Книга: Особое задание. Повесть о разведчиках

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗА РЖЕВ!

Жёсткий, крупичатый снег валит с неба; на узкой тёмной уличке ветер закручивает снег в воронки, швыряет большими горстями в окна. Человек поднял меховой воротник пальто, поглубже засунул руки в карманы и пошёл дальше, держась возле домов.

За восточной окраиной города, где земля изрыта траншеями, глубокими ходами сообщений, защитным валом — всей сложной обороной гитлеровцев, — взметаются вверх ракеты. Эго враг освещается. Багровый свет ракет распахивает мрачные проемы пустых окон. Безлюдно в городе...

И вдруг лающий окрик повис над улицей: фашисты гонят группу лагерников. Выбиваясь из сил, торопливо бредут люди. Два верховых подгоняют их, лошади врезаются в колонну, наезжают на людей.

Человек останавливается, пропускает мимо эту горестную толпу. Люди бредут безмолвно, лишь изредка раздаётся слабый женский вскрик...

На месте прежнего стадиона — лагерь заключённых. Снесена деревянная резная изгородь, густыми рядами тянется колючая проволока, через каждые десять шагов часовой с автоматом.

Колонна проходит за проволоку; а за проволокой люди под открытым зимним небом сбились на ночь в длинную цепь, прижались, притёрлись друг к другу, защищаясь от ветра. Мало тепла от ослабевшего тела соседа, но неоткуда больше взять тепла. Свет вражеских ракет освещает косые струи снега; снег падает на раскачивающихся в цепи людей — ещё одна длинная страшная ночь предстоит им. Здесь гражданские перемешались с военнопленными, мужчины с женщинами, старики с детьми, здесь истязают людей холодом, муками голода, насилием, расстрелами. Фашисты бросают за проволоку тех, кто подозрителен им, а подозрителен им каждый русский, у которого есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, руки, чтобы бросить в врага гранату.

Стиснув кулаки, человек проходит мимо, ускорив шаг. Гитлеровцы на передовой жгут и жгут ракеты, освещаются в страхе, чтобы русские под прикрытием ночи незаметно не пошли в атаку, чтобы не подползла бесшумно русская войсковая разведка, чтобы русские сапёры не перерезали проволочное заграждение на передовой, чтобы разведчик не проник, не прополз за линию фронта в русский город Ржев.

Освещайся, враг, стреляй вверх ракетами и трусливо озирайся кругом, вертись вокруг своего хвоста — страшись чужого воющего ветра, чужой снежной дали, шороха чужих заснеженных сосен.

А человек идёт по Ржеву. Гремит зенитная артиллерия, где-то высоко над городом урчит советский самолёт. Снег перестал падать, большая луна выползла над крышами; истекает время для передвижения, но человек идёт путаным длинным путём, заметая следы, обогнул дом и прижался к стене на минуту, озираясь испытанным глазом, не крадётся ли кто по его следу. Тихо вокруг... Смолкла артиллерия, и издалека отчётливо доносится сухой треск одиночных выстрелов.

Человек скрылся в проходной двор, изменив направление, перелез через забор и вышел на пустырь, путь ему загородила большая свалка. Какие-то тёмные фигуры притаились на снегу, заметив его. Отступать было некуда, и он шёл прямо на них, замедляя шаг, споткнулся, чтобы выиграть время.

— Свой! — громко оповестил мальчишеский голос, и притаившиеся ребята заспешили своей дорогой, не обращая на него внимания.

Человек шёл дальше по родной израненной земле. Он вышел на западную окраину города, здесь дома шли реже, а дальше начинались деревни. Цель была близка.

— Стой! Эй, стой!

Прямо на него идут два фашиста. Поздно прятаться. Фашист дёргает его за рукав, морозным паром клубится у него изо рта винный перегар. Человек отвечает по-русски, невпопад, машет рукой вдоль улицы — вон сюда, мол, иду. Гитлеровцы не понимают его, он делает вид, что их не понимает. Другой гитлеровец сбоку тычет ему чем-то в плечо. Он оборачивается, и в грудь ему упирается дуло автомата. Гитлеровец показывает рукой на ноги русского: «Снимай, — приказывает он. — Снимай!»

Русский притворяется, что не понял, пытается рукой отворотить дуло автомата, но гитлеровец толкает его в грудь дулом. Он пятится на сугроб. «Снимай!» — кричит второй фашист. Сильный толчок, и русский садится на сугроб. Злобной ненавистью рвануло грудь ему. Гитлеровец спускает курок, и звук выстрела оглушает на мгновение. Автоматная очередь стелется вдоль улицы. Это так, предварительно, для устрашения, но фашисту ничего не стоит всадить пулю в человека, сидящего перед ним на снегу, и снять с него бурки. И русский сдирает бурки, далеко швыряет их. Фашисты бегут за бурками. Русский поднимается: снег обжигает ступни ног, шаг, ещё шаг, он сгибается, заматывает крепче намокшие в снегу портянки, снова шаг, превозмогая боль, принимается бежать. Скоро на всю долгую ночь наступит запретный час передвижения.

Боль утихает, а ноги отяжелели, он с трудом передвигает ими, кажется, вот-вот они отнимутся. Он приостанавливается возле ближайшего дома и опять бежит дальше. Бежит вытоптанной в снегу дорогой, останавливается на секунду в нерешительности и скрывается во двор. Вот он уже у крыльца, припал к двери, слушает и принимается дёргать дверную ручку. Сейчас каждая минута промедления мучительна. Человек, проваливаясь в снежный сугроб, подбирается к окну, стучит занемевшими пальцами. Чуть дребезжит стекло, никто не отзывается. Он снова у двери, дёргает сильнее и опять припадает ухом, слушает.

Дверь приоткрылась неожиданно, словно за ней давно притаились. Женский голос негромко спросил: «Кто?» Вцепившись в дверную ручку, человек приглушённо ответил вопросом на вопрос: «Фашисты есть?» «Нету», —женщина робко выглянула на крыльцо, чтобы разглядеть его при лунном свете, ахнула, приняв за кого-то другого, отпустила дверь. Он шагнул через порог, обессиленно прислонился к стене.

Женщина взяла поставленную на притолоку коптилку и, поняв, что ошиблась, принялась рассматривать его, глянула на ноги, ахнула снова, на этот раз в голос, и, поддерживая его под локоть, повела на кухню, усадила у печи. Подхватив таз, она выбежала на улицу, как была — в ситцевом платье, в войлочных туфлях. Быстро вернулась со снегом. Стоя на коленях на полу, она разрезала ножом одеревяневшие портянки и растирала ему снегом ноги. Когда руки её нестерпимо заныли от снега, она сказала ему: «Теперь попробуй». Он встал, шагнул, пошатнулся, шагнул ещё. «Чуешь?» — спросила о ногах женщина. — «Немного». Она радостно захлопотала вокруг него, снова принялась растирать ноги снегом. С интересом разглядывала его: немецкие на нём брюки, чёрное зимнее пальто.

Откуда-то из полумрака кухни незаметно приблизился парнишка, кутаясь в большую овчинную шубу, он сел на пол туг же около таза со снегом. Мать спрашивала незнакомого: «Партизан? От немца убёг!» — а паренёк испуганно и зачарованно заглядывал ему в лицо.

Он не отвечал ни нет, ни да, а про себя подумал, что теперь придётся отращивать бороду, как у Петра Семёновича, чтобы люди не узнавали его.

Мать распорядилась, и мальчишка полез на печку, сбросил оттуда старые валенки. Пока человек обувался, из печи вынули суп, чтобы накормить незнакомого.

Женщина проводила его до двери, напомнила, не забыл ли он, что теперь уже до утра нельзя выходить на улицу. Он ничего не ответил ей на это и приоткрыл дверь: «Запомни: ни кого у тебя не было. И парнишке скажи: ни слова».

Она вышла за ним на крыльцо.

— За другого приняла, — сказал он, улыбнувшись. — Ну, прощай, спасибо за всё.

Запретный час...

А человеку надо притти на квартиру, где ждут его, и он идёт дальше, хотя ярко светит луна, скрипит снег под ногами, и темнеющий невдалеке сугроб может обернуться врагом.

Старуха Никитична давно уже ждёт его, У хозяйки квартиры нежданный гость — племянница из деревни, притащилась с мешком картошки; хочет дождаться, когда соберётся базар здесь, на краю города, чтобы выменять картошку на одежду. Ох, девка, девка, люди умирают с голоду, а ты вон чего. Хозяйка нервничает — чужой человек в доме.

А Никитична уже раскладывает карты по столу, — пригодилась на старости лет забава её молодости.

— Вот гляди сюда, — говорит она хозяйкиной племяннице, — дорога тебе дальняя легла.

— Ай, Никитишна, дорога? Ну? Верно ж это, — племянница шмыгает носом, взбирается коленками на табурет, держит над столом в поднятой руке коптилку. — Уходить я решилась, на юг, подальше от фронта. И ты б, Никитишна, уходила, там легче прокормишься, а земля всюду одна, что там, что здесь жить...

— Одна-то, да не одна. Эта слёзы льёт, а больного дитя мать больше жалеет... Вот хлопоты в казённом доме через хрестовый интерес...

Стук в дверь, потом подряд: стук, стук, и опять чуть спустя: стук...

Никитична объясняет громче:

— На пороге у тебя король хрестей с интересом к твоему дому. Ты-то у нас, какая дама?

Племянница вздрогнула. «Кто это там стучится? В такой час?»

— Никого нет, — отзывается хозяйка, — ветер раскачивает ставень, забыла закрепить.

— Хрестей, хрестей, миленькая, — снова вся уходит в гадание племянница. — Ну, Никитишна, с интересом значит к моему дому?

— Да не прыгай ты, — одёрнула старуха переступавшую в волнении с колена на колено племянницу, — огонь дрожит. Поглядим-ка, что на душе хоронишь. У-у, на душе-то у тебя скука, скука чёркая лежит.

— Скушно, скушно, Никитишна, миленькая, чего ждать-то? Может, карты скажут...

Никитична закашлялась и смешала карты.

— Ай, Никитишна, что же ты делаешь!

— Заврались совсем у меня карты, помногу гадаю. Отдохнуть им надо.— Никитична упрямо сунула карты в обвисший чулок.

— Ох, Никитишна, — огорчённо вздохнула племянница. Она принялась развязывать мешок, отсчитала несколько картошек — плата за гадание.

А Никитична вышла на кухню напиться. Хозяйка мигнула ей, указала рукой, Никитична обогнула печь,

— Здравствуй, «Брат».

Он берёт в свою руку её жесткую маленькую ладонь, усаживает Никитичну рядом.

— Запоминай, — отчётливым шопотом говорит он. — Сегодня же передать в партизанский отряд. Гитлеровцы силою до трёх батальонов с двумя танками готовят наступление на Оленинский партизанский отряд. Выступят в ближайший день...

Старуха нагибается над ведром с водой, гремит кружкой о ведро,— и повторив, возвращается в комнату.

Хозяйка, погасив свет, садится к окну; отдёрнув занавеску, она смотрит на освещенную луной улицу, следит, не идёт ли кто, не грозит ли опасность «Брату».

«Брат» прислонился спиной к тёплой печке. Ноет под ключицей зажившая недавно рана, клонит в сон. Ему виден освещённый лунным светом профиль пожилой женщины у окна, — до утра просидит она здесь на своём посту. Он думает о том, что он, разведчик, посланный за линию фронта, не одинок на земле, оккупированной врагом. Незнакомая женщина, оттеревшая ему сегодня обмороженные ноги, и семья старого железнодорожника, где его спрятали и выходили, когда он был ранен в ночной перестрелке с патрулем, и хозяйка этого дома — все эти люди, рискуя жизнью, помогают ему. Одно чувство движет им и этими людьми — чувство любви к родной земле.

