Первым делом Алексей вызвал городовых, чьи посты находились близко к месту обнаружения трупа. К его удивлению, раньше других явился Иван Одежкин.

– Вы чего пришли?

– Приказ господина пристава.

– Хм. По найденному телу?

– Так точно!

Лыков был озадачен.

– Где ваш пост?

– На Толкучем рынке, ваше высокоблагородие!

Толкучий рынок, он же Балчуг, находился в Почаинском овраге, под Зелинским съездом. Сыщик задумался. Вдруг его осенило.

– Скажи, вы с Яковом похожи были?

– Погодки… – растерянно ответил городовой. – На одно лицо, люди баяли… Он старший, я младший.

– Дай свою постовую книжку!

Одежкин, ничего не понимая, отдал сыщику документ. Тот в крайнем волнении принялся его листать. Вот! Над отметкой о сдаче поста 17 июля карандашом было написано: «Волдырь назади».

– Что это?

– Где?

– Вот карандашом выведено.

– Да это глупость, ваше высокоблагородие! Я знаю, что нельзя в постовой книжке ничего лишнего писать. Околоточный уж делал замечание!

– Что означает «волдырь назади»? Примета? Ты кого-то увидел и записал для памяти?

– Надо полагать, что так, – озадаченно ответил служивый. – Не помню! На другой день брата мертвого нашли, так из головы вон!

– Вспоминай, Иван, это очень важно! У билетера, которого тело обнаружено в колодце, на шее был большой волдырь! Не его ли ты видел еще живого? Он был один?

Одежкин даже сел без команды.

– Вот те на! Так-так… Семнадцатого, это первый день, как царь приехали?

– Да.

– Ага! Я был на посту во вторую смену. И, уж к вечеру подходило, попались мне двое…

– Двое?

– Так точно, двое! Подозрительными они мне показались.

– Чем?

– Ну, разговор между ними был какой-то… злой. Нехороший разговор! Который повыше чуть не кричал. А с волдырем который, тот вроде оправдывался.

– Почему же ты их не задержал?

– А за что, ваше высокоблагородие? Идут люди, разговаривают. Опять, оба из благородных. Сразу видать!

– Из благородных? Опиши мне второго.

Городовой напрягся. Он думал с таким напряжением, словно тягал двухпудовую гирю.

– Высокий. Седой. Голос резкий, неприятный. Больше ничего не помню.

Указанные приметы подходили к коллежскому советнику Савичу! Но, конечно, не только к нему.

– Слушай меня внимательно, Иван. Твоего брата, скорее всего, убили по ошибке. Вместо тебя.

Одежкин вытаращился на сыщика.

– Как вместо меня?

– А вот так! Из-за этой твоей записи карандашом. Убийца ходил со своей жертвой. И ночью кончил ее. А ты видал обоих и что-то записал для памяти у него на глазах. Помнишь, у Якова пропала постовая книжка?

– Точно!

– За ней он охотился, чтобы запись уничтожить!

– Бог ты мой, бог ты мой! Так это братка заместо меня голову сложил?

– Именно так. Люди в одной форме и без того одинаковы, а тут еще семейное сходство. Убийца и перепутал.

– Вот оно как господь-то рассудил! – ошарашенно пробормотал Иван. – Сейчас бы я на погосте лежал… и не знал бы за что!

– Обожди! – насторожился Лыков. – Но как злодей выяснил твою фамилию? Ведь не зная фамилии, городового не найти. Вас восемьсот сорок человек!

– Посты редко меняются. Он мог искать не по фамилии, а выследить на том же месте.

– Нет, тогда убил бы кого задумал. Полагаю, злодей узнал откуда-то твою фамилию. И выяснил второпях, что есть Одежкин во Второй Кремлевской части. Явился туда вечером, начал следить. Вышел твой брат… Он за ним. В темноте тем более не заметил своей ошибки. Ну и… Так откуда всплыла фамилия?

– Хм… А меня тогда околоточный окликнул!

– Ну-ка расскажи подробнее. При тех двоих дело было?

– Так точно. Я, признаться, стоял и колебался. Может, думаю, виды у них спросить? Но ведь господа… Об том годе я у одного паспорт потребовал, так он меня по лицу ударил! Суд был у мирового. Ну, думаю, их от греха… Тут околоточный появился от Казанской церкви. И крикнул: «Одежкин, ко мне!» Я и побежал. Только быстро записал для памяти про волдырь. Вдруг где всплывет? Видать, заметили они…

– Так и было! Негодяй понял, что ты опасный очевидец. Прикончив Лугвенева, он решил избавиться и от свидетеля. Но знал только фамилию и спутал одного брата с другим. Убивая Якова, он был уверен, что убивает тебя!

Из глаз Ивана вдруг разом полились крупные слезы. Смущаясь, он стал вытирать их кулаком, потом подошел к иконе в углу и принялся молиться… Через минуту, немного успокоившись, сказал:

– Поймать бы надо эту сволочь!

– Есть у меня один на подозрении. Поехали смотреть. На выставку!

Лыков решил показать Ивану Савича, но так, чтобы коллежский советник этого не увидел. Пришлось спрятать городового в кабинете брандмейстера. Дверь оставили полуоткрытой. Сыщик вызвал Илью Никитича в коридор по пустяковому вопросу и поговорил три минуты. Ему хотелось, чтобы Одежкин услышал и голос подозреваемого. Потом Алексей простился с помощником комиссара, как ни в чем не бывало пожав ему руку. И зашел в кабинет.

– Ну?

– Вроде он, а вроде и не он…

– Высокий, седой. Он!

– Не уверен я, ваше высокоблагородие. Как человека в таком страшном грехе обвинить? Вдруг это не он?

Стало ясно, что показания Одежкина ни к чему не приведут. Суд не примет такого свидетельства. Нужны другие очевидцы.

Лыкову пришлось засекретить свою версию. Савич – уважаемый человек и крупный чиновник выставочной администрации. Улик против него нет. В душе Алексей был даже рад, что городовой не опознал в Илье Никитиче возможного убийцу. Какой из него убийца? Ну, нервный. Еще бы не нервничать! Выставка раскочегаривается медленно. А Витте требует еженедельных отчетов о посещаемости и корит, что она плохо растет. И тут собственный ставленник подвел. Но не убивать же его за это! Ясно, что Лугвенев стал жертвой сообщников. Не иначе другие кассиры уличили его в сокрытии доходов. И наказали. А может, один наказал, а двое других с перепугу дали деру?

Беглецов объявили в циркулярный розыск. Один из них, Крестьянкин, был новгородский – земляк старшего кассира. Двое других, Лукин и Устинов, записались московскими мещанами. Когда их стали искать, выяснилось, что они назвали вымышленные адреса. Видать, основательно готовились к мошенничеству.

Пока шли поиски, Алексей не сидел без дела. Он пытался собрать свидетельства о последних часах жизни Лугвенева. Два человека долго ходили по городу. Их должны были видеть сотни людей. Кто-то мог запомнить второго, который и есть убийца.

Сначала были опрошены все городовые. Но их опрос не дал ничего. Прошел уже почти месяц. Да и дни тогда выпали особенно напряженные: государь приехал. На улицах допоздна шлялись толпы народа. «Нет, не помним, ваше высокоблагородие, не до этого было…»

Кое-что узнали сыскные. Алексей послал их опросить дворников, половых в трактирах, сторожей при магазинах. И в чайной Ванюшина на Солдатской улице вспомнили, что видели в тот вечер двух господ. Зашли, осмотрелись брезгливо и вышли. Как выглядели? Один пониже, второй повыше… У первого шея с угрями, да. Второго не запомнили.

