитан хвалил Андрея за умение и знания, за то, как он бережно и любовно относится к технике, которую производит для фронта она, Маша.

Весь день Маша находилась под впечатлением письма Андрея, у нее было такое настроение, что все казались преотличными людьми.

К вечеру в палату зашел какой-то неизвестный молодой человек, тоже очень славный. Ему дали слишком короткий халат, вроде кацавеечки, и он все старался натянуть его на колени, когда сел около Машиной постели.

Он представился:

— Николай Иванович.

Маша ждала, что он скажет дальше, и думала — почему это дали такой смешной халат?

— Я пришел в неудобное время, — извинившись, сказал Николай Иванович. — Но я обещал разыскать вас, Маша, во что бы то ни стало.

— Да зачем же было мучиться? Все, наверное, знают, что я в больнице. Вы новый комсорг цеха? Мне девушки говорили, что новый комсорг собирается прийти.

— В том-то и дело, Маша, что я не сразу узнал ваш настоящий адрес. И, кроме того, еще возможна ошибка.

— Ничего не пойму! Говорите вы какими-то загадками. Да откуда вы?

— Я из Москвы.

— Из Москвы? — просияла Маша. — От Ольги Ивановны? Привезли мне привет? А может быть, даже письмо?

— От Ольги Ивановны?

— Конечно, Ольги Ивановны. А я уже собиралась поругать ее. Уехала, и ни слова. Хоть бы ответила на мои письма.

— Ну, значит, вы та самая Маша!

Ночью Николай Иванович связался по телефону с Линевым. Подполковник был чрезвычайно обрадован тем, что таинственная Маша нашлась и не скрыл своего огорчения по поводу того, что она находится в больнице.

— Надолго? — спросил он.

— Что надолго? — не понял Николай Иванович.

— Болезнь, я говорю, надолго ее задержит в больнице?

— Вот этого я еще не знаю, товарищ подполковник.

— Напрасно, Николай Иванович. Выясните и доложите.

Некоторое время трубка молчала. Слышался только шорох замерших проводов. Николай Иванович испугался, что его разъединили и уже приготовился было грозно прикрикнуть на телефонистку, как вновь раздался голос Линева:

— Во всяком случае, Николай Иванович, ваша командировка автоматически продлевается до полного выздоровления Поповой. В Москву вы должны возвратиться вместе с нею.

Первое, что сказала Маша при знакомстве с подполковником Линевым, было:

— Знаете, как я рада, что к вам попала. Теперь все станет на свое место.

— Думаю, да, — улыбнулся Линев. — Думаю, расставим все по местам, если вы захотите помочь по-настоящему. А вы ведь захотите.

— Да! — Маша задохнулась от волнения и гордости. — Конечно. Все, что сумею.

Она старательно вспоминала все касающееся Ольги Ивановны — ее просили не упускать мелочей. Она рассказала о «каменной бабе» — привязала же это прозвище к человеку! Та, действительно, слабоумная, а все же работает в цехе чернорабочей, силищи невероятной.

У Маши было много друзей. Но только в бреду вырвались у нее слова о «каменной бабе». Придя в сознание, Маша не посчитала возможным поделиться с кем-нибудь своими неясными опасениями. Что, собственно, особенного в том, что Ольга Ивановна перед отъездом — она все время собиралась в Москву, ждала вызова — пошла побродить по окрестностям, спасалась от дождя под крышей, кормила хлебом встретившуюся ей там «каменную бабу».

Ольга Ивановна часто говорила: «Как уеду, Машенька, вы мне пишите: главный почтамт, до востребования — еще неизвестно, где жить буду».

Маша написала Ольге Ивановне два письма. Неудобно же молчать, раз просили.

И вот приходит к Маше Николай Иванович, спрашивает, кому она писала в Москву? Что ж, это не секрет. Все свои, заводские, здесь; писала бывшей соседке по комнате, Ольге Ивановне Петровой, она из Минска, эвакуированная, жена офицера.

Слово за словом. В результате Маша поняла, что ей помогут разобраться во всем неясно беспокоящем и что она в чем-то может помочь. Она охотно поехала в Москву.

— О вас, Маша, я знаю больше, чем вы думаете, — сказал ей подполковник Линев. — И о вас, и о вашей замечательной работе, ваших моторах и даже о вашем Андрее. Давайте сразу договоримся: вы здесь — моя помощница. Мой товарищ по работе. Мы с вами вместе обязаны взять коварного врага с поличным. — И он стал рассказывать то, что в интересах дела должна была знать Маша.