Ранним утром затемно он уйдёт отсюда, и снова поведёт свою сложную жизнь в облике заместителя заведующего торговым отделом городской управы. В связи с взрывами в немецких учреждениях фашисты в панике переарестовали прежний состав городской управы, заподозрили в измене. Ему удалось воспользоваться «смутой»: он проник на работу в городскую управу. Сложные, рискованные действия предшествовали этому.

Тепло от печки приятно согрело спину. Сквозь одолевавшую дремоту «Брату» привидилось... Зимний день первого года войны... Метель окутывает снегом темнеющий вдалеке разрушенный сарай, подкошенную снарядом ель — исчезают ориентиры. Он, офицер разведки, поведёт сейчас на задание небольшой отряд. Словно чуя, гитлеровцы наугад густо обстреливают передовую. За спиной люди ждут сигнала, чтобы выступить, поползти, а он на секунду замешкался, пережидая, не стихнет ли обстрел. Вдруг, прорываясь сквозь вой метели, сквозь свист снарядов, донёсся громкий женский голос, он обращался к немецким солдатам, предупреждал их о трагическом для них исходе затеянной фашистами войны. В ответ лишь чаще полетели сюда вражеские снаряды.

Разведчики поползли, а над ними стелился ясный женский голос. Откуда взялся он здесь, на передовой, под усилившимся обстрелом противника в злую, заунывную метель?

Когда «Брат» вернулся с задания, он вспомнил и спросил, кто это обращался к гитлеровцам с передовой. «Девушка к нам из Москвы прибыла, — объяснили ему, — студентка, в наш политотдел инструктором назначена» — и показали её издали... Светлые волосы выбиваются колечками из-под серой ушанки, глаза большие, круглые. Офицерские ремни складно опоясывают шинель. Так он впервые увидел её. Валя, Валенька...

Он отогнал дремоту, встал. Хозяйка по прежнему сидела на своём посту у окна. Луна померкла, темнее стало на улице. Наступало утро, пора было уходить...

* * *

Сегодня подполковник Ярунин сам пришёл дежурить у аппаратов. Ночь с четверга на пятницу — это время для связи с «Братом». Всю ночь подполковник просидел в наушниках, глаза его были прикрыты веками, может быть, дремал или просто сосредоточенно прислушивался. Белоухову ни разу не приходилось так долго находиться наедине с подполковником. «Товарищ, подполковник, можете доверить приём мне», — хотел сказать ему Белоухов, но так и не решился. Он подбрасывал поленья в железную печку, смотрел на огонь.

Фашисты судорожно вылавливают всех, кто сколько-нибудь подозрителен им, каждый день приносит новые тяжёлые известия: погиб разведчик, оборвалась связь... В этих условиях необходимо было сохранить людей, менять характер связи, не погубить созданную мудрым опытом, изобретательностью и презрением к смерти кропотливую, выверенную, как механизм, разведку в тылу врага и в то же время нельзя было ни на один день отказаться от своевременного получения донесений. Поэтому так напряжённо ждут здесь, по эту линию фронта, связи.

Наконец, «Брат» заговорил. Ярунин слушал его, вставляя короткие, мало понятные Белоухову замечания. Окончив прием, Ярунин встал, возбуждённо зашагал по блиндажу, остановился, спросил у Белоухова:

— Ты в Ржеве ориентируешься?

— Да, товарищ подполковник, ведь Ржев мой родной город,— пылко ответил он.

Ярунин ушёл, не сказав больше ничего, оставив Белоухова в смятении: что означает его вопрос?

Задевая ветки деревьев разлетающимися рукавами накинутой на плечи шинели, подполковник шёл по лесу, вслед ему с потревоженных веток осыпался снег. Хорошо дышалось в этот ранний час морозного утра.

В лесу за несколько дней вырос военный город: густо лепились друг к дружке блиндажи, образуя подобие узкой улички; над протоптанными в снегу тропинками, от сосны к сосне протянулись наскоро сколоченные перила — это чтобы ночью, не зажигая фонаря, передвигаться наощупь; вверх в безветреный воздух поднимались из труб прямые столбы дыма.

Навстречу подполковнику неслись приветствия часовых, хрипловатые от продолжительного молчания голоса. Подполковник заметил появившегося на опушке леса капитана Дубягу, вечером выехавшего с заданием на передовую. Почему вернулся Дубяга? Кого привёл он?

Дубяга подбежал, поднёс руку к ушанке, доложил подполковнику:

— Из ржевского лагеря заключённых от Хасымкули прибыла связная.

Подполковник поправил сползшую с плеча шинель, подошёл ближе, разглядел: наглухо завязанный платок, глубоко впавшие глаза, измождённое лицо. Он поздоровался и неловко пожал вместе с рукавом протянутую ему в ответ руку.

На топчане в блиндаже разметалась в жару связная из ржевского лагеря.

— Люба, — тихо зовет её Дубяга, — Люба, ты вспомнила?

Она медленно, широко распахивает глаза, тусклый язычок коптилки дрожит у неё на лице. Лицо худое, скулы обтянуты кожей, рот стиснут в напряжении.

— ...Припомнила, — с трудом выговаривает она, — еще гоняли на угол Калининской улицы...

— Там тоже гнёзда для мин?

— Да, и там... откапывали... Три дня гоняли туда на работу. Земля мёрзлая... ломом били...

Она снова закрывает глаза. Дубяга возвращается к расстеленному на столе плану Ржева: фашисты начали минировать Ржев, на улицах, дорогах, под домами глубоко закладываются мины. Об этом сообщила Люба, связная подпольной группы лагеря. Дубяга нашёл на плане Калининскую улицу, сделал ещё одну пометку.

Как и предполагал подполковник Ярунин, посылая Хасымкули через линию фронта в ржевский лагерь, фашисты заставляли заключенных отрывать гнёзда для мин. Подпольная группа лагеря выполнила задание, переданное ей Хасымкули, собрала сведения, где работали люди.

Все эти данные занесены Дубягой на карту, но сейчас ясно, что этого недостаточно, необходимы исчерпывающие точные сведения, необходим точный план минирования Ржева.

Люба подзывает капитана Дубягу.

— Пить хочешь?—спрашивает Дубяга.

Пришла девушка к своим и свалилась, сдали нервы. Жажда выговориться, рассказать всё о себе, о пережитом мучает ее. О том, как кавалерийская дивизия по приказу ставки с боями прорвала оборону врага, скрылась глубоко в лесу и пошла рейдом по немецким тылам, как пришлось ей, радистке, остаться в лесу для связи с Большой Землей, а дивизия, выделив отряд охраны санбата, ушла дальше: кони взбороздили снег, кавалеристы помахали на прощанье — только их и видели.

Раненых разместили в пустых партизанских землянках, и Люба приняла по рации: завтра выйдут самолёты, жгите костры.

Наутро фашистский карательный отряд атаковал лесной лагерь. Врачи, санитары, раненые стойко сражались, и фашисты дважды отходили, а в третий, это было уже к вечеру, они вернулись с пополнением. У наших кончились боеприпасы. Фашисты вытаскивали раненых на снег, избивали, кололи штыками, расстреливали. Это длилось долго. Когда стемнело, гитлеровцы заторопились, боялись встречи с партизанами, и тех немногих, кого еще не успели расстрелять, по гнали из лесу. А над лесом в это время появились самолёты, они долго кружились, высматривая костры...

Глаза Любы сухо горят.

Где-то совсем близко грохнул тяжёлый снаряд, подпрыгнула на столе коптилка, с потолка посыпалась земля, едва не погасив её.

Люба замолчала. Дубяга накрыл её своим полушубком и вернулся к столу.

Казалось, немало пройдёт времени, прежде чем оправится Люба. Она не выходила из блиндажа, часами просиживала на топчане грустная, не отрешившаяся от пережитого.

Подречный, когда случалось у него свободное время, подсаживался к девушке. У самого — дочь ровестница Любе, но своя — дома, в колхозе живёт, а этой, такой молоденькой, сколько горя пережить пришлось. Солдатскую ношу несёт она наравне с мужчинами. Глядя исподлобья на истощённое лицо девушки, Подречный сокрушался. Он сходил к старшине за обмундированием для Любы, перерыл склад в поисках валенок поменьше размером и вместе с девушкой радовался её обновкам.

А через несколько дней Люба преобразилась. Ей не сиделось на месте: то обходила она лес, заселённый блиндажами, привыкая к окружающему, приглядываясь ко всему со счастливым чувством возвращающегося к жизни человека, то в поисках дела спускалась в блиндаж-кухню и подсаживалась к бойцам чистить картошку или уходила в глубь леса за сучьями на растопку.

Подполковник Ярунин сказал ей:

— Отдыхай пока, сил набирайся а потом найдём для тебя работу.

Девушку не узнать, — с каждым днём в крупных чертах её лица обнаруживается столько привлекательности, что хочется смотреть и смотреть на неё.

Часовой провожает её взглядом, а боец-башкир останавливает её:

— Постой, Любонька, хорошая! — примерясь к полену, он ловким ударом топора разрубает его. — Вот! — и снова продолжает рубить. Пусть полюбуется его работой, одна она у нас девушка в воинской части подполковника Ярунина.

Люба следит за топором башкира. Ей весело оттого, что Дубяга стоит невдалеке и смотрит на неё.

— Люба! — зовёт он.

Она подходит к нему.

— Проводи меня, в штаб сходить надо.

Протоптанная в снегу тропинка вот-вот кончится, приведёт их к штабу, и, чтоб продлить свой путь, они сходят с тропинки в лес по нехоженному глубокому снегу. Снег пухлый, искристый лежит на ветках деревьев, в просветах между макушками хвои — небо чуть розоватое, как топлёное молоко.

Люба с трудом выбирается из глубокого снега, и вдогонку опередившему её Дубяге летит снежок. Она пытается бежать, но Дубяга догоняет её, и, схватив за руки, не давая ей вырваться, ударяет палкой по веткам, и весёлый снежный дождь сыплется на них.

Нечаянно они встречаются глазами и перестают смеяться. Любе кажется: может быть, она осталась жива, вырвалась из рук врага для того, чтобы дожить до этой минуты.

— Не заблудишься, девушка, обратно пойдёшь?— спрашивает Дубяга.

Они расходятся, не глядя друг на друга, не сказав больше ни слова, у обоих стучит сердце.

* * *

Крутит снежной вьюгой по низу, ватное небо нависло над головой.

Идут на фронт на пополнение сибирские батальоны в новых белых полушубках, с новыми автоматами на груди. Движутся танки, артиллерия, груженые машины. Санитарные собаки, по четыре-пять в упряжке, крупные разномастные, тащат на передовую пустые лодочки, в которых они вывозят с поля боя тяжело раненых. Дорога звенит от их разноголосого остервенелого лая.

Дорога идёт по следам войны, через разрушенные, сожжённые деревни; снегом заносит останки жилищ, а голые трубы тянутся вверх, они врезаются в память, в сердце.

Чуть развиднелось с утра, и тягач уже пробивает дорогу, за ним идут колхозницы с лопатами и расчищают снег.

