От былой самоуверенности, с которой Дасько ехал на советскую территорию, не осталось следа. Инстинктом шпиона с многолетним «стажем» он чувствовал неминуемую близость провала. Когда Дасько начинал обдумывать и вспоминать всё происшедшее за это время, то как будто ничего особенно тревожного, за исключением ночного преследования, обнаружить не мог. И всё же страх охватывал Дасько всё больше и больше. Когда Дасько был в Америке, во время первой мировой войны, он знал: доллары и ловкость всегда помогут. Хорошая порция долларов могла побудить не только постороннего человека, но, и сыщика «не заметить» шпиона.

Здесь же всё было по-другому. Ни откуда, ни от кого шпион не мог ждать помощи, ничто не могло спасти его в трудную минуту. Кундюк, Тыскив, даже Иваньо в счёт не шли. Они были такими же отверженными, как сам Дасько, обманом и лицемерием скрывавшими свои подлинные мысли. У каждого из них в душе горела злоба, а рядом с нею — ужас. Ужас перед прошлым, настоящим и, самое главное, перед будущим.

Дасько не отличался тонкой душевной организацией. Чувства его были грубы, несмотря на внешнюю, выработанную многолетней привычкой к интригам, быстроту решений. И Дасько не мог дать себе отчёта в том, что делается у него на душе. Он понимал только, что «работать» в Кленове труднее, чем в любом из не советских городов, где ему пришлось бывать. Страх, ещё непонятный ему самому, но уже ставший сильным фактором в сознании Дасько, порождал у когда-то самоуверенного и наглого шпиона неуверенность, колебания, а это приводило к необдуманным решениям и ошибкам.

Одной из таких ошибок стало посещение Дасько Ярослава Бабия — кленовского художника, которого Дасько знал с детских лет. Они были земляками, выросли в одном селе, начинали учиться в одной школе.

Мысль посетить Бабия родилась у Дасько внезапно, когда он, проходя по улице, увидел в витрине художественного магазина картину, подписанную знакомым, хотя почти полузабытым именем.

«Может быть, он укроет меня, — подумал Дасько. — Тогда не придётся искать этот завод, который указал Иваньо. А через несколько дней пойду снова к попу и узнаю другие адреса».

Дасько сидел почти без движения на облюбованной скамье в парке до самых сумерек. Только когда стемнело, он встал.

Солнечные людные улицы раздражали Дасько. Ему казалось, что прохожие смотрят на него особенно пристально, оглядываются вслед. В каждом встречном он чувствовал врага.

Ночью настроение Дасько менялось. Никем не замеченный и невидимый, как он считал, шпион скользил по улицам, стараясь держаться ближе к стенам домов, избегая перекрестков, быстро пробегая освещённые места.

До квартиры Бабия пришлось итти с полчаса. Бабий жил на одном и том же месте лет двадцать. Дасько несколько раз бывал у него раньше и сейчас сразу нашёл квартиру художника.

Квартира Бабия помещалась на первом этаже. Распахнутые окна её были прикрыты большими, хотя и не плотными занавесками. Дасько прислушался. Голосов в комнатах не слышно. По всей вероятности, Ярослав один.

На стук Дасько дверь отворил сам художник. Секунду он вглядывался, не узнавая ночного гостя, а узнав, дружески протянул Дасько обе руки и ввёл его в столовую.

— Очень рад, что ты заглянул ко мне, — сказал Бабий.

Дасько не ответил. Он вглядывался в Ярослава, стараясь разгадать, что он за человек теперь, как изменился его характер и взгляды за то время, что они не виделись.

Бабий был высокий, худой, с утомлённым и бледным лицом. Он казался старше своих лет из-за совершенно седых волос. Поседел художник за один день — 22 июня 1941 года, когда фашистская бомба убила его жену и двух дочерей.