Пока подполковник говорил, Маша все больше и больше бледнела. Ей вдруг стало страшно: что она прохлопала, что проглядела?

— Что с вами, Маша? — заметив ее волнение, спросил Линев.

— Для меня все будто новым светом осветилось! — воскликнула девушка, вскочила с кресла, оперлась о стол Линева сжатыми в кулаки худенькими руками. — Вам лучше знать. Но и я догадываюсь: тут вредительство с фашистской стороны. Бьют наши — посмотрите-ка сводки! — бьют их в открытом бою. Они давай невидимо, втихую гадить. Вредительство! Самая что ни на есть людоедская, фашистская уловка! Но только сделать нас несчастными нельзя! — убежденно заключила девушка.

— Самое главное, — сказал Линев, — ни в чем не отступать от правды. Я и не сомневаюсь, что вы говорите правду. Но мы с вами должны сейчас суметь уличить одну особу во лжи. Приведите арестованную Примак! — отдал он распоряжение.

— Можно напиться? — спросила Маша. — Я все-таки очень волнуюсь!

Подполковник Линев, если не по годам, то по жизненному опыту, безусловно, годился бы Маше в отцы. Однако, передавая стакан, он чуть не расплескал воду на паркет.

— Я тоже волнуюсь, — доверительно сказал он.

Бесшумно открылась дверь. В кабинет вошла дородная женщина с короной черных, тщательно уложенных волос на голове.

Маша торопливо поставила стакан.

— Ольга Ивановна! — воскликнула она. — Вот не ожидала, — и осеклась. «Ни в чем не отступать от правды», — сказал подполковник. Правда ли, что, все время говоря об Ольге Ивановне, она, Маша, не ожидала ее увидеть здесь? Правда! Правда, потому что велико наше доверие к живущим рядом людям. Жена офицера Ольга Ивановна Петрова, пусть даже несколько странная, и арестованная Примак, коварный враг! Не ожидала Маша такого.

Вошедшая не дрогнула ни единым мускулом.

— Я не Ольга Ивановна, — сказала она. — Вы ошиблись, девушка. Ошибаться не стоит.

— Я болела, Ольга Ивановна. Изменилась, вот вы и не узнаете, — настаивала Маша. — Да ну же, я Маша Попова.

Гладкий белый лоб под короной волос покрылся морщинами — арестованная делала вид, что силится вспомнить.

— Маша Попова? Что-то...

— Не припомню, скажете, — подхватил Линев. — Ваша игра уже не достигает цели, чересчур однообразна. Подумайте об этом на досуге. Уведите, товарищ сержант, арестованную.

— А если я имею что сказать?

— Скажете, когда спросят.

— Не советую разговаривать со мной таким тоном, — арестованная вместо того, чтобы идти к двери, сделала два шага по направлению к Линеву.

— Держите ее! — не сладила с собой, закричала Маша. — Разве не видите, что она шпионка.

— Уведите арестованную! — спокойно повторил Линев.

А Маша, когда закрылась дверь, прижала вдруг к лицу ладони, наклонилась к самым своим коленям и горько-горько заплакала.

— Что, что случилось, Маша? — подошел к ней Линев.

— Ах, какая же я дура! — бормотала Маша сквозь слезы. — Слепая.

Подполковник осторожно взял Машины руки, отвел их от мокрого лица и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

— Это хорошо, Маша, что вы поняли, как иногда нам дорого обходится чрезмерная доверчивость.

Маша прожила в Москве больше двух недель и все никак не могла находиться по улицам, насмотреться на родной город. Маша любила Москву так же, как любят человека — до самозабвения. А военная Москва казалась ей дороже прежней.

И все-таки, освободившись от дел, девушка торопилась на Урал. Однако выехать оказалось не так просто: с вокзалов Москвы уходило ограниченное количество пассажирских поездов. Маша пробовала постоять в очередях у билетных касс, но безрезультатно. Но вот к ней явился Николай Иванович.

— Послушайте, Маша, — сказал он, — вы какая-то неуловимая. Хожу, хожу к вам и никак не могу застать дома. Где это вы пропадаете?

— Ой, знаете, я все эти дни бродила по Москве. Смотрела на дома, на людей.

— Думаю, что сердце ваше навечно принадлежит Москве. Я сам москвич и прекрасно вас понимаю. Может быть, вы хотите остаться здесь? Работы сколько угодно, а с формальностями можно решить вопрос быстро.