Густо дымят трубы вновь вырытых крестьянских землянок. Милые, случайные пристанища бойца, здесь тесно, чадно, но бойцу всегда отведут место у огня, расспросят о делах. И хотя трудно живётся сейчас солдатским жёнам, никто не навяжет бойцу свои невзгоды, ему и своя ведь ноша нелегка.

У бойца крепкая память, она сбережёт их всех, женщин России, обогревших его, подавших ему напиться, пожелавших ему счастливого пути.

— Повтори, — тихо сказал подполковник.

Они были вдвоём с Дубягой в блиндаже, их никто не мог слышать, но говорили они вполголоса. Глядя прямо перед собой, нахмурив лоб, Дубяга начал:

— Перехожу до рассвета линию фронта с южной стороны города. Двигаюсь по улице Калинина через Цветочную. Если обстановка изменилась, и эти улицы окажутся трудными для продвижения, изменяю маршрут... К исходу дня прихожу в городскую управу. Первый этаж, четвёртая комната налево, заместитель заведующего торговым отделом Меринов Николай Степанович, высокого роста, волосы чёрные...

— Небольшая чёрная бородка, — добавил подполковник.— Дальше ты знаешь,— остановил он Дубягу. Он отстегнул нагрудный карман, пошарил, что-то достал.

— Возьми, — он протянул Дубяге на ладони маленький обломок от кости домино, — это половинка от дупеля два, покажешь Меринову, он сразу поймёт, от кого ты.

Они разом поднялись, стояли друг против друга; через плечо подполковника Дубяге была видна карта на стене, а под ней на полу — яловые сапоги подполковника. Плащ-палатка, натянутая на верёвке, завешивала койку Ярунина. Пустой блиндаж вдруг показался Дубяге обжитым, домашним. Он встретился взглядом с подполковником.

Коротки были сборы Дубяги — выбрился, подтянул потуже ремень, повесил на плечо вещевой мешок. В мешке у него гражданская одежда. Он уйдёт сейчас в дивизию на передовую, а рано утром затемно поползёт через линию фронта.

Ярунин вышел проводить его. Падал снег, рано темнело в лесу. На опушке леса их догнала Люба. Помолчали, оттягивая минуту расставанья.

Когда человек уходит на задание, много слов при прощанье не произносится. Скажет: «До свиданья», и пошёл. Может быть, и хочется ему кое-что добавить, но очень уж боязно громких слов, да вроде и не к месту. Сегодня я ухожу, завтра, будет надо, пойдёшь ты. Вот за то, что уверен в этом, за нашу общую борьбу, за общую судьбу нашу, давай пожмём руки.

Дубяга попрощался с Яруниным и подошёл к Любе. Девушка поспешно стянула с руки варежку, уронила её в снег.

Дубяга ушёл далеко по дороге, обернулся, и, сняв шапку, помахал им на прощанье.

Подполковник распорядился: младшему лейтенанту Белоухову сдать аппараты Любе и приготовиться к выполнению задания. Задание следующее: выйти в Ржев в распоряжение Дубяги.

Подполковник отпустил Белоухова отдохнуть, а навстречу младшему лейтенанту в блиндаж вошёл сержант Бутин.

— Разрешите?

Он крутнул руку к виску, отчеканил:

— По вашему приказанию прибыл!

— Подсаживайся к столу, товарищ Бутин, — сказал подполковник.

Дрова давно прогорели, в блиндаже было холодно, подполковник кутался в шинель.

— В Ржев надо пройти, — заговорил подполковник, помолчав. — Пойдёшь не один, проведёшь младшего лейтенанта Белоухова через линию фронта.

Он встал, положил руку на карту, висевшую на стене. Большая рука его перерезала оборону противника, словно перекидывала мост из нашего расположения в оккупированный город.

— Справишься, как ты думаешь?

— Чего ж думать, товарищ подполковник, не в первый раз.

Не в первый раз, это верно. Уральский рабочий-слесарь, Бутин с начала войны в разведке. В боевых испытаниях, где надо быть умнее врага, отважней и искусней его, ковался мужественный характер. Бутин — надёжный товарищ идущему с ним рядом разведчику, их роднит, родней, чем братьев, общая вера, общая ненависть к врагу, общая боевая задача, Бутин не дрогнет сам и свою стойкость сообщит товарищу.

Таким был Бутин в разведке, и Ярунин поручал ему самые ответственные задания. А вернувшись с задания, он снова становился весёлым человеком, добродушно переносящим невзгоды фронтовой жизни, словно берёг энергию, чтобы в нужный момент отмобилизоваться, собрать волю в кулак и действовать отважно, дерзко и точно.

Глянув на валенки Бутина с щеголевато загнутыми голенищами, подполковник распорядился:

— Покажи валенки. Исправны? А ноги не стёрты?

— С чего стереть, — усмехнулся Бутин, — бегать от врага привычки не имею.

Медленно покачивая головой, он слушал подполковника, запоминал по карте маршрут, но в мыслях он был уже далеко отсюда и жил иной, особенной, известной только разведчикам жизнью.

А Белоухов, выйдя от подполковника, почувствовал, что ему совсем не хотелось отдыхать, как посоветовал ему Ярунин. Солнце только садилось, и лучи его расцветили лес. Белоухов возбуждённо шагал по снегу. Большие мохнатые лапы елей задевали лицо. Он не замечал ни часовых, ни замаскированных штабных машин.

Вдалеке по просёлочной дороге кто-то быстро шёл. Проваливаясь в снег, Белоухов заспешил по снежной целине наперерез. Когда он, наконец, выбрался на дорогу, женщина в тёмном пальто, с мешком на спине, ушла уже далеко вперёд. Он крикнул нерешительно вдогонку ей:

— Тоня!

Она услышала, оглянулась, Белоухов побежал к ней.

— Здравствуйте, Тоня! — издали прокричал он.

Лицо её, низко по брови укутанное тёплым платком, казалось маленьким, совсем детским.

— Куда вы спешите?

— В Ржев спешу, — она улыбнулась, но оттого, что она давно была в пути и губы у неё замерзли, улыбка получилась короткой, беспомощной. — Наши городские учреждения уже готовятся вступать в Ржев, и я хочу с ними. С мужем. думаю, пустят меня. Как вы думаете?

— Я пойду,— сказала Тоня, поправив на спине мешок,— а то, боюсь, замёрзну.

Она обернулась и крикнула ему:

— А вы-то сами когда же? Прозеваете, смотрите, Ржев как раз без вас и возьмут.— И помахала ему на прощанье.

* * *

Третий час длится заседание Военного Совета соединения. Жарко натоплено в блиндаже, под низким потолком висят клубы табачного дыма.

Командующий отпил глоток остывшего крепкого чая и сказал, проведя ладонью по гладко выбритой голове:

— Слушаем вас, товарищ Ярунин.

Подполковник коротко повторил то, что было

уже известно Военному Совету и над чем весь этот месяц трудились его люди. Фашисты заминировали Ржев. Они делали это. тщательно, продуманно. Мины вложены в специальные ящики, и это затрудняет обнаружение их миноискателями. Когда наши части войдут в Ржев и в освобождённый город двинутся поезда, а в городе разместятся тылы армии со своими складами, немецкая диверсионная группа приведет системы мин в действие.

Он склонился над картой, и лицо его снова попало в свет лампы; оно выглядело сосредоточенным и хмурым, над подвижными бровями сели толстые бугры. Обращаясь к Ярунину, он добавил:

— В тылу нашей армии всё должно оставаться спокойно. Нельзя допустить, чтобы здесь у нас были жертвы.

Он замолчал и карандашом отметил на карте границы наступления основных сил армии.

— Если бы нам пришлось после освобождения Ржева выводить из города войска и население, это посеяло бы панику,— добавил член Военного Совета. Командующий задумчиво смотрел в его обветренное лицо и утвердительно кивал головой.

— Пётр Ильич,— сказал он, приглашая высказаться своего заместителя по тылу.

Генерал, командующий тылом, поднялся; худощавый и очень высокий, он стоял, чуть склонив голову, держа перед собой листок со столбцами цифр.

— Одним продовольствием мы обеспечены на 70 сутодач. О боеприпасах и говорить не приходится. Всё это составляет много тонн, — излагая, он теребил длинными пальцами листок бумаги.— Весь этот огромный груз нужно перекинуть вслед за наступающими войсками. Но после снегопада дорога для машин еще не пробита. Прогноз же погоды неблагоприятный — днями ожидается оттепель. Я намереваюсь большой груз пустить потоком по железной дороге. Рассредоточить склады, взяв за основу ржевский железнодорожный узел.

— Всё ясно, — сказал командующий, тяжело кладя на стол широкую ладонь. Повернувшись всем корпусом к Ярунину, он спросил: — Что вам надо в помощь?

У Ярунина глаза полуприкрыты, лицо непроницаемо, он ответил, словно очнувшись:

— Роту сапёров, товарищ командующий,

— Это все?

— Пока да.

— Пётр Ильич, отдашь Ярунину своих сапёров. — Командующий шумно встал и крикнул адъютанта.

— Раздеваешь, — пожаловался заместитель командарма по тылу, подсаживаясь к Ярунину,— может обойдёшься двумя взводами?

Ярунин затянулся, выпустил табачный дым и покачал головой, не вынимая изо рта папиросы.

— Не скупись, Пётр Ильич.

По распоряжению командующего ввели «языка». Соблюдая инструкцию, его доставили сюда, на новый наблюдательный пункт соединения, с завязанными глазами. Сопровождавший боец сорвал с глаз пленного повязку, и тот ошеломленно попятился.

Широко расставив ноги в больших чёрных не разношенных валенках, заложив руки за спину, командующий с нескрываемым любопытством долго рассматривал пленного — огромного роста молодого фельдфебеля в неуклюжем ватном стёганом одеянии. Командующий нетерпеливо подбирал в уме нужные ему немецкие слова.

— Верно, что солдаты подписали Гитлеру присягу не сойти с места под Ржевом?

Пленный поспешно стянул с головы мешавший ему слышать ватный капюшон, вытянул вперёд шею, отчеканил гулко:

— Так точно.

— А ты приведи-ка текст присяги.

Видно было, что фельдфебеля успели уже допросить об этом в дивизии, не задумываясь, он начал:

— Я клянусь моему фюреру, что не сойду...

— Не тараторь,— оборвал его командующий и пояснил: — ты давай медленно, лянгзам.

— Я клянусь моему фюреру, что шагу не сойду с места и буду стоять насмерть на моём посту у Ржева,— старательно проскандировал пленный.

— Покладистый, —коротко рассмеялся Пётр Ильич.— Это они после Сталинграда увяли.

Всматриваясь фельдфебелю в лицо, командующий спросил с деланной наивностью:

— А зачем фюреру нужен Ржев?

Гитлеровец ответил тихо:

— Фюрер обратился по радио к солдатам у Ржева. Он сказал нам, если мы сдадим Ржев, мы откроем русским дорогу на Германию.

Хитро подмигнув присутствующим, отчего лицо его стало простым, веселым: — «Слыхали, каково им Ржев отдавать?», позабыв про гитлеровца, командующий, насвистывая, молодо зашагал по блиндажу.

* * *

Колючий ветер дует с той стороны, где мёртвая под снежным грузом река петляет и пропадает с глаз, сливаясь с белой равниной. Исчезают контуры реки, едва обозначенные торчащими из снега чёрными палками берегового ольховника. В гой стороне Волга делает крутой поворот и уходит на позиции русских войск, а здесь восточный берег реки изрыт — линия обороны немцев.

