Часть 4
НЕУЛОВИМЫЕ И НЕВИДИМЫЕ
11
Пришел день, когда «Железняков» снова отдал швартовы. В боевом листке, выпущенном перед выходом в море, говорилось:
«Гитлеровцы предпринимают бешеные атаки, чтобы вырваться на задонские просторы. Тяжелые бои разгорелись на донских переправах. Мы идем на помощь нашим армейским товарищам. Флот — родной брат армии и ее верный помощник. Пока у нас хватит снарядов и сил, мы будем уничтожать живую силу противника и его плавучие средства».
В Ейске на борт корабля поднялся командир действовавшего здесь подразделения.
— Благодарю за приход на Дон, дорогие дунайцы! — сказал он. — Мы покажем врагу, на что способны советские моряки!
«26 июля, — записал комиссар Королев в дневнике, — мы вышли вверх по Дону и во взаимодействии с авиацией и наземной артиллерией обстреляли скопления противника в районе Елизаветинской. Били из главного калибра. Потом поддерживали артиллерийским огнем действия пехоты и высадку с канонерских лодок десанта. Настроение у команды бодрое, несмотря на то что все знают: обратно в море придется прорываться с боем…»«27 июля. Главстаршина Гулин, старшина второй статьи Чеботарь и матрос Лаптий ушли с корабля подрывать плавучие средства противника. Они должны задержать переправу немцев через Дон и дать возможность нашей пехоте отойти на новые позиции. Признаюсь, волновался, ожидая их возвращения…»
Главстаршина Гулин, старшина 2-й статьи Чеботарь и матрос Лаптий получили от командира особое задание. Покинув корабль, они ползком пробрались вдоль берега к пристани, где под присмотром немецких часовых, сбившись в кучу, покачивались барказы, шлюпки, плоты и большой катер.
Над степью занимался рассвет. Берег Дона был оживлен. Над ним, не рассеиваясь, стояло плотное облако дыма. К берегу нескончаемым потоком тянулась пехота, пылили автомашины, грохотали гусеницами танки. Немцы готовились форсировать реку. С запада подходили свежие резервы. Надо было уничтожить барказы и плоты, пока противник не успел использовать их для переправы.
Матросы действовали по заранее разработанному плану.
Лаптий подобрался к пустому сараю неподалеку от реки и зажег его для отвода глаз. Густой столб дыма взметнулся над соломенной крышей. Несколько немцев, покинув посты у пирсов, бросились к сараю. Все скопище плавучих средств осталось на какое-то время без присмотра. Только того и добивались матросы. Гулин и Чеботарь тут же очутились у пирса.
— Бросай! — крикнул Чеботарю Гулин.
Чеботарь размахнулся и бросил связку гранат. Несколько барказов и плотов разметало в щепы. Фашисты открыли беспорядочную стрельбу. Один из часовых кинулся к Чеботарю, но тут же упал, простроченный очередью из автомата Гулиным. Опомнившись, немцы бросились от сарая обратно на берег. Гулин метнул две связки гранат в пристань, и она вместе с причаленным катером взлетела на воздух.
— Бежим! — крикнул товарищам Гулин.
Свое дело они сделали, и им оставалось только поживей унести ноги.
Моряки бежали зигзагами, прячась в балках и в прибрежных кустах. Немцы преследовали их по пятам. Моряки понимали, что гитлеровцы постараются отрезать им путь к кораблю.
Выбежав на широкий шлях, они устремились вдоль него. Тут уже негде было укрыться: пыльная дорога, окаймленная телеграфными столбами, тянулась к белеющей вдали станице. И вдруг с разбитой проселочной дороги на шлях свернула огромная фура, запряженная парой крупных донских кобылиц. Грохот колес покрыл автоматную трескотню. Усатый казак, в фуражке набекрень, в синих штанах с лампасами, стоя настегивал лошадей.
— Тю-ю, матросы?! — удивился он, осаживая лошадей, и, дико вращая белками глаз, заорал на всю степь:
— Прыгай в фуру, черти!
Матросы мигом очутились в телеге. Казак крутанул вожжами над головой, разбойно присвистнул и гаркнул на лошадей:
— Но-о, милые, вывози!
Рыжие кобылицы вихрем рванулись с места.
Несколько пуль просвистело над головой казака. Но он отмахнулся от них, как от докучливых ос. Матросы, вцепившись руками во что попало, лежали в душистом и колючем сене. Фура, подскакивая на колдобинах, резко кренясь на поворотах, все больше отрывалась от опешивших немцев.
Не прошло и получаса, как взмыленные лошади влетели в станицу. Казак с ходу направил их в раскрытые ворота. На крыльцо выбежала молодая женщина с испуганным лицом.