Издалека Бабий казался старым, осунувшимся, поблекшим человеком. Но это впечатление сейчас же исчезало, стоило лишь подойти к нему поближе и заглянуть в глаза. Окружённые сетью мелких морщинок, как у большинства людей, которым часто приходится напрягать зрение, они выглядели необычно молодо под шапкой седых волос, говорили о пылком, неугомонном характере. Таков и был Ярослав Бабий в действительности. Он никогда не сидел без дела, не уединялся в своей мастерской. Маленькая квартира художника с утра до вечера пустовала, а её хозяин уезжал куда-нибудь на завод — делать эскизы к картине о кленовских стахановцах, вместе с молодёжью — своими учениками — бродил по городу, отыскивая и зарисовывая живописные уголки, на недели отправлялся в село и там жил. Кипучая энергия Ярослава вошла в поговорку среди его друзей, а друзей у Бабия было много.

Усадив гостя, Ярослав в свою очередь бросил несколько внимательных взглядов на Курепу — Бабий не знал, что сейчас этот человек носит другую фамилию.

Сказать по правде, Ярослав никогда не относился с симпатией к Курепе. Ещё в те годы, когда Курепа учился в университете, ходили тёмные слухи о его связях с австрийской полицией. Некоторые из общих знакомых Бабия и Курепы утверждали даже, что сын лавочника выдавал жандармам прогрессивно настроенных студентов. Бабий не верил этим слухам. Но всё же в глубине души у него осталась безотчётная неприязнь к Курепе.

— Сколько лет прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз! — улыбаясь, сказал Дасько.

При виде этой улыбки — кривой, явно неискренней, в душе Бабия поднялась прежняя неприязнь. Пересиливая себя, он ответил:

— Да, много. — Бабий не знал, с чего начать разговор, и обрадовался теме, предложенной собеседником. — Ты изменился, постарел.

— А ты, думаешь, нет? — воскликнул Дасько фамильярно шутливым тоном. — Годы не красят.

— Не красят, — подтвердил художник. — Годы и горе.

Глаза Бабия, мгновенно выражавшие каждый оттенок мысли, стали грустными.

— Горя много, — не замедлил подхватить Дасько. — На всей нашей земле горе.

— На всей нашей земле? — удивился Бабий. — Вот с этим я не соглашусь. Наоборот, — посмотри, как быстро восстанавливается всё, что было разрушено войной. А будет еще лучше.

Говоря, художник сразу оживился. Грусти как не бывало в его глазах, они блестели совсем юношеским задором. Ярослав придвинулся ближе к Курепе и быстро, как бы боясь, что его прервут, стал рассказывать.

— Вчера только я вернулся из нашего села. Знаешь, что там делается? Колхоз хотят организовать. Да, да, колхоз! — на всю комнату воскликнул Бабий таким тоном, как будто приглашал собеседника разделить его радость. — Это в нашем-то селе, где из века в век из бедности не выходили, где за клочок земли были готовы друг друга убить. Разве это не здорово!.. И планы у них какие! Я с молодым Василишиным встретился — сыном того Василишина, которого в тридцатом году жандарм шашкой зарубил. Впрочем, ты тогда где-то за границей путешествовал и не знаешь. Так этот Василишин мне говорит: «Электричество во все хаты проведём. Молочную ферму организуем. Пруд выроем». Вот, брат, какая жизнь пришла, а ты говоришь — горе. Это говорят те, кто хотел бы вернуться к временам Франца-Иосифа или маршала Пилсудского, чтобы были холопы и были паны, пекущиеся об интересах народа. Помним мы, как они пеклись! Спроси у крестьян, они тебе скажут своё мнение на этот счёт.

— Может быть. Я не знаю, — уклончиво ответил Дасько. — Я ведь никогда особенно не интересовался политикой.

— Разве? А мне помнится, что в прежние времена ты активно участвовал в политических кружках.

Дасько почувствовал, что совершил промах.

— Когда это было! — с натянуто добродушной улыбкой воскликнул он. — Молодость, молодость! Кто не мечтает в молодости переделать по-своему мир!