Ползи, капитан Дубяга, ползи, не отставай. Что это оба бойца разведроты обгоняют тебя? Смотри, они легли под проволоку, режут её. Ну и ловкие, ну и черти, это они для тебя открывают проход. Тихо, Жора, тихо. Замри. Фашисты накрыли нас миномётами... Сколько это длится тишина? Минуту или больше? Страшно поднять голову, выдать врагу своё присутствие. А ребята, оказывается, уже ползут дальше. Значит, обошлось.

Нижний ряд колючей проволоки перерезан. Дубяга ложится на спину, придерживает рукой в рукавице второй ряд над собой и, упираясь, что есть силы, пятками в снег, толчками проползает на спине под проволокой, переваливается на живот и опять ползёт в ложбине, которую в нетронутом рыхлом снеге прокладывает своим телом ползущий впереди разведчик.

Уже перед обоими разведчиками вырастает снежный вал, они притаились, выслеживая немецкого часового. Дубяга подползает к ним. «Курить хочется, мочи нет»,— показывает ему жестом разведчик. «Отчаянные ребята, не забуду их...» «Вот он, твой фашист»,— подтолкнули Дубягу. В тусклом свете утра проплыла над снежным валом каска, остановилась и поплыла назад.

Сиять гитлеровца руки чешутся,— редкая удача так вплотную подойти. В двух шагах от «языка», а придётся возвращаться ни с чем. Приказ разведчикам: провести капитана к немецкой обороне и без шума вернуться назад.

Часовой от часового стоит далеко, — здесь самое разреженное место в немецкой обороне: впереди расстилается незамерзающее болото, и русского наступления на этом отрезке ждать не приходится.

Каска плывёт сюда. Остались секунды. Сердце гулко и часто стучит, беспокойно отдаёт в виске, то и дело набегает слюна во рту. Вот каска остановилась, постояла, помедлила и повернула назад. Разведчики быстро подсаживают Дуб ягу, он переваливается через снежный вал, сползает в снег, прыгает через траншею и распластывается в снегу. Он лежит долго, мучительно долго, силясь сообразить, в каком направлении движется сейчас гитлеровец. С трудом в разгорячённую голову приходит догадка, что часовому с его поста он не виден, и тогда он принимается ползти. Ползёт неистово, ожесточённо, прочь от передовой. Вокруг голо, никаких строений, земля изрыта траншеями, ходами сообщений. Он перебирается на четвереньках и снова ползёт...

Невозможно сообразить, далеко ли отполз он. Наверное, далеко. Лёжа в снегу, перекатываясь с бока на бок, он срывал с себя маскировочный халат, поспешно заталкивал его глубоко в снег. Встал — и пошёл пошатываясь.

Очень трудно было итти в рост. Он машинально считал шаги, раз, два, три...

— Хальт!

Резкий окрик разорвал тишину. Дубяга вздрогнул, замер.

— Руки вверх?

Наставив на него автомат, фашист, пятясь, выходил из засады. Медленно поползли вверх тяжёлые кулаки Дубяги.

Сейчас, когда время до наступления исчисляется уже не сутками, а часами, каждые новые дополнительные данные о противнике чрезвычайно важны.

Подполковник Ярунин допрашивает пленного летчика. Он выбросился на парашюте из загоревшегося в воздушном бою самолёта, приземлился в тылу дивизии, и колхозницы, работавшие на ремонте дорог, притащили его в штаб.

Фашист исподлобья глядит на подполковника, голова его втянута в плечи.

Ярунин просматривает изъятые у пленного бумаги: документов у пленного нет,— их отнимают у лётного состава перед вылетом,— несколько оккупационных марок и неотправленное письмо.

В письме своей невесте, «мит Грус унд Кус фон вайтен Остен» , гитлеровец сообщал, что высылает последние фотоснимки.

В шинели, в сапогах с широкими голенищами, стоит он, сомкнув каблуки, носки врозь, и подписано: «Денке ан дих» — «Думаю о тебе».

А на другом снимке — на снегу, без шапки, в распахнутом ватнике стоит старик с осанистой тяжёлой бородой, затравленно и враждебно смотрят его глаза. Подписано: «Руссише Типе».

Отложив письмо и фотографии, Ярунин разглядывает пленного. Как ни печально развивались для него в последний час события, с лица фашиста не успела сойти наглость. Видно, до дальних аэродромов, где сытно кормят и щедро наделяют железными крестами, еще не докатилась волна тревоги, рождённая под Сталинградом.

Корысть погнала их на Восток,— жадная корысть грабителей, исступлённость убийц.

Тупое, сластолюбивое лицо бюргерского сынка. Вот кто хотел управлять нами... Фашист под пристальным взглядом Ярунина опускает, прячет глаза.

* * *

Ночь перед наступлением, она вытравит равнодушные мысли, переворошит сокровенное.

Всплыла в памяти пограничная застава, где провёл он много лет на страже родных границ.

Если бы дожила до этих дней его жена Аня, верный товарищ, прошедший с ним вместе всю жизнь! Час возмездия над врагом уже свершился под Сталинградом, теперь пробьёт этот час у Ржева. Мучительно было сознавать, что он никогда больше не увидит Аню. Боль о родном человеке, который не разделит нашего торжества, острее в такую ночь.

Хлопнула дверь блиндажа.

— Входи,— очнувшись, проговорил Ярунин,— кто там?

Он с трудом вгляделся с яркого света в темноту, поспешно придавил окурок и встал.

— Пожалуйста.

— Не спишь?

Не снимая накинутую на плечи шубу, командующий машинально погрел пальцы у остывшей трубы.

— Так не спишь? — переспросил он без нужды.

— А вы? — Ярунин взглянул на часы, подошёл к нему,— осталось четыре часа.

Командующий положил Ярунину руку на плечо.

— Какое там спать,— тихо сказал он.— Звонил Главком. Только сейчас. Сказал: будем освобождать Ржев. Я ответил: товарищ Главнокомандующий, сегодня, третьего марта тысяча девятьсот сорок третьего года, гитлеровские захватчики будут выбиты из Ржева. К исходу дня доложу Вам о выполнении приказа. Он сказал: «Жду», и пожелал военного счастья.

У Ярунина просветлело лицо и густо высыпали под глазами лучики. Командующий не заметил, как шуба сползла с плеч на пол, он сказал задумчиво:

— Понимаешь, брат, какая ответственность.

Ярунин вышел проводить его. Молоденький ясный месяц всплывал над макушками сосен; светло было в лесу; от недостроенных блиндажей пахло свежими стружками; невдалеке залегла передовая.

Вдруг, прорезая тишину, разнёсся по снежной равнине женский голос. Усиленный рупором, он призывал немецких солдат сдаваться в плен, от имени командования гарантировал пленным сохранение жизни.

— Инструктор политотдела дивизии выступает, — сказал командующий, повернув голову на звук голоса.

Ярунин улыбнулся, вспомнив эту девушку, ожидающую возвращения «Брата», приятно стало отчего-то на душе, а голос уже смолк, и снова была тишина.

— Тихо, удивительно тихо,— проговорил командарм, он задумчиво насупился, над бровями улеглось по бугру.

— Видишь, немцы сегодня огня не жалеют — освещаются. А сапёры наши уже поползли резать проволочное заграждение. Тяжёлое дело, а?

Прохрустел под ногами снег.

— Гнать их буду до самого Смоленска. — Командующий поднял и резко опустил кулак.

Крепко пожимая на прощанье руку Ярунину, он сказал ему:

— За Ржев спокоен. Знаю, что ты рассчитываешь справиться.

Он задержался, кутаясь в шубу, пристально смотрел в даль. Лицо его с крупными отчётливыми чертами было суровым и торжественным. Словно раздумав уходить, он опять зашагал с Яруниным.

Месяц стоял невысоко над лесом. Небо с яркими обильными звёздами было совсем близко. Замерли сосны, разлив перед собой большие чёрные лужи теней. Из трубы блиндажа шёл густой дым, тянуло гарью. Смёрзшийся снег с хрустом проваливался под ногами. Близко лаяла собака. Вдалеке тёмное небо садилось над лесом

зеленоватой полосой с угасшими звёздами.

* * *

Дубяга почувствовал сильный толчок в спину дулом автомата. Он стал торопливо спускаться мимо часового у блиндажа по обледенелым, скользким ступеням вниз.

Гитлеровец отворил дверь и первый переступил через порог,— просторное помещение блиндажа было заставлено вдоль стены большими тюками. Пожилой обер-лейтенант в очках едва приподнял голову, слушая доклад вошедшего, и, не дослушав, принялся снова стучать на машинке. Тут же у стола, углубившись в бумаги, сидел второй гитлеровец в шинели внакидку и странной неформенной шапке с белым мехом.

У Дубяги громко и часто ухало сердце, во рту то и дело набегала горячая слюна. Спохватившись, он поспешно снял с головы шапку ₅ смял её в руках.

Перекинув на спину автомат, гитлеровец, захвативший Дубягу, принялся вторично его обыскивать. Негнущиеся, замёрзшие пальцы его старательно ощупывали ватный пиджак Дубяги, теребили карманы брюк, добирались к телу, он извлёк из-за голенища валеного сапога Дубяги самодельный складной нож и положил его на стол — больше ничего подозрительного не найдено.

Гитлеровец в шапке с белым мехом, придерживая накинутую шинель, согнулся над тюками. Это были большие мешки, из которых торчали одноцветные солдатские одеяла. Гитлеровец пересчитывал одеяла и выкрикивал цифры обер-лейтенанту. «Отступать готовятся, сдают одеяла»,— мелькнуло в голове Дубяги и погасло. Он механически следил за фашистами, от напряжения крепко сдавило шею пониже затылка. Дубяга сдерживал частое дыхание, в голове быстро сменялись обрывки мыслей. «Меринов Николай Степанович... высокого роста, чёрная бородка. Деревня Кокошкино... Староста... Как звать старосту?» — беспокойно сжимались пальцы.

Гитлеровец окончил подсчитывать одеяла, он выпрямился и оказался рядом с Дубягой, с лица его еще не успела исчезнуть деловая озабоченность. Он внимательно глядел на Дубягу. По мере того как он смотрел, лицо его искажалось злобой, он издал глухое восклицание, шагнул к Дубяге, широко расставив ноги, слегка присел и упёрся ладонями в колени.

— А-а, советский подснежник,— протянул он на ломаном русском языке, щека его запрыгала в нервном тике, он схватил Дубягу за лацкан ватного пиджака и с силой дёрнул его. Мелькнул выброшенный в сторону кулак. Удар оглушил Дубягу, отбросил его к стене. Он упал, сильно ударившись головой. Приподнявшись на локте, он снова увидел лицо фашиста. От бешенства помутилось в глазах у Дубяги. Он рванулся, чтобы сбить врага ударом ноги в живот, навалиться на него и душить, душить. Но тут же опомнился, с трудом, глотая кровь, ослабевшими пальцами нащупал в кармане пиджака скомканную тряпочку.

Фашист отошёл в сторону, а тот другой, обер-лейтенант, вскинув на лоб очки, мелко трясся в смешке.

Дубяга снова вошёл в роль деревенского парня, он протягивал извлечённый из тряпки, свёрнутый в тонкую трубочку документ, и, сидя на полу, невнятно твердил:

— За что бьёте? За что?

Резко прозвонил телефон. Передвинув очки со лба на переносицу, обер-лейтенант взялся за трубку. Разговор был короткий. Гитлеровец крикнул, появились солдаты, они бегом принялись вытаскивать из блиндажа тюки. На Дубягу никто не обращал больше внимания. «Опаздываю»,— мучительно пронеслось у него в голове. Чувство страха за себя исчезло, он думал только об одном: Меринов не может ждать, он должен уйти из Ржева вместе с работниками управы, чтобы не выдать себя, и Дубяга не успеет получить от него план минирования города.

