После волнений из-за серого коня и налетевших вихрей жизнь на ферме вернулась в свой деревенский ритм, с его охотами, рассольным сыром и походами в лес. Теперь, когда факт хорошей погоды был подтвержден и фермами, и амвоном и колокольней, можно было спокойней на него рассчитывать, и, глядя на мягкий снег, который в ту зиму выпал именно тогда, когда люди вспомнили про заготовку дров, радуясь череде рассветов, хрустких, как хлебная корочка, озарявших небо розовыми полосами, прозрачными, как любовь, коптя и засаливая куски дичи, которая словно не иссякала, – глядя на все это, люди непременно качали головой или переглядывались и, особо не комментируя, возвращались к начатому делу.

По поводу охоты отец однажды вечером сделал замечание, от которого у Марии настороженно поднялась бровь. Ужинали салом и печеной свеклой, приправленной ложкой сметаны и крупной солью.

– Дичь обильна, но лишнего не бьют, – сказал он.

Мария улыбнулась и уткнулась носом в дымящуюся свеклу. Андре Фор был человек крестьянского склада, суровый и немногословный, ступал тяжело и никогда не спешил. В колке дров его мог обогнать любой житель селения, но поскольку упорство вкупе с размеренностью давали результат еще более замечательный, чем проворство, то именно отца Марии вдовы просили заготовить дрова на своих делянках: деньги он запрашивал скромные, хотя они готовы были заплатить впятеро больше.

Того же ритма он придерживался во всех прочих делах, в том числе и интимного свойства. Он не выказывал особого горя в испытаниях и утратах, хотя они были ужасны, ибо у них с женой двое сыновей умерли в младенчестве. Но боль оставалась мучительной дольше обычного. К счастью, так же было и с радостями, и Мария стала его благословением в зрелые годы, хотя эта любовь никогда не выражалась вспышками, в каких-то наружных проявлениях. Напротив, он распределял ее равномерно, как прополку сада или вспашку поля, без суеты и остановок, и потому наслаждался ею как даром, равно озарявшим годы его жизни. Точно так же при разговоре он старался, чтобы слова не нарушали равновесия чувств, а ненавязчиво отражали их очертания. Все это Мария знала и потому ответила одной лишь улыбкой на замечание отца, мелькнувшее над ужином, как стая юных дроздов.

Но он был прав: лишнего не били. Тому, кто мог подумать, что обилие дичи приведет к разгульному своеволию отстрела, факты ответили поразительным опровержением. От сонма дичи, заполонившей леса и знаменовавшей улов куда более богатый, чем выпадал их далеким предкам, у жителей селения развилась особая осмотрительность, заставлявшая тщательно выбирать добычу. За последние зимы они покончили с парой кабаньих выводков, разорявших картофельные поля, заполнили погреба запасами солений и собрали с лесов дань еды для застолий – но не больше, чем нужно для поддержания телесных сил после трудового дня. Более того, загонщики теперь выступали скорее посланцами, чем разведчиками, и охотничьи позиции распределялись очень бережно, что превращало охоту еще в один способ общения. Конечно же, выгнав дичь на просеку, никто не выбрасывал белого флага и не просил зайцев удобней выйти под ружье, но все же их поднимали уважительно и не стреляли без необходимости.

На самом деле замечание Андре возникло оттого, что тем утром им пришлось выдворять с закрепленных за селом угодий охотников из соседнего кантона, которые из-за нехватки собственной дичи пытались контрабандой пошустрить на склонах наших холмов. Где было полно и зайцев, и фазанов, и даже несколько косуль, которых они застрелили, как дикари, с гоготом, вызвавшим у деревенских парней такое отвращение, что они откликнулись соседям дробью и свинцом. Но хуже было то, что эта удалая схватка на сей раз не стала предметом молодецкой гордости, не достигла обычной цели, ибо у мужчин осталось чувство неудовлетворенности, которое один из них (тот же Марсело) отлично выразил, когда все вернулись на фермы, выдворив соседскую шантрапу и проверив каждый уголок рощи: «Нехристи чертовы, никакого почтения к делу». Отсюда и замечание отца; но Мария могла уловить, что из событий дня были сделаны соответствующие выводы.