Заведение Ванюшина было хорошо известно в полиции. Там подавали секретную водку в чайниках заместо кипятка! Такие вещи возможны только при покровительстве околоточного. Зная свой грех, он и помог сыскным. Сведение оказалось важнейшее. Парочка зашла в чайную после полуночи. Лугвенев был еще жив.

Поэтому следующими, кого начал трясти надворный советник, стали поливщики улиц. Городская управа нанимает особую команду, которая и орошает главные улицы из своих бочек. Поливка производится с трех до пяти утра еженощно, за исключением тех дней, когда сырая погода делает такую поливку ненужной. Верхней частью города заведует десятник, взятый по вольному найму. Рождественской улицей – городской комиссар, живущий в Сафроновском сторожевом доме. Зелинский съезд наблюдает другой комиссар, имеющий местожительство в Почаинском сторожевом доме. И так далее. Всех их Лыков расспросил лично. И опять ничего не узнал.

Тогда наступила очередь мусорщиков. Золотари городского вывозного парка тоже работают по ночам. И, когда Нижний пустеет, по его улицам разъезжают бочки с нечистотами. Седокам скучно, они крутят головой по сторонам – глядишь, что и увидели…

Лыков приехал на лесные склады. Там была особая площадка, куда свозят отловленных бродячих собак. При ней и находилась контора ассенизационного обоза. По требованию сыщика один за другим были вызваны повесткой все люди, работавшие в ночь на 17 июля. И никто не вспомнил двух фланирующих гуляк.

Алексей хотел уже бросить свое занятие, но вдруг писарь конторы спросил:

– А вы вольных мусорщиков опрашивать не будете?

– Что, есть и другие мусорщики? – удивился сыщик.

– А то! Сами по себе которые. Преимущественно из Лапшихи и обеих Кузнечих.

Это были пригородные деревни, крестьяне которых нанимались на службу в городское хозяйство. Оказалось, что три десятка мужиков на своих телегах подрядились вывозить нечистоты там, где вывозной парк не справлялся. Дело полузаконное: мужики доставляли отбросы в ближайший овраг и там вываливали… Поэтому овраги вокруг Нижнего стали местом скоплений не только мусора, но и человеческих извержений!

Надворный советник приказал вызвать вольных мусорщиков. И это наконец дало результат. Крестьянин деревни Кузьмин Овраг Федот Сустатов показал:

– Было дело! Ехал я по Лыковой данбе, в четвертом уже часу…

– Откуда время знаешь? Или «котлы» себе завел?

– Так привычные уже, десятый год говно возим! И вот значитца. Еду и еду. На Ильинскую улицу, тово, пробираюсь. А навстречу мне двое. Диковинка! Все спят давно. Быват, за всю ночь пьяницу встретишь, и то развлечение. А тут баре!

– А почему ты так решил?

– По ним видать! Шляпы, то да се… Один-те руками машет, а второй молчит.

– И что дальше было?

– Дальше? Проехал я мимо, да и все!

– Лица их разглядел?

– Разглядел.

– Как сумел? Темно ведь уже!

– Так тово… эта была.

– Кто «эта»?

– Люминация. По случаю, значитца, приезда царя. Вот я и разглядел.

– Описать можешь?

– Могу.

И мужик дал подробные приметы ночных гуляк. Один был Лугвенев, а второй – Савич!

Это стало для Лыкова ударом. Он попытался сбить мусорщика с его показаний. Но тот стоял крепко. Мужик попался самостоятельный и уверенный в себе. Он внимательно прочитал протокол и подписал его. Теперь это был документ. Убийственный для коллежского советника Савича. Неужели это он? За приписки, за мелкое мошенничество казнить собственного приятеля? Или Савич расценил предательство Лугвенева именно как измену дружбе? Как высшую подлость, требующую возмездия? Обмануть своего покровителя в самом больном для него вопросе – вопросе посещаемости выставки. Но неужели за такое действительно можно убить? Интеллигентному, образованному человеку… В голове не укладывалось! А потом, заметая следы, этот образованный человек отнял еще две жизни? Городового и проститутки? Это уж совсем фантастично! Но золотарь из Кузьмина Оврага, темный, пропахший навозом мужик, указал на него. И тут ничего не попишешь, следовало проверить алиби коллежского советника. Во всех трех случаях.

Снова у Баранова состоялось секретное совещание. Записей по нему не велось. Собрались пять человек: сам губернатор, нижегородский полицмейстер Яковлев, выставочный – барон фон Таубе, Лыков и советник губернского правления Парфенов (он курировал полицию). Сыщик доложил о своих открытиях и показал протокол допроса мусорщика. Слушатели были в шоке.

Первым опомнился Парфенов. Он сказал короткую и умную речь. Слов одного ассенизатора недостаточно, чтобы арестовать такого заметного человека, как Савич. Иван Одежкин коллежского советника не признал. Стало быть, надо пока взять того под негласный надзор и осторожно проверить инобытие. Осторожно!

Савич живет в гостинице «Международная». Там полно коридорных, официантов, другой прислуги. Часть из них у полиции на связи. Пусть напрягут память! И, конечно, следовало ускорить арест сбежавших билетеров. Все-таки хотелось думать, что кровь на них. А не на столбовом дворянине из Бархатной книги.

Коридорных и половых взяли на себя агенты сыскного отделения. Для этого пришлось открыть Прозорову важную тайну. Лыков не стал ходить по гостиницам, а вызвал к себе старосту Шестовской артели.

Эта огромная артель насчитывала более пятисот человек и играла в городке важную роль. Все экспоненты пользовались ее услугами. Укупорка и доставка образцов, декорирование витрин, подмена уставших приказчиков, хозяйственные работы… Мастера на все руки, шестовцы буквально тащили выставку на своих плечах. И, как следствие, знали все, что там творилось.

Пришел староста по фамилии Ромин. Благообразный старик, глаза хитрющие… Сыщик завел с ним подробный разговор. В ивовой плантации в ночь на 28 июля задушили публичную женщину. Может быть, кто-то из артельщиков проходил там об эту пору? Или что-то от кого-то слышал? Полиция очень нуждается в очевидцах. Важна каждая мелочь. Например, не попадался ли шестовцам в тот вечер господин с седыми волосами, высокий, немножко нервный?

Как раз такой и попадался, сразу ответил староста. И, понизив голос до шепота, сообщил:

– Вы ведь сейчас господина Савича описали?

– Да, – признался сыщик. Что-то подсказало ему, что с дедушкой лучше не юлить.

– Знакомы вам на выставке павильоны цементных заводов?

– Которые соединены арочным мостом? – уточнил Алексей.

– Они самые. Так вот. Поздно вечером двадцать седьмого июля шел мой человек мимо. И разглядел господина Савича с какой-то женщиной.

– Ну так это где – напротив Центрального здания. А ивовая плантация в другом конце.

– А что им делать на выставке ночью? – резонно спросил староста. – Это первое. А второе: шли-то они как раз туда. К Шуваловской даче. Работник мой проследил их до образцовых огородов. Дальше уж не пошел – боязно.

– Точно это был Илья Никитич?

– Точно! Сами знаете, как на выставке освещают. Денег не жалеют. Все видать!