— Со мной происходит обратное, — тихо засмеявшись, сказал Бабий. — В молодости мне казалось, что политика — не дело художника, что я, человек искусства, должен быть далёк от будничных интересов «толпы», — это слово Ярослав иронически подчеркнул, — и лишь теперь я понял, как ошибался, теперь нашёл своё место в жизни. Но я особенно не виню себя за прошлое: ведь меня таким воспитывали — профессора в художественной академии, маститые мэтры в своих книгах, политики в своих речах. Не легко было найти правду.

— Что же тебе помогло найти её?

— Народ, товарищи, с которыми я встретился на войне. Когда я говорил с художниками, солдатами, рабочими, когда я видел города, где все — от ребят до стариков — работали для фронта, когда я почувствовал, что моё искусство может быть нужным и полезным народу, я понял, что так жить, как я жил до сих пор, нельзя. Я стал артиллерийским офицером и, знаешь, с этого дня начался мой путь как художника... Ну, а ты? Где ты был все эти годы? Последний раз мы виделись с тобой, кажется, в тридцать пятом году. Ты приехал тогда из-за границы, из Чехословакии?

— Да. Потом я отправился на Волынь учительствовать.

— Где?

— В... — Дасько секунду колебался прежде чем ответить, потом назвал первый пришедший на ум город. Курепа был слишком утомлён, разбит неудачами, чтобы следить за собой так же строго, как всегда. — В Горохове.

— В Горохове? Позволь, позволь. Ведь я был там в тридцать седьмом году! Я не мог найти работу здесь, а в Гороховской школе мне предложили место учителя рисования. Правда, когда я приехал, оно было уже занято, но тебя я не видел.

— Я... наверно, отлучался куда-нибудь, — смешавшись, ответил Дасько. — Конечно, отлучался. Ты в каком месяце был там?

— В декабре.

— Видишь, я как раз уезжал в эта время.

«Странно, — подумал Бабий. — Я познакомился со всеми педагогами в Гороховской школе. Тут что-то не то». С этого момента в душу художника начало закрадываться подозрение — еще очень неопределённое, неясное, но всё же подозрение.

— Там, в Горохове тебя застала война? — спросил Ярослав.

— Да. — Дасько думал о том, как переменить тему разговора, оказавшуюся слишком скользкой. — Ты сейчас работаешь над какой-нибудь новой картиной? — Дасько задал этот вопрос умышленно: ведь самая неистощимая и... приятная тема беседы для художника — это о его произведениях.

Бабий почувствовал намерение Дасько отвести разговор в сторону.

— Начал... Только вот времени не хватает. Двадцать четыре часа в сутках, а мало, — искренне пожаловался Бабий, как будто в силах его гостя было продлить сутки. — Так ты не досказал, что с тобой было во время войны.

— Остался там, где жил, — с неохотой проговорил Дасько. — Куда мне было ехать — одинокому. С фашистами, конечно, не сотрудничал. Преподавал в школе — и всё.

— Преподавал по программам, составленным в Берлине? — в упор спросил Бабий.

— Ну, Ярослав, зачем ты так говоришь, — поморщился Дасько. — Это хорошо где-нибудь на митинге. Я преподавал математику — абсолютно аполитичную науку.

Нервное напряжение последних дней, злость, сознание своего одиночества среди тысяч и тысяч враждебных ему людей заставляли Дасько всё больше и больше терять самообладание. Он всегда считал Бабия человеком далёким от «житейской суеты», замкнувшимся в искусство, и, что самое главное, — мягким, уступчивым, неспособным на решительные действия. Поэтому-то Дасько и направился сюда, к Бабию, в надежде на спокойное убежище.

— Ещё немного и ты начнёшь видеть в своём друге преступника, — Дасько постарался вложить в эти слова как можно больше беспечности и сарказма.

— Нет, зачем же, — неопределённым тоном ответил Бабий. — Просто мне интересно знать, как сложилась твоя судьба.

— Ты мне не веришь. Но чтобы у тебя не осталось никаких сомнений — вот мои документы. Возьми проверь их, раз у тебя хватает совести думать плохое о человеке, которого знаешь с детства.

