Временами все погружается во тьму. В амбразуры башни потоками хлещет вода. Она вливается в люки, проникает внутрь корабля через вентиляционные трубы. В полузатопленных кубриках плавают вещи матросов, книжки, матрацы. Вода скатывается водопадами по трапам, сбивает с ног людей…

Штормовой ветер гудит над нашими головами. Волны тащат за собой монитор, как бумажный кораблик, потом вдруг на время оставляют его в покое. Но не успевают изнуренные люди опомниться и передохнуть, как налетает новый шквал.

Сигнальщик Гунько доносит, что катер оторвался от борта. На нем — Николай Ермаков… Но что делать, помочь ему мы ничем сейчас не можем.

Даже крупные морские корабли предпочитают пережидать в портах такую непогоду. Речному же кораблю, плоскодонному, не приспособленному к морской волне, шторм грозит гибелью.

Матросы выбились из сил. Корабль идет в ореоле белой пены и брызг. Временами на поверхности взбаламученного моря остаются только башня и мачта с трепещущим по ветру флагом. Волны захлестывают монитор от носа до кормы. Он идет под водой и только чудом не тонет… Наконец девятый вал исполинской высоты подхватывает «Железнякова» и с диким ревом несет на скалы.

— Самый полный назад! — кричит командир.

Еще полчаса назад машины выбивались из сил, давая полный вперед, чтобы продвинуться хоть на метр по песку. Теперь они дают полное число оборотов назад, чтобы корабль не разбился о скалы.

Отданы оба якоря. Море оборвало якорные цепи, как гнилые нитки. Берег, мрачный, враждебный, надвигается на нас все ближе и ближе. Отчетливо видны обнаженные острые камни. Еще немного — и они пропорют днище монитора… Отчаянным усилием Громов повернул штурвал, и монитор, приподнявшись, мягко врезался в широкую песчаную отмель.

Теперь он прочно сидел на грунте, и только корма его оставалась в воде. Волны перекатывались через палубу, обдавая нас холодными брызгами.

Матросы, используя богатый морской лексикон, проклинают и море, и шторм, и ветер, выбросившие их на этот неприветливый, пустынный берег.

Командир отдал приказание осмотреть корабль. Люди снова разошлись по своим боевым постам.

На корабле действительно, как говорится, нет живого места. Башня пробита снарядами. В ней зияют три черных рваных дыры. Борта корабля похожи на решето. Блестящей и гладкой, как каток, палубы тоже больше не существует. Осколками мин покорежены и сбиты буквы на корме корабля — гордое имя нашего монитора. Краска повсюду обгорела, облупилась, и кажется, что это кровь вытекает из глубоких ран корабля.

— Что с тобой сделали, гады проклятые! — говорит Громов и, сжимая кулаки, отходит в сторону, к скалам.

А Перетятько неистово грозится кулаком неизвестно кому, может быть, бушующему и ревущему морю, а может быть, оставшимся в устье Пересыпи фашистам.

Командир, комиссар и офицеры, забыв об усталости, осматривают корабль, ощупывают его раны. Все отсеки залиты водой, в кубриках плавают матросские вещи.

— Машины исправны, и корабль сможет пересечь море, если утихнет шторм, — доложил Павлин.

— Орудия главного калибра в порядке и могут вести огонь, — отрапортовал Кузнецов. — Они могли бы стрелять, — добавил он огорченно, — если бы у нас еще оставались снаряды…

— Мореходные приборы разбиты, — доложил штурман.

— А рация? — поинтересовался командир корабля.

— Рация повреждена, — сообщил Ильинов.

— Постарайтесь исправить. Надо связаться с «Большой землей». Если будете твердо уверены, что отвечают свои, — запросите помощь.

Видно, очень тяжело командиру произносить эти слова.

В первый раз за всю свою боевую жизнь «Железняков» подает SOS — сигнал бедствия.

Через минуту невозмутимый радист уже сидел в своей крошечной рубке по пояс в воде и исправлял рацию. В кают-компании утробно чавкает помпа, откачивая воду.

Кот взобрался на пианино и отчаянно вопит.