Действительно, по ночам выставку заливало море света. Синие шары электрических фонарей было видно с другого берега Оки. Будто сияющий остров посреди темноты.

– Что же вы не рассказали о том в полиции? Ведь открыто дознание по факту гибели женщины.

Ромин в ответ посмотрел на сыщика как на дурачка. Сам, мол, разве не знаешь? Действительно, русский народ обращается в эту инстанцию в крайнем случае. А так старается обходиться без нее…

– Говорят, он его и убил, Савич этот. Своего товарища.

– Кто говорит? – вскинулся надворный советник.

– Народ, – лаконично ответил староста. Потом поднял вверх указательный палец и добавил назидательно: – А народ не обманешь!

– И за что же он казнил товарища?

– За мильен. Илья Никитич лично обещали самому Витте, что будет мильен посетителей. Как на прошлой выставке в Москве. И доверенного человека поставили за воротами смотреть! А тот возьми да и обмани. Ну, при его-то, Савича, нервенности нечему и удивляться…

Вот те раз! Оказывается, выставочные артельщики давно уже пришли к тому выводу, к которому только сейчас нехотя стал склоняться сыщик.

Еще кое-что узнали люди Прозорова. Гостиница «Международная» состояла из нескольких корпусов, и по ночам они не освещались: владельцы экономили. Но барон фон Таубе после отъезда государя направил им предписание. Темнота в гостинице, заявил он, представляет большую опасность для постояльцев. Вдруг случится пожар – как люди будут спасаться? Хозяева ответили, что на такой случай у них внутри есть запасное освещение: лампы, заправленные астралином. Их, правда, не зажигают, но по требованию полицмейстера зажгут. Все дешевле электричества. И действительно запалили. И в первую же ночь обнаружили несколько гуляк, которые, пользуясь прежней темнотой, шлялись черт знает где. А в номера приходили лишь под утро, незамеченные прислугой. Теперь же спрятаться было нельзя, все на виду… Так вот, среди этих выявленных гуляк оказался и важный чиновник господин Савич! Он точно не ночевал в номере в ночь на двадцать восьмое. А на восемнадцатое, – спросили сыскные, не вдаваясь в подробности, что тогда был убит городовой Одежкин. Восемнадцатого, ответили коридорные, лампы еще не горели. Мог ночевать, а мог и гулять. Бог его знает…

По всему выходило, что алиби у Савича отсутствовало. Пора было спросить об этом и самого коллежского советника.

Лыков вызвал главного теперь подозреваемого на беседу. Снова, чтобы избежать чужих ушей, он принял гостя в кремлевском кабинете полицмейстера.

Савич пришел настороженный. Сел спиной к окну, положил на колени шляпу и сразу замкнулся, приготовился защищаться. Уже знал, что попал в поле зрения полиции! Ну, тем легче было начать.

– Илья Никитич, в вашем формуляре сказано, что вы бежали из турецкого плена, убив часового. Так это?

Савич растерялся: он ожидал другого вопроса.

– Так. А в чем дело?

– Как вы убили турка? Случайно не камнем, в висок?

По лицу чиновника пробежала нервная судорога.

– Вон оно что! А я думаю: что-то издалека захотят. Нет, часового я задушил!

– Задушили? И сил хватило?

– Хватило. Я тогда был молодой, жилистый.

– Хорошо. Следующий вопрос: вы, случайно, не знаете, где Лугвенев достал тысячу рублей? С его окладом сам скопить такую сумму он не мог.

– Знаю, – спокойно ответил Савич. – Это я ему дал деньги. В долг.

– Для чего?

– Он сказал, для лечения больной матери.

– Именно этого вы ему и не смогли простить, – констатировал сыщик.

– То есть? – высокомерно поднял брови Савич.

– Ну, сам обман с билетами уже вопиющее предательство. Вы подняли его из лужи, протянули руку помощи, дали серьезную должность. Виктор Павлович знал, как важна для вас посещаемость выставки. И в ответ такая подлость! Но обман с привлечением матери выглядит совсем уж гнусно. Чрезмерно! Он выманил у вас деньги, и на них заказал фальшивые билеты. И это стало последней каплей. Так?

– Продолжайте ваши неуемные фантазии, – язвительно ответил коллежский советник.

– В ту ночь вы долго ходили вдвоем по Верхнему базару. Туда-сюда, с улицы на улицу. Полагаю, что никак не решались на поступок. Вы не хотели убивать товарища, вы желали, чтобы он покаялся. Упал на колени, попросил прощения. Вас видели несколько человек: городовой Иван Одежкин, поливщики улиц, посетители чайной Ванюшина и вольный мусорщик Сустатов.

Последний приметил странную парочку уже в четвертом часу утра. И составил ваше точное портретное описание. Долго же вы добивались извинений, Илья Никитич… Что же в конце концов случилось? Лугвенев посмеялся над вами? Сказал, что сыт по горло благодеяниями, за которые надо каждый день целовать дающую руку… Как-то так?

Савич бросил на Лыкова полный ужаса взгляд и тот час, спохватился, отвел глаза.

– И тогда вы ударили, – продолжил сыщик. – Первым, что оказалось под рукой – булыжником. Это, кстати, скажет в вашу пользу на суде. Ясно, что вы не готовили преступление, все произошло внезапно. Вспышка ярости, вполне понятной. Состояние аффекта, когда вы не помните сами себя, не осознаете своих поступков. Вот потом все для вас плохо. Убийство городового и проститутки уже не объяснишь вспышкой. Это хладнокровное и подготовленное злодейство. Но вы спасали себя, избавлялись от свидетелей. Обратной дороги не было, пришлось кончить еще двух человек.

Савич молча слушал надворного советника, не пытаясь возразить.

– С городовым вы ошиблись, убили не того. Вместо Ивана, записавшего примету Лугвенева, погубили его брата-погодка Якова. Безобидного трусоватого малого, который даже в споре с мастеровыми готов был уступить.

Чиновник крепче сцепил пальцы на коленях и застонал.

– Что? – насторожился сыщик. – С сердцем плохо? Вызвать доктора?

– Нет, продолжайте.

– А за что вы казнили Угодникову? Чем эта гулящая была для вас опасна? Неужели пыталась шантажировать?

– Вам бы, Лыков, книжки писать! Хорошо выдумываете! – истерично крикнул Савич.

– Признаться не желаете?

– Не желаю, потому что не в чем. Но вы продолжайте!

– Да уж конец истории. Когда двадцать восьмого июля вы уводили в ивовые заросли Феклу Угодникову, вас видели.

– Кто?

– Работник Шестовской артели.

– Это была другая женщина!

– И вы назовете ее имя?

– Ни за что! Она замужем, как же я могу?

– Илья Никитич. Ваше дело складывается хуже некуда. Тут уж не до джентльменства. На каторгу пойдете, а имя так и не скажете?

Савич задумался. Или только сделал вид?

– Хорошо, – нехотя согласился он через минуту. – В конце концов, с мужем они давно разъехались…

– Итак?

– Вы хорошо знаете эту женщину. Ее зовут Ангелина Штромвасер.

Лыков чуть не присвистнул. Ангелина Штромвасер! Звезда выставочного театра Малкиеля! Мечта всех прыщавых гимназистов! Карточки актрисы продавались нарасхват. При том она милая скромная женщина и в свои тридцать шесть лет все еще очень красива. Ай да Савич! Впору позавидовать!

– Ангелина Юрьевна подтвердит ваши слова?

– Мы уже говорили с ней об этом.

– Вот как?

