Часть третья
В поисках рая

Мне нравится наблюдать, как работает Канта. Очень бережно она кладет семена кукурузы или бобов в маленькие мешочки и грациозно помещает их в сделанные мной ямки. Мешочки нужны, чтобы жуки не съели семена, когда они начнут прорастать. Движения Канты плавны и в то же время быстры. Сейчас шесть утра и надо успеть сделать все важные дела до наступления жары. Через пару часов работать станет невыносимо.

— Давай быстрее, лодырь! Ямки заканчиваются, — улыбается мне Канта, прикрывая глаза ладонью от утреннего, еще не жгучего солнца.

После работы все усаживаются за большой длинный стол в тени деревьев. Люк — дежурный, раскладывает по тарелкам рис и лепешки. Разливает по чашкам воду. Сегодня на завтрак еще яйца и бананы, что бывает не часто.

— Минуту внимания, — обращается ко всем Хлоя. — После завтрака нам надо выбрать троих человек для работы на птицеферме. Есть добровольцы?

Вызвались веселые парни из Испании. По-моему, геи. Вообще, здесь толком никто ни о ком ничего не знает. На твою национальность, религию или сексуальную ориентацию всем наплевать. Делиться своими проблемами считается также неприлично, как и лезть в душу с расспросами. Человек в Санвилле — как песчинка в пустыне или капля в океане: уникален, неповторим и в то же время обезличен. Санвилльцы убеждены, что все несчастья Большого мира происходят из-за того, что одни люди ставят свою культуру или личные интересы выше других. Поэтому в Санвилле не допускается ничего, что могло бы вызывать споры или раздор. Все, что может напоминать о Большом мире, в Санвилле запрещено. Здесь нет ни телевидения, ни газет, ни даже радио. Интернет есть только в доме Совета общины и служит для связи с новыми потенциальными членами Санвилля. Доступ к глобальной сети есть лишь у нескольких человек из верхушки общины.

— Все самые страшные войны в истории человечества происходили из-за религиозных разногласий, — говорит Хлоя. — И еще из-за денег и территорий.

В Санвилле нет ни денег, ни территории как таковой. Здесь все общее. Город солнца затерялся в непроходимом дикорастущем лесу, прямо на берегу океана, в одной из самых южных и жарких точек Индии, примерно в десяти градусах от экватора. Лишь неприметная деревянная табличка Sunville, приколоченная к старому, изъеденному жуками деревянному столбу, свидетельствует о призрачной границе между двумя мирами. До ближайшей индийской деревни отсюда двадцать километров. У этой деревни нет названия. Главная ее достопримечательность — ржавая телефонная будка — единственная связь с Большим миром для большинства санвилльцев.

Санвилль существует больше сорока лет. Основала его американка, настоящего имени которой никто никогда не произносит. Наверное, его знают лишь старожилы вроде Хлои. Для всех она — Мать Шанти, что в переводе с индийского означает «мир». После смерти Шанти была возведена в ранг божества, а прах ее развеян над Санвиллем. О богах, которым они молились в прошлой жизни, санвилльцы постарались забыть. Молитвы им заменяют ежедневные коллективные медитации, в которых каждый должен работать над просветлением своего сознания. До и после медитаций обязательно поминают Великую мать Шанти, которая объединила санвилльцев в новой религии — поиске Рая на Земле, став их Богиней.

Санвилль был задуман как город-эксперимент. Уникальное место, в котором живут люди с просветленным сознанием. Разрастаясь, Санвилль должен был поглотить Большой мир. Вылечить его подобно пенициллину, убивающему бактерии.

«Мир — это раненая ядовитая змея на пути к предопределенной ей смене кожи и совершенству…» — гласит надпись у входа в Санвилль. Слова эти принадлежат мыслителю Шри Ауробиндо, учение которого вдохновляло Мать Шанти.