— Хорони гостей, Гапка, — приказал молодухе казак. — На сеновал веди, живо!
И он тяжелым колом припер массивные ворота.
Весь день моряки просидели в темноте, зарывшись в сено. Казачка принесла им глиняные миски с борщом. Сказала:
— Немцы в станицу понаехали. Все дознаются, не видал ли кто матросов. Да разве у нашего Григорича что спытают?
— А ты кем ему приходишься? — спросил женщину Гулин.
— Невестка я ему.
— А муж где?
— В корпусе у Кириченки воюет… Пантелей Григорьевич зараз гутарил, — продолжала она, — выведет вас ночью на реку, к кораблю, чуете?
— Чуем, — ответил Лаптий, любуясь красавицей и уплетая удивительно вкусный борщ. — Да, братцы, это вам не кино, — подмигнул он товарищам.
Под вечер Пантелей Григорьевич заглянул да сеновал.
— Ну, матросня, живем? — спросил он.
— Живы, — ответили матросы.
— Тогда — собирайся.
Казак раскурил свою глиняную люльку.
— Слыхал я, что вы натворили, — сказал он, когда они спустились с сеновала во двор. — Немцы прямо сказились, всю степь обшарили. Часовым своим, что вас упустили, немецкий обер морды искровянил… Ну, выходите…
У калитки они столкнулись с метнувшейся в сторону простоволосой девчонкой.
— Вякнешь кому — истый Христос, убью! — прикрикнул на нее казак.
Девчонка от страха присела на корточки.
— Теперь не вякнет, — успокоенно заключил Пантелей Григорьевич.
В станице лаяли собаки. Где-то перекликались немецкие часовые да слышались тяжелые шаги патрулей. Пантелей Григорьевич вывел моряков в степь.
— Вот так и дуйте. Тут напрямки недалеко, версты три, не боле.
— Спасибо, Пантелей Григорьевич, — поблагодарил Гулин.
— Вам спасибо, — тихо откликнулся казак. — Про ваш корабль мы наслышаны. Партизаном зовем его плавучим…
Через два часа, с первыми лучами проснувшегося солнца, Гулин, Лаптий и Чеботарь поднялись на палубу «Железнякова».
Весь день «Железняков» поднимался вверх по реке, пока не обнаружил немецкую пехоту. Володя Гуцайт немедленно сошел на берег. Через час корректировочный пост сообщил: фашисты готовятся к переправе. «Железняков» открыл огонь. Гитлеровцы частью были уничтожены, частью разбежались.
«На корабле работа кипит, — записывал Георгий Ильинов, — комендоры, пулеметчики, артэлектрики, сигнальщики, радисты, рулевые отлично воюют, а когда нужно ремонтировать поврежденный корабль, становятся слесарями и токарями, малярами и электросварщиками. Какой дружный коллектив! Хорошо жить и работать в таком коллективе! С такими друзьями в бою не пропадешь…Сегодня весь личный состав был собран во втором кубрике. Командир корабля сообщил, что командование возложило на монитор новую боевую задачу. Мы должны нанести артиллерийский удар по береговым батареям врага и отвлечь на себя их огонь. С волнующей речью выступил комиссар корабля. Он рассказал о зверствах, которые творят гитлеровцы, вспомнил трупы, плывшие под Николаевом. Умеет наш комиссар взять за сердце!— Каждому из нас война принесла свое горе, — говорил Королев. — У одного фашисты угнали невесту в Германию, у другого повесили брата, у третьего — убили отца и мать. Но все личное отходит на задний план, когда мы думаем о горе всех советских людей, о беде, пришедшей на нашу землю. Одно великое желание должно руководить нами всегда — в труде, в бою, на отдыхе. Это желание отомстить за неисчислимые бедствия, которые Гитлер принес нашей Родине…Ночью мы вышли в поход. Наш огневой удар во взаимодействии с авиацией, бомбившей фашистов с воздуха, нанес большой урон фашистам.Мы гордимся нашим кораблем!По обоим берегам Дона оккупанты спускаются вниз, тесня советские войска. Наш монитор днем стоит, скрытый ветками в кустарнике. Но зато ночи — наши! От мощного артиллерийского огня гудит вся река. Не стыдно нам будет вспоминать бои на Дону…»
На следующее утро, на рассвете, над притаившимся в кустах «Железняковым» долго кружил «фокке-вульф». Теперь ожидай пикировщиков.
— Вот привязался, шпик проклятый!..
— Ни дна тебе, ни покрышки!
— Чтоб тебя разорвало!..
