ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Весь вечер двадцать первого февраля валил густой мокрый снег. Он падал и днем, и утром, и весь день накануне. Почти двое суток по просторным автострадам урчали, пыхтели и скрежетали снегоочистители, рождая в водителях встречных машин неоправданные надежды. Но все оставалось по-прежнему. На дорогах царила самая отвратительная помесь заносов с гнилой распутицей: все неудобства заносов, когда надо было пробиваться вперед, и самая омерзительная распутица, лишь только возникала потребность быстро затормозить машину. Водители выходили из себя, проклинали небесные хляби и дорожную администрацию, зарекались выезжать в подобную погоду за ворота гаража. А снег все падал и падал, тяжелый, густой, мокрый и неотвратимый. Казалось, снежинки не просто ложились в кашицеобразное серое месиво, покрывавшее дороги и всю округу, а шлепались в него, как лягушки.

Поздние утренние сумерки сменялись тусклым белесым днем, ранние вечерние сумерки покорно уходили в ночной мрак, водители включали фары. Но фонари освещали только вяло колышущуюся мохнатую серую пелену, а фары, как бы обессилев в неравном единоборстве со стихией, выхватывали из мрака все те же до смерти надоевшие куцые столбики медленно падающих слипшихся снежинок…

Если бы не Полина, Гросс высказал бы по поводу погоды несколько выразительных слов, и это, возможно, несколько разрядило бы его мрачное настроение. Но Полина сидела рядом с ним, и Гросс пытался делать вид, будто чувствует себя очень хорошо. Он даже попробовал было что-то насвистывать.

Шедшие где-то впереди машины вдруг возникали из снежной мглы в каких-нибудь десяти метрах, как чертики из коробки. Тогда Гросс что есть силы налегал на тормоза. Машину заносило куда-то в сторону. Передние машины снова исчезали из виду, но зато сбоку и в еще более опасной близости возникали другие…

И так продолжалось не час и не два. И пусть бы Полина позволила себе хоть что-нибудь похожее на жалобу. Тогда и он смог бы хоть несколько посетовать на трудности пути. Но эта тихая сорокасемилетняя женщина, его единственный спутник в жизни и столь неудачно обернувшейся автомобильной поездке, сидела еще молчаливей обыкновенного и смотрела на него с… жалостью. Так по крайней мере казалось ее мужу.

Для Гросса эта жалость была как нож в сердце. Он терпеть не мог, когда его жалели. Скромный во всем, что касалось оценки его внешности, характера и даже научной деятельности, он был уязвим, как мимоза, когда дело касалось его водительского мастерства. Но получилось так, что никто из его близких и друзей по работе ни в Австрии, ни здесь, в Атавии, не имел никаких оснований усомниться в его знаниях и недюжинных данных физика-экспериментатора. В общежитии и на работе он был добрым, воспитанным и порядочным человеком. Никто ни разу не осудил его за героические, но малоуспешные попытки прикрыть нежно-розовую, все более расширяющуюся лысину трогательно жидкими прядками черных волос, давно тронутых у висков сединой. Даже гимнастические упражнения со спичками, которые он ежедневно, ровно в семь часов сорок пять минут утра, рассыпал по коврику, чтобы затем поднимать их одну за другой, вызывали у тех, кто был в курсе его гимнастико-косметических упражнений, лишь уважение перед этой мужественной и непрестанной борьбой человека с природой и полнотой.

И только запоздалое увлечение Эммануила Гросса автомобильным спортом, которое следовало бы особенно приветствовать в человеке, вынужденном значительную часть своей жизни проводить в лабораториях и за письменным столом, были почему-то предметом незлобивых, но неизменно огорчавших его шуток. Быть может, потому, что он был несколько преувеличенного мнения о своих достижениях на этом увлекательном поприще, а возможно, потому, что именно такого рода подтрунивания выводили его из равновесия, приличествующего человеку его возраста и научной квалификации.

И вот теперь каждый раз, когда обстоятельства понуждали его экстренно прибегать к помощи тормозов, Гроссу казалось, что Полина все же не совсем представляет себе, что значит править машиной в такую каторжную погоду. Бедная! Как она съеживается, когда машину вдруг начинает стремительно заносить!..

Разговор не клеился. Полина начала было, что не запомнит такого мерзкого снегопада ни здесь, в Атавии, ни в милой, родной Вене… Боже, как спешно они покинули ее в ночь на десятое марта далекого тысяча девятьсот тридцать восьмого года, за сутки до вторжения гитлеровских разбойников в Австрию. Как давно это было, Гросс! (Она обычно называла мужа по фамилии.)

– Ужасно давно, дорогая, – отозвался Гросс.

– И в Лондоне тоже не бывало, на мой взгляд, таких снегопадов, продолжала она. – И в Амстердаме, и в Осло…

Она вспомнила еще несколько мест, куда горькая судьба беженцев-антифашистов зашвыривала их, покуда они, наконец, не оказались в столице Атавии – Эксепте, и замолкла, погрузившись в невеселые мысли.