– Конечно! – гневно воскликнул коллежский советник. – Я же не слепой, вижу, куда клонится! Неизвестные люди уже несколько дней ходят за мной по пятам. Это ваши сыщики?

– Не мои, а Прозорова.

– Какая разница! Расспрашивают всех крайне бестактно: где я был, куда ходил? Тимирязев перестал меня принимать. Коллеги шарахаются как от прокаженного. И все из-за ваших фантазий?

– Господин Савич! – рассердился Алексей. – Молите бога, чтобы Ангелина Юрьевна составила вам алиби. Потому как, если этого не случится, вы поедете на Сахалин. За тройное убийство. И там будете объяснять про фантазии сыщиков.

Чиновник покрылся пятнами и чуть не кинулся на Лыкова с кулаками. Действительно, псих! Поругавшись несколько минут, собеседники кое-как успокоились.

– Я должен вызвать госпожу Штромвасер на беседу, – заявил надворный советник.

– Как? Повесткой с городовым?

– У вас есть лучше предложение?

– Давайте я напишу Ангелине записку. Все объясню и попрошу приехать.

– Но вы понимаете, что вашу записку мне придется прочесть!

– Понимаю, – вздохнул Савич. – Теперь, видимо, надо привыкать к такой… публичности. Эх вы, полицианты! Бесчувственные, бестактные люди!

– Пишите.

Савич взял перо и написал следующее:

«Ангелина! Случилось так, как я и опасался. Обвинили в том, чего не совершал. Приди, пожалуйста, и скажи им правду. Твой Илья».

Алексей послал к актрисе с запиской журналиста управления полиции Ласкина. Велев тому переодеться в партикулярное платье. Не надо портить репутацию достойной женщины. Савича пока отвели в дворянскую камеру и напоили чаем.

Штромвасер приехала через два часа. До того Алексей видел актрису лишь на сцене, и всегда восхищался ее талантом. Войдя, гостья сразу спросила:

– Где Илья? Он арестован?

– Пока нет. Но Илья Никитич находится в сильном подозрении, это правда. На него показывают многие улики.

Ангелина Юрьевна села на стул и устало сложила руки. Словно подстреленная птица, подумал сыщик.

– Можно воды?

– Да, конечно!

Выпив воды, актриса сказала, глядя Лыкову прямо в глаза:

– Я вас слушаю.

– Мы подозреваем Савича в том, что в ночь с семнадцатого на восемнадцатое июля он убил старшего билетера Лугвенева. А труп спрятал в ренстоках на Зеленском съезде.

– Ночь с семнадцатого на восемнадцатое – это когда приехали их величества?

– Да.

– Тогда вы ошибаетесь! Ту ночь Илья Никитич провел у меня.

– Вы уверены?

– Совершенно уверена.

– И присягнете на суде?

Штромвасер запнулась.

– А что, будет суд? И мне придется там показывать?

– Обязательно. Погибли три человека. Мы не можем оставить такое дело нераскрытым. Если окажется, что Савич невиновен, значит, продолжим искать действительного убийцу. Ваши показания очень важны. Подумайте еще раз, прежде чем говорить.

– Я уже подумала. Конечно, это неприятно. О нас, актрисах, и без того распускают грязные сплетни. Никак нельзя избежать публичных показаний? Только у следователя, без суда.

– Если следователь согласится не выдвигать обвинения против Савича, такое возможно. А это будет, если вы обеспечите ему полное алиби.

Ангелина Юрьевна кивнула и продолжила:

– А! Все равно мы с мужем давно живем розно! И договорились не мешать друг другу. Он нашел там себе какую-то… А я… Я еще молодая женщина и не собираюсь никого стесняться!

– Итак…

– Итак, я подтверждаю и готова показать под присягой, что ночь с семнадцатого на восемнадцатое июля Савич провел со мной и никуда не отлучался.

– Где это было?

– Я живу в одном из датских домиков.

Датскими домиками назывались номера Хвалтковского – унылые дощатые бараки на Выставочном шоссе.

– Кто-нибудь может это дополнительно подтвердить? Например, прислуга.

– Мы с Ильей Никитичем старались не афишировать наших отношений. Разве моих слов недостаточно?

– Их более чем достаточно, чтобы спасти Савича от каторги. Вы ведь не родственники?

– Нет. А почему вы спрашиваете?

– Свидетельство жены в пользу мужа или там сестры в пользу брата суд не примет.

– Нет, мы просто… не посторонние друг другу люди.

– Хорошо. В ночь на двадцать восьмое июля работник видел, как Илья Никитич вел какую-то женщину в сторону Шуваловской дачи. А потом там нашли тело убитой проститутки.

– Тоже ложь! Точнее, ошибка. Это была я.

– Вы?

– Да. Мы гуляли с Ильей Никитичем допоздна. Было душно, не сиделось в домике. В ресторанах шумная музыка. И мы пошли на прогулку.

– Совершенно уверены, что это было именно тогда, а не раньше и не позже?

– Да.

Версия Лыкова была разбита вдребезги. Полное инобытие по двум эпизодам! Сыщик записал показания Штромвасер и отвел ее к Савичу. Очень быстро те уехали, держась за руки, как влюбленные. А надворный советник остался думать.

Могла Штромвасер солгать? Запросто! Она же актриса, причем талантливая. Так изобразит, что все двенадцать присяжных поверят. Но если солгала, то почему? Любовь? Похоже. Зачем еще женщине вытаскивать мужчину из тюрьмы? Но, пока ложь не доказана, Савич вне подозрений. Что показания вольного мусорщика против слов знаменитой актрисы?

Лыков пошел на полицейский телеграф и отослал в Петербург депешу. В ней он поручал Валевачеву выяснить все о возможной связи Штромвасер с коллежским советником Савичем. Может быть, они были знакомы прежде? Или состоят в отдаленном родстве? Мало ли что таится в их прошлом. Юрий искал два дня и ничего не нашел.

Ангелина стала Штромвасер в 1887 году, когда вышла замуж за петербургского чиновника. До того она носила девичью фамилию Богомолова. Родилась в Москве, училась в Рязани, после фактического развода играла в провинции. Лишь три года назад перебралась опять в Первопрестольную и там стала театральной знаменитостью. С новгородским дворянином Савичем нигде не пересекалась. Видимо, они познакомились уже здесь, на выставке.

Дознание зашло в тупик. Все улики указывали на Савича. Но показания Ангелины Юрьевны делали их бесполезными. Полицмейстер Яковлев лично допросил актрису, и та подтвердила свои слова.

В Нижний Новгород доставили Крестьянкина, одного из сбежавших билетеров. Он подробно описал, как воровались деньги. И объяснил загадку с автоматическими счетчиками. Оказалось, Лугвенев за пять рублей вызнал у механика секрет, как эти счетчики можно подкручивать. Расхождения между количеством проданных билетов и числом прошедших через турникеты были с самого начала. Журналисты, учащиеся и обслуга попадают на выставку бесплатно. Но это десятки, много сотни. А воровались немалые деньги. И каждую ночь старший билетер обходил все три входа и самолично подправлял показания счетчиков.