Вообще же, в том, что касается излияния чувств, Мария никакой нехватки не испытывала: местные женщины щедры были на них так же, как на молитвы Отцу Небесному и на кружки молока, которыми они пытались отпоить маленькую худышку (но все равно красавицу). К тому же, сколько она помнила, по возвращении на ферму ее всегда ждал мясной рулет. Но из всего, что давали коровы, Мария предпочитала сыр и, к великому горю Жанетты, лучшей стряпухи в шести окрестных кантонах, всячески избегала тушеного мяса, рагу и вообще сложных блюд. Она шла в кухню и набирала себе на ужин отдельные продукты: сырую морковку и кусочек вареного мяса, который она съедала отдельно со щепоткой соли и веточкой чабреца. Единственное, ради чего она отступала от этой лесо-полевой диеты, – это шедевры Евгении, признанной мастерицы по части варений и отваров из цветов. Да и кто бы устоял при виде ее кулинарных шедевров? Ее айвовым мармеладом обносили гостей после первого причастия и даже на свадебных церемониях, простые отвары и те, казалось, были исполнены волшебства. А как иначе объяснить то блаженное покряхтывание гостей в конце каждой такой трапезы. Впрочем, Евгения в основном увлекалась заготовкой лекарственного сырья: сам кюре часто у нее консультировался и высоко ценил ее мнение, ведь она знала поразительное количество ингредиентов с их лечебными свойствами, открытыми еще в древние времена и абсолютно ему незнакомыми. Но опиралась она в основном на те растения, которые во множестве встречались в округе и чья действенность подтверждалась многолетним применением, так что в конце концов составила «победоносную триаду», которая, по крайней мере у нее на ферме, помогала от всякой хвори: тмин, чеснок и боярышник (который она называла белой колючкой или птичьей грушей; кюре проверил эти названия, и они действительно оказались самыми древними народными названиями лечебного кустарника). Мария обожала боярышник. Она любила его за серебристую кору, которая с возрастом становится коричневой и бугристой, за легкие белые цветы, так нежно подкрашенные розовым, что просто плакать хочется, любила вместе с Евгенией в первые дни мая срывать их, осторожно, стараясь не помять, – и сразу раскладывать на просушку в тени чердака, словно надевшего подвенечный убор. Она любила и отвар, который готовили каждый вечер из расчета ложка цветов на стакан кипятка. Евгения уверяла, что он укрепляет душу и сердце (что подтверждает и современная фармацея), а также в обязательном порядке возвращает молодость (что документально не подтверждено). Словом, хотя Евгения и была постарше Анжелы и глазами слабее, но все знали, что эту бабульку на мякине не проведешь. И если Анжела очень рано почуяла, что Мария из породы волшебниц, то и Евгения тоже после событий в роще ощущала это все сильнее. Однажды рано утром, сойдя вниз на кухню после первой молитвы, она застыла перед большим деревянным столом, за которым обычно трапезничали. В комнате было тихо. Другие бабульки кормили кур и доили коров, отец ушел осматривать фруктовые сады, а Мария еще спала под красным пуховым одеялом. Евгения застыла одна-одинешенька перед столом, на котором стоял глиняный кофейник, стакан воды на случай, если кому захочется пить, и три зубчика чеснока для ужина. Она сосредоточилась, но в результате увидела только реальные предметы, это ей мешало, потом расслабилась и отвлеклась от того, что маячило перед глазами.