— Санвилль — это не Рай. Это больше, чем Рай. Потому что Рай — это статичный мир. А мы хотим жить в динамическом мире, работать для изменения сознания. Мы верим в нашу идею и постоянно движемся вперед! — часто говорит Хлоя, председатель Совета общины. Хлое лет пятьдесят пять. В прошлой жизни она была продавцом в магазине женской одежды в Канаде, в Монреале. В Санвилле Хлоя почти с самого основания. Попала сюда с очередной волной хиппи и была правой рукой Матери. Когда Шанти ушла в мир иной, Хлоя ее заменила и вот уже двадцать лет руководит Санвиллем. Ее слово — закон. Ни одного человека не примут в общину без личного одобрения Хлои. Похожая на высушенную солнцем черепаху, с морщинистой, особенно на шее, кожей, она смотрит на меня, втянув голову в плечи и слегка наклонив ее в сторону. Так медлительное земноводное изучает на лужайке одуванчик, прежде чем отправить его в рот.

— Вы с Кантой останетесь сажать семена маиса, — говорит она после завтрака.

А я думаю, что когда-нибудь Хлою, как и Шанти, нарекут божеством и будут поклоняться ей в ашраме.

Медлительная она только на первый взгляд. Мне кажется, что Хлоя никогда не спит. Лично отдает распоряжения членам общины, поспевая всюду на своем стареньком скутере, за которым тянутся клубы красной пыли. Работы много. Община обеспечивает себя всем сама, разводя птицу, овощи, фрукты, ловя рыбу. Есть даже своя пекарня. Лишь питьевая вода завозится большими цистернами раз в неделю.

— Нам нужна экологически чистая еда. Человек, решивший изменить свое сознание, не должен есть нитраты, — часто говорит Хлоя.

Одежда в Санвилль привозится из Ченнаи. За это отвечает Дэниел, правая рука Хлои. У него какие-то договоренности с магазинами секонд-хенд. На одежду в общине распространяется коммунистический принцип «каждому по потребностям». Ее бесплатно раздают в специальных лавках Санвилля, делая записи в журналах: кто, когда и что именно взял.

Разделавшись с маисом, мы с Кантой отправляемся к океану. Миновал полдень, и остаток дня в нашем распоряжении. Мы можем делать что хотим. Полоса белого, горячего песка уходит вдаль. Она кажется бесконечной. С одной стороны песок омывают волны океана, с другой — обрамляют высокие пальмы, дающие спасительную тень. У нас с Кантой есть свое любимое место.

Сбрасываем одежду и с наслаждением бросаемся в волны. Сейчас полный штиль, и вода даже слишком теплая. Наплававшись, лежим в тени пальм. Я провожу рукой по плечам Канты, ее спине, опускаюсь к обнаженным ягодицам и ногам, стряхиваю белый песок. Затем рука медленно ползет вверх. Касаясь шеи, поднимаю выгоревшие локоны каштановых волос, открывая идеальной формы уши, похожие на прекрасные морские раковины.

— Ты этого хотела? — спрашиваю я Канту.

— Да, — отвечает она, и янтарь в ее глазах теплеет.

В Санвилле мы около двух месяцев. Здесь многие меняют имена, веря в то, что благодаря этому начнется новая, более счастливая жизнь. В первые же дни Ольга взяла себе индийское имя Канта. Это должно было помочь ей забыть прошлое.

— Пусть будет так, будто это моя следующая жизнь. Теперь я Канта и живу в Индии, — заявила Ольга. Значения имени мы не знали. Позже выяснилось, что Канта означает «красивая, желанная». В общем, это имя ей подходит. Но я все еще жду, когда ко мне вернется моя прежняя Ольга…

— Налейте-ка мне тоже рюмочку, дорогой Люк! — попросил профессор Полозов. — Алкоголь меняет восприятие мира подобно кривым зеркалам или стекляшкам калейдоскопа. Благодаря этой иллюзии мир на какое-то время кажется лучше.

Люк протянул профессору прозрачную узкую колбу, которую ученые обычно используют для опытов. