Глава 33
— А правда, Михалкин, красиво всходит солнце?
Михалкин задумчиво шагает по огородной меже мимо поповского сада.
Солнце только что взошло. Золотистые лучи просквозили яблони, вишни и сливы. Это большой сад. Он простирается от двора почти до гумна. Огорожен крепким плетнем, возле которого растет жгучая крапива. На длинных веревках по саду бегают два пса.
Мы идем вдоль сада. Смотрим на сливы разных сортов, на румяные яблоки, на гроздья китаек. Эти китайки будут висеть до первого мороза. А ударит мороз — они становятся сладкими, рассыпчатыми. Самое время из них варить варенье.
Священник уступил комбеду конную молотилку на три дня.
Миновав сад, мы вышли на поповское гумно. На гумне четыре большие, высокие клади ржи. Стоят неподалеку друг от друга.
Мы вышли на большой, гладко выбитый ток. Здесь уже народ. Припрягают лошадей к приводам молотилки, убирают солому и мякину, устанавливают веялку.
— Здорόво, Яков! Ты уже тут? — спросил Михалкин нашего хозяина дома.
— Разь обещал, надо. А вот комитетчики плохо собираются, — пожаловался Яков.
— За снопами поехали?
— Три подводы.
Подумав, Яков нерешительно заявил:
— Никишин распорядился брать по десять снопов от каждого гумна…
— И что же?
— Для подсчету легче брать по крестцу. В телеге пять крестцов. Выйдет как раз с пяти хозяев. Лошадь довезет семьдесят снопов. Дело вернее будет. Ведь на десятине каждый знает, сколько у него телег. А молотить для замолота что десять, что четырнадцать снопов — одинаково.
— Понял, понял, — догадался Михалкин. — Значит, сначала мы узнаем замолот с одного крестца, потом перемножим на пять. Это уже выйдет замолот с телеги…
— А дальше, — продолжил Яков, — замножим со всей десятины. Предположим десятина дала урожай двадцать телег. И множь на двадцать.
— Ясно как божий день.
— Так что я самовольно отменил приказ Никишина.
— Правильно поступил, дядя Яков. Ты ведь старшой по замолоту.
— Как бы этому старшому по шапке не влетело.
— А ты картуз надень, — посоветовал Михалкин и шутя ударил Якова по старому картузу на голове.
Подошел еще народ. И все к нам. Интересно же, о чем толкуют эти люди. Но Яков сердито приказал:
— Становитесь на свои места. Вон Ефим расстановит — кому где. Снопы уже везут. Сейчас пустим машину.
Встретив подводу со снопами, Яков показал, куда ей свалить снопы поближе к молотилке.
Лошадей к приводу запрягли. На шкив молотилки и на маховое колесо надели погон. Женщины стали на свои места. Кто — подавать снопы к барабану на полок, кто — их подтаскивать. Опробовали веялку. Установили весы.
Здесь же были и некоторые из хозяев, у которых взяли снопы. Вот старик Минаев. Его крестец тут, на току. Михалкин, видимо, знает старика.
— Дядя Петр, не боязно — свою рожь спутаешь с чужой?
— Вся одинакова. Коль замолот — так для всех. Самому хочется знать, какой урожай даст десятина.
— А сам ты как думаешь?
— Вкругах пудов по семьдесят. Может, у кого и больше.
Прислушиваясь к их разговору, я в это время смотрел на поповские клади. Одна из них почата для молотьбы. Я прикидывал — сколько же телег в каждой и сколько всего.
— Михалкин, никак не угадаю, сколько телег в этих кладях.
Мне за него ответил старик Петр:
— С десятины священник снял по двадцать пять телег. А урожай десятина даст ему смело сто пудов. Вот и помножай. Пятнадцать десятин на двадцать пять телег.
Я перемножил.
— Триста семьдесят пять телег.
— Теперь — сколько зерна всего будет? Помножь на четыре пуда с каждой телеги.
Я нашел прутик от метлы и на току перемножил поповское зерно.