Наглость дельцов поразила полицейских. На глазах у начальства утекали сотни и тысячи рублей! Однако новых улик добыть не удалось. На вопрос, кто проломил голову главному махинатору, билетер лишь развел руками. Савич мог? Наверное, мог. Очень уж вспыльчивый. Но вот еще два злодейства, с ловким заметанием следов… Это уже не в духе Ильи Никитича. А почему сбежали все трое разом? Перепугались. На их глазах состоялся резкий разговор коллежского советника со старшим билетером. Выяснилось, с чего все началось. У Савича случились именины. И он решил отпраздновать их с приятелем. Пришли они вдвоем в лучший ресторан в гостиницу «Эрмитаж», а там официанты Лугвенева по имени-отчеству величают! И принимают, как душку-миллионщика! Откуда? На какие средства разгул? Лишь тогда Илья Никитич заподозрил неладное. Устроил однокашнику публичный допрос. А на следующий день тот исчез! Савич объявил, что Лугвенев сбежал. И, вместо того чтобы отстранить старых билетеров и начать ревизию, просто назначил им нового начальника. И велел «обеспечить статистику». Ребята подождали три дня, а потом узнали, что Витькина маруха тоже пропала. И задали лататы…

У Лыкова осталась последняя надежда. Он обратился за помощью к знакомому, который уже не раз его выручал. Друг Алексея Виктор Таубе привез с Сахалина особенного помощника. Его звали Платон Ануфриевич Арзамасцев. Этот незаметный человек мог пройти куда угодно и узнать любую тайну. Необычайные ловкость и такт делали его очень полезным военной разведке. По старой памяти отставной унтер-офицер иногда подсоблял Лыкову. И Алексей отбил телеграмму Арзамасцеву. В ней он просил выяснить, что может связывать актрису и карьерного бюрократа. Почему она ему помогает на самом деле?

Ловкий человек прислал ответ тоже через два дня. Но он отличался от сообщений Валевачева. Платон Ануфриевич настоятельно советовал Лыкову встретиться с неким Обернибесовым. Вот дал же бог фамилию! Но совет казался дельным. Обернибесов проживал в Петербурге и был очень стар. Но в молодости отслужил три срока тихвинским уездным предводителем дворянства. Того самого уезда, откуда был родом Савич! Ну-ка, ну-ка… Иные истории уходят корнями на такую глубину, что и представить невозможно. И только старики помнят, как все начиналось.

Алексей обратился к директору Департамента полиции за разрешением прибыть в столицу на один день в интересах дознания. Зволянский разрешил, но дописал в конце: «Когда же вы наконец закончите? Не узнаю вас! Приезжайте скорее, здесь полно дел!»

Вот халамидник! Сам отдал его на съедение Баранову и теперь торопит. Не узнает, видите ли! Попробовал бы лично найти убийцу!

Лыков так обиделся на начальство, что решил не заходить в департамент.

Бывший предводитель проживал в Большой Охте на Гусевой улице. Ветхий камердинер провел посетителя в кабинет. Обернибесов оказался еще старше слуги: весь желто-восковой, как покойник. Но глаза смотрели живо. Видать, отставнику скучно тут, вот он и радуется любому развлечению… Сыщик подумал, что зря приехал в столицу. Но уж коли явился, то следовало попытаться.

Начало беседы вышло неудачным. Старик решил, что принесли пенсию в августовскую треть, и обрадовался. Видать, не шикует, хотя всю жизнь провел на коронной службе… Гостю пришлось разочаровать хозяина:

– Феодосий Аркадьевич, я чиновник особых поручений Департамента полиции Лыков. Дознаю убийство в Нижнем Новгороде троих человек.

Предводитель недоуменно задрал голову.

– А в чем собственно дело? Зачем вы? Думал, пенсия, а тут…

– Под подозрение попал коллежский советник Савич…

– Это Никиты Ивановича сын? – оживился предводитель.

– Илья Никитич. Родился в селе Мореве.

– Он самый! И что? Илюша душегубом стал? Он всегда был нервный…

Ай да дед, подумал сыщик. Не совсем еще в маразме!

– Все улики указывают на него. Но у Савича открылось алиби. Инобытие.

– Я понял, продолжайте.

– Это алиби, – пояснил сыщик, – ему предоставила одна женщина. Актриса. По-моему, она лжет. Но я не могу понять почему. Замуж, что ли, хочет за него потом выйти? Но они оба официально состоят в браке. Актриса проживает отдельно от своего супруга, а семья Ильи Никитича здесь, в Петербурге. Вроде бы о разводе там речь не идет.

– И чем же я могу помочь?

– Мне нужно знать, нет ли между ними – актрисой и Савичем – какой-то давней связи? Бывшая любовь, которая сейчас обязывает женщину помочь попавшему в беду старому другу… Или что-то подобное. А вы наблюдали все семейство Савичей много лет. Вот я и подумал.

– Теперь понятно. Как фамилия актрисы?

– Она довольно известна, но не в столице, а в Москве и провинции. Ангелина Штромвасер.

– Так я и знал! – Старик закрыл глаза и стал жевать синими губами.

Лыков боялся пошевелиться. Неужели он сейчас узнает тайну?

– Ангелина и должна была поступить таким образом!

– Почему, Феодосий Аркадьевич?

– Они с Ильей единокровные брат и сестра.

– Не может быть! Она в девичестве Боголюбова, мы проверили! А мать Савича, урожденная княжна Мышецкая.

– Так, – согласился Обернибесов, – но это по бумагам. Чтобы знать правду, надо понимать, что такое Пелуши.

– Пелуши? – переспросил Лыков, занося новое слово в памятную книжку. Он уже поверил, что скоро все тайны раскроются…

– Да. Это такая местность. В ней сходятся границы Тихвинского, Белозерского и Устюжского уездов Новгородской губернии и Ладейнопольского уезда Олонецкой губернии…

– Очень удобно прятаться от полиции, – прокомментировал сыщик со знанием дела.

– Так и есть! – обрадовался старый предводитель. – Вот вы понимаете! Молодец. Из этого все и проистекало.

Алексей навострил уши и услышал невероятную историю.

– Пелуши издавна полюбились беглым. По той причине, что вы только что назвали. Действительно, полиция тогда по чужим углам не шлялась. И в случае облавы люди просто переходили в соседний уезд и там отсиживались.

– Сейчас то же самое, – не утерпел сыщик.

– Да? Восхитительно! Так вот, этому старинному притону насчитывалось сто лет, и к концу крепостного права там собралось до пяти тысяч человек…

– Пять тысяч? Но это же целый уездный город вроде Балахны! – не поверил сыщик.

– В Балахне я не бывал, но в Тихвине жило при мне аккурат столько же.

– Как же можно спрятать в лесу такую прорву людей? Им же пить-есть надо, от зимних холодов греться!

– Можно! – заявил Обернибесов. – Работу им охотно давали тамошние крестьяне. И, вообще, помогали, чем могли. Прожить в лесу действительно удавалось лишь из-за этой мужицкой выручки. Крепостные относились к беглым сочувственно. Ведь случись что, они сами явятся в тот же лес! Настоящими беглыми мужики считали лишь каторжников и дезертиров. Их не брали на работу и не давали приюта. А прочих, отлучившихся от самодуров-помещиков (а были среди нас и такие!) именовали «бегунками». И не только крестьяне помогали! Купцы скрывали от полиции, и даже монастыри!

– Ну и ну… – только и сказал Алексей.

– А я что говорю? – воодушевился предводитель. – О чем уж мы?

– О помощи беглым.

– Да. Им платили за работу чуть меньше, чем вольным рабочим, но зато аккуратно. И тем спасали их. А там скопились люди обоего пола, образовались семьи, рождались дети… Священник приходил в лес, венчал, крестил, отпевал и не сообщал об том ни полиции, ни в консисторию. В особой землянке завели что-то вроде походной церкви! Или часовни. Да… Устроили кладбища, кабаки, мелочные лавки. Был даже рынок по средам! Так и назывался: Средной рынок.