Дубяга шагнул к столу.

— Отпустите,— принялся смолить он обер-лей- тенанта,— в городскую управу иду, к брату, служит он там. Велел притти, эвакуироваться ©месте будем.

Обер-лейтенанг не слушал его.

Когда последний тюк был вынесен, солдаты и обер-лейтенант ушли, блиндаж опустел. Фашист в шапке с белым мехом вложил чистый лист в машинку и принялся допрашивать Дубягу.

Дубяга с готовностью отвечал, как вышел сегодня до рассвета из своей деревни Кокошкино и спешил в Ржев в городскую управу. Гитлеровец угрюмо слушал его, потом резко встал — подскочила со звоном на столе машинка.

— К русским бежать собрался, собака! — крикнул он.— У самой передовой поймали!

Он ударил Дубягу кулаком в грудь. Дубяга пошатнулся, но устоял на месте. Фашист не дал ему говорить.

— Какие сведения несёшь русским?— выкрикнул он в лицо Дубяге и снова ударил его. Он бил его мрачно, ожесточённо, один на один в блиндаже.— Скажешь,— приговаривал он,— всё скажешь.

Дубяге отчаянных усилий стоило сдержаться, чтобы не броситься на фашиста,— не погубить дело. Он пытался говорить, но голос осел, пропал. Он разжал кулак, протянул свёрнутую бумажку, с хрипом, невнятно выговорил:

— Вот документ от ортскоменданта. В городскую управу иду.— Фашист отошёл, сказал равнодушно:

— Врёшь. Скажешь всё или пристрелю как собаку.

* * *

Ветрено и пустынно на улицах. Тёмные дома кажутся нежилыми, они притаились мрачно и настороженно. Быстро гонит ветер разорванные облака над домами, откуда-то с крыш ползут густые сумерки.

Маленькая фигурка неожиданно отделилась от стены, подалась навстречу. Голая, протянутая вперёд рука, чуть внятное: «Дядя, дай!»

Застучали по мостовой шаги вражьего патруля. Кто-то шарахнулся в подворотню. Две женщины, не разгибаясь над санками, провезли в вёдрах воду из проруби. Выстрел донёсся с соседней улицы, чей-то вскрик... Город в неволе...

За поворотом над крышами занялось зарево. Это тылы немецкой армии, еще не принявшей сражения за Ржев, уже откатываются на запад и жгут деревни.

Каждый шаг причинял боль во всём теле, напоминал Дубяге о случившемся. Гитлеровский солдат ведёт его в управу, — так распорядился обер-лейтенант, когда избитому Дубяге уже казалось: всё кончено — он попал в руки к фашистам и не выполнил задание. Солдату, очевидно, приказано проверить на месте, к кому Дубяга идёт.

На пустынном перекрёстке остановилась сгорбленная старая женщина с вязанкой сучьев на спине и перекрестилась с чувством. Впереди на покосившихся телеграфных столбах висели двое.

По мере того как Дубяга приближался к повешенным, сердце его холодело от ужаса. Раскачивалось на ветру мёртвое тело Хасымкули.

Дубяга опустил голову и, превозмогая боль в теле, быстрее зашагал вдоль улицы.

Серыми хлопьями повалил снег, он мешал итти, залеплял глаза. Наконец, гитлеровец дёрнул Дубягу за рукав — пришли, вот она управа, Первый этаж... По захламленному коридору налево. Двери комнат, выходящих в коридор, распахнуты настежь. Обрывки бумаги, грязь, следы выволоченных вещей, поспешного бегства. Видно, никого уже здесь нет. Вот четвёртая дверь налево, она притворена. Покосившаяся дощечка на двери, но прочесть не удаётся издали. Гитлеровец толкнул дверь. С порога Дубяга через плечо гитлеровца увидел спавшего на составленных стульях человека. Это Меринов ждёт его. Дубяга отстранил гитлеровца и, прежде чем человек на стульях успел подняться, он, шагнув к нему, громко окликнул: «Николай Степанович!»

Тот вскочил на ноги, казалось, он не спал, только ждал оклика. Шапка осталась на стульях. Не пригладил всклокоченные волосы, тревожно подался вперёд. Приземистый, лицо густо заросло чёрной бородой, рука засунута в карман тулупа, словно нащупывает оружие, тяжело перевёл взгляд с Дубяги на гитлеровца. «Николай!» —застряло на губах Дубяги. Ведь учил наизусть приметы: высокого роста, чёрная бородка, а вот встретился лицом к лицу, и всё смешалось.

— Меринова? — туго выговорил тот, и не глядя больше на Дубягу, твердо ступая, пошёл к двери.— Велел позвать, если спросят.

Мучительно тянулись минуты. Гитлеровец притоптывал, бил в ладоши, обогреваясь. Сумрак быстро обволакивал предметы в комнате — письменный стол с отодранной клеёнкой, шкаф, стулья.

В дверях бесшумно встал Меринов. Это был он, Дубяге не надо было справляться в заученных приметах. Внимательные, спокойные глаза, острый клинушек чёрной бородки. Одет в чёрное поношенное пальто с меховым воротником на голове — меховая шапка, мешок повис на плече.

— Николай! — звонко вырвалось у Дубяги.

Подавив замешательство,— не ловушка ли, — Меринов какое-то мгновение стремительно доискивался, почему здесь гитлеровец, устало снимал он мешок с плеча, весь ушёл в это, выгадывая время, низко согнувшись, спустил мешок на пол у ног Дубяги.

Дубяга, волнуясь, проговорил условное:

— Бабушка умерла от тифа.

Меринов спокойно поднял голову, тут только он заметил подтёки, ссадины на лице Дубяги, Выдержал ли? Он сказал неопределённо:

— Из управы уже все ушли. И я ухожу сейчас.

Дубяга вспыхнул от догадки, что Меринов не доверяет ему — не произносит пароля. Он растерянно подыскивал, что сказать Меринову.

Гитлеровец, спешивший вернуться до темноты, пока не опасно ходить по городу, нетерпеливо спросил Меринова:

— Ваш?

Поняв, в чём дело, или идя на риск, Меринов ответил по-немецки:

— Мой, конечно, мой. Спасибо, что проводили. Проверить никогда не лишнее.

Неясно было, что предпримет сейчас гитлеровец: уйдёт один или попытается увести Дубягу.

Поблизости ударил залп немецких зениток, ц снова всё смолкло. Вздрогнуло треснутое оконное стекло, тоненький звон повис в комнате.

Гитлеровец попросил закурить. Меринов облегчённо распахнул полы пальто, хлопнул ладонями по карманам брюк, вынул кисет и отсыпал гитлеровцу в горсткой сложенные руки крупно помятый самосад.

— Бери мешок,— грубо сказал он Дубяге,— поспешим. До Нелидова пешком придётся, а там на поезде.

Он проводил взглядом гитлеровца до двери: шинель коротка ему, вздёрнута сзади; в ладонях пронёс табак за дверью в коридоре будет бережно ссыпать его в карман.

— Фигура,— усмехнулся нехорошо Меринов.

— Бабушка умерла от тифа...— начал Дубяга снова.

— Я знаю об этом уже два дня,— ответил условным Меринов и, оглянувшись на дверь, протянул Дубяге руку,— ну, здравствуй. Отпустили тебя фашисты. Месяц назад этого бы не случилось. Гитлеровцы заигрывают сейчас с нами. Ответственный работник управы,— показал он на себя. Он снова усмехнулся, узкая губа чуть приподнялась над крупными зубами.

— План,— тихо проговорил Дубяга.

Меринов стоял спиной к нему, шарил в опустевшем шкафу коптилку, быстро прошёл к окну, прикрыл окно старым, висевшим на гвозде мешком. Стало совсем темно. Чиркнула и не выбила огня зажигалка, снова чиркнула. Меринов разжёг коптилку, поставил её на стол, раздвинул составленные стулья. Шапка, позабытая спавшим здесь человеком, сползла на пол.

Меринов поманил Дубягу к столу. Они сидели друг возле друга.

— Подполковник Ярунин поручил мне получить у вас план минирования города.

В этой комнате, где пламя разгоревшейся коптилки выхватило огромную чёрную свастику, намалёванную на немецком мешке, распластанном на окне обшарпанные стены, мрачную убогость служебного оккупационного помещения, слова Дубяги прозвучали торжественно.

Замкнутое лицо у Меринова, нездоровая кожа, серая, в буграх. Он внимательно изучал Дубягу. Под чужой крестьянской одеждой разглядел военную выправку. Лицо Дубяги, молодое, открытое, полный решимости и мужества взгляд кое- что сказали опытному глазу. Этот погибнет, но не выдаст. И улыбнувшись своим мыслям, отчего просветлело лицо его и спала отчуждённость, он мягко положил руку на колено Дубяги.

— Плана нет,— тихо ответил он, и лицо его снова устало померкло. Он достал из кармана квадратный листок бумаги, положил перед Дубягой карандаш, приказал — записывай.

Дубяга встрепенулся, привстал. Как нет плана? Промелькнуло с надеждой: Меринов, может быть, всё еще не доверяет ему. Суетливо стянул он с головы шапку, в горсть захватил подкладку, с силой рванул её, расковырял вату, достал что-то и протянул Меринову. Меринов быстро взял у него с ладони обломок от кости домино, зажал его в руке, из-под ремня брюк извлёк второй обломок.

— Вот,— сказал он, показывая Дубяге совпавшие половинки дубля два,— это мы с подполковником Яруниным при прощании разломали.

Он прошёл к двери, задев ногой свой мешок, брошенный на полу, осветил карманным фонариком коридор, плотно прикрыл дверь.

— Плана нет,— сказал он.— Удалось установить, что план находится в штабе диверсионной группы на Речной. Надо добыть его оттуда.

— Это предстоит сделать мне. Приказ подполковника: тебе уходить на запад, оставаться на своём посту, в управе.

— Записывай быстрей. Речная улица,— повторил Меринов и объяснил,— здесь располагается штаб диверсантов. Пиши мелко.

Шли адреса, приметы, имена диверсантов. Когда перечень лиц был закончен, Меринов, скрутив листок, вложил его в маленькую целлулоидную трубочку.

— В случае опасности спрячешь во рту,— объяснил он Дубяге. Он вышел на улицу осмотреться, спокойно ли.

Еще не смолкли его шаги по коридору, как через порог осторожно перевалился спавший здесь прежде человек. Широко для устойчивости расставляя ноги, он направился к Дубяге, нащупав рукой стул, рыхло шлёпнулся на него.

— Уходишь? — спросил он, приблизив лицо к Дубяге и обдав его самогонным перегаром.— А? Уходишь? — повторил он, повысив голос.

— А ты что же?—спросил Дубяга.— Чего остаёшься?

— Нельзя,— протянул он. Дрожащее пламя коптилки ходило по его лицу, зажигало мутные, неестественно близко посаженные глаза.

Погрозив пальцем перед носом Дубяги, он, вглядываясь в него снизу вверх, протянул:

— Нельзя. Все бегут. Убегают, а? Машины немецкие. Повозки. Если в дугу запряжены — это русские, а в дышло — так то немцы, немцы же,— быстро, бессвязно заговорил он, раскачиваясь на стуле.— Видно, русские придут. Придут сюда, а?

«Не скули, сволочь»,— хотелось Дубяге оборвать его.

