Семиокапитализм и этика в стиле барокко
Преступление всегда было скрытым действием. В век репрессий и трудолюбия, когда царствует мораль буржуазии, преступность особенно захотела быть тайной. Закон направлен на предупреждение преступности, и поэтому поощряется обнародование преступлений для того, чтобы наказать людей, совершивших их.
Этот порядок вещей безвозвратно изменился в последнее время, особенно с появлением семиокапиталистического режима.
Семиокапитализм занимает сферу случайности ценностей, а также сферу случайности права и моральных суждений.
Вся стратегия системы заключается в этой гиперреальности зыбких, «плавающих» ценностей. С бессознательным происходит то же, что с валютами и теориями. Ценность осуществляет свое господство через неуловимо тонкий порядок порождающих моделей, через бесконечный ряд симуляций.
Бинарная операциональность, генетический код, алеаторность мутаций, принцип неопределенности и т. д. — все это приходит на смену детерминистской, объективистской науке, диалектическим взглядам на историю и процесс познания.
Бодрийяр говорит о ценности в экономическом смысле. В эпоху после инноваций Г. Форда отношение между рабочим временем и ценностью (стоимостью) труда поставлено под угрозу, так как нематериальное производство и интеллектуальная работа трудны для точной оценки. Но случайный эффект не ограничивается сферой экономики, поскольку распространяется и на сферу социальных отношений и этики.
Текущее, обобщенное восприятие широко распространенной коррупции не является ни поверхностным впечатлением, ни эффектом ухудшения моральных характеристик. Это системный эффект рандомизации ценности (стоимости). Когда ценность не может больше определяться точной зависимостью от рабочего времени, ее определяющим фактором становятся обман, мошенничество, насилие. Организованная преступность перестает быть беззаконным, маргинальным явлением, вместо этого она превращается в преобладающую силу развивающихся капиталистических экономик, таких как Россия или Мексика. В то же время обман легализован и организован на мировом финансовом рынке как системный элемент.
Поскольку все это становится более институционализировано, преступность теряет скрытность и тайну, требуя доступа к зрелищности. Заметность преступления становится частью эффективности и убедительности власти, а все вокруг — подчинением, обманом, грабежом. Обвинение жертв есть часть игры: вы виновны в вашей неспособности к подчинению, к обману и ограблению, поэтому вы будете подвергнуты шантажу долга и тирании аскетизма.
Нацизм быстро воспринял зрелищное преступление в качестве средства обеспечения абсолютной власти, но преступные деяния, проводившиеся во имя «окончательного решения еврейского вопроса», были организованы тайно и осуществлялись вдали от глаз общественности. Зло было публично провозглашено, но одновременно отрицалось во имя семьи, родины и Бога. Напротив, «приручение зла» стало обычным явлением на сегодняшних финансовых рынках, так же как старую этику буржуазного протестантизма постепенно отменила необарочная, постбуржуазная этика лишенного родной земли финансового класса.
Буржуазия была прочно привязанным к территории классом, чья власть была основана на владении физическими активами, на факте принадлежности к стабильному сообществу. Протестантская этика была основана на долгосрочных отношениях между религиозным сообществом, рабочими и потребителями, которые разделяли одно и то же место обитания и одну и ту же судьбу.
В настоящее время та, прежняя буржуазия исчезла. Финансовая детерриториализация создает постбуржуазный класс, который не имеет никакого отношения к территории и к общине.
Это класс, который не связан с будущим никакой отдельной территориальной общины, потому что завтра он будет развивать свой бизнес в другой части мира. Мы могли бы назвать его «вездесущий (глобальный) класс», так как он постоянно перемещает места применения своих инвестиций. Но мы также можем назвать его «виртуальный класс» по двум причинам: потому что это класс, который получает доход от виртуальной деятельности, наподобие сетевой торговли и высокотехнологичного нематериального производства; и потому что это класс, который на самом деле не существует. Идентификация тех, кто инвестирует на финансовом рынке, сложна, практически невозможна, и при этом очень многое в мире зависит от них.
В некотором смысле все в современном мире является частью класса, который инвестирует на финансовом рынке. Включая меня самого. Как преподаватель я связан ожиданием пенсии, и я знаю, что моя пенсия будет выплачиваться, если инвестиционные фонды, где лежат мои сбережения, будут иметь прибыль, поэтому я вынужден ставить свое будущее в зависимость от выручки и прибыльности финансового рынка. «Вездесущий класс» восстановил экономическое обоснование рантье, так как прибыль больше связана не с увеличением существующего материального имущества, а с простым владением невидимым активом: деньгами, или что более точно — кредитом. По словам Томаса Стюарта:
Деньги дематериализованы. Когда-то чиновники Федерального резервного банка Нью-Йорка грузили золотые слитки на тележки и катили их из подвала одной страны в другую. Сегодня около 1,3 триллиона валюты торгуется каждый день и при этом никогда не приобретает материальную форму.
Деньги стали эфирными, эфемерными и электронными. Ничем большим, чем наборы единиц и нулей, которые пропускаются через мили проводов, перекачиваются через оптоволоконные каналы, передаются спутниками связи и транслируются от одной радиорелейной станции к другой. Эти новые деньги подобны тени. Они не имеют веса, их нельзя потрогать. Деньги воображаемы.
Постбуржуазный класс виртуальных финансистов не имеет родины, не принадлежит к общине, не принадлежит никому и даже является владельцем не денег, а в большей степени веры. Веры в знаки, в символы, в то, что им что-то принадлежит. Постбуржуазный класс знаменует возвращение барокко.
Хотя оно и потерпело поражение и пережило маргинализацию в век буржуазного прогресса и рациональной реорганизации социальной жизни, барокко все-таки не исчезло.
Его дух основан на первенстве зрелища, на умножении возможных интерпретаций, на случайности стоимости и смысла или возможности произвольной и жестокой воли. Не удивительно, что Курцио Малапарте, писатель, который принял участие в становлении итальянского фашизма, прежде чем его позиция претерпела изменения во время Второй мировой войны, в книге «Живая Европа» (Europa Vivente), опубликованной в 1925 году, говорит об итальянском фашизме как о возвращении эпохи барокко. Северные европейцы неправильно думали, что современность — только протестантский бизнес, говорит Малапарте. Фашизм — утверждение современной души южных европейцев, а политическое зрелище, создаваемое Муссолини, есть возрождение в стилистике барокко культа несущественности, украшения, избыточности и произвола.
Но произвол — не только специфическая особенность фашизма, это также существенная черта семиокапиталистической формы накопления. Сила возрождающегося барокко полностью раскрывается преобразованием экономики в семиопродукцию. Когда язык, воображение, информация и нематериальные потоки стали производительной силой и вообще пространством обмена, когда имущество лишено родной земли и становится нематериальным, дух барокко приобретает всеохватывающую форму и в экономике, и в этическом дискурсе.