Эксепт!.. Тогда еще был жив их единственный сын Тэдди… Зачем они задержались в Эксепте, вообще в Атавии? Большинство их друзей и коллег ее мужа осело тогда в Соединенных Штатах. Они звали туда и Гроссов. Им были обеспечены покой, почет и достаточное количество долларов. Знаменитого физика с радостью приняли бы в любую лабораторию, в любой институт. Дважды в течение одного года его приглашали работать в Металлургическую лабораторию Чикагского университета, ту самую, в недрах которой родилась первая в мире атомная бомба. Но они остались в Атавии, в Эксепте, потому что улица, на которой они проживали в этом городе, летними вечерами чем-то напоминала им венский Ринг. Кроме того, они рассчитывали на то, что в Атавии не будут брать в армию молодых людей иностранного происхождения. Но Тэдди, не посоветовавшись с ними, пошел в армию добровольцем и разбился во время учебного полета. Теперь у Гроссов появилась в Атавии своя родная могила, и с мыслью о переезде в Соединенные Штаты было покончено раз и навсегда.

Именно тогда профессора Гросса пригласили руководить прогремевшей впоследствии Второй лабораторией эксептского технологического института, так много сделавшей для создания в Атавии собственной мощной промышленности по производству атомных бомб. Гроссу и его коллегам было обещано (честное слово президента Атавии!), что эти бомбы будут использованы только для защиты дела демократии, только для того, чтобы помочь Англии, Советскому Союзу, Соединенным Штатам и всем союзным с ними державам разгромить Гитлера и взбесившихся японских самураев. Но кончилась война, и бомбу, предназначенную для борьбы с тиранией, стали готовить для того, чтобы обрушить на вчерашних верных, преданных и храбрых союзников по борьбе с фашизмом. Тогда профессор Гросс демонстративно ушел преподавать физику в захудалый провинциальный университет, не связанный с Советом по атомной энергии. Он не хотел помогать выполнению злого замысла.

Незадолго до ухода в университет ему посчастливилось придумать сравнительно простое усовершенствование – перегородки в диффузионной установке, – которое значительно увеличило бы производство урана-235 и дало бы многие миллионы кентавров экономии. Его единственной радостью было то, что он не успел воплотить свою идею в жизнь и лишь самые близкие друзья знали об этом. Теперь выяснилось, что и на близких нельзя надеяться. На допросе в Особом парламентском комитете по борьбе с антиатавизмом один из его самых близких друзей проболтался. С тех пор Гросс разуверился в друзьях. В политике он разочаровался еще раньше.

Гросса вызвали в Особый комитет. Была ли у него идея насчет усовершенствования перегородки? Да, была. В чем ее суть? На этот вопрос он отказался отвечать. Это его личная идея, и он вправе распоряжаться ею, как ему заблагорассудится. Он против военного использования атомной энергии и не желает помогать в этом кому бы то ни было.

У него потребовали подписки, что он не коммунист и коммунистам не сочувствует. Он не был коммунистом, но такую унизительную подписку дать отказался: она противоречит конституции Атавии.

Ему сказали, что конституция обойдется без защиты со стороны какого-то подозрительного иностранца, и спросили, правда ли, что в ноябре сорок второго года он выступал на митинге с осуждением фашизма.

Гросс ответил, что он выступал на митинге с осуждением фашизма тогда, когда это в Атавии не считалось еще преступлением, и что в последние годы он как никогда далек от политики.

От осведомителей комитету было известно, что профессор Гросс и в самом деле всячески ограждал себя от политики: он не читал газет, не слушал радио, не имел телевизора и уклонялся от любых разговоров на политические темы. Комитет не сомневался, что профессор Гросс действительно далек от политики, но так преднамеренно и демонстративно, что это звучало пощечиной всем атавским политиканам.

Его уволили из университета. Они вернулись в Эксепт, где могли рассчитывать время от времени на случайный заработок, и стали жить с Полиной в основном на сбережения. Детей у них теперь не было. Если очень экономить, сбережений должно было хватить на несколько лет.

Они почти никуда не ходили. Когда им становилось грустно, они усаживались за старенькое пианино и играли в четыре руки симфонии Чайковского, Бетховена, Малера, и им казалось, что они по-прежнему в своей маленькой венской квартирке, и что они еще очень молоды, и что все еще у них впереди.

Но вот третьего дня Гросса снова вызвали в Особый комитет. На сей раз дело, кажется, пахло высылкой из Атавии. Им не очень улыбалось возвращение на родину. Здесь, в Атавии, был похоронен их бедняжка Тэдди, и им не хотелось оставлять его здесь одного. Они чувствовали себя слишком старыми, чтобы пускаться в далекий путь, заново обзаводиться домом на родине, где уже не встретишь друзей и близких. Сколько их вымерло за это время, погибло от бомб, сгорело в печах концлагерей! Невеселым было бы возвращение Гроссов в родные края!

Сегодня утром они сели в машину и взяли путь на Мадуа, где завтра, двадцать второго февраля, должен был состояться традиционный ежегодный кегельный турнир. На этом турнире можно было встретиться кое с кем из давнишних венских знакомых. Все-таки развлечение. И, кстати, можно будет посоветоваться о том, что предпринять в связи с нависшей бедой…

– Интересно было бы поговорить с каким-нибудь толковым метеорологом, снова прервала молчание фрау Гросс, – чем все-таки определяется такая погода…

Гросс хотел было объяснить ей, что подобная слякоть, видимо, в это время года характерна для здешнего климата, но как раз в это время они чуть не напоролись на массивный черный автомобиль, вынырнувший из темноты, словно залепленный снегом гигантский навозный жук. Так и не дождавшись отклика на свои слова, Полина Гросс отказалась от мысли развлечь мужа разговором и включила приемник. Машину захлестнуло свистом и грохотом рукоплесканий. Потом аплодисменты стихли и высокий старческий мужской голос стал быстро сыпать словами.