Вошёл Меринов.

— Пошли,— распорядился он и поднял с пола мешок.— Прощай,— не оборачиваясь, кинул он оставшемуся здесь человеку.

— За этим последи, очень подозрителен,— в коридоре сказал он тихо Дубяге.— Он всего несколько дней в управе. Я думал сначала, не ко мне ли приставлен. Нет, видно, что-то другое.

Они вышли на улицу. Подморозило. На светлом небе проступили бледные звёзды. Близко прошлёпал патруль в соломенных галошах. На немецком переднем крае уже вспыхивали ракеты. Город притаился.

Молча обогнули Меринов и Дубяга дом управы, вошли во двор. Навстречу легла длинная тень от сарая. Тихо во дворе. Спустились в подвал. Меринов протянул Дубяге карманный фонарик: — Оружие найдёшь в углу справа в ящике, накрытом рогожей.

Нащупывая замочную скважину, он тихо объяснил: — Снаружи запру тебя, никто пока сюда не сунется. Когда выходить будешь, высадишь окошко.

Дубяга стоял уже одной ногой за порогом в непроглядной темноте холодного подвала. Меринов говорил на прощанье:

— Передашь подполковнику: вся управа эвакуировалась в Земцы, завтра буду там. — И, крепко пожимая Дубяге руку, договорил: — Передай, что здоров. Условное имя оставляю прежнее — «Брат».

Дверь затворилась. Тяжело подался назад засов, звякнул ключ в замке. Прислонившись к двери, Дубяга еще слышал, как поднялся наверх по ступеням Меринов. Потом всё стихло.

Он опустился тут же, где стоял, кажется, на ящик; сразу боль во всем теле сморила его. Захотелось пить, отёкшим языком облизал сухие губы. Вспомнился Хасымкули и тот другой, незнакомый, замёрзшие, мёртвые тела их. Отогнал мучительные видения.

Машинально нащупал в кармане несколько уцелевших сухарей, фонарик, спохватился, вытащил и включил его, — слабый свет осветил ящики, громоздившиеся один на другой. Дубяга попробовал сдвинуть их, и они легко поддались, давая ему пройти. В правом углу, в ящике под рогожей он нашел четыре пистолета разных систем, запасные обоймы к ним и четыре русские гранаты. Он жадно рассовал их по карманам своего ватного пиджака. Сел в углу, погасил фонарик, сидел, сжимая в кармане рукоять пистолета, обдумывал предстоящие действия. Он принял эстафету от «Брата» и был полон чувством своей ответственности, он должен завладеть планом минирования города, достать его из штаба диверсантов. В отяжелевшей голове еще не было ясных решений. Завтра в условленном месте он встретится с Белоуховым и Бутиным.

Становилось холодно. Впервые Дубяга сформулировал: он находится в доме, где люди предавали родину.

С родственной нежностью подумал о «Брате», вдруг понял, что навсегда запомнит его, такого, каким стоял тот минуту назад по ту сторону порога, слабо освещенный бледным вечерним светом, с мешком на плече. Усталое, молодое, одухотворенное лицо с тёмной бородкой клинышком. Силился вспомнить, когда он видел такую же вот бородку, у кого. В сонной голове лицо Мери- нова слилось с тем другим лицом, всплыли в памяти слова: «Рыцарь. Рыцарь революции...»

Маленький голодный мальчишка тянул к нему посиневшую ручёнку: «Дядя, дай». Холод подобрался к телу.

Откуда-то донеслось немецкое радио: «Немецкие солдаты у Ржева. В эти тяжёлые часы фатерлянд с вами в снегах далекой России. Вы не сдадите врагу завоёванный немецкой кровью город...»

* * *

Уже гремела артподготовка, а сумерки еще плотно стояли над землёй.

Подполковник Ярунин быстро приближался к группе командиров. Сдвинутая на затылок серая шапка-ушанка открыла помолодевшее лицо.

Пора было выступать. Командиры ушли к опушке леса, каждый из них возглавлял небольшой отряд, каждый имел свой маршрут и свою боевую задачу в Ржеве. Разрозненные действия их сводились к одному — захватить немецкое подполье, пресечь вражескую диверсионную группу и предотвратить взрывы в городе, разминировать Ржев.

Ординарец подполковника подвёл запряженную в сани лошадь. Ярунин уселся, ординарец тронул лошадь, и она легко вынесла сани из лесу.

Посыпал снег. Ветер задувал то слева направо, то справа налево, Ординарец сидел на передке, вобрав голову в воротник полушубка. Лошадь чуяла кнут за спиной, бежала дробно, весело, не сбавляя шаг. В утренних сумерках предметы впереди были неотчётливы, казалось, перебегали дорогу и падали на колени шесты полевой связи.

Перед въездом на большак ординарец в нерешительности остановил лошадь: дорогу пристреляли гитлеровцы, шипящие осколки мин зарывались в снег совсем рядом. Подполковник тщетно пытался зажечь спичку, с досадой смял нераскуренную папиросу, далеко забросил её и взял у ординарца вожжи. Враг стрелял с равномерными передышками. Подполковник выждал, когда поблизости разорвалась мина, и сильно стегнул лошадь. Она рванулась вперёд, едва не выбросив их из саней, вылетела на большак, пересекла его, отважно ринулась в глубокий снег и увязла. Дальше подполковник пробирался пешком, проваливаясь в снег, отставший ординарец тянул за собой лошадь.

С рёвом прошли над головой штурмовики, они шли совсем низко — смолкла артиллерия, уступая штурмовикам поле боя.

На НП дивизии начальник штаба подполковник Родионов ждал первых донесений. Молча пожал он руку Ярунину и снова взялся за телефон; он беспрерывно крутил ручку аппарата, кому-то докладывал, требовал от кого-то, выпрашивал, кому-то грозил. Звучный голос его наполнял блиндаж. Когда, наконец, распахнулась дверь и появился запорошенный снегом, неуклюжий в своём маскировочном халате связной от командира полка, Родионов встал ему навстречу и порывисто потянулся за донесением. Боец вынул спрятанную на груди сложенную вчетверо бумажку и подал подполковнику.

Присев к столу, к лампе, Родионов углубился в чтение, а на пороге один за другим появлялись новые связные.

«Ведём бой за овладение вокзалом. Трофеи — 1000 вагонов».

«Подразделения Вовченки ведут бой в направлении Цветочной улицы. Заминированы дороги. В южной части города и окрестных деревнях — сыпной тиф. Трофеи — 30 танков».

«Население согнано в церковь, церковь заколочена, вокруг заминировано. Разминировали. Освободили. Штаб полка разместился Калининская улица, 128».

Ещё одно донесение, Ярунин несколько раз перечитал его:

«Бежавшие из фашистского лагеря заключённые сообщают: в районе Нелидово партизаны напали на охрану лагеря, этапирующую заключённых в фашистский тыл, и освободили людей.

Поступают данные: партизаны преследуют отступающие части противника. Ст. инструктор ГЮ дивизии».

Вышедший вперёд из-за спины связного боец разведки доложил Ярунину:

— Товарищ подполковник, отряд прибыл.

Блиндаж Родионова был укрыт в холме. Впереди виднелся город. Прямо перед глазами высилась уцелевшая водонапорная башня. В городе шёл бой, слышны были автоматные очереди, взрывы гранат, пулемётный рокот.

Подполковник Ярунин осматривал свой небольшой отряд. Как всегда в минуты предельной собранности, лицо его было суховато, отрешено от всего, что не относилось к его боевой задаче, но в голосе его, в скупых жестах чувствовался большой внутренний подъём.

Шеренгу по два замыкал Подречный, он озабоченно глянул на подполковника и передал ему белый маскировочный халат. Солдатская ушанка туго завязана под подбородком, от этого красные на морозе щёки Подречного смялись и в лице появилось что-то трогательное, бабье.

Подполковник Ярунин, отдавая приказ выступить, приподнял руку. На минуту стало совсем тихо: то ли в городе смолкла почему-то стрельба, то ли просто налетела тишина, которая перед боем овладевает душой солдата. За спиной хрустнула ветка и упала в снег. Отряд вышел в направлении Ржева.

* * *

Лавина артиллерийского огня обрушилась на немецкие позиции, оповестила о начале наступления. Страшен был этот удар...

Дубяга впервые слышал нашу артподготовку, находясь по ту сторону фронта. Гордое чувство разлилось в душе, согрело окоченевшее тело. Исчезло ощущение голода.

Не растаявшая еще ночная темь очень затрудняла наблюдение за объектом.

Вот он, двухэтажный серый дом на Речной улице, сюда сошлись нити фашистской диверсионной группы. Сутки назад Дубяга встретился в условленном месте с Белоуховым и Бутиным, и с тех пор он скрывается в пустом дровяном сарае у самого дома. С улицы следит Бутин.

Фашисты еще хозяйничают в городе, а диверсионная группа уже взята на прицел.

Со своего поста в сарае Дубяге был виден сквозь растворенные ворота отрезок мостовой. Уже накануне город обезлюдел: жители притаились, попрятались в подвалы, спасаясь от фашистов; движение немецких машин заметно усилилось, спешно подбрасывались к передовой маршевые роты, артиллерия, танки. А сейчас, когда от взрыва снарядов гудела земля, всё замерло вдруг, оцепенело. Это продолжалось недолго; где- то рядом с грохотом забили тяжёлые орудия гитлеровцев.

Из двухэтажного серого дома несколько человек высыпало во двор, Дубяга сосчитал — их четверо. Лица разглядеть не давала темнота; люди снова скрылись в доме.

Теперь под музыку боя минуты шли быстрее. На улице, за воротами показалась группа раненых гитлеровцев, их обгоняли обозные сани. Огромные грузовые машины наезжали на сани, образуя затор.

Огонь нашей артиллерии стал слабее, но снаряды рвались уже заметно ближе. Со скрежетом и свистом разрезали воздух эскадрильи штурмовиков. «Чёрная смерть», — прозвали их гитлеровцы. Отбомбились неподалеку, подавили тяжёлую артиллерию врага.

По долетавшим в сарай звукам наступления Дубяга старался представить себе обстановку. Ясно одно — бой приближался сюда. Фашисты откатывались на запасные позиции.

На крыльце появились двое: один в немецкой форме, другой в чёрном пальто, быстро спустились по ступеням, прошли двор и исчезли за воротами. Там Бутин проследит за ними.

Когда-то на допросе шофёр, уличённый в шпионаже, признался, что получил задание явиться на Речную улицу. Теперь разгадка «Речной улицы» перед глазами Дубяги.

Фашисты будут выбиты из Ржева, а здесь, в этом доме останется штаб диверсионной группы. Но прежде чем расползутся отсюда диверсанты с заданием, нужно добыть план минирования Ржева. План должен быть здесь, так сказал «Брат».

Белоухов, посланный Дубягой навстречу нашим передовым частям, еще нескоро приведёт сюда бойцов. Ждать подмоги неоткуда, и нельзя дольше медлить, пора действовать.

Снова хлопнула дверь, кто-то вышел со двора, Приземистый человек в тулупе. Дубяга не видел его еще ни разу здесь, должно быть, он входил в дом с улицы, где дежурит Бутин.

Человек приближался к сараю, и Дубяга от неожиданности на мгновение отпрянул от щели. Он узнал его; это был тот самый человек, которого он видел в управе у Меринова. Ещё секунда, и тот уже в воротах.

Дубяга приоткрыл дверь сарая, выскользнул во двор, и в два прыжка оказался у ворот.