Вот она видит стол, каким он был накануне – когда она загасила лампу и последней ушла с кухни. Вот она снова ощущает мирное тепло горницы, где только что сидела за ужином счастливая семья, присматривается к темным углам, куда достигают лишь слабые отблески света, и возвращается взглядом к столу, где лишь стакан с водой, кофейник да три забытые дольки чеснока. И тут она понимает, что Мария, которой случается бродить по дому в сонной темноте, приходила сюда ночью и передвинула зубчики чуть-чуть – и стакан тоже; тут речь идет скорее о миллиметрах, и этот незаметный сдвиг трех обыденных вещей полностью изменил пространство, обратив кухонный стол в какую-то живую картину. Евгения знает, что слов ей не подобрать, ибо она родилась крестьянкой, в глаза не видала иных картин, кроме тех, что висят в церкви и рассказывают про Священное Писание, и не ведает ничего прекраснее полета птиц и красок весенней зори, лесных тропинок в светлом лесу и смеха любимых детей. Но ее охватывает железная уверенность, что Мария своей композицией из трех зубчиков чеснока и стакана сотворила мир, вплотную подходящий к Божественному творению. Кроме того, старуха замечает, что вдобавок к легкой перестановке вещей имеется еще одна деталь, которую как раз сейчас высвечивает луч заглянувшего солнца, и это завиток плюща, просто положенный рядом со стаканом. Совершенство. У Евгении нет слов, но все же есть дар. Она видит, и так же, как видит действие лечебных трав и меру исцеляющих движений, она ощущает гармонию, в которой малышка расположила элементы, ту интенсивную связь, которая установилась между ними с чередованием пустот и предметов, отсекая, как рамой, пространство бархатной тьмы. И Евгению, по-прежнему одиноко стоящую в кухне под лентами чепца, венчающего восемьдесят лет настаивания боярышника, все так же бессловесно, но милостью сердечной чистоты и Божьего дара пронзает великая сила искусства.

В то утро Мария проснулась рано и спустилась в погреб отрезать кусок сыра. Но потом не отправилась к деревьям до начала уроков, а вернулась на кухню, где Евгения, стоя на боевом посту, размешивала в медной кастрюле смесь листьев сельдерея, цветов фиалки и листьев мяты, предназначавшихся для одной роженицы, у которой все не прибывало молоко. Мария уселась за большой стол, где по-прежнему лежали дольки чеснока.

– Там сельдерей? – спросила она.

– Сельдерей, фиалка и мята, – ответила Евгения.

– Сельдерей садовый? – спросила Мария.

– Садовый, – опять ответила Евгения.

– Сорвала в нашем саду?

– В нашем.

– Он пахнет получше, чем дикий?

– Гораздо лучше.

– Но действует слабее?

– Когда как, ангел мой, смотря откуда ветер.

– А фиалка ведь грустный цветок?

– Ты права, грустный.

– Ее ведь дарят, чтобы высказать печаль?

– Ее могут дарить и для того, чтобы вежливо выразить свою печаль.

– Это фиалки из наших лесов?

– Это фиалки с косогора, который за кроличьими садками.

– Но они же действуют слабее, чем лесные?

– Когда как, девочка, как ветер ляжет.

– Тетушка, а мята?

– Что – мята, девочка?

– Откуда она взялась в такое время?

– Ветром принесло, ангел мой, как и все остальное, ветром принесло туда, куда Бог велел и где мы сорвем ее и поблагодарим Его за щедроты.

Мария любила эти беседы, и ответы были ей бесконечно дороже тех речей, что звучали в церкви, она сама напрашивалась на разговор по причине, которая прояснится далее в свете одного нового происшествия, захлестнувшего в тот день своими экзотическими ароматами скромный мир фермы.

Незадолго до одиннадцати в дверь постучался Жанно. Собравшиеся в полном составе бабульки вершили одно исполинское дело, ибо вскоре завершался пост и намечался большой ужин, призванный вознаградить недавние добровольные лишения. Кухня благоухала чесноком и дичью, стол ломился от роскошных корзин, самая внушительная из которых полнилась первыми в этом году опятами. Их собралось такое множество, что они выпадали во все стороны из ивовой плетенки, их хватило бы на десять дней благоуханных кушаний и ароматных банок солений. И это в начале апреля!