— Чтоб тебе при посадке рассадить морду!
Такие и еще более хлесткие пожелания отпускают матросы в адрес немецкого соглядатая, жужжащего, как назойливый комар.
Стрелять по самолетам-разведчикам Харченко не разрешал: зачем зря демаскировать корабль, если есть надежда, что его не обнаружат.
Заунывно гудящий «фокке-вульф» описывал все новые круги, снижаясь над кораблем все ниже и ниже. От въедливого жужжания у Перетятько ныло под ложечкой. Он божился: дай ему волю, и он сшибет проклятого шпика в два счета!
Но командир надеялся, что «Железняков» все еще невидим врагу.
«Фокке-вульф» наконец взмыл кверху и улетел…
На берегу выставили охранение и сели обедать.
В кают-компании по-прежнему было чисто и уютно, обед был сервирован на белоснежной скатерти, и солнечные зайчики бегали по фарфоровым тарелкам. На этот раз подавал на стол кок; Василий Губа находился в береговом охранении.
Вдруг над головой раздался треск и грохот. Корабль вздрогнул всем корпусом и покачнулся.
— Налет! — выкрикнул командир. — Все по местам!
Выскочив из кают-компании, он пронесся вверх по трапу. Вслед за ним ринулись другие.
Да, это был воздушный налет! Несколько «юнкерсов» на бреющем полете сбрасывали бомбы и в упор расстреливали из пулеметов стоявших в береговом охранении матросов. Упал Личинкин, падают Бобров, Губа… Бежавший к своей башне лейтенант Кузнецов вдруг покачнулся и схватился за руку. Глухо захлопнулась за ним броневая дверь.
По палубе оглушительно забарабанили осколки. А зенитки уже били по «юнкерсам», били изо всей силы…
«Немедленно повторился второй налет, — записал в дневнике Королев. — Мы снялись с якоря и пошли вверх по Дону. Немцы бомбили нас непрерывно.…Весь день налетали семерки бомбардировщиков. Зенитчики Перетятько, Блоха, Кирьяков, Кофтарев, Кобыляцкий выбивались из сил, отражая воздушные атаки. Бомбы рвались в десятке, в пяти метрах от борта, комендоров обливало водой, сшибало с ног……Всего на корабль был совершен за день 41 налет. «Мессершмитты» обстреливали нас из пушек и пулеметов. Лейтенант Кузнецов ранен, но продолжает командовать своими зенитчиками. Он спокоен и, как всегда, весел. Радист Ильинов не спит уже несколько суток, но не унывает. Под самой жестокой бомбежкой он не отходит от своего передатчика ни на минуту. Связь работает безотказно. Матвеев, патронный главного калибра, когда ранило людей в машинном отделении, заменял один пять человек. Мы отрезаны от Азовского моря, но верю, что с такими людьми, как наши хлопцы, прорвемся……Жаль Губу, одного из наших лучших матросов. Тяжело раненный утром в боевом охранении, он уполз в плавни, и его не смогли найти…»
Камыш, в котором очнулся Василий Губа, был так част, что пробраться через него, казалось, не было никакой возможности. Матроса медленно засасывала вязкая трясина. С большим трудом он вытащил сначала одну ногу, потом другую.
Дальние перекаты орудийной стрельбы доносились, словно гром из нависших над ковыльного степью туч. Раздирая в кровь руки, Василий выбрался к берегу. Он осторожно выглянул из камышей. Ни живой души ни в степи, ни на потемневшей реке. Корабль исчез бесследно! Сердце похолодело. Вдруг Губа почувствовал: что-то липкое, соленое течет ему в рот. Он поднял руку — кровь. Значит ранен в голову. Он попробовал разорвать рубаху. Плотное полотно не поддавалось. Тогда он разгрыз шов зубами. Осторожно нащупал руками рану, туго перевязал ее. Куда идти? Быть может, вон в ту станицу, что виднеется невдалеке? В ней так уютно курятся дымки… Но там наверняка расположился немецкий гарнизон. Ведь оба берега захвачены врагами. Фашисты, как саранча, повсюду — на дорогах, в станицах, в городах, в степи! Что делать? Отсиживаться в камышах, пережидать, пока немецкие части уйдут подальше, ночами пробираться к линии фронта? Выдержит ли он? Он — в матросской форме, безоружен, и его пристрелит первый же вооруженный фашист.
Хотелось есть — щей, гречневой каши, черных матросских сухарей. Ему послышалось, что кто-то едет по дороге. Он снова нырнул в камыши и долго лежал там, затаив дыхание.