– Вот мерзавец! – поморщился Гросс.

Полина решила, что ей следует выключить приемник.

– Нет, нет, не выключай. Тебе же интересно… Это осенние мухи… Хорошо, что их время прошло…

– Они-то, видимо, стоят на другой точке зрения.

– Они машут кулаками после драки, – усмехнулся профессор. – Президент, председатель совета министров, министр иностранных дел уехали в Европу договариваться об окончании «холодной войны»… Что теперь могут поделать эти крикуны: они воют на луну. Их время кончилось, вот они и неистовствуют.

– Но им аплодируют. Ты ведь слышал, какие рукоплескания.

– Можешь быть уверена, простых атавцев среди них нет… Ладно, давай послушаем напоследок… Это, быть может, последнее собрание, на котором эти люди решаются выступать открыто.

– Я вас спрашиваю, – кричал старик там, далеко, в Эксепте, – я вас спрашиваю, господа, сколько вам не жалко уплатить за мир! За добротный, первосортный мир во всем мире… Иуда Искариотский был бездарным дельцом и ненадежным компаньоном. Он прельстился тридцатью сребрениками и вышел из дела, которое сулило миллионы. Будем же умнее этого идиота… Христианство – это величайший и самый верный бизнес всех времен и народов… Мы можем неплохо заработать на мире, что бы там ни говорили агенты антиатавизма. Но для этого нужна железная рука атавского делового человека… Хорошие штаны всегда дороже плохих… За хороший мир не жалко уплатить и подороже… Мир, мир и еще раз мир, вот что…

Снова машина заполнилась треском рукоплесканий. Поэтому ни профессор Гросс, ни его жена не расслышали слабого гула, который подобно отзвукам очень далекого грома прокатился в это мгновение одновременно по всей Атавии.

В это же мгновение машину вдруг какой-то неведомой силой подбросило, и она около секунды мчалась над мокрой мостовой, словно сорвалась с трамплина. Это было тем более удивительно, что дорога была совершенно ровной, а скорость машины не достигала и сорока километров в час.

Вот когда Эммануилу Гроссу удалось показать действительно высокий класс водительского мастерства! Но, как всегда во время неповторимых удач у заведомых неудачников, никто не видел, как он, потрясенный, но никак не напуганный этим странным событием, совершил классическую посадку на все четыре точки.

Проехав еще метров пятьдесят, профессор застопорил машину. Он испугался за жену. Она лежала, откинувшись на спинку сиденья, глаза ее были закрыты.

– Полина! Дорогая!.. Что с тобой?..

Он включил свет в машине.

– Ну, знаешь ли, – раскрыла глаза его жена, – от тебя-то уж я никак не ожидала такого лихачества. Разве так можно?! Я чуть не умерла от страха.

– Да ведь я не нарочно.

– Значит, надо уметь править машиной. Особенно когда в ней пассажиры.

Легко представить себе, каково было Гроссу слушать подобные слова. Особенно сейчас, когда он с честью выдержал такое серьезное испытание.

– Кажется, тут что-то такое произошло, что и самый лучший шофер…

Чтобы удержать себя от новых резкостей, Полина Гросс стала вертеть вариометр приемника. Приемник молчал.

– Вот видишь, – сказала она, – приемник поломался. Непредвиденный расход…

Профессор сам повертел вариометр. Приемник по-прежнему не подавал никаких признаков жизни.

– Конечно, испорчен, – повторила фрау Гросс уже без злорадства. По мере того как она приходила в себя, ей все больше становилось стыдно за свою резкость.

– Хорошо, что фары не попортились. – Гросс глянул на них и вдруг увидел вместо примелькавшихся снежинок густую сетку частого дождя.

Сильный порыв внезапно появившегося ветра своенравно захлопнул дверцу кабины, лишь только профессор выбрался из нее на мокрое шоссе. Другой, еще более сильный порыв ветра ударил в левый борт машины, как в парус, и машину юзом двинуло к самой обочине дороги. Гросс побежал за нею, смешно размахивая руками. Сильный ветер сдул с его головы сразу промокшую шляпу, показав перепуганно метавшимся воронам небогатую шевелюру и довольно морщинистый лоб с уже упомянутыми нами пролысинами. Профессор с трудом разыскал шляпу, надвинул ее по самые уши и побежал дальше, придерживая ее левой рукой и размахивая одной лишь правой.

Он уже занес ногу, чтобы снова забраться в кабину, когда где-то очень близко, казалось совсем над его головой, раздался оглушительный скрежет, и нечто тонкое, четырехугольное, размером с двухэтажный дом со свистом падающей бомбы промелькнуло перед его глазами и в каких-нибудь двух метрах перед машиной с сухим фанерным треском распласталось на мостовой. Теперь при свете фар Гросс увидел плотоядно улыбавшегося на фоне ядовито-зеленых пальм и неправдоподобно голубого неба гигантского мордастого ребенка с ярко-алыми щеками. В своей огромной ручонке этот юный великан держал желтовато-розовый бисквит размером с радиоприемник. Чтобы ни у кого не возникло сомнений, зачем он появился на свет, внизу было написано: «Я ем лучший в мире бисквит „Гаргантюа“».