Вся эта тирада была хорошо обдумана. Дасько рассчитывал, что Бабий — деликатный, нерешительный, каким его всегда знал Дасько, смутится, начнёт извиняться, полностью поверит своему собеседнику. Смотреть документы он, конечно, не станет.

Театральным жестом Дасько вынул из кармана паспорт и швырнул на стол. От резкого движения потрёпанная зеленовато-серая книжечка раскрылась. Стала видна фотография владельца паспорта на первой странице и его фамилия: «Роман Дмитриевич Дасько».

Почти в ту же секунду Дасько, как бы вне себя от гнева, схватил паспорт со стола и, потрясая им чуть ли не у самого носа Бабия, хрипло, возмущённо воскликнул:

— Вот, смотри, вот паспорт!

Рука Дасько дрожала. «Видел или не видел он фамилию в паспорте? — думал шпион. — Ведь он меня знает как Курепу».

Как ни быстро убрал Дасько паспорт, но художник успел прочитать, что там стоит вымышленная фамилия.

«Теперь всё ясно, — сказал себе Бабий. — Ясно».

Бабий молчал. Дасько стоял перед ним, с паспортом в руке.

— Хорошо, хорошо, — сказал художник. — Спрячь свои документы. Они никому не нужны.

«Видел или не видел?» — не оставляла Дасько настойчивая мысль.

— Ты меня прости, Ярослав, но обидно, когда ты, — понимаешь, ты! — выражаешь мне недоверие.

Художник потер ладонью лоб, как бы обдумывая какое-то решение.

— Ладно. Оставим это. Ты давно приехал в Кленов?

— Недавно. Думаю устроиться здесь в какой-нибудь из школ.

— Что же, это не плохо. А где ты живешь?

— Пока нигде. Если бы ты был так любезен, Ярослав...

— Что?

— Не разрешишь ли переночевать у тебя сегодня?

«Завтра рано утром уйду, — думал Дасько, — и больше не вернусь сюда, ну его к чёрту. Видел он или не видел фамилию в паспорте?»

При этих словах художник заметно повеселел.

— Пожалуйста, пожалуйста, — быстро ответил он. — Свободная комната у меня есть, кровать тоже найдём.

Этим Бабий в свою очередь совершил ошибку.

«Что он так обрадовался, когда я попросился ночевать? — подумал Дасько. — Видел, — мелькнула у него тревожная мысль. — Хочет задержать у себя до завтра».

Заметив смущение Дасько, Бабий понял свою оплошность.

— Только матраца у меня нет, боюсь, неудобно тебе будет. Если имеешь на примете ночлег комфортабельнее, выбирай. — Ярослав говорил спокойно, безразличным тоном.

«Не видел», — подумал Дасько.

— Да я человек неприхотливый, — сказал шпион. — Солдатом хоть и не был, а по-солдатски — где угодно могу спать.

— Если так — милости просим, — ответил Бабий, и снова в его голосе послышалось что-то, вызвавшее тревогу у Дасько.

«Видел. Дай-ка я проверю».

— Знаешь что, — Дасько встал со стула, — тут неподалёку есть одни знакомые, я у них оставил свои вещи. Схожу за ними и через четверть часа вернусь.

— Я провожу тебя, — тоже вставая, предложил Бабий.

— Зачем же тебя затруднять, я сам.

«Видел, видел, — стучало в висках Дасько. — Не хочет меня отпустить».

— Ничего, ничего. Какое тут затруднение! У меня есть бутылочка — ликёр ещё от Бачевского, выпьем, закусим и пойдём. — Не  дав Роману сказать ни слова, художник быстро вышел в соседнюю комнату.

«Что он задумал?» — пробормотал про себя Дасько.

Ступая на носках, осторожно, неслышно, шпион подошёл к двери, за которой скрылся Бабий. Прислушавшись, Дасько уловил лёгкий шелест бумаги. Нагнувшись, он поглядел в замочную скважину.