— Полторы тысячи пудов, — объявил я с каким-то даже испугом.
— А может, и больше, — равнодушно заметил старик.
Возле молотилки о чем-то вдруг суматошно, ералашно загалдели в несколько голосов.
— Станови-ись! Пуща-ай! Погоняльщик!
Это прокричал опытный задавальщик. Он был в выпуклых очках. Ему обещали полпуда ржи за день работы.
Погоняльщик, расторопный малый, взмахнул бичом, щелкнул в воздухе, гикнул на лошадей, а один из мужиков подошел к маховому колесу, сдвинул его с мертвой точки, и маховик пошел все быстрее и быстрее. Сначала загудел, потом завизжал зубастый барабан; задавальщик, перекрестившись, пустил первый разрезанный сноп. С гулом, ухнув, проглотил барабан сноп и выбросил солому на длинную решетку, сквозь которую осыпалось верно.
— Давай! Давай! — послышался оклик задавальщика, которым он подгонял всех и особенно бодрил себя.
Мякинная пыль поднялась возле барабана, окутала веялку.
Три воза снопов были обмолочены. На смену им привезли еще три от других хозяев. Секретарь комбеда записал в тетрадку, сколько «потянул» первый замолот. Рожь высыпали в глубокую телегу на полог. Туда же пойдет следующая.
Пришел с других токов Никишин. Там тоже наладили молотилки, и издали был уже слышен гул барабанов.
Михалкин рассказал Никишину о том, что придумал Яков. Никишин одобрил и послал парня, чтобы передал старшому тока — брать из кладей по четырнадцать снопов.
Солнце взошло довольно высоко, с полей подул прохладный ветер. Невдалеке расстилались яровые поля. Овсяные, серебристые, уже поспели, и их вот-вот надо убирать; просяные, с желтыми кистями, шелестели от ветра. Поспела чечевица, цвели подсолнухи. Все это зрело и обещало неплохой урожай.
Только надо вовремя убирать. Убирать, а народу в селах мало. Кто на войне, кто инвалиды, кто скрывается — дезертир. Остались женщины, подростки да старики. А дороги каждые рабочие руки. Лето, видимо, будет дружное, а на некоторых полосах еще рожь не скошена. Косить некому. Комитеты бедноты не могут охватить всю работу. В иных селах комбеды из вдов и солдаток создали группы, чтобы работать вместе. Кто косами косить, кто серпами жать.
Это были группы по совместной уборке урожая. Первым положил начало Федя, предкомитета Горсткинского волсовета.
«Что ж, — думаю я, глядя, как задавальщик ловко задает в барабан ржаную розвязь, — нынче это группа по уборке урожая, а завтра, может быть, уже товарищество по совместному севу озимых. А там пойдет и пойдет — вплоть до артельного дела или до коммуны, как это уже есть в селе Калдусах и других селах. Артельное дело для мужиков привычное. Что будет дальше — жизнь покажет. „Придут новые времена, будут новые песни“, — говорил Степан Шугаев».
Привезли еще три телеги снопов. К задавальщику подходят Михалкин с Яковом. Сквозь рев барабана, окрики погоняльщика не слышно было, что сказал Михалкин задавальщику. Михалкин снял с себя пиджак, остался в гимнастерке и стал на место задавальщика. Тот передал ему очки, которые Михалкин протер о гимнастерку и надел.
Незагруженный барабан загудел сильнее, затем, блестя зубьями, завизжал во всю силу.
— Давай! — крикнул Михалкин.
Не только мне, но и всем было интересно, справится Михалкин не со своим делом или только решил похвалиться. Но вот Михалкин пододвигает к себе разрезанный сноп, подхватывает его левой рукой, встряхивает и равномерно пропускает в зубастую пасть.
С глухим ревом выбрасывается на ту сторону солома, ложась на длинную решетку. Еще сноп, за ним и еще. Михалкин уже покрикивает. Видимо, раньше был задавальщиком. Как он ловок, Михалкин, как гибок! Тонкая, сухопарая фигура его слилась с барабаном, вросла в работу. Снопы то и дело идут к нему с разрезанными поясками, и он берет их не глядя.