— Обожди!—глухо, безголосо окликнул он человека в тулупе.— Эй, обожди!

Тот оглянулся, задержался, не соображая, в чём дело. Дубяга быстро подошёл к нему.

— Дело у меня. Срочное дело,— сказал он, показав рукой на серый дом.

Приземистый человек из-под низко надвинутой шапки хмуро глядел на Дубягу. С посиневших губ Дубяги чуть внятно слетали слова, заглушаемые шумом сбившихся в пробке машин, окриками гитлеровцев.

— Не узнаёшь? — Дубяга наседал на него, взяв за рукав. Тот продолжал смотреть на него снизу вверх. Тревожно забил неподалеку немецкий пулемёт. В маленьких глазках приземистого человека мелькнул испуг.

— Позавчера в управе у Меринова, — напомнил Дубяга.

— Ты же ушёл? — ошалело спросил он.

— Вернулся. Срочное дело. — Дубяга снова показал рукой на дом. Он соображал: с этим «проводником» они не будут плутать по лестнице, разыскивая нужное помещение. Они войдут вместе с ним, фашисты не сразу поймут, в чём дело, и Дубяга выиграет несколько секунд.

Он свистнул условным для Бутина сигналом. Человек в тулупе вздрогнул. Два раненых гитлеровца на санной повозке обернулись на его свист. И только. Кому сейчас до него дело.

— Веди, — напористо распорядился Дубяга.

И тот, подчиняясь, повёл, не соображая, что

Происходит. Они повернули назад, быстро миновали двор, их догнал незаметно Бутин.

Спустились вниз в подвальный этаж. Взволнованность в душе Дубяги сменилась холодным бесстрашием. Он подсчитывал в уме: три пистолета, три гранаты у них с Бутиным.

— Ты спасаешь план, я буду прикрывать, — отрывисто объявил он Бутину задачу.

— Вы? — одними глазами взволнованно переспросил Бутин.

— Выполнять! — беззвучно оборвал его Дубяга.

— Здесь, — сказал человек в тулупе, подведя их к двери. Сам он сделал попытку уйти, но Дубяга приоткрыл дверь и подтолкнул его через порог.

В комнате ярко горела керосиновая лампа. Трое мужчин, одетых по-разному, но без признаков немецкой формы, упаковывались, возились в комнате. Высокий, сухощавый, с длинным лицом, закричал, увидя человека в тулупе:

— Ты еще здесь?

Дубяга шагнул вперёд, тихо и жёстко сказал по-немецки:

— Руки вверх!

— Руки вверх! — повторил он громче по-русски, сообразив, что диверсанты поймут его.

Кто-то из фашистов вскрикнул от неожиданности, кто-то вскочил на ноги и снова сел с поднятыми вверх руками перед двумя парнями в крестьянских ватных пиджаках. Человек в тулупе, приведший сюда Дубягу, осел к стене.

— Встать! — приказал Дубяга.

Он действовал цепко, безошибочно, с предельной ясностью, которая приходит, когда ошибиться нельзя. Дубяга шагнул к столу, а Бутин вышел на его место. Дубяга быстро разглядел на столе листы бумаги, исчерченные схемами, должно быть, это и есть план, который изучали диверсанты, прежде чем отправиться из штаба — приводить системы мин в действие.

Наставив пистолет в упор на стоящего впереди молодого фашиста с оторопело расширенными глазами, Дубяга крикнул: — План минирования? Отвечай! — Тот испуганно кивнул головой.

Дубяга нагнулся над столом, поспешно разбирал бумаги. Вот сводный план минирования, а это — схемы минирования отдельных районов города. Он рванул листы. В ту же секунду взметнулось перед глазами что-то. Бах! Темнота и звон разбитого стекла полетевшей со стола лампы. Дубяга сорвал одеяло, закрывавшее узкое окошечко. Раздался выстрел, другой, третий... Бутин схватился за руку. Здоровой рукой он успел выхватить у Дубяги бумаги, вышиб ногой дверь.

«Добежит ли?» — мелькнуло у Дубяги. Он загородил дверь, чтобы не допустить преследования Бутина, и отстреливался, ничего не различая перед собой.

Обожгло ногу,— он ухватился за косяк двери левой рукой. Нет, этот свой боевой пост у дверей он никому не мог передоверить, даже Бутину.

И вдруг на мгновение, словно вспыхнуло что-то перед глазами, и не болью, а током пронзило живот. Он пошатнулся, удержался о косяк двери. «План, план... — тихо простучало в голове, — план... в наших руках...» Еще в пальцах хватило силы выхватить из кармана гранату, дёрнуть кольцо и швырнуть гранату недалеко в эти ненавистные расплывшиеся фигуры...

Когда пришёл Белоухов с красноармейцами, за которыми посылал его Дубяга, всё уже было кончено. Они вынесли Дубягу на снег, сняв шапки, постояли молча.

Штаб диверсантов разгромлен гранатой Дубяги. Но кое-кто из диверсантов успел уйти отсюда раньше, и Белоухову с красноармейцами надо было спешить, чтобы задержать их.

Взвился алый флаг на водонапорной башне!

Над головой Дубяги, над застывшими глазами его — зарево, музыка, бой, освобождение Ржева.

Родная земля, прими своего сына.

С лязгом промчался отставший танк, донеслась боевая песня. Гитлеровцы откатывались на западную окраину. Пошёл снег, мартовский, крупный и влажный...

Подполковник Ярунин стоял на коленях на снегу перед Дубягой, мокрый снег падал на его обнажённую голову. Подречный снял с себя шинель, накрыл ею Дубягу по шею,— скрылась чужая, непривычная гражданская одежда на Дубяге. Кто-то из разведчиков не выдержал, всхлипнул вслух. Автоматная очередь прорезала тишину улицы, завязалась перестрелка бойцев с засевшими кое-где в домах гитлеровскими автоматчиками.

Ярунин крепко обхватил Дубягу за шею, за плечи, поцеловал его в лоб, в щёки, мокрые от снега. Один за другим разведчики прощались с Дубягой.

Ярунин отдал приказание проверить подвалы, чердаки этого серого двухэтажного дома, не спрятался ли кто из диверсантов.

Разведчики направились выполнять приказание. Подречный, в одной ватной телогрейке, нагнал их, остановил шедшего впереди бойца. — Разреши,— Подречный отстранил его. В лице его незнакомая до сих пор решимость. Он сжал сильнее в руке винтовку и первый перешагнул в темноту полуразрушенного мрачного дома.

* * *

Выбрасывая из-под гусениц комья снега, танки быстро проходят по улицам Ржева, на танках тесно плечо к плечу сидят бойцы, крепко зажав в руках автоматы. Под тяжёлыми касками свои родные русские лица, потемневшие в бою. Жители города вышли из подвалов, мальчишки облепили ворота, покосившиеся фонарные столбы, обгоревшие деревья. Над рёвом моторов, над гусеничным скрежетом повис женский плач. Кто-то плачет навзрыд, в голос. Это вырвавшийся на волю вдовий крик о долгожданном счастье, о горе, которое острее в такой час.

Старушка пробралась вперёд на мостовую,— за плечами у неё котомка, зябко спрятаны руки в рукава пальто, — задрав голову, провожает танки, уходящие в новый бой. Кто-то тронул её за плечо.

— С освобождением Ржева, бабушка!

Она обернулась. Незнакомый парень в долгополом пальто стоял возле неё.

— Поди-ка, бабушка, — позвал он её.

Старуха не тронулась с места, насторожилась,

подслеповато прикрыла веками глаза.

— От Петра Семёновича идёшь?— тихо, одними губами спросил парень.

Старуха открыла глава.

— Вспомнил, Никитичной тебя звать, — он тронул лацканы своего пальто,— не узнаёшь меня в этой одежде? Белоухов моя фамилия.

Старуха недоверчиво ещё раз оглядела его, сказала упрямо:

— Мне другого надо, курчавого.

Белоухов помрачнел.

— Его нет больше, бабушка. Убит Дубяга.

— Убит?

— Идем, — решительно потянул её Белоухов.

Они вошли во двор длинного двухэтажного

дома.

— Тебе повезло, бабушка, что я нашёл тебя,— говорил Белоухов,— ты бы намаялась, пака отыскала нас.

На входной двери рукой Белоухова было выведено мелом: «Занят». Подполковник поручил Белоухову занять дом для разведки. Водя Никитичну по комнатам, заставленным разномастной дорогой мебелью, где на постелях валялись в беспорядке шёлковые стёганые одеяла, а на полу, на стульях были разбросаны платья, кружево, бельё, Белоухов объяснял ей:

— Здесь городской голова жил. Два дня назад бежал из города. Всё равно поймаем гада.

Он пнул ногой корзину с барахлом.

— Всё наворовано. Натаскал из чужих квартир мебель, тряпки.

Снимая с плеч котомку. Никитична сказала, предупреждая расспросы Белоухова:

— Подполковника дождусь, ему передам, что нужно.

Белоухов дружелюбно усмехнулся:

— Раз так, я пошёл.

— Вот накормить мне тебя, жаль, пока нечем, — сказал он ей с порога, — отдыхай.

Тупоносые тягачи медленно волокли по мостовой тяжёлые пушки. Через улицу пронесли на носилках раненого. На перекрёстке толпился народ,— здесь дымила походная кухня пехоты: повар в белых нарукавниках разлизал горячий суп жителям города в кострюли, банки, бидоны. Приближались звуки духового оркестра — эта полки второго эшелона вступили в город.

Переодетый в штатское, затерявшись в толпе, Белоухов испытывал гордое чувство своего причастия к большому событию. Вот мы и в Ржеве…» Здесь родился Белоухов, провёл детство. В боях за этот город погиб Дубяга, взяв на себя самую тяжёлую часть их общей задачи. Ранен Бутин, верный товарищ...

Пошёл сильный снег, было холодно, но никто не замечал этого. Вокруг становилось всё праздничней, оживлённей. Как старым друзьям, от которых, казалось, долго был отрезан. Алексей Белоухов радовался накрытым брезентом тяжёлым машинам с боеприпасами; девчатам из полевой пекарни, сидящим высоко на мешках; корреспондентам армейской газеты. Из-за угла выехала большая красная машина и стала на перекрёстке, дожидаясь, когда регулировщик пропустит её. Белоухов издали узнал старую красную машину ржевской городской пожарной команды. Это из-за неё было много спора с брандмайором. Упрямый старик отказывался перекрасить машину, хотя её легко было обнаружить с воздуха,— он хотел въехать в Ржев по всей форме. Вот он вышел из кабины, крепкий, подвижный, заспешил к регулировщику, уговаривает поскорей пропустить его, грозит, показывает рукой на запад, где на окраине города еще пылает огонь.

Показалось несколько человек в полувоенной одежде со знаменем впереди. Они шли строгим строем, хотя кое-кто из них прихрамывал. Это были «городские учреждения», как называла их Тоня. Их было всего несколько человек, это те, кто не мог больше сражаться, остальные в партизанском отряде преследуют отходящие немецкие части по ту сторону Ржева.

У Белоухова учащённо забилось сердце. Где-то здесь должна быть и Тоня. Он вышел на мостовую навстречу приближающимся людям. Вот и Тоня, она прошла мимо, не узнав его в гражданской одежде.