– У меня всегда было отвращение к бисквитам, – промолвил в это время кто-то неразличимый в густом ночном мраке. – И потом – вернуться сравнительно целым из Арденнской свалки, чтобы погибнуть у себя на милой родине от какого-то паршивого рекламного щита!.. Это уже, знаете ли, даже для меня слишком!..

Невидимка ожесточенно плюнул, сделал несколько шагов, и в освещенную машину заглянул довольно высокий поджарый человек лет тридцати семи в старенькой и мокрой кепке, надетой козырьком назад, как носили их летчики на заре воздухоплавания.

– Для меня это слишком солидная порция переживаний, – доверительно продолжал человек в комбинезоне таким тоном, словно супруги Гросс были его старинными знакомыми. – С меня за глаза хватило бы этого идиотского полета… Я еще до сих пор не могу очухаться…

– Вы… вы летчик? – перебил его профессор.

– Летчик… Бывший, конечно… Вы спросили так, словно хотели предложить мне работу. На всякий случай заявляю – согласен. Могу работать летчиком, механиком, шофером, маляром, помощником горнового, буфетчиком, почтальоном, электромонтером… На худой конец, даже преподавать танцы…

– Видите ли, мне почудилось, что вы говорили о каком-то особенном, необычном полете, – снова перебил его Гросс. – Дело в том, что лично я только что совершил нечто вроде полета на своей машине…

– И вы тоже? – обрадовался незнакомец. – Значит, это мне не показалось… Когда человек месяцами мотается по стране в поисках работы, ему и не такое может почудиться…

– Ты слышишь, Полина? – возбужденно воскликнул профессор. – Его машина тоже по воздуху…

– Еще не все ясно, – перебил его незнакомец. – Еще остается гром. Как вам понравился гром?

– Какой гром?.. В феврале гром?..

– Представьте себе, самый настоящий гром… Разве вы его не слышали? Как раз тогда, когда машина оторвалась от мостовой… И после этого сразу пошел дождь.

Но за время этого короткого разговора дождь перестал. Снова падал снег.

– Все это в высшей степени удивительно, – пожал Плечами человек в комбинезоне. – Сейчас я нисколько не удивлюсь, если мне на ближайшей же заправочной станции предложат работу. – Он отдал честь по-военному и скрылся в темноте так же неожиданно, как и появился. Заурчала и умчалась невидимая машина, увозя навстречу его надеждам бывшего летчика.

– Согласись, дорогая, действительно в высшей степени удивительная история. Когда что-то неизвестное подбрасывает машины в воздух, ломает как спички столбы рекламных щитов и каждые пять минут так меняет погоду, это может подействовать на любое воображение… Опять-таки гром в конце февраля…

– Ну, насчет грома ему еще, быть может, только показалось, – неуверенно проговорила фрау Гросс, словно это ее соображение могло хоть в малейшей степени повлиять на оценку действительно непонятных событий последних пяти минут.

И все же самым удивительным было не то, что множество машин одновременно и по всей территории Атавии было подброшено на воздух, многие тысячи рекламных щитов слетели со своих стоек, и сравнительно немало домов понесли разрушения, обычно сопутствующие землетрясению силой по меньшей мере в пять-шесть баллов. Самым удивительным было то, что все ограничилось только перечисленными выше неожиданностями. Так по сей день и остается непонятным, во всяком случае для автора этих строк, почему не смело в пыль и не унесло в воздух, а вместе с самим воздухом – в космическое пространство все живое на этом материке, все строения, от нищи-х хижин до самых высоких небоскребов, почему не рассыпалась в прах вся Атавия или, в самом крайнем случае, почему не были одновременно ошпарены насмерть и задушены из-за полного исчезновения воздуха все населяющие ее живые существа, от мельчайшего микроба до Даниэля Мэйби и Мортимера Перхотта включительно.

Но, как автор уже заявил в самом начале этого повествования, он решительно и бесповоротно отказался от заманчивой перспективы видеть свое произведение в качестве пособия для внеклассного чтения по астрономии, геологии и физике и, в частности, по кинетической теории газов.

Был уже первый час ночи, но в гостинице «Розовый флаг» никто еще не ложился спать. Внизу, в столовой шло горячее обсуждение удивительных событий прошлого вечера. Оказалось, что все, прибывшие сюда на машинах позже десяти часов вечера, испытали, очевидно, в одно и то же время сомнительное удовольствие неожиданного полета, подобного тому, который выпал на долю четы Гроссов. Две машины при посадке перевернулись, и дело чуть не кончилось человеческими жертвами. Четыре машины были помяты обрушившимися столбами и рекламными щитами.