Сразу было видно, что Жанно взбудоражен, но сдерживается, исполняя служебный долг: на нем была фуражка почтальона, он прижимал к себе кожаную сумку, с которой обычно совершал обход. Его провели в тепло и, хоть и сгорали от любопытства, все-таки поднесли ломоть мясного рулета и стаканчик местного вина, ибо дело было нешуточное и почтение следовало выказывать, как обычно в наших краях, – жареной свининой и красным вином. Но Жанно едва притронулся к угощению. Вино, конечно, из вежливости выпил, но видно было, что все его мысли поглощены драмой, которая сейчас с его помощью разыграется. Над горницей повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня под котелком, где тушился кролик. Женщины вытерли руки, отложили прихватки, оправили чепцы и, так же молча притянув стулья, дружно сели.

Время замерло, подрагивая, как закипающее молоко. Снаружи зарядил дождь, славный ливень, ей-богу, он полился из черной тучи, которая разверзлась разом и собиралась на целый день напоить цветы и животных, и горница полнилась шумом воды и шепотом огня, которые все равно заглушались молчанием, непомерным для пяти людей, сидящих за столом и пытающихся расслышать поступь судьбы.

Потому что они не сомневались: именно судьба надела на лицо Жанно маску торжественности, с которой он говорил лишь о войне. Он прошел ее вестовым, но наравне с другими хлебнул лиха и страданий, понюхал пороха и дыма сражений. Все смотрели, как он еще раз хлебнул вина, на этот раз для храбрости, и знали, что он подкрепится и приступит к делу. И потому ждали.

– Значит так, – сказал наконец Жанно, вытирая рот рукавом, – мне тут надо вручить письмо.

И он открыл сумку, достал оттуда конверт и положил его посреди стола, чтобы все могли вдоволь на него наглядеться. Бабульки встали и склонились к письму. Снова наступила тишина, широкая, благоговейная, как в первобытной пещере. Конверт в грозовой полутьме белел, как кладезь света, но бабулек на тот момент интересовали только черные чернильные буквы, которые гласили:

К сему добавлялась марка, подобной которой не видел никто и никогда.

– Марка итальянская, – прервал молчание Жанно, видя, как бабульки подслеповато вглядываются в таинственный прямоугольник.

И они тут же плюхнулись на соломенные сиденья стульев. Снаружи дождь полил с удвоенной силой, стало темнее, чем в шесть вечера. Запах кролика, томящегося в вине, сливался со звуком воды снаружи, и все пространство дома окутывало уютом маленькую группу людей, что склонилась над конвертом из Италии. Еще минута протекла в молчании и муках нерешительности, потом Жанно кашлянул и снова взял слово, сочтя, что приличествующее осмотру время вышло.

– Так что, может, вскрыть его? – спросил он голосом одновременно нейтральным и ободрительным.

Бабульки глянули друг на друга из-под чепцов с одной и той же мыслью, а именно что по такому случаю надо бы собрать семейный совет в полном составе. А сделать это можно будет, только когда отец вернется с пахоты, а мать из города, где она уже три дня гостит у сестры, чья младшая дочь болеет легкими (взяла туда целую торбу мазей от Евгении, которых там с нетерпением ждали, разочаровавшись в официальных снадобьях. Они помогали мало, а силы девушки таяли на глазах). То бишь, лихорадочно считали в уме четыре старушки, завороженные словом «Италия», через два дня и две ночи. Мука мученическая.

Жанно, следивший за умственными метаниями хозяек так, словно он их слышал, снова прочистил горло и высказался – по мере сил твердо и ободрительно:

– А то вдруг что срочное.