Он шёл по тротуару, провожая их. Белоухову хотелось окликнуть Тоню, рассказать ей о Дубяге, но он не решился. Он видел её лицо, счастливое, разгорячённое, белый платок сбился на затылок. Она вернулась в свой Ржев, где родилась и выросла, где девочкой затевала игры на улице и убегала на Волгу, где училась и жила своей семьёй. Теперь она снова пойдёт работать в школу. Белоухов радовался за неё — конец её мытарствам, но в то же время грустно становилось у него на душе: он никогда больше не увидит Тоню, она останется здесь, а его путь дальше — на запад.

Над городом реют красные флаги. Войска теснят противника. Подтягиваются вторые эшелоны и с хода вступают в бой. На понтонной переправе через Волгу тянут артиллерию вперёд на запад, отстреливаются зенитки, спешно наводят вторую переправу.

Город возрождается к жизни. Уже открылась первая пекарня, первая столовая; жители вышли на субботник; восстанавливать водопровод и электростанцию. Свет! Воду и свет городу, погружённому долгие месяцы во мрак.

Бойцы Ярунина тем временем делают своё дело. Подполковник Ярунин руководит работой по откапыванию мин, В его распоряжении фашистский план минирования Ржева, добытый разведчиками, и данные, собранные подпольной группой лагеря, выполнившей задание, переданное ей Хасымкули.

Сапёры шарят миноискателями, но безуспешно — мины вложены в специальные деревянные ящики, и миноискатель не обнаруживает их. Сапёры и разведчики копают заступами, ломами мёрзлую землю в поисках мин.

Небо прояснилось, диск солнца повис над городом, пригрел снег. Под снегом, под слоем земли, в промёрзшем песке — небольшой деревянный ящик, в нём дремлет мина. Сапёр присел над ней, открыл ящик, подышал на застывшие пальцы и обезвредил мину.

Подполковник Ярунин вынул записную книжку и записал: «10 ч. 40 м., четвертое марта — обезврежена первая мина».

— Начнём!—сказал он сапёрам.

И по всему городу, по пунктирам плана, смертельно опутавшим Ржев, растеклись сапёры и разведчики, ставшие сапёрами. Лихорадочно закипела работа.

Стрелка плана уводит в южную часть города к железной дороге. Предотвратить разрушение!

По железной дороге бесперебойно двинутся поезда, сюда придут армейские грузы, здесь разместятся армейские склады.

Здание городского совета, Дом пионеров, центральная улица! Идут сапёры, обезвреживают мины — простое солдатское дело, и мало кто обращает на них внимание, но сколько несчастных было бы сегодня среди этих радующихся людей, если бы дом за домом, улицу за улицей не отвоевали разведчики и сапёры у смерти и разрушения.

Вот они, гадины в деревянных коробках, они ручные теперь, бездыханные, обезвреженные...

Можно передохнуть минуту, подумать о всех тех усилиях, из которых слагается этот счастливый день. О мужественном суровом труде «Брата», о подвиге Дубяги, Хасымкули, Бутина, Белоухова, Любы и многих, многих советских людей.

* * *

Бутин отпросился из санбата на пятые сутки. Он шёл через Ржев, жадно и радостно озираясь вокруг.

Со всех крыш — капель. Если вслушаться в её многотактовые переборы, услышишь наступление весны, она дружно идёт на город. Оживлённо на улицах, много жителей уже возвратилось из деревень, гулко разносится говор — так звучат голоса только ранней весной.

Санный обоз растянулся по улице — под рогожей мешки с мукой, дуги увиты лентами.

— Эй, парень!

Бутин оглянулся.

Путаясь в полах длинного тулупа, спешил к нему старик-колхозник, обрадовался Бутину как старому знакомому. Он хлопнул большими рукавицами одна о другую и, сняв их, поздоровался.

— Жив? — спросил он, указывая на забинтованную руку Бутина.

— А что же мне сделается?

Бутину кажется — он в первый раз видит старика. Да так ли? Не всех же, с кем приходилось спать под одной крышей, есть из одного котелка, сумел запомнить он.

— Закурим? — предложил он старику, протягивая здоровой рукой кисет.

Пока старик крутил ему цыгарку, Бутин расспрашивал его:

— Ну, а ты-то как? Председателем работаешь или бригадиром?

Старик лизнул языком бумагу — цыгарка готова, подал Бутину и принялся крутить себе.

— Пока еще бригадиром. — Он показал рукой вдоль улицы. — Гляди, какой обоз привели в па- мощь освобождённым жителям.

Скрипнули полозья, это передняя лошадь медленно перетянула сани, а за ней всё пришло в движение, заскрипело.

— Э-эй! — крикнул старик и заспешил к саням.

На площади было многолюдно. Сюда стекались жители города, партизаны, люди, освобождённые из фашистского лагеря.

На маленькую трибуну, увитую кумачёвыми полотнищами, поднялись двое — секретарь горкома Конюхов и с ним председатель горсовета, пять дней назад вошедший в город с партизанским отрядом.

Бутин прошёл мимо однорукого завгороно. Красивое лицо его озабоченно, наверное, задумался о школе: вчера только открыли первую, а может быть, просто соображает, что скажет сейчас народу.

На краю города у свежей братской могилы Бутин остановился. Здесь похоронены жертвы фашистской оккупации. Среди них Хасымкули и неизвестный пленный, их повесили фашисты за попытку бежать из лагеря. Бутин постоял у могилы. По другую сторону Ржева, на Речной улице, остался маленький холмик, там лежит капитан Дубяга.

Бутин оглянулся на город, покалеченный, исстрадавшийся. «На обратном пути придём отстраивать город», — убеждённо подумал Бутин. Там, где остались могилы товарищей, поднимется новый город — памятником их прекрасной жизни.

Солнце садилось. Впереди расстилалась дорога. На перекрёстке стояла девушка-регулировщица с флажком.

Бутин закричал ей издали:

— Что пост свой вперёд не переносишь? Поспеши, красавица, войска далеко ушли. Не догонишь!

Она засмеялась и поправила ремень винтовки. Он уставился на её ноги в обмотках и толстых больших ботинках.

— Чего глаза разинул? — крикнула она ему.

Он смолчал, а когда поравнялся с ней, сказал тихо:

— Стоит, стоит, бедняжечка, как рекрут на часах.

— Проваливай! — ответила она, взмахнула флажочком перед выскочившим из-за поворота «вездеходом» и взяла под козырёк.

Бутин во-время отскочил от машины на обочину дороги и крикнул регулировщице на прощанье:

— Ловко у тебя получается. С войны пойду — поучусь.

У дороги стоял уцелевший дом. Бутин зашёл, попросил напиться. Молодая хозяйка подала ему воды в кружке и спросила про дела на фронте. Он присел, сдвинув поудобней винтовку, пил медленными глотками и рассказывал всё по порядку. Подперев кулаками лицо, она внимательно слушала его и вдруг прервала:

— Скажи, а что фашисты не придут, а?

Он решительно покачал головой.

— Однако же страху вы от них набрались.

Он поднялся и простился было, но хозяйка поставила на стол чугунок с картошкой, пригласила его присесть.

— Сам-то дальний? — спросила она. — А служишь где?

— Как где? — спросил Бутин.

— На передовой? — голос у хозяйки суровый, а лицо белое, и взгляд карих глаз мягкий, добрый.

— Где придётся, — отвечал Бутик. Он улыбнулся. — Где придётся, — повторил он, — когда километров за десять, а то и дальше от линии фронта в своём тылу находишься, а надо — так вперёд уйдёшь. Впереди всех.

— Это как, впереди всех?

— А так вот, — и думая о том, как сам уходил в разведку, как уходили с заданием через линию фронта его товарищи, он сказал приподнято: — впереди всего фронта.

Было в его словах что-то непонятное и значительное и хотелось верить ему.

— Кто же ты?

— Кто я? Кто? — он разволновался от досады, что не мог, не имел права объяснить ей, похвастать.— Вот что, — сказал он, махнув здоровой рукой, — был у меня друг, капитан Дубяга. Так вот его женщины никогда попусту не расспрашивали, как увидят его, так и обомлеют, языком забывают чесать.

— Видать, дружок твой красивей тебя будет,— лукаво прищурилась она и засмеялась от души, громко и не обидно.

Она вышла на крыльцо проводить его.

— Дорога теперь стала, — сокрушённо сказала она, глядя на буксующие невдалеке машины.

— Стала, это верно, — подтвердил Бутин.

— Не пройти, не проехать. Теперь пока весь снег сойдёт, да пока подсохнет, много времени понадобится. А вам ведь еду подвозить надо.

— Надо. Без табаку туго.

Мимо по дороге вели раненых лошадей в ветеринарный батальон. Большие артиллерийские лошади одичали с голоду. Перед канавой они останавливались, пятились назад, не решаясь переступить.

— До лета не дотянут,— глядя на них, сказала женщина, — а овса нет. Резали бы их да армию кормили. Если поварить дольше, не жёстко.

— Нельзя,—объяснил Бутин, — строжайший приказ беречь их до последнего — для вас ведь бережём.

Он пошел, высокий, больная рука на перевязи.

_ Вот и ты пострадал, а пешком идёшь, — сказала она ему вслед и покачала головой.

— Ничего, не печалься, — крикнул ей Бутин и здоровой рукой помахал на прощанье,— от пешки нет замешки.

Он шёл дальше к фронту. Завтра к утру Бутин придёт в свою часть, доложит подполковнику Яру ни ну: «Прибыл из санбата...»

* * *

Тихо в лесу на ночном привале, только окрик часового, только хруст ветки, обломившейся под напором ветра, да громкое чавканье сапога в топкой лесной чаще.

Не попрощавшись ни с кем, незаметно ушла Никитична. Старым, изведанным путём через рвы и окопы, через проволочное заграждение пробирается она на запад в районный центр к руководителю подпольной группы.

Где-нибудь на той стороне фронта её задержит гитлеровец, обыщет и, не найдя ничего подозрительного, швырнёт ей обратно мешок с сухарями и грязные, долго служившие карты. И пока она будет прятать карты в обвисший чулок, фашист разглядев её, поспешно надвинет пониже на лоб ей ветхий шерстяной платок, отбежит назад и щёлкнет аппаратом, В письме своей родне «мит Грус унд Кус фон вайтен Остен» он пошлёт фотографию Никитичны, на которой из-под платка внимательно и враждебно будут смотреть её маленькие глазки, и подпишет под снимком: «Руссише Типе».

Еще зарево обжигает родное небо, но путь Никитичны стал короче — Красная Армия подходит к её родным местам.

А в урочный час по приказу подполковника Ярунина разведчики седлают коней. Фашистские диверсанты высадятся в лесу севернее Чертелина, и отряд разведчиков уходит в засаду.

Коротки стали ночи. Спят полки перед боем, на рассвете снова наступление.

Накинув на плечи шинель, подполковник Ярунин обходит расположение штаба.

Разведчики в войсках и в стане врага бесщадно, кропотливо и незаметно творят своё дело, они обезвредят врага, обезопасят продвижение частей.

Высоко в небе гудит самолёт противника. Часовой кричит, надрываясь:

— Палатка младшего лейтенанта Белоухова! Окошко неплотно прикрыто! Эй, кто там, демаскируете!

Подполковник раздвигает дверцы, согнувшись заходит в палатку. На топчане, укрытая одеялом и шинелью, спит помощница Белоухова — Люба. Белоухов в наушниках сидит на ящике из-под патронов возле большого аппарата,

— Приём. Прием, — устало твердит он, не замечая вошедшего подполковника.

И вдруг голос его дрогнул, зазвенел:

«Брат», «Брат», «Брат», — взволнованно повторяет он.— Я ракета. Слышу вас...

notes

Назад: ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. РАЗВЕДЧИКИ

Дальше: Примечания