Бабий стоял возле телефона, быстро перелистывая небольшую книжку — очевидно, искал в справочнике нужный номер.

Дасько понял, что игра проиграна. Надо снять маску.

Понял это и художник, когда его ночной гость рывком распахнул дверь и вошёл в комнату.

— Славцю, — первым заговорил Дасько. — Что ты хочешь делать?

Бабий посмотрел в глаза Дасько и, не колеблясь, ответил:

— Сообщить органам государственной безопасности, что у меня сидит подозрительный тип.

— Как ты можешь! Ведь мы оба с тобой украинцы, земляки. Зачем ты хочешь выдать меня!

Голос Дасько звучал мягко, нежно, грустно. Левую руку Дасько положил на телефон, правой нащупывал в кармане рукоятку пистолета.

— Украинцы, земляки! — насмешливо повторил Бабий. — Когда я был под Сталинградом, мы — украинцы, сидели в одном окопе с русскими, грузинами, казахами. Разговаривали между собой на том языке, на котором говорил Лёнин, говорит Сталин, вместе сражались за советскую власть. А на каком наречии объяснялся ты тогда? На гитлеровском, скорее всего! Ты не украинец, ты не смеешь называть себя так!

— Мы выросли вместе, Славцю, — придвигаясь ближе к Бабию, сказал Дасько. Он уже решил покончить с художником, пусть это было и рискованно. Но уговорить Ярослава, Дасько это понял, не удастся.

— Да, вместе. Я пас коров твоего отца. Я не мог пойти в школу потому, что твой отец не уплатил нам денег за то, что мы целыми днями гнули спину на его поле. Ты и поповский сынок избирали нас мишенью для своих острот и издевательств. Хотя мы и родились в одном селе, но мы всегда были разными украинцами, Курепа. И ты это называешь расти вместе?.. Убери руку с телефона!

Бабий оттолкнул Дасько и снял трубку.

Художник, несмотря на свою открытую и доверчивую натуру, вовсе не был излишне беспечным человеком. Уголком глаза Ярослав всё время следил за Дасько, опасаясь какого-нибудь подвоха с его стороны. И когда Роман выхватил пистолет из кармана, Бабий успел увернуться. Удар тяжёлой рукоятки пришёлся не по голове, как рассчитывал Дасько, а по плечу художника.

— Вот теперь ты заговорил по-настоящему, — сквозь зубы произнёс Ярослав и, схватив Дасько, повалил его на пол. Бабий был силён, в своё время он усиленно занимался спортом и сейчас надеялся, что ему удастся справиться со шпионом один на один. Впрочем, если бы художник и стал звать на помощь, то никто бы не отозвался — в маленьком особняке они были одни. Верхний этаж пустовал с начала войны.

Несколько минут продолжалась борьба. Противники катались по полу, опрокидывая и ломая мебель.

Дасько пытался освободиться. Бабий — отнять оружие. Если бы ему удалось это сделать, художник под угрозой пистолета заставил бы шпиона сдаться.

Надеясь на свою силу, Бабий не подумал о том, что он ранен первым ударом Дасько. А рука художника отказывалась служить — удар был жестоким. Дасько воспользовался этим, оттолкнул Ярослава, разорвал занавеску и выпрыгнул в окно.

Из тени, падающей от дерева, к нему бросился человек. Дасько выстрелил, но промахнулся. Сделав ещё несколько выстрелов, Дасько побежал вдоль по улице.

Бабий поднялся с пола и подошёл к окну, когда Дасько уже скрылся в темноте. Художник выскочил тоже через окно, прямо на цветочную клумбу. Он хотел бежать вслед за Дасько, но кто-то сильный остановил Ярослава и незнакомый негромкий голос спросил:

— Что у вас здесь произошло?

— Держите его! — задыхаясь от волнения, выкрикнул Бабий. — Держите! Это преступник!

— А... — флегматично протянул незнакомец. — Задержим, задержим. Вам же советую вернуться домой и вызвать врача. Я вижу, у вас сильно ранено плечо. Кровь выступила сквозь рубашку.