Из рассказов о минувшем лете
Ариэль
Писатель снял дачу. Занял четвертое бангало в южном ряду. Будучи человеком необщительным, разместился между двумя еврейскими семьями. Нуждаясь в тишине, снял дом около железнодорожного разъезда. Звали его Григорий Борисович Кошиц.
Шло лето. Русская колония вела привычный образ жизни. Мужья приезжали на выходные. Сразу же надевали тренировочные костюмы и бейсбольные шапочки. Жены целую неделю разгуливали в купальниках и открытых платьях. Голые дети играли на песке у воды.
Мужчины купались, загорали, ловили рыбу. Женщины ездили в машинах за покупками. Они присматривали за маленькими и готовили еду. По вечерам они говорили:
— Чего-то хочется. Сама не знаю чего…
Григорий Борисович держался замкнуто. Загорать и купаться он не любил. Когда его приглашали ловить рыбу, отказывался:
— Увы, я не Хемингуэй. И даже не Аксаков…
— Ну и тип, — говорили соседи.
— Слов много знает…
Целыми днями писатель работал. Из его распахнутого окна доносился стук пишущей машинки.
Повторяю, был он человеком неразговорчивым и замкнутым. Между тем справа от него жили Касперовичи. Слева — Мишкевицеры. В обеих семьях подрастали дети. У Касперовичей их было четверо. У Мишкевицеров — трое, да еще восьмилетний племянник Ариэль.
В колонии было шумно. Дети бегали, кричали, стреляли из водяных пистолетов. Кто-то из них вечно плакал.
Если дети не ладили между собой, за них вступались родители. Ругаясь, они переходили на английский:
— Факал я тебя, Марат!
— А я, Владлен — тебя, о кей?!.
По вечерам чуть ли не у каждого бангало дымились жаровни. На полную мощность были включены транзисторы. Дачники ходили по территории с бутылками в руках. В траве белели пластиковые стаканы.
Если шум становился невыносимым, писатель кричал из окна:
— Тише! Тише! Вы разбудите комаров!..
Как-то раз Григорий Борисович отправился за покупками. Лавка находилась в пяти минутах от колонии. Так что не было его около получаса.
За это время случилось вот что. Дети, играя, забежали в четвертое бангало. Сорвали занавеску. Опрокинули банку с настурциями. Разбросали бумаги.
Писатель вернулся. Через минуту выскочил из дома разъяренный. Он кричал соседям:
— Я буду жаловаться!.. Мои бумаги!.. Есть закон о неприкосновенности жилища!
И после этого:
— Как я завидую Генри Торо!..
— Типичный крейзи, — говорили соседи.
— У него, видите ли, ценные бумаги!
— Ценные бумаги! Я вас умоляю, Роза, не смешите меня!
— А главное — Торой укоряет. Мол, не по-божески живете…
Писатель стал еще более хмурым и неразговорчивым. Уходя, вешал на дверь замок. Новые шторы в комнате были опущены до самого подоконника.
По выходным дням колония становилась многолюдной. Приезжали отцы семейств, знакомые, родственники. У писателя, видимо, родственников не было, да и знакомых тоже. Лишь однажды его навестил молодой американец с кинокамерой.
Шел август. Дни стояли мучительно жаркие. Только вечерами бывало прохладно.
Днем вся колония уходила на озеро. Писатель оставался дома. Иногда он прогуливался вдоль дороги.
Помню, было солнечное, теплое утро. Колония опустела. Григорий Борисович вынес стул на крыльцо. На коленях он держал пишущую машинку.
И вдруг он заметил мальчика. В полном одиночестве тот сидел на бревне. У ног его валялись разноцветные пластмассовые игрушки.
Мальчик сидел неподвижно. Услышав стук пишущей машинки, не обернулся.
Все это продолжалось около десяти минут. Легкое синеватое облако за это время переместилось к югу. Тень от платана чуть сдвинулась влево.
Писатель наконец сказал:
— Эй, мизерабль! Кто ты? Как тебя зовут?
— Меня? Я — Арик.
— В смысле — Арон? Или Аркадий?
— Ариэль, — был ответ.
— Где же крылья твои, Ариэль? — спросил писатель.
— Нету, — коротко и без удивления ответил мальчик, — а тебя?
— Не понял, что — тебя?
— А как тебя зовут?
— Меня зовут Григорий Борисович. И крыльев у меня, признаться, тоже нет…
С озера долетали крики и шум моторных лодок.
Писатель спрашивает:
— Ты что здесь делаешь? И почему — один?
Ариэль:
— Я был на озере, но Анджелочка сказала: «Убирайся».
— Это почему же?
Мальчик ответил с готовностью и почти хвастливо:
— Да потому что у меня вши. Вот почему.
— Ты уверен? — Писатель шагнул к нему, оставив машинку.
— Уверен. Мама сказала — кошмар. Помыла меня керосином. Мы за ним специально съездили в Рамсдейл. Хочешь мою голову понюхать?
— Не откажусь. Премного благодарен.
— Только осторожно. Они ведь могут и на тебя перепрыгнуть.
Писатель ощутил запах керосина. Вспомнил послевоенное детство. Лето на даче в Тарховке. Гудки паровоза «ФД». Поджаренные на керосинке оладьи…
Ариэль сказал:
— Вот поэтому я не могу играть с детьми.
— А ты их видел? — спросил писатель.
— Кого?
— Кого. Да вшей. Что ты знаешь о них?
— Ничего. Они слишком маленькие. Их почти не видно.
— А для чего, по-твоему, существует микроскоп?
— Как это — микроскоп?
— Такой прибор, который все на свете увеличивает. Через него можно разглядывать вшей целыми днями. Жаль, что я оставил его в Нью-Йорке.
— Значит, ты их видел?
— Еще бы. Я же говорю — целыми днями разглядывал, оторваться не мог.
— Ну и как?
— Впечатление, доложу тебе, самое благоприятное. Это крошечные, тихие, хорошо воспитанные букашки. У них большие синие глаза. Они не шумят. Не повышают голоса. А главное, каждый из них занимается своим делом.
— Да, но они кусаются.
— Иногда. Когда их выводят из равновесия. Что называется, в порядке самозащиты…
Ариэль, затаив дыхание, слушал. Григорий Борисович рассказывал ему о маленькой процветающей стране. Пока не раздался крик:
— Арик! Ты где? Кура стынет…
— Мама, — с легкой досадой произнес Ариэль.
И затем:
— Я еще погуляю.
В ответ раздалось:
— Арик! Если мама сказала — ноу, то это значит — ноу!
— Кура стынет, — грустно повторил мальчик.
— В такую жару, — удивился Григорий Борисович, — странно… Ей можно только позавидовать.
— Ну, я пойду.
Это Ариэль говорит. Писатель в ответ:
— Давай, брат. Заходи, если будет время…
Мальчик убежал, забыв игрушки. Писатель взошел на крыльцо. Водрузил на колени пишущую машинку. Увидел чистый лист бумаги. Привычный страх охватил его.