— Да замолчи ты, брысь! — цыкнул на него Губа. — Не надрывай душу! Нечего сказать, — продолжал он, укоризненно качая головой: — А еще морское прозвание имеешь. Не Пират ты, а просто сухопутный разбойник. Цыть, трусливая скотина!.. Пошел, сатана!..

Море еще бурлило. Громов, словно тюлень, нырял под корму, ощупывая руль и винты. Он на секунду высовывал курчавую мокрую голову, набирал в легкие побольше воздуху и снова исчезал под водой. Матросы, еле стоящие на ногах, были готовы броситься ему на помощь.

— Что там, Громов? — спросил Харченко, когда после получасового нырянья Громов наконец ухватился за корму и, тяжело дыша, появился на палубе.

Задыхаясь, хватая воздух широко открытым ртом, матрос ответил:

— Винты покорежены. И руль сорвало!

Не говоря ни слова, несколько человек полезли в воду осматривать винты. Волны то накрывали их с головой, то откатывались, и тогда становились видны голые спины людей и погнутые лопасти винтов. Матросы вытащили из недр корабля инструменты, деревянные брусья, доски и тут же, на песке, принялись мастерить временный руль. Кок развел большой костер и стал готовить обед для команды.

Помпы работали безостановочно. Словно утопленник, «Железняков» выплескивал из себя тонны морской воды.

Командир по отвесной сходне поднялся на палубу с берега. Странно входить на неподвижный корабль, выброшенный на сушу, словно большая рыба. Спустившись в люк, Харченко по колено в воде добрался узким коридором до радиорубки. Ильиной, с черными наушниками на голове, что-то сосредоточенно выслушивал.

— Работает? — радостно спросил командир.

Ильинов кивнул головой. Он продолжал настойчиво вызывать радиостанции на далеком, не занятом врагом побережье. И вдруг лицо его озарила улыбка.

— Наши!

Далеко, за свинцовым штормовым морем, услышан призыв «Железнякова»!

— Просите буксир, — приказал Харченко.

По рубке рассыпалась дробь морзянки. Казалось, дятел стучит клювом по гулкому, пустотелому дереву. Но вот радист прекратил передачу, щелкнул каким-то рычажком и, схватив карандаш, низко склонился над столом. Из-под острия карандаша появились ровные строчки букв.

— Они говорят: буксиров нет, — сняв наушники, горестно сообщил Ильинов, — и что к нам через Керченский пролив прорваться невозможно… Ну что ж, товарищ командир, выберемся сами!

Эти простые слова, полные спокойной уверенности в себе и в силах «Железнякова», ободрили Алексея Емельяновича. Хлюпая по воде, он прошел коридором и поднялся на палубу.

Здесь его окружили матросы и офицеры.

— Как наши дела? Как связь, товарищ командир? — спросил Овидько.

— Мы связались с «Большой землей», — ответил Харченко. — Нас услышали. Но ответили, что помочь не могут, стянуть нас нечем. Буксиров нет, да и не прорваться им, кругом немцы. Что ж, хлопцы, еще раз выручим себя сами?

— Выручим! — послышались голоса… — Прорвемся!..

Матросы засыпали стоя, веки их непроизвольно смыкались, налитые кровью глаза опухли от бессонницы.

Наскоро перекусив, они снова полезли в грязные взбесившиеся волны. Одни выпрямляли лопасти винтов и устанавливали временный деревянный руль; другие — подводили пластырь под пробоины, зияющие в днище; третьи, ползая по наклонной палубе, заклепывали мелкие пробоины и прибивали отодранные листы. И все это делалось среди злого шипенья моря, свиста и брызг, в водовороте штормового прибоя. К сумеркам, опустившимся на корабль предательски быстро, работа еще не была закончена. Зажечь огонь не решались: поблизости могли оказаться немцы.

Наступила ночь, тревожная, черная, душная. Она непроницаемым пологом накрыла корабль, будто приняв под свою защиту. Истомленные, усталые, люди замерли там, где их настиг сон: на песке, в коридорах, в сырых кубриках, на исковерканной палубе. Бодрствовали только командир и часовые, расставленные на берегу. Харченко приказал менять часовых через каждые два часа. Люди должны как следует отдохнуть. Еще неизвестно, что их ожидает завтра.