Неисповедимы пути почтовые, идущие из Италии до самого междугорья, но что точно можно предположить, что в три часа их не одолеешь, а значит, и не выберешь в годину бедствий. Тем паче без адреса и фамилии. Но несмотря на это, в гостиной, помимо дождя и тушеного кролика, замаячила какая-то неотлагательная срочность. Анжела посмотрела на Евгению, та на Жанетту, та на Марию, и все переглядывались по кругу, пока и подбородки их не закачались вкруговую, с синхронностью, которая восхитила бы любого опытного хормейстера. Кивки продолжались еще минуты две-три, подбородки двигались все решительней, так что к делу присоединился и Жанно, созревший уже было для добавки рулета, но не желавший разрушать чудесную согласованность этих движений. Потом решение было принято.

– Можно хоть вскрыть, – сказала Анжела, – ничего не изменится.

– Действительно, – сказала Евгения.

– Только вскроем, – сказала Мария.

А Жанетта ничего не сказала, но думала так же. Анжела поднялась, достала из буфетного ящика острый нож, в свое время вскрывший так много солдатских писем, взяла итальянский конверт в левую руку, правой рукой просунула в него кончик лезвия и вспорола край.

И тут все взорвалось; дверь махом распахнулась, и на фоне грозового пейзажа в проеме показалась фигура Марии, и дождь, ливший уже полчаса, превратился в потоп такой силы, что слышалось только, как во дворе схлестываются друг с другом потоки воды. Видали в этих краях дождевые паводки, за миг превращавшие землю в дно морское, – но чтоб такое! Тут все было иначе, вода не разливалась по земле, а яростно обрушивалась на нее, превращая всю местность в огромный гудящий барабан, а потом снова взлетала в небо пенными грохочущими фонтанами. Мария миг постояла у двери среди всеобщего оцепенения и устрашающего грохота воды. Потом закрыла дверь, подошла к бабулькам и протянула руку к Анжеле. Та, не понимая, что делает, вложила ей в руку письмо. Мир перекувырнулся и снова встал на ноги, дождь прекратился, и в обретенной тишине кролик, томившийся в соусе, булькнул так, что все вздрогнули. Анжела взглянула на Марию, та взглянула на Анжелу. Все молчали и были, как никогда, несказанно рады сидеть на тихой кухне, где из латки пахнет кроликом, все смотрели на Марию, у которой в лице появилась некая новая торжественность, и чувствовали, что в ней выкристаллизовался какой-то неведомый каркас души.

– Что, милая? – сказала наконец Анжела, и голос ее чуть дрогнул.

Мария прошептала:

– Не знаю. – И поскольку никто не говорил ни слова, добавила: – Я знала, что мне письмо, – и пришла.

Что делать, когда ритм судьбы ускоряется настолько? Простодушие, которым полнилась горница этой фермы с ее булькающим рагу, хорошо тем, что принимает все, с чем не может справиться. Слова Марии не противоречили извечной вере в то, что мир создан прежде людей и, значит, не исчерпывается их объяснениями. Лишь бы малютка была жива и здорова! И пока Евгения готовила отвар боярышника, все снова расселись по стульям, с которых разом поднялись, когда налетело ненастье, и прилежно ждали, когда Мария собственноручно откроет послание, которое на этот раз безропотно встретило натиск ножа. Из распечатанного конверта Мария вытащила сложенный вчетверо лист бумаги, такой прозрачно-тонкой, что чернила просвечивали насквозь и потому только с одной стороны листа были написаны следующие строки:

Мария не знала итальянского, но так же, как ответы Евгении она любила за то, что они давали ей в концентрированном виде мир более поэтичный и чистый, чем реальность, так и в этих строках, даже на взгляд, даже если совсем не понимать смысла, слышалась упругая вибрация песнопений. До сих пор прекраснейшими песнями казались ей фиалки и боярышник, их слагала Евгения в своих травяных шкафах, их дополняли кроличьи клети и сельдерей с огорода, ей казалось, что они не уводят в сторону от Бога, а, напротив, отражают веру гораздо понятней, чем церковная латынь. Но эти слова, которые она даже не знала, как уложить во рту, знаменовали собой новую поэтическую почву и открывали в сердце неведомый прежде голод.