Хозяин гостиницы господин Андреас Раст был счастлив сообщить своим постояльцам, что и его тринадцатиламповый красного дерева радиоприемник также неожиданно вышел из строя. Причем случилось это в тот же самый момент, когда все в доме, и живое и неодушевленное, вдруг было какой-то неведомой силой подброшено вверх. Лично он, Андреас Раст, склонен поставить все это в непосредственную связь с землетрясением, постигшим в девять часов вечера здешние края, по крайней мере город Кремп.

Госпожа Раст не поленилась (она никогда не щадила сил, когда дело касалось наилучшего обслуживания клиентов) и собственноручно принесла из кухни обломки большой фаянсовой суповой вазы. То, что ваза разбилась, выпав из рук госпожи Раст как раз в момент и в результате таинственного подземного толчка, наполняло эти ничем на первый взгляд не примечательные осколки особенной, пленяющей воображение многозначительностью. Все присутствовавшие, в том числе и фрау Гросс, с большим, хотя и не совсем понятным интересом осмотрели осколки погибшего сосуда, многие даже потрогали их руками. После этого аттракциона, окончательно и навсегда исчерпавшего все возможности в этом предмете обеденного обихода, госпожа Раст распорядилась выбросить его бренные останки в мусорный ящик, и беседа продолжалась с возросшей силой.

Сообщение господина Раста, а также подробности бедствия, обрушившегося на город Кремп, дали пищу для самых далеко идущих обобщений, подняли беседу на большую теоретическую и принципиальную высоту и заслуженно поставили господина Андреаса Раста в центр внимания всех остальных участников беседы.

Это был коренастый, чуть ниже среднего роста шестидесятичетырехлетний человек с массивной шеей, тугими красными щеками и меланхолическими глазами человека, ни на минуту не забывающего ни о бренности всего земного, ни о суетных, но приятных выгодах гостиничного промысла.

Видный деятель местной организации Союза атавских ветеранов и старый кабатчик, он был красноречив, далеко не глуп и умел в каждой неприятности, если она непосредственно не касалась его шкуры, находить нечто, на чем можно было бы показать свой глубокий государственный ум.

И это именно Раст первым высказал твердое, высокохристианское и глубокопатриотичеокое убеждение, что нет худа без добра и что землетрясения, подобные только что случившемуся, не только напомнят многим о том, что существует на свете бог, который имеет право претендовать на большее внимание к себе, чем ему в последнее время уделяют многие и многие атавцы, погрязшие в мелких земных заботах. Подобные землетрясения не могут не послужить многообещающим источником обширных возможностей для преодоления экономической депрессии, надвинувшейся на Атавию. (Как и правители Атавии, он не любил пользоваться неприятным словом «кризис».)

– Конечно, – сказал Раст, – нет сердца, которое не обливалось бы кровью при мысли о материальных разрушениях, причиненных три с половиной часа тому назад этим ужасным стихийным бедствием в нашей округе и, я полагаю (он чуть не сказал – надеюсь), во многих соседних провинциях. Но утешает сознание, что уже сегодня утром потребуется много строительных материалов и рабочих рук для восстановления и ремонта пострадавших жилых строений и предприятий. Наступит серьезный расцвет в металлургии, цементной, кирпичной, стекольной промышленности, увеличится грузооборот на железных дорогах, на автострадах, на речном и морском транспорте. Потребуются десятки, а может быть, сотни, тысячи или даже миллионы рабочих. Тем самым в огромной степени вырастет спрос (платежеспособный, конечно) на предметы первой необходимости, что приведет к оживлению торговли. Оживление торговли приведет к рассасыванию товарных залежей, скопившихся на оптовых складах, а это, в свою очередь, повлечет за собой расцвет в текстильной, обувной, автомобильной, консервной, кондитерской и многих других отраслях промышленности. А раз расцвет, то и там потребуются новые десятки и сотни тысяч рабочих, что приведет к ликвидации безработицы и дальнейшему расширению спроса. И так далее и тому подобное.

– Поверьте мне, – закончил он, сам распаленный своими теоретическими выкладками, – одно-два приличных землетрясения – и депрессии как не бывало!

Соображения господина Раста обеспечили затухавшую было беседу новой порцией горючего. И только в начале четвертого часа утра гости вспомнили, что они еще не ужинали. Хозяйка со своими помощницами побежала готовить легкий ужин, и никогда еще в этом заведении не было одновременно съедено столько яичниц с ветчиной, и никогда еще гости не расходились по своим комнатам с более твердым убеждением, что им редко приводилось провести время в таком интересном обществе и за такой увлекательной и умной беседой.

Эммануил и Полина Гросс видели уже третьи сны, когда последний из собеседников, пошатываясь от усталости, запер за собою дверь своей комнаты…

За окном по-прежнему падал опостылевший снег. По-прежнему было темно, сыро, зябко. Тяжелое и угрюмое молчание стояло над обезлюдевшей автострадой, над заваленной снегом округой. Все было придавлено необыкновенно густыми, тяжелыми тучами, за которыми где-то высоко-высоко наверху совершала свой путь светло-оранжевая Луна…

Если бы кому-нибудь удалось проникнуть взором за шестикилометровую толщу туч, его, возможно, поразило бы, что Луна заметно увеличилась в размерах.

Утром, в начале девятого, Эммануил и Полина Гросс, легонько позавтракав и захватив с собой несколько бутербродов, благополучно отбыли в дорогу.