– Множество людей, и все с норовом, – вставил Лыков. – Бежали ведь наиболее смелые. Как же в Пелушах было с воровством?

– Вот вы хоть и из Департамента полиции, а правильные вопросы задаете, – одобрил старик. – Такая проблема была. И решали ее сами крестьяне. Воровать тем, кто прятался, они не разрешали. И вообще, полагалось вести себя тихо. Если кто не удерживался, того мужики убивали. Закапывали под елкой, и все… Поэтому беглые знали границы дозволенного. И в целом жили мирно.

– А вы, помещики, как это терпели? Ведь такой притон под боком! Ваши крепостные получали пример неповиновения. Чуть что – уйду в лес!

– А что мы могли поделать? Пять тысяч! Будешь бороться с ними, так и спалят. Приходилось терпеть. Опять же, бегство было и полезным.

– Полезным? – удивился сыщик. – В каком смысле?

– Да в прямом. Это как клапан в котле. Если нет клапана, то котел взорвется. А тут самые лихие убежали, а работящие да спокойные остались. Более-менее договорились мужик с помещиком и живут как могут. А если лихому нет выхода, так он за топор возьмется!

– Понятно. Но давайте вернемся к Савичу.

– Давайте! – согласился Обернибесов. – Их деревенька насчитывала, сколько помню, сто сорок дворов. И была как раз посреди этих Пелуш. Самое такое место!

– А как же вы к ним в гости ездили? Через тайные схроны беглых?

– Ну, не селились же те вдоль дорог! В лес мы старались не углубляться. И вообще… уживались. Они нас не трогали: крестьяне не велели. Да и полицию лишний раз будить ни к чему. Сколько раз случалось: едешь, а навстречу тебе бегунки! Ну, поздороваешься, они тебе ответят, и каждый идет своим путем дальше. Но иногда попадался в лесу совсем уж дурной человек, проще говоря, негодяй. И он беззаконничал. Воровал, грабил – пока мужики не прознают и не убьют. И вот такой негодяй однажды поймал в лесу госпожу Савич, жену Никиты Ивановича и мать Ильи Никитича. Было ей тогда почти тридцать, имела она двух деток; жили хорошо. И вдруг такое несчастье!

– Убил?

– Нет, только изнасиловал.

– А возница? Не пешком же барыня шла по лесной дороге?

– Возница убежал, испугался. Беглый был очень силен и уже прославился дурными подвигами.

– Дворовый бросил свою барыню?

– Точно так. Никита Иваныч потом его за это в солдаты отдал, не в очередь.

– И что госпожа Савич?

– А куда ей после этого? Продолжила жить как жила. Вины ее в том несчастье никакой не было, просто так бог решил испытать…

– А беглый?

– Того мужики на другой же день убили и голову помещице принесли.

– Ну и ну. Кавказская какая-то история!

– Нет, новгородская. И разворачивалась на моих глазах.

– В каком году она случилась?

– В шестидесятом. За год до отмены крепостного права.

Лыков подсчитал в уме и спросил:

– Стало быть, так и родилась будущая актриса Штромвасер? От того негодяя, которому отрезали голову?

– Да. И здесь случился между супругами раздор. Никита Иванович требовал, чтобы ребенок не родился. Зачем он нужен, плод насилия! А Мария Нефедовна не соглашалась. Как так живую душу убить? Дитя-то при чем? И родила.

– А как Никита Иваныч уверился, что ребенок не от него? – спросил сыщик. – Ведь ежели супруги живут вместе, этого точно сказать нельзя!

– Его тогда не было в имении, он пропадал в Петербурге по опекунским делам. А когда узнал, бросил все и приехал – было уж ясно. Ну, ладно отказалась вытравить плод… Это часто кончается плохо и для матери! Правильно сделала, что не стала! Но, когда дитя родилось, его следовало отдать в Воспитательный дом. Однако Мария Нефедовна и тут воспротивилась.

– Мужу это не понравилось, – догадался Лыков.

– Очень! Мы, соседские дворяне, тоже разбились на две партии. Одни были на стороне мужа, другие – на стороне жены. И в итоге, когда девочка родилась, мать назвала ее Ангелиной. И съехала от супруга.

– Без развода?

– Тогда развод был невозможен. Это сейчас твориться черт знает что!

– Никита Иванович посылал бывшей супруге содержание?

– Первое время да. А как отменили крепостное право, помещики сами стали нищие! Не до чужих детей им сделалось.

– На что же жили женщина с ребенком?

– Помогали родители, князья Мышецкие. Но они корили дочь за несогласие с мужем, и она от них тоже ушла. Не выдержала упреков. Ангелина стала для Марии Нефедовны всем, светом в окошке! На бумаге девочку удочерили московские мещане Боголюбовы. За деньги, конечно. Дали свою фамилию. Но мать и дочь жили вместе, очень скромно. Я их тогда часто навещал. Сочувствовал Марии Нефедовне, и теперь сочувствую. Красивая была женщина! Ангелина – в нее.

Старик замолчал и поморгал, стряхивая с ресниц слезу. Потом продолжил:

– Надо сказать, что братья Савичи встали на сторону матери.

– У Ильи Никитича был брат?

– Да, Никита Никитич. Он вышел в отставку в чине капитан-лейтенанта и управлял имением, пока не умер десять лет назад. У нас в уезде много было моряков! Вот. Илья с Никитой приняли Ангелину как родную сестру, со всеми правами законной. Но официально она такой не являлась! Тогда братья выделил ей долю из доходов, ровно треть, и аккуратно пересылали. Следили за ней, роднились, помогали, особенно когда скончалась их общая мать. Если бы не эта помощь, что стало бы с бедой девушкой? Они же собрали сестре приданое. Когда та разъехалась с мужем, долго содержали. И вообще, вели себя так, как не все родные братья ведут.

– Теперь ясно, – сказал сыщик, закрывая памятную книжку.

– Ангелину можно понять, – грустно произнес старый предводитель. – Как же ей было после всего не помочь Илье?

– Но тот – убийца.

– Да. Но еще он брат.

Мужчины помолчали. Потом Обернибесов спросил:

– Что ему будет?

– Каторга.

– Э-хе-хе… А как все случилось? Почему Илья убил тех людей?

Сыщик вкратце рассказал.

– Лугвенев? Хорошая фамилия! Очень хорошая. Не хуже Обернибесовых! Старинная новгородская, еще с шестнадцатого века. Тогда московские государи начали здешних дворян ссылать, а земли их своим людям раздавать. Вот с каких пор здесь Лугвеневы. А этот опозорил! Теперь вот и Савич из-за него в каторгу пойдет. Несправедливо это.

– Убивать нельзя!

– Нельзя, – вздохнул Обернибесов. – Ну, где подписать? Устал я что-то. Вспомнил давние истории и будто помолодел. А вот сейчас опять сердце напомнило, что мне восемьдесят лет…

Он подписал свои показания, молча протянул сыщику руку. Видимо, мысль, что из-за его открытий сын Никиты Ивановича поплывет на Сахалин, мучила старика.

– Феодосий Аркадьевич, последний вопрос. А что стало с Пелушами?

– Как государь объявил манифест, так за две недели опустели наши леса. Все беглые домой вернулись.