Молодец, Михалкин! Не ударил лицом в грязь. Иные думали: «Ну, стал батрак Михалкин комиссаром — и поди забыл крестьянскую работу». Вот тебе и забыл!
Он пропустил все три воза снопов. Лишь когда привезли еще три, он уступил место первому задавальщику, который уже успел покурить возле кадки с водой.
— Получилось? — спросил меня Михалкин, отирая пот и пыль с лица.
Глаза его сияли. Работа как бы отблагодарила его. А главное, он увидел, как с восторгом и удивлением смотрят на него люди. Ведь знают, что у него правая рука перебита в локте.
— Здόрово получилось, — подтвердил я.
Отвеянную рожь по отдельности от каждых трех телег взвешивали, ссыпали в глубокую телегу. Секретарь комбеда записывал, и в общий амбар повезли уже второй воз ржи. У веялки сменялись женщины, чередуясь с другими. Мякину грудили за током на луговине, солому отвозили на луговину, в особый омет.
После обеда люди, передохнув, — а некоторые успели искупаться, — снова принялись за молотьбу.
За обедом у Никишина мы подсчитали, что замолот проведен почти у ста домохозяев.
— Большая разница в группах по замолоту? — спросил Никитин секретаря комбеда.
Тот вынул тетрадь. Разницы почти никакой. Рожь приблизительно одинакова. Травянистая не в счет. Ее решили не обмолачивать.
— Стоит ли проводить время с остальной рожью? спросил Никишин. — В среднем сколько дает крестец?
— В среднем дает тридцать фунтов. Значит, телега из пяти крестцов даст без малого четыре пуда. Немного меньше, немного больше — дело в фунтах.
— Нет, замолот надо довести до конца, — сказал я.
— Вот что, — вступился Михалкин, — тут такая арифметика, впору позвать учителя.
— Это верно, — согласился секретарь. — Ведь мы, товарищ Никишин, после замолота будем объявлять результаты?
— Не только результаты, но и сколько оставить ржи каждому домохозяину по норме и сколько причитается излишку для сдачи государству.
— Не миновать учителя попросить.
Учитель, словно почуял, что он тут нужен. Вошел и, поздоровавшись, сел за стол.
— Андрей Александрович, мы только что говорили о вас. Помогите нам разобраться с замолотом.
И Никишин начал объяснять механику дела.
— Из общего урожая надо оставить на каждого едока по пуду в месяц, учесть, сколько этих едоков в семье да сколько оставить на семена, на фураж скоту и сколько останется излишку.
— Что ж, это не так трудно высчитать, — сказал учитель. — Дадите замолотный список, количество членов семьи, скота, озимого сева. Для остальных обществ мне придется попросить учительниц.
— Мы сегодня соберем всех, у кого был замолот, и пригласим учительниц, — сказал Никишин.
— Товарищ Никишин, а что, если вызвать сюда к вечеру председателей комбедов из Тележкина, Митрофанова и Ширяева? — сказал Михалкин. — Ваш опыт будет для них инструкцией.
— Правильно, — подтвердил Никишин. — Могут прибыть и председатели волисполкомов. Это теперь самое важное дело. Я им позвоню.
До захода солнца была пропущена для замолота рожь половины общества. Завтра будут замолачивать у остального населения.
Почти стемнело. На току шла уборка.
Мужики не расходились по домам. Им было интересно, сколько же покажет замолот и как будет производиться подсчет. Ждали, что скажет Никишин. Наконец Никишин объявил:
— Хотя по вашему обществу замолот окончится только завтра, сегодня, кто желает узнать результат, пусть придет в школу. Можно идти хоть сейчас. К нам приедут из Тележкина, Митрофанова и Ширяева брать с нас пример.
Это польстило мужикам и бабам. Как же, Барсаевка покажет пример. Значит, они молодцы, опередили. И комиссия из уезда приехала к ним первым. И вот идет молотьба на конных молотилках, а не цепами.