Культ поэзии ежедневно сопутствовал Марии, когда та забиралась на деревья и слушала песнь ветвей и листьев. Она очень рано поняла, что другие двигаются по земле слепо и глухо, для них симфонии, слышные ей, и картины, ей видимые, – это только шумы природы и немые пейзажи. Бегая по полям и лесам, она постоянно вступала в разговор с потоками материи в форме неосязаемых, но видимых траекторий, по которым она понимала движение и излучение вещей. Зимой она оттого любила ходить к дубам у соседского оврага, что эти три дерева тоже любили снег и вырисовывались на его фоне волнующими эстампами, штрихи и линии которых она видела и ощущала так, словно то была застывшая в небе гравюра мастера. К тому же Мария не только общалась с материей, но и разговаривала с животными здешнего края. Она не сразу научилась их понимать. Способность зримо представлять себе прошлое, воспринимать истинное положение вещей, предчувствовать значимое событие вроде доставки письма или неминуемой беды в случае, если не она это письмо вскроет, наконец, способность говорить с жителями лугов, впадин и лесных чащ усилились после эпопеи на восточной опушке. Она всегда видела мощные магнитные потоки Вселенной, но теперь – как никогда четко. И она не знала, чем это объясняется – тем, что сообщил ей волшебный вепрь, или тем, что изменилось той ночью в ней самой. Возможно, неожиданное открытие тайны ее появления в этой деревне позволило девочке принять присутствие в себе этих даров, или же волшебство сверхъестественного существа наделило ее небывалыми талантами и превратило в совсем новую Марию, даже кровь у которой текла по-другому. Однако то, что она разговаривала с животными с легкостью, росшей день ото дня, не вызывало сомнений. Как и в общении с деревьями, главное было уловить идущие от них вибрации и потоки, которые она считывала, как топографические данные, или слегка раздвигала, чтобы сообщить им собственные мысли. Трудно описать то, что нельзя испытать на своем опыте; возможно, Мария играла с волнами, как другие дети с веревочками, – складывая, подбирая, связывая и развязывая. Так что она давила всей силой своего разума на кривизну линий, ограничивавших ее восприятие мира, и это порождало целый сонм немых слов, обеспечивавших весь спектр возможных диалогов.

Из животных она больше всего любила общаться с зайцами. Их скромная аура была пластична, их бесхитростные речи давали сведения о событиях, на которые другие, более важные звери не обращали внимания. Именно зайцев она стала расспрашивать про серого коня после дня темных стрел и после разговора с ними догадалась, что какая-то степень ее защиты теперь исчезла, – как и почему, она не поняла, но зайцы говорили об откате волны времен года и о какой-то тени, временами мелькавшей в лесу. И главное, хоть они и не могли объяснить, откуда взялся конь, зайцы поняли, что он горюет в разлуке с ней. Она тогда крикнула ему: «Как ваше имя?» – на это у них тоже не было ответа, но они догадывались, что открыть имя ему помешала какая-то сила – недобрая и, увы, могущественная. Мария все чаще встречала в природе отметины этой силы. Однажды вечером, когда она ничком лежала в траве выгона и мысль ее витала вместе с песнями, что разносились в мартовском воздухе, она вдруг вскочила, проворно, как кошка, потому что музыка деревьев внезапно смолкла и на миг сменилась огромным ледяным молчанием. Мария чуть не умерла. К тому же она твердо знала, что это явление не было природным, что его решительно сотворила некая сила, задумавшая зловещее и черное дело, и то, что теперь продлилось едва три секунды, с большей силой повторится вновь. Мария знала и то, что слишком молода, чтобы постичь борьбу великих, соперничающих друг с другом сил, но улавливала всплеск паники, которую кто-то вызвал вдали и хотел сохранить в тайне.