Лыков приехал в Нижний Новгород, везя приговор коллежскому советнику. Первым делом он вызвал к себе Штромвасер. Та явилась встревоженная:

– Что случилось?

– Ангелина Юрьевна, я все знаю.

– Что же такое вы знаете?

– Ваши показания насчет алиби Савича суд не приме т.

– Как? Почему?

– Сестра за брата присяги не дает. Незаконно!

Актриса села на стул и беззвучно заплакала. Сыщик дал ей немного успокоиться, и спросил:

– Вы думали, что он убил лишь Лугвенева?

Та молча кивнула головой.

– Илья Никитич рассказал, что он не помнил себя, когда ударил приятеля камнем. Так?

– Да…

– Вам стало жаль брата, – продолжил догадку Лыков. – Аффект, и притом Лугвенев действительно поступил с ним подло. От двух других убийств Савич открещивался. Сказал, что не знает, кто это сделал, но теперь все повесят на него. И поэтому ему нужно полное алиби на даты всех трех злодейств. Так?

– Да…

– Он вас обманывал.

Ангелина Юрьевна опять зарыдала, и на этот раз плакала долго. Лишь с помощью дежурного доктора удалось вернуть ей душевное равновесие. Сама не своя, Шромвасер уехала домой.

Затем арестовали Савича. Посадили в дворянскую камеру тюремного замка, а уже через два часа он разбил себе голову о стену. Пришлось везти арестованного в больницу, накладывать швы… Он кричал и вырывался, разодрал себе лицо, сорвал одежду. Зрелище было жуткое. Алексей пытался понять, не симулирует ли коллежский советник безумие, чтобы избежать каторги. Но как поймешь? После перевязки Илью Никитича доставили в земскую психиатрическую лечебницу на Тихоновской улице. Заведывающий больницей доктор Кащенко заявил:

– Пока ни о каких допросах не может быть и речи! Я беру больного под наблюдение.

Лыков расстроился. А вдруг ловкий ход удастся? Еще этот доктор! Известный робеспьер находится под негласным наблюдением жандармов. Помогает политическим арестантам спастись, ставит им ложные диагнозы. Так и Савича выведет из-под наказания.

Подумав, сыщик пошел на Алексеевскую. Там, в доме Хохлова, располагалось ГЖУ. Алексею до сих пор не везло с этим ведомством. В Варшаве его почему-то невзлюбили, в Москве тоже… Но в Нижнем Новгороде вышло иначе. Полковник Куртьянов сам, правда, оказался не в курсе. Но адъютант управления штабс-ротмистр Арцибашев был человек на своем месте. Умный и ироничный, вполне компетентный, он выслушал рассказ сыщика и успокоил его:

– Нет, можете не опасаться. У Кащенко, конечно, фига в кармане. И он охотно укроет политика. Даже бомбиста! Но спасать уголовного не станет. И денег не возьмет. Если ваш Савич действительно болен, значит, Кащенко так и заявит. А если прикидывается, то дела его плохи. Доктор настоящий специалист, его не обманешь! Ждите заключения, оно будет правдивым.

Лыков несколько раз приезжал на Тихоновскую, беседовал с заведывающим, пытался поговорить и с Савичем. Но тот его не узнавал. Целыми днями он бегал по комнатке, обитой войлоком, и кричал:

– Миллион! Я же дал слово господину министру финансов! Слово дворянина! Как же теперь быть? Дворянин должен держать слово! Где же миллион? Почему люди не идут к нам?

Потом состоялся разговор с доктором. Кащенко сказал сыщику:

– Конечно, он не симулирует. Просто та жуткая ночь сломала его психику. Савич до утра ходил с товарищем, предавшим его. И пытался разбудить в том совесть. А тот молчал, отнекивался, а потом грубо высмеял.

– Откуда вы это знаете?

– Больной успел рассказать. У него было два дня просвета, когда я еще надеялся на хороший исход. Илья Никитич заявил, что вы как будто рядом стояли! И, когда чуть не слово в слово пересказали их с Лугвеневым разговор, он едва не признался. И про деньги, тысячу рублей, вы в точку попали. И про девку, которую он задушил. Она действительно пыталась его шантажировать, вместо того чтобы скрыться! Отдаю должное вашей проницательности.

– А как же Савич заманил ее ночью в ивовую плантацию? Ведь Угодникова подозревала, что он убийца! И пошла с ним в кусты? И еще: чем она могла шантажировать Илью Никитича? Труп Лугвенева тогда еще не нашли, думали, что он просто сбежал с выручкой.

– Да. Глупая баба сделал все, чтобы умереть. Конечно, улик никаких у нее не было, одни догадки. Она чувствовала, что любовник не просто так пропал. Что не скрылся, а был убит. Видимо, тот делился с ней своими дурными предчувствиями… И гулящая совершила ошибку. Сначала она сбежала с перепугу от своей хозяйки. А потом смотрит: все вроде бы спокойно, никто ее не ищет. И она явилась к Савичу. Сказать бабе было особо и нечего. Попыталась сорвать куш, на авось. Рассчитывала, что большому барину шум не нужен. Намекнула, что может пойти в полицию… И получила от Савича вместо денег предложение стать его пассией! С деньгами у него-де сейчас плохо. Вот осенью, как выставка закончится, выйдет коллежскому советнику большая награда. Тогда он и заплатит! А пока не желает ли дамочка сблизиться? Вот и бутылка шампанского есть… Та пожелала и – наклюкалась. И пошла, дура, гулять с новым кавалером. Знаете, есть такие… Им лишь бы был рядом мужчина, все равно какой. Угодникова решила, судя по всему, что ловко поменяла одного кредитного на другого. За что и поплатилась.

– А зачем Савич раздел ее труп?

– Чтобы подумали на какого-нибудь полового маньяка.

– Значит, он в тот момент был в полном сознании? – полюбопытствовал сыщик. – Раз сообразил про маньяка.

– Психика – темная комната, – грустно ответил Кащенко. – Наука пока еще не научилась ее отпирать. Мы лишь стоим на пороге, а что внутри, не знаем. Я полагаю, тогда, в ивовых кустах, Савич уже был безумен. Соображал о ложных следах, ловко прятался, но… Сознание дало трещину, хотя сначала это было не заметно ни ему, ни окружающим. Илья Никитич приличный человек по натуре! Как бы странно это ни звучало по отношению к убийце. Но его довели до вспышки, до страшного поступка. Сорвавшись раз, он уже не мог остановиться. Сначала выследил городового и разбил ему голову, чтобы убрать свидетеля…

– Но почему Савич напал на Одежкина? Ну, ходили они вместе с Лугвеневым по городу… Начальник драил подчиненного. Чего тут такого? Потом, их за вечер видело множество людей – всех не убьешь камнем! Сказал бы на дознании, что расстались мирно, Лугвенев покаялся и обещал вернуть деньги. А кто его потом убил, пусть ищет полиция. Алиби опять же состряпал…

– Тогда сгоряча Савич сообразить этого не мог. Думал лишь о том, что полицейский опасен. Он был убежден, что тот запомнил его лицо. Кроме того, как раз на глазах у Одежкина произошла резкая сцена. И обвинение было бы весьма убедительным. Ходили вдвоем? Да, вот и люди подтверждают. Ссорились? Еще как! Городовой свидетель! Чуть до драки не дошло! И Савич последний, кто видел Лугвенева живым. А какой мотив! Мечта любого прокурора! Что решит суд присяжных, выслушав такое? Согласитесь, опасность обвинительного приговора была высока.