Снег уже перестал. Кругом, насколько мог охватить глаз, серел под сплошными низкими тучами свежий снежный покров. Подморозило. Гололедица не позволяла профессору отвлекаться для разговора. Навстречу бежали телеграфные столбы со скрюченными, оборванными проводами. Кое-где на столбах уже хлопотали рабочие, проводя новую, аварийную пока что линию. И сколько бы дальше на юго-восток ни мчала машина наших путешественников, все время навстречу выбегали из-за поворотов все новые и новые следы разрушений, причиненных вчерашним бедствием: дома без крыш, покосившиеся столбы с поврежденными проводами, опрокинутые, разбитые и уже оттащенные за обочины дороги автомобили – легковые и грузовики.

Километрах в восьмидесяти от Мадуа автостраду перебежало несколько крыс, потом еще несколько, потом целая стайка голов в двадцать. Это было весьма противное зрелище, и Гросс остался доволен, что Полина спала на заднем сиденье.

Минут через десять он услышал отдаленные частые и дробные звуки, напоминавшие пулеметные очереди. Прошло еще две-три минуты, и он убедился, что именно пулеметные очереди он и слышит. Но только Гросс собрался остановить машину, как стрельба прекратилась.

Было обидно поворачивать обратно так близко от цели их путешествия. Он сбавил скорость и повел машину с таким расчетом, чтобы в случае опасности можно было быстро повернуть обратно или, наоборот, пробиться вперед на предельной скорости.

Снова перебежали дорогу несколько крыс.

Навстречу промчались три машины. Из одной высунулся человек средних лет в серой шляпе и что-то закричал Гроссу, размахивая рукой. Возможно, он хотел предупредить Гросса, чтобы тот не ехал дальше, а поворачивал. Встречным ветром с этого человека сдуло шляпу, но он не стал останавливать машину. Шляпа скатилась недалеко вниз по откосу и осталась торчать в снегу донышком вниз, как котелок, брошенный на поле боя.

Гросс остановил машину и выскочил на дорогу.

– Что-нибудь случилось? – Профессорша вылезла на дорогу, довольная, что представилась возможность маленько поразмяться.

– Пока что ничего. Ты во-он там, впереди, ничего не видишь?

– Впереди? – переспросила она, но вместо того чтобы посмотреть в указанном направлении, задрала голову кверху. – Гросс!.. Жуки!.. Клянусь, самые настоящие жуки!.. Один, два… целых четыре жука!.. Майские жуки!.. В двадцатых числах февраля!..

Действительно, над их головами кружило несколько крупных майских жуков. Вот один из них спустился на мостовую, сложил крылышки, и они заблестели коричневым лаковым блеском.

Майские жуки в конце февраля!

– Гросс, поймай мне жука!.. Поймай!.. Ну, миленький!..

Глаза фрау Полины горели детским азартом.

Но прежде чем профессор собрался выполнить ее просьбу, жуки улетели.

Лишь теперь, с сожалением проводив их глазами, госпожа Гросс обратила свой взор в направлении, указанном мужем. То, что она разглядела, полностью совпало с его выводами.

Примерно на километр вперед дорога была совершенно пустынной. А за какой-то неясной отсюда, но бесспорно существовавшей гранью бурлило густое месиво из людей и автомашин. Судя по пунктиру, разбегавшемуся по обе стороны дороги вплоть до самого горизонта, и дорогу и поле, очевидно, преграждали три плотные цепочки людей. Трудно было на таком расстоянии разобраться, что это были за люди, еще труднее было понять, в чем дело. Ясно было лишь одно: эти цепочки задерживали толпу, напиравшую с юга. Пока еще не было оснований поворачивать машину обратно. Еще меньше смысла было оставаться на месте. Кто знает, сколько пришлось бы прождать?

– Рискнем, жена?.. Подъедем поближе, а?

– Что ж, – сказала профессорша, – почему не подъехать? Ведь не на войне, не застрелят… В крайнем случае, выругают или оштрафуют.

Они самым тихим ходом проехали еще метров четыреста и удостоверились, что цепи действительно преграждают не только поле, но и автостраду. Цепи состояли из солдат.

Скорее всего солдаты сначала приняли их машину за служебную, военную и поэтому подпустили ее к себе довольно близко. Убедившись, что они ошиблись, солдаты что-то закричали и стали махать руками высунувшемуся из окошка профессору, чтобы он поворачивал обратно.

Теперь были совсем хорошо видны люди, стремившиеся прорваться сквозь цепи. Правда, сначала профессору показалось странным, что они все же не напирали на солдат, а держались от них на расстоянии в двадцать-тридцать шагов. Потом он различил нацеленные на толпу пулеметы.

Навстречу Гроссу, остановившему машину и вышедшему уточнить обстановку, бросились с автоматами на изготовку офицер и два солдата. На их лицах можно было прочесть то же отчаяние пополам со злобой и ужасом, что и у людей, которым они столь решительно преграждали путь на север.

– Куда вас несет! – истерически закричал офицер. – Поворачивайте, пока мы вас тут не прихлопнули!

– Нам нужно в Мадуа! – закричал ему в ответ профессор. – Мы едем в Мадуа!.. На кегельный турнир. Мы из Эксепта!..