Она не понимала истоков интуитивного ощущения, которое заставляло ее нестись в лес, находить там зайца и делиться с ним своей тревогой, но у нее была уверенность, что недавние небывалые события вызваны какой-то опасной переменой в раскладе мощных небесных сил.

Как раз в то время, той самой весной, чуть менее роскошной, чем прежние весны (дождь выпал не точно, когда его ждали, заморозки грянули чуть позже, чем нужно было для абрикосовых садов), – Мария увидела сон, от которого проснулась со смешанным ощущением легкости и испуга.

Итальянское стихотворение уже вызвало огромное волнение. Никто не мог его перевести, и господин кюре озадаченно всматривался в текст, потому что выученная некогда латынь, конечно, позволяла ему угадать какие-то слова, но не идею в целом и тем более обстоятельства почтовой доставки.

Он подумал, не представить ли церковным властям совокупность фактов, не поддающихся разъяснению ни разумом, ни верой, но в конечном счете решил не писать им и придержать у себя список загадок последнего времени. Вместо чего он выписал из города отличный итальянский словарь, чья красная шелковистая, как лепесток, обложка оживила монашескую строгость истертого сукна на его столе. Красота, открытая им в созвучиях этого языка, доставляла кюре блаженство большее, чем все известные словесные наслаждения, в том числе и от латыни, которую он, однако же, нежно любил. Как бы он ни произносил слова этого языка, во рту возникал вкус чистой воды и влажных фиалок, а перед глазами вставала веселая рябь на поверхности зеленого озера. И много позже перевода стихотворения и размышлений о его прибытии на ферму он все продолжал читать словарь и за несколько месяцев приобрел основу, которая позволяла ему понимать цитаты, иногда сопровождавшие определения, – тем более что в конце книги были таблицы спряжения глаголов, доставившие ему немало трудов, но не охладившие рвения.

Словом, за шесть месяцев наш кюре заговорил по-итальянски – нетвердо, с оборотами, возможно, непривычными в Риме и с произношением, которое не могли полностью удостоверить фонетические указания из книги, но зато с той прочностью знания, которую приобретаешь, выучивая то, что, вообще-то, не пригодится. Он поделился результатом своего перевода, но никто так и не продвинулся дальше хмыканья и качания головой. Все полагали, что письмо это неспроста и действительно предназначалось для Марии, и спрашивали себя, при чем тут заяц и вепрь, а что до прогулок под деревьями, то уж ей-богу… и тут раздавался вздох. Но бессилие – не безмятежность, и мысль продолжала в тишине свербеть в их сердцах, которые беспокоились о том, каким будет следующее потрясение и не угрожает ли что малышке. И потому Мария, знавшая все это, ни словом не обмолвилась о своем сне. Высокий белый конь приближался к ней сквозь туман, потом проходил мимо, а она шла под сводами незнакомых деревьев по выложенной плоскими камнями дороге. И тогда начинала звучать музыка. Она не могла сказать ни сколько там было певцов, ни кто они были – мужчины, женщины или даже дети, но отчетливо различала слова и с пылом повторила их в предрассветной темноте. Слеза скатилась по ее щеке.

В конце, когда хористы смолкли, она услышала голос, повторявший последнее единение. Потом она проснулась с чувством восхищения от музыки и грусти от этого голоса, не молодого и не старого, несшего в себе все радости и все горести.

Мария не знала, зачем она прежде так хотела знать имя серебряного коня, но в течение нескольких минут ей казалось, что важнее этого нет ничего на свете. Точно так же нынче утром не было ничего более необходимого, чем вновь услышать этот голос чистого серебра. Необходимость покинуть однажды селение огорчала ее тем больше, что она предчувствовала: это случится задолго до срока, когда дети обычно покидают дом, где их любят и берегут. Но воздействие этого голоса на ее желания было таково, что она понимала, что уйдет без колебаний, несмотря на душераздирающую тоску и слезы.

Она ждала.