Сыщик кивнул:

– Осудили бы как пить дать. Но вопросы остаются. Будучи, как вы полагаете, уже безумным, Савич подумал об алиби. И состряпал его неплохо: я едва смог разбить свидетельские показания. Не похожа как-то подобная предусмотрительность на действия сумасшедшего.

– Я же говорю: комната темная! Мы не знаем, как в мозгу человека что-то ломается. Тут он нормальный, а в другом месте уже безумен. Лишь на стадии полного распада личности все ее поступки уже не регулируются сознанием. А в момент развития заболевания… Я скажу больше! По улицам наших городов ходят тысячи психически больных людей. Но нам они до поры до времени кажутся здоровыми. Может быть, чудаковатыми, странными, но здоровыми.

– И лишь дело случая, когда сработает спусковой механизм?

– Увы, – подтвердил психиатр. – У каждого он свой. Возможно, первые изъяны в психике Ильи Никитича появились в турецком плену. Он рассказал мне кое-что. Тяжкое испытание для молодого человека! Тем более из культурной семьи. Савич был на войне вольноопределяющимся. И когда попал в плен, то его поместили к солдатам, не к офицерам. А с нижними чинами турки не церемонились! Он насмотрелся всякого, прошел через голод и унижения, едва не умер от малярии. Кстати, при побеге Савич убил часового именно камнем, вы и здесь оказались правы! Потом он вроде бы отошел, начал служить, карьера задалась. Но какая-то червоточина, видимо, осталась. Тут еще врожденная нервность, повышенная эмоциональная импульсивность. Возможны и наследственные болезни: дед Ильи Никитича в среднем возрасте обезумел. По обычаям того времени, его не лечили, да тогда и не умели! А поселили в отдельном флигеле и приставили слуг, пока не умер… Наследственные механизмы тем более не изучены наукой.

Собеседники помолчали. Лыков услышал ответы на свои вопросы, пора было уходить. Кащенко протянул ему руку:

– Что ж, свою работу, Алексей Николаевич, вы проделали хорошо. А вот я свою не смогу.

– Илья Никитич неизлечим?

– Да. Психика не вынесла трех злодейств… Нам удастся, надеюсь, сбить тот бред, который толкает Савича на самоубийство. Ну, он станет тихое растение, которое сможет есть и пить, отправлять физиологические потребности. Но человека уже не будет.

Доктор Кащенко ошибся. Лыков узнал об этом только год спустя. Больной, казалось, действительно вышел из буйной фазы болезни. Его перевели в общую палату, ослабили надзор. И вскоре он украл шнурок с пенсне лечащего врача и удавился на нем…

Так закончилась история с убийствами в бутафорском городке. Само действо закрылось 1 октября. Миллион посетителей так и не набрали, хотя устроители приблизились к этой цифре. За 125 дней работы выставку увидели 991 033 человека. Если бы не махинации Лугвенева, заветный рубеж был бы достигнут.

Тем не менее XVI Всероссийская выставка стала очередным национальным триумфом. По ряду показателей (размер территории, площадь крытых павильонов) она обогнала даже Всемирную парижскую выставку 1889 года. Некоторые использованные на ней технологии значительно опередили свое время. Так, девять павильонов в Нижнем Новгороде были выстроены по проектам инженера В. Г. Шухова с использованием сетчатых и висячих конструкций. Массовое применение таких конструкций началось лишь спустя пятьдесят лет…

Девятнадцатый век и начало двадцатого – время увлечения выставками. В одном лишь Петербурге с 1829 по 1914 год их было проведено более 200, в том числе 40 всероссийских и около 50 международных. Но перещеголять нижегородскую никому не удалось. Киевская выставка 1913 года собрала больше миллиона посетителей, но она не была универсальной. И площадь всего 26 десятин против 77 в Нижнем Новгороде!

В 1914 году было принято решение готовить следующую, XVII Всероссийскую промышленную и художественную выставку. Местом ее проведения определили Москву, срок открытия назначили на май 1917-го. Началась подготовительная работа. Выставочный комитет возглавил сам П. П. Рябушинский, генеральным комиссаром стал бывший московский городской голова Н. И. Гучков. Размах планировался гигантский. Устроители подсчитали, что посмотреть на «всероссийскую витрину» явится четыре миллиона соотечественников и миллион иностранцев! Для них решено было выстроить линию метрополитена. И отгрохать 50 гостиниц барачного типа на 1000 мест каждый – чтобы все гости убрались!

Неожиданно начались проблемы с географией. Как найти в Москве пространство для такой огромной затеи? Начали выбирать между Ходынкой и Анненгофской рощей. Против Ходынки выступили военные. Где они станут маршировать? Из 200 десятин Ходынского поля 140 принадлежали военному ведомству. Спор с городской управой зашел в тупик. Министерство промышленности и торговли, главный устроитель предполагаемой выставки, в сердцах пригрозило перенести ее в Петербург. Спорили до 1 августа. А потом началась война.

Так и получилось, что выставка в Нижнем Новгороде в 1896 году стала последней универсальной выставкой в истории Российской империи. Но тогда этого еще никто не знал…

Очень быстро красивая сказка была разобрана. Вскоре от нее почти ничего не осталось. Царский павильон государь подарил Нижнему Новгороду. И лишь гостиница «Эрмитаж» как-то прижилась. Остальное исчезло, будто и не было…

Отшумели праздники и приемы, и жизнь вернулась в свое русло. Исправляющий должность полицмейстера Яковлев еще в августе получил монаршее благоволение. За примерный порядок и благоустройство в городе во время пребывания государя. Это отличие считалось у служивого люда серьезным. В частности, оно на год сокращало срок выслуги в следующий чин. Начальство осталось довольно коллежским советником. 5 октября Петр Яковлевич был утвержден полицмейстером.

Подполковник фон Таубе удостоился ордена Святого Станислава 2-й степени и занял должность нижегородского уездного исправника.

Пристав сыскного отделения Прозоров получил аж две награды. Сначала еще в августе ему прислали из кабинета ЕИВ золотой портсигар с государственным гербом. А в октябре вышел еще Станислав 3 степени.

То-то поди ругался скуповатый Владимир Алексеевич, отсылая в Капитул орденов за эту цацку пятнадцать рублей! К тому же аналогичный орден получил и его помощник, бездельник Ванька Пузыревский. А вот в чине Прозорова так и не повысили.

Вор Герман действительно стал сыщиком. И очень удачливым! При этом он продолжил совершать всякие темные дела. Но начальство закрывало глаза, учитывая выдающиеся способности сотрудника и приносимую им пользу. В 1918 году Германа арестовало ЧК – и отпустило. Ловкий был человек…

Лыкова наградой обошли. Директор департамента объяснил ему, как это получилось. Конечно, списки министерство подало! Но государь их почеркал. Местным деятелям оставил что просили, а столичный аппарат весь вымарал. Молодому государю ударила в голову успешная коронация! Толпы восторженных людей, верноподданнические демонстрации, мистическое единение царя и его народа… И тому подобная чепуха. Николай Александрович решил, что ему, богоизбранному, никакая охрана и не нужна. Чины МВД суетятся, лезут на глаза исключительно с целью сорвать чин или орден; толку от них ноль. Ну и порезал списки…

Надворный советник подивился такой наивности государя. Эдак можно и увлечься. Русский царь должен мыслить более реалистично. Иначе быть беде!