К вечеру частый и крупный дождь забарабанил по реке. Промокший до костей, Губа дрожал, как в лихорадке. Дождь так же внезапно, как пролился, перестал. Стуча от холода зубами, Губа поднялся.
— Нет, без корабля мне не жить! — прошептал он.
Он попробовал сделать несколько шагов и тяжело упал в грязную жижу.
— Нет, мне без корабля не жить! — повторил он громко, почти прокричал, и стиснул зубы.
Матрос не мог идти. Он полз, готовый нырнуть в камыши при первом шорохе, при первом подозрительном звуке. Он полз вверх по реке, туда, куда, он знал, ушел «Железняков»..
Невиданная сила толкала матроса вперед. Он полз час, другой, третий. Настал вечер. Солнце, прятавшееся за тучами, так и не выглянув, село за степью. Стало совсем темно.
«Я не найду корабля, — в ужасе подумал Губа. — Он может воротиться, пройти мимо, и меня не заметят. Тогда все пропало!»
И матрос замирал и слушал: не шумят ли винты монитора, не плещется ли в реке вода? Он вглядывался в темноту: не блеснет ли где луч света? Корабль затемнен, и только чистая случайность поможет его обнаружить.
Губа полз дальше, дальше. Руки отказывались служить ему, а ноги двигались с таким трудом, словно к ним были привязаны тяжелые камни.
— Нет, не могу больше, — сказал он наконец.
И вдруг, когда он на секунду поднял голову, ему показалось, что посреди реки мелькнуло что-то и сразу же погасло. «Корабль, — подумал Губа. — Он! Мой корабль, другого быть не может».
Только бывалый моряк смог бы определить, что это за вспышка: на корабле подняли люк, кто-то выскочил на палубу, и люк захлопнулся. Упусти это мгновение Губа — и он бы прошел мимо корабля!
Нечеловеческая сила подняла Василия Губу на ноги. Раздирая руками камыши, матрос вошел в воду и окунулся с головой: тут, сразу у берега, была глубокая яма. Он вынырнул, поплыл.
«Не доплыву, — подумал он. — Утону, сил не хватит».
Кто-то тяжелый, цепкий схватил его за ноги и потянул книзу.
«Врешь, доплыву!»
Чугунные гири тянули на дно… Отказывали руки, ноги… Утонуть здесь, когда он почти достиг цели?!
Вдруг резкий голос совсем близко крикнул:
— Стой, кто плывет?
— Я! Губа плывет! Василий Губа! — заорал матрос, отчаянно гребя, захлебываясь и отфыркиваясь.
— Васька! Живой? — закричал с кормы знакомый теплый голос. — Да где ты? Да то ж я, Овидько! Греби сюда! Греби! Братцы, Губа вернулся!
Десяток дружеских, крепких рук втащили на палубу обессиленного, но счастливого матроса.
Через пять минут он лежал, укутанный в одеяло, в светлом кубрике, на чистой койке. Кушлак хлопотал возле него. В кубрик вошел командир.
— Ну, хлопец, не думал, что тебя живым встречу, — сказал Алексей Емельянович.
Он наклонился и крепко поцеловал матроса.
«…Губа подал отличный пример экипажу, как надо любить свой корабль, — записал в свой дневник Королев. — Его подвиг (да, именно подвиг, иначе это не назовешь) горячо обсуждают. Я, в свою очередь, привел ряд примеров, рассказывающих о любви к кораблю. Я рассказал о «морском охотнике» капитан-лейтенанта Иванчикова. Катер был поврежден. Нос его погрузился в воду, баковое орудие, у которого стояли матросы старшины первой статьи Тимченко, очутилось в ледяной воде. Но ни один моряк не отошел от орудия. Нос погружался все ниже, а орудие продолжало стрелять по гитлеровцам. Вода быстро поднялась по пояс — орудие продолжала стрелять. На помощь «охотнику» подошел торпедный катер, прикрыл его дымовой завесой, подал буксирный трос. Трос натянулся и лопнул. Второй трос тоже лопнул. Но торпедный катер не бросил в беде товарищей. Командир «охотника» приказал личному составу забрать личное оружие, пулеметы, ценное имущество и перейти на торпедный катер. Сам он оставался на мостике. С ним стал рядом раненый помощник командира Дьяченко: «Разрешите и мне остаться». «Пока моторы еще живут, разрешите и мне быть на моем родном катере», — попросил механик Хвалимов. Когда торпедный катер отошел, из машины вылез моторист Митрофанов: «И я с вами, братки». Все ниже опускался нос катера в воду. Противник бил по нему из минометов. Но храбрецы все же спасли свой маленький корабль и привели в родную бухту!Рассказ произвел на матросов огромное впечатление…»