– Поворачивайте к дьяволу! – завизжал офицер, размахивая автоматом. Считаю до пяти! Раз…

Гросс недоуменно пожал плечами и направился к машине.

Но внезапный треск одиночных выстрелов, пулеметных и автоматных очередей заставил его обернуться. Сейчас офицеру и солдатам было не до него. Воспользовавшись тем, что внимание заставы было отвлечено машиной профессора, толпа в нескольких местах прорвала цепи и рассыпалась по обеим сторонам дороги. За те несколько секунд, которые потребовались, чтобы Гросс успел обернуться и посмотреть на происходящее за его спиной, десятки убитых уже валялись на пухлом сыром снегу, раскинув ноги, зарывшись лицами в снег или, наоборот, запрокинув к небу сразу пожелтевшие лица. Были среди убитых люди всех возрастов, от грудных детей до дряхлых стариков, которым только какое-то очень сильное чувство, остававшееся пока неясным для Гросса, придало силы пробежать пять-десять шагов по рыхлому и глубокому снегу. Еще больше валялось на снегу раненых. Кое-кто из них все же пытался, истекая кровью, пробиться сквозь солдатские цепи, и таких солдаты, не подходя близко, приканчивали с какой-то непонятной холодной и брезгливой яростью.

– Что они делают!.. Мерзавцы!.. Убийцы!.. – профессорша всплеснула руками, побелела, поправила на себе шляпку и выскочила из машины на дорогу. Она хотела броситься к солдатам, чтобы помешать им расстреливать безоружную толпу.

– В машину! – схватил ее за рукав профессор. – С меня по горло хватит прежних допросов в Особом комитете…

Она послушно повернула к машине, но тут же потеряла сознание и грохнулась бы на шоссе, если бы муж вовремя не подхватил ее на руки. Мешкать нельзя было. Осатаневшим солдатам ничего не стоило дать несколько очередей и по его машине. Поэтому он кое-как устроил жену рядом с собой на переднем сиденье, чтобы в случае чего сразу можно было оказать нужную помощь. Затем он торопливо развернул машину и дал полный газ.

Фрау Гросс вскоре пришла в себя и сейчас тихо всхлипывала, глядя перед собой безразличным взглядом. Профессор понимал, что словами ее горю не поможешь. Он молчал, пытаясь разгадать причину этой массовой бойни.

И вдруг сзади послышался тихий стон.

– Раскис! – выбранил себя Гросс. – Уже мерещиться тебе стало, старый дурак!

Но и минуты не прошло, как стон повторился. На сей раз он был куда громче и не оставлял никакого сомнения в своей реальности.

Профессор сбавил газ и попытался рассмотреть, что там такое происходит на заднем сиденье. Теперь этим заинтересовалась и фрау Гросс. Она заглянула назад и ахнула: внизу, в тесном промежутке между задним и передним сиденьями, скорчившись, лежал на боку в лужице крови незнакомый молодой человек лет двадцати трех в расстегнутом бежевом бумажном пальто, очень дешевом и очень модном.

– Кто это, кто это? – испугался профессор. Только и не хватало, чтобы именно в его автомобиле вдруг обнаружили неизвестного, истекающего кровью человека, видимо скрывающегося от властей. Лучшего повода для ареста и его и Полины трудно себе представить.

– Это я! – торопливо отозвался неизвестный. – Это я, сударь!.. То есть, вы меня, конечно, не знаете… Меня зовут Наудус, Онли Наудус… Только, ради бога, не останавливайте машину!.. Они меня прикончат на месте… («Провокатор!» – подумал профессор.)… И… И вас тоже… Боже мой! («Нет, кажется, не провокатор, – продолжал лихорадочно прикидывать в уме Гросс, – а может быть… все может быть».) И вас и меня, клянусь богом… Ни в коем случае не останавливайте! Они нас немедленно прикончат… Всех троих… на месте!..

– Я вас спрашиваю, кто вы такой! – снова спросил Гросс, замедляя ход. Он решил повременить с остановкой. Этот парень смотрел на него такими умоляющими глазами и уж так не походил на провокатора, по крайней мере в том виде, в каком их представлял себе старый физик. А впрочем, кто его знает… Правда, он, кажется, и в самом деле ранен, но ради провокации они могут пойти и на то, чтобы легко ранить своего агента. Заплатят получше и нарочно ранят… Ну и неприятность!

– Онли Наудус? Я не знаю и знать не желаю никаких Наудусов. Немедленно вылезайте из машины!.. Я не вмешиваюсь в политику…

В это время откуда-то сзади, видимо из цепи, донесся треск пулеметной очереди. Совсем близко от раскрытого бокового окна просвистело несколько пуль. Чуть выше заднего окошка что-то ударило в стенку машины, в ней возникли две круглые дырочки, сквозь которые забрезжило унылое серо-голубое зимнее небо. Профессор и его жена инстинктивно пригнули головы, но пули проскочили значительно выше их голов и наискосок сквозь крышу.

– Вот видите! – прошептал незнакомец, словно опасаясь, как бы там, в цепи, не расслышали его ослабевший голос. – Я говорил!..

Нет, видно, и в самом деле останавливаться сейчас было опасно.