Иные уже говорили, что хорошо бы на этих машинах артельно произвести всю молотьбу.
Переговариваясь, шел народ в школу.
Проходим мимо церкви. Огромная колокольня, видимая на большое расстояние со всех сторон. Внизу протекает река, окаймленная ивами и ветлами. Не в пример избам, церковь окружена кустами сирени, липой, березками, а по углам соснами. Вот ведь кто-то позаботился все же обсадить церковь деревьями, а мужики редко кто воткнет ветловый кол перед домом.
Народ остановился возле школы на луговине. Многие улеглись, тут же и зачадили.
Мы с Михалкиным прошли к директору в комнату. Там три учительницы. Одна пожилая, седая, с глубокими морщинами на лице. Видимо, много она потрудилась в школе. Вторая из учительниц ее дочь, третья — дочь попа.
Разговор мой с ними клеился плохо. У Михалкина с директором дело шло лучше. Мне хотелось присоединиться к ним, но неудобно оставить учительниц. Ведь к ним редко кто приезжает из уездного отдела народного образования. Разве заглянет инструктор. Повернется и уедет.
Но разговор нашелся. И как раз по линии моего внешкольного дела. С осени решено начать ликвидацию неграмотности. Об этом извещены все школы. Циркуляр был от нас и копии от губвнешколпода. Эта нагрузка не всем учителям нравилась. В волостных советах кончились запасы бумаги. Писали отношения и справки зачастую на березовой, липовой коре.
— По старым азбукам учите, — говорю я учительницам. — Пока новых не напечатали. А писать на школьной доске. Может быть, сохранились где-нибудь грифельные доски.
Неохотно записывались в школы ликбеза пожилые женщины. Неграмотных мужчин было гораздо меньше.
Зато с большой охотой записывались солдатки и девки в возрасте невест. Это понятно. Не скоро допросишься кого-либо написать на фронт письмо мужу или жениху. А тут как-нибудь, пусть коряво, а напишет несколько нескладных слов сама.
Мы постановили начать занятия с октября, но в некоторых селах начали учиться раньше. Так сильна была жажда одолеть таинственную грамоту.
В Барсаевке тоже происходили вечерние занятия, а по воскресеньям и с утра.
Не глохла жизнь в деревне во время войны. Наоборот, громкие читки в школах и избах, как и школы ликбеза, становились все шире. И не только учительство занималось с неграмотными, а были привлечены все грамотные. Часто сын или дочь учили мать, отца, брат — сестру, да соседей кстати прихватывали.
Я объяснил учительницам, в чем будет заключаться их помощь комитету бедноты.
Пришли остальные мужики, с ними Никишин и счетовод. В школу принесли стол, скамьи. В это время подъехали три подводы: из Тележкина, Митрофанова и Ширяева.
— Товарищи! — начал Никишин. — По всей стране и по нашей местности сейчас производится пробный замолот ржи. Почему? А потому, чтобы весь новый урожай взять на учет. Заранее выявить излишки и сдать их для голодающих рабочих, для нашей Красной Армии. Сдать по твердой, а не по спекулятивной цене. Вы зададите вопросы: а будет ли соль, керосин, мануфактура? Ответ один. Что будет, то будет. Но время у нас тяжелое. Дело стоит так, что не о соли и керосине идет речь, а о спасении страны от врагов, о защите Советской власти, которая дала нам землю. Нет теперь ни помещика Подлайчикова, ни графа Шереметьева, ни Чернышева.
Мужики слушали речь Никишина настороженно. Ничего в ней оспорить нельзя. О товарах тоже знают. Редкий не был на железной дороге. Видели, что там творится. Никишин предложил секретарю комбеда прочесть список по замолоту. Не у всех домохозяев, а на выборку. Зажгли лампу, и при наступившей тишине секретарь Василий Поликарпов начал читать список.
— Ловко подсчитано, — удивился кто-то.