Спит радист у бесполезной теперь рации; спят комендоры у пушек, спит богатырь Овидько, уткнув, будто малый ребенок, кудлатую голову в грудь своему другу Блохе; спят машинисты у мертвых машин…

Меряет бесконечными шагами палубу на мостике командир. И нет конца его беспокойным думам. Командир бережет сон бойцов. Гулко разносится шум его шагов над уснувшим кораблем…

…Когда все проснулись, море было таким же свинцовым, как и вчера, но несколько успокоилось. По небу медленно ползли густые, тяжелые тучи. Шторм стихал.

Люди поднимались, словно пьяные, не соображая еще, где они находятся и что с ними. Потом, увидев корабль сидящим на отмели, вспоминали все и спешили на свои посты.

Снова закипела работа. Она продолжалась весь день, и весь этот долгий день над кораблем ни на минуту не умолкал грохот кувалд, визг пил и стрекот клепального молотка.

Шторм приволок к берегу полузатопленную землечерпалку. Ее плотно засосало в песок, и матросы завели на нее концы. Несколько раз припускал сильный дождь. Окоченевшие люди, похудевшие и осунувшиеся, стуча от холода зубами, продолжали работу; офицеры работали наравне с бойцами, и Королев, вспомнив свою былую профессию токаря, вытачивал деревянный руль.

В разгар работы нагрянули немецкие самолеты. Они вынырнули из-за скал, сделали круг над монитором и стали заходить на бомбежку.

Люди привыкли встречаться с самолетами врага на реке или в море, где их корабль мог вести по ним огонь, маневрировать и увертываться от падающих на него бомб. Здесь же он лежал на песке неподвижный, шелушащийся железными стружками, с облезлой башней, уставившейся в небо бесполезными сейчас жерлами орудий.

Фашистские летчики могли хихикать от радости, видя беспомощность и беззащитность своей жертвы; они могли безнаказанно прикончить ее так же, как они привыкли добивать раненых, остающихся на поле боя.

Первый бомбардировщик спикировал и, промахнувшись, угодил бомбой в скалы. Град камней осыпал палубу «Железнякова» и лежавших ничком на песке матросов. Второй бомбардировщик сбросил бомбы в воду, и монитор окатило водой, песком и грязью. Тут Перетятько кинулся на палубу, к своему счетверенному пулемету. Он карабкался по наклонной палубе, как муха по стене. Добравшись до пулемета, матрос повернул его стволы навстречу третьему «юнкерсу». Тот, готовый уже спикировать, получил очередь в лоб. Видно, сдали нервы у фашистского пилота. Не выдержал он единоборства с русским матросом, отвернул в сторону и сбросил бомбы где-то далеко за скалами. Четвертый «юнкерс» камнем ринулся на корабль и принялся поливать его пулеметным огнем. Матросы, кидаясь на песок, старались как можно глубже зарыться в него. Пули изрешетили палубу «Железнякова», и «юнкерс» исчез за горами. Уже собирался спикировать пятый. И тут с палубы поднялась богатырская фигура в бушлате. Это был Овидько. Он стоял, высокий, плечистый, широко расставив ноги. Под его распахнутым бушлатом синели полоски тельняшки — «морской души». Подняв автомат навстречу надвигающемуся самолету, Овидько дал длинную очередь. Это был невиданный поединок — человек дрался с тяжелым бомбардировщиком один на один. Самолет буквально ринулся на матроса, и всем показалось, что он смял его, подхватил и потянул за собой в воздух…

Ужасающий взрыв оглушил всех. Чудовищная воздушная волна окатила людей жаром, засыпала их песком и камнями. Горящие обломки пронеслись над берегом, как метеоры. Когда все стихло и люди стали осторожно приподнимать головы, они увидели плотно влепленные в камни окровавленные обломки самолета, а поперек палубы неподвижного, с пробитой грудью богатыря Овидько…

Так погиб наш любимец Овидько, чье большое доброе сердце было полно любви и нежности к друзьям, Родине и неистребимой, жгучей ненависти к врагу, пришедшему с огнем и мечом на его родную землю…