– Я не знаю и знать не желаю никаких Наудусов! – повторил профессор, но дал самый полный газ. – И на каком основании вы забрались в чужую машину не спросись? – Теперь, когда они мчались во весь опор, ему некогда было смотреть на своего негаданного собеседника. Гросс говорил, не оборачиваясь, и старался говорить как можно строже и суше. Проклятые порядки: чтобы оказать раненому самую неотложную помощь, нужно сначала обязательно прикинуться мерзавцем! – Я вас спрашиваю – почему?

Раненый промолчал. Он сделал вид, будто потерял сознание. А может быть, он и на самом деле обеспамятел? Вот задача! Этак человек вполне свободно может и кровью истечь. Эх, была не была! Гросс резко затормозил, выскочил на дорогу, распахнул заднюю дверцу и нагнулся над неизвестным, чтобы первым делом выяснить, куда он ранен.

– Не трогайте меня! – встрепенулся тот и попытался отодвинуться от Гросса. Застонав от сильной боли, он рывком прижался к противоположной дверце кабины. – Ради бога, не трогайте меня! Это смертельно оп…

Он рванулся, чтобы уклониться от рук недоумевавшего профессора, и потерял сознание, не докончив слова.

– Ах ты, боже мой! – огорчилась профессорша. – Нашел кого бояться! Да разве мы звери какие!

Она проворно выбралась из машины, помогла уложить раненого на заднее сиденье и быстренько, чтобы было чем перевязывать, извлекла из своего чемодана чистое полотенце с вышитыми в уголке красными шелковыми буковками «Э» и «Г». Ее муж тем временем расстегнул покрытое кровавыми потеками пальто раненого, осторожно высвободил из рукава его левую руку и стал стаскивать с нее рукава пиджака и сорочки. Проще и куда быстрее было бы, конечно, разрезать рукав, но у профессора не хватило духу портить бедняге одежду. Вряд ли у него стало бы средств купить себе новую: уж больно небогато он был одет.

Рана оказалась хотя и болезненной, но, видимо, совсем не опасной. Маленькой автоматной или пистолетной пулей пробило навылет мякоть левого предплечья. Гросс старательно, хотя и не очень умело, перевязал раненую руку.

– Да ты прямо прирожденный хирург! – восхитилась профессорша, окончательно удостоверившись, что жизнь раненого вне опасности. – Но только куда мы сейчас с ним денемся, ума не приложу. Как бы к нам не придрались…

– То-то и оно! – вздохнул ее супруг. Сейчас его снова терзали опасения, как бы эта непредвиденная история не обернулась для них какой-нибудь крупной неприятностью.

Раненый пришел в себя и открыл глаза.

– Ради бога, не дотрагивайтесь до меня! – прошептал он.

– Уже! – весело откликнулся профессор. – Уже мы до вас дотронулись, и вы ничего не почувствовали… Успокойтесь, самое болезненное уже позади.

Раненый в отчаянии прошептал:

– Боже мой, что вы наделали! Ведь я же говорил…

– Мы ничего не наделали, дружочек, – попыталась утешить его профессорша, – вас перевязали, и только. Теперь у вас здоровье быстро пойдет на поправку. Дело ваше молодое.

Наудус посмотрел на нее взглядом, полным неподдельного смятения.

Фрау Гросс решила, что он ее не понял. Она повторила, но более коротко:

– Не беспокойтесь, все будет в порядке.

– Боже мой! – снова прошептал раненый и заплакал. – Боже мой, что я наделал! Вы мне этого никогда не простите…

– И вы тоже ничего не наделали, – терпеливо успокаивала его профессорша, возвращаясь на переднее сиденье. Гросс повел машину на большой скорости. Надо было пораздумать, что делать с этим парнем, как и где незаметно ссадить его в безопасном месте. – Вы очень спокойно вели себя во время перевязки, просто молодцом.

– Я ведь просил, чтобы до меня не дотрагивались, – повторил Наудус с явным ожесточением.

– Нам это, право же, не стоило никакого труда, – сказал профессор.

Но раненый только прошептал с еще большим ожесточением:

– Вы меня убьете, вы меня определенно убьете… Вы будете правы… Но почему вы до меня дотрагивались?.. Ведь я вам говорил, чтобы вы этого не делали… Сейчас и вас убьют, если только узнают в чем дело, – прибавил он с неожиданной мстительностью.

– Слушайте, молодой человек, – рассердился профессор, – вы, кажется, в претензии, что мы вас не вышвырнули из машины на дорогу?.. В чем дело?

Наудус не стал отвечать. Видно было, что он знает что-то очень важное, даже страшное, но боится высказать это.

– Да, кстати, – как бы между делом осведомился Гросс. – Кто это вас ранил?

– Солдаты, – шепотом, словно все еще опасаясь, что его услышат там, на заградительной заставе, ответил Наудус. – Меня ранили солдаты… Вы же видели, они в нас стреляли.

Он всхлипнул и замолк.

– За что они в вас стреляли? – спросил Гросс. – Что вы, гангстер, что ли? Да не бойтесь, мы вас не выдадим. В самом худшем случае мы вас просто ссадим в ближайшем пункте – и все.

– Разве вы еще не слыхали? – медленно промолвил Онли Наудус и глянул на профессора и его супругу глазами, полными ужаса и тоски. – Неужели вы еще ничего не знаете? Боже мой!.. _Чума_!..