— В среднем десятина дает шестьдесят пудов, — объявил Василий. — А теперь возьмем, к примеру, подсчет у некоторых отдельных хозяев — сколько кому останется на расходы и сколько придется продать государству. Минеев Иван тут?
— А почему с меня? — дрогнул голос Ивана.
— Ты самый аккуратный человек. Сколько у тебя ржи?
— Две десятины.
— По подсчету они вкругах дадут тебе сто двадцать пудов.
— Дай бог.
— А может, и больше. Рожь хорошая. Сколько у тебя в семействе?
— Сами знаете.
— Пять человек. По инструкции — на каждого едока пуд в месяц, а на год двенадцать пудов. Сколько получится? — спрашивает секретарь и сам отвечает: — Шестьдесят пудов. Остается шестьдесят. Верно?
— А на семена?
— Не забыли. Сколько будешь сеять?
— Две десятины.
— По восемь пудов на десятину. Итого шестнадцать пудов. Остается излишку…
— Подожди — излишку. А на скот? На корову?
— На коров мы положили по десять пудов в год. Стало быть, остается тебе восемьдесят шесть пудов. Остальные тридцать четыре пуда продашь государству. Верно?
— Нет, не согласен. А что я продам на соль, на керосин по вольным ценам? Это что же, подчистую? Не согласен я, — сказал Минеев. — Как вы, мужики?
— Нельзя подчистую, — закричали многие.
Взял слово Никишин.
— Товарищи, это только первая наметка. Я даже считаю, что много хлеба оставляется Минееву. Разве ребятишки съедят в месяц по пуду?
— Они больше сожрут. Таскают и таскают.
— А вы не давайте им таскать. Хлебу должна быть экономия и в своем семействе. Теперь взять корову. Выходит, на посыпку ей пуд в месяц, да еще чистой муки? А в это время рабочие получают осьмушку хлеба с овсяной мякиной. У вас что, есть на шее крест? Корова проживет и на отрубях. А там овса можно смолоть. Безобразие будет перед Советской властью — травить хлеб скоту.
— На продажу-то что останется? — не унимался Минеев.
— Найдешь. Десять пудов оставим тебе еще на расходы. Да в гумазейный амбар четыре пуда на случай голодного года. Остальные — излишки… Василий, подсчитай, сколько у него излишков.
Кто-то насмешливо крикнул:
— Минеев в обиде не будет. Небось десятина-то на все восемьдесят пудов потянет.
Василий подсчитал и громко объявил:
— Излишку для продажи по монопольной цене у Ивана Минеева остается тридцать пудов.
— Слышишь, Иван Тихонович? — спросил Никишин. — Молоти и, как ты аккуратный человек, вывози на элеватор первым. Согласен теперь?
Ничего на это не ответил Минеев.
— Читай другим, — кивнул Никишин Василию.
— Следующий — Корней Давыдов.
И Василий точно так же прочитал, сколько излишков ржи у Давыдова.
Так пошло дело и с остальными. Было уже поздно. Пора по домам. Уходя, каждый знал, сколько ему придется вывезти хлеба для продажи государству.
Наконец разошлись все. Мы, оставшиеся, перешли в комнату директора. Нам предстояло побеседовать с приехавшими из Тележкина, Митрофанова и Ширяева. Урок, который они только что слышали, пошел им на пользу.
— Все ли вам понятно? — спросил Никишин.
— Конечно, все, — ответил предкомбеда из Тележкина.
— Ваш опыт надо бы на весь уезд! — подтвердил ширяевский предкомбеда.
— В газете следует написать, — подсказал директор школы.
— Вот вы и напишите, Андрей Александрович, — посоветовал я.
Михалкин спросил их:
— Нужно ли нам ехать к вам на замолот? Вы теперь научились, как и что. А у нас ведь еще четыре волости. Завтра мне в Пичевку, а Наземову в татарскую волость, Бочалейку.
— Нет, не надо, — ответил тележкинский. — Справимся сами. Конные молотилки у нас есть. Народ тоже дружный. А ваш пример лучше всего убедит наших мужиков.