— Что вы, — испугалась Маша. — Я люблю свой завод и возвращусь в Москву вместе с ним. Только с ним, Николай Иванович!

— Я так и думал. Но почему же вы до сих пор не побеспокоились о билете?

— Уже беспокоилась, — грустно вздохнула Маша.

— Быстро не получается?

— Не получается.

— Вот наказание за то, что теряете связь с друзьями. Вам уже давно заказан билет.

— Давно заказан? — ахнула Маша. — Николай Иванович, я могу вас поцеловать от радости! Я так вам благодарна!

— А при чем здесь Николай Иванович? — смутился молодой человек. — Я выполняю приказание подполковника Линева.

— Ага, а если бы не было приказания, так вы бы не побеспокоились обо мне?

— Да разве я виноват, что подполковник отдал приказание? — возмутился Николай Иванович. — Я бы и сам все сделал. Теперь же, раз приказание отдано — надо докладывать.

— И доложите, что я страшно благодарна вам — только не забудьте это сказать — и товарищу Линеву. Постойте, постойте, Николай Иванович, дайте досказать. Благодарна прежде всего не за билет, а за то, что вы помогли мне, моим товарищам — всему заводу, моему Андрею и его товарищам на фронте. Понятно?

— Понятно, понятно! — засмеялся Николай Иванович.

Однако забота подполковника Линева не ограничилась заранее заказанным билетом. Когда наступила минута ехать на вокзал, за Машей была прислана легковая машина. Николай Иванович предупредительно распахнул дверцу.

— Знаете что, Николай Иванович? — сказала Маша, когда тронулась машина. — Я вот возьму да и напишу обо всех ваших любезностях своему Андрею. Вы ведете себя слишком подозрительно. К моим услугам машина, любезно открытая дверца. Чего доброго, на дорогу преподнесете килограмм шоколадных конфет.

Николай Иванович до корней волос покраснел и, не зная куда деться от неловкости, положил Маше на колени бумажный пакет.

— Это... — сказал он и повернул голову к окошку, — это и есть конфеты, только, кажется, не шоколадные.

— Опять приказание? — улыбнулась Маша.

— Нет, собственная инициатива!

Оба весело рассмеялись. И поняли, что их связывает хорошая, прочная дружба.

— Скажите, Николай Иванович, — серьезно спросила Маша. — Если не секрет, привезли «каменную бабу» в Москву?

— Нет, это не секрет. Привезли. На вашем заводе, Маша, бдительность была не на высоте. Поэтому «каменную бабу» и допустили в ответственнейший цех в качестве чернорабочей. Казалось бы, ну что может сделать эта женщина, прикидывавшаяся дурочкой? А она делала то, чему ее научила ваша бывшая соседка — когда удавалось, в термическую ванну сыпала особый порошок. Коварные пылинки разрушающе действовали на металл — он изнашивался преждевременно. Надо такой-то детали работать сто часов, а она исправно служит лишь десять. Одна такая деталь попадалась из тысячи. Но вы понимаете, к чему это вело?

Маша подняла голову и глухо сказала:

— Очень хорошо понимаю, Николай Иванович. Одна деталь — человеческая жизнь. Отказал мотор в воздухе, и... Мне это подполковник уже рассказывал. Потому-то я и просила вас поблагодарить его за себя, за Андрея, за всех советских людей. Ну, а моя бывшая соседка?

— Что же, Маша, вы правы: товарищу Линеву пришлось немало потрудиться, стягивая воедино все нити обвинения. Ваша бывшая соседка никакая не Петрова Ольга Ивановна, так же как и не Могилевская. Она жила в нашей стране под разными именами, как это делают шпионы... Ну, вот и вокзал, Маша. Помните, как до войны на Комсомольской площади было светло?

— И все равно чудесная наша Москва! — подхватила Маша. — Ничего нет лучше на свете.

Молодые люди говорили о любимом городе, пока поезд, в который села Маша, не отошел от перрона. Маша стояла на площадке и махала рукой Николаю Ивановичу. И он махал ей, и что-то говорил, чего она уже не могла расслышать.

Поезд, набрав скорость, долго мчался вдоль московских улиц, проскакивал через мосты, под которыми шли трамваи, миновал несколько громад заводов и снова поровнялся с жилыми домами столицы, словно никак не мог расстаться с городом славы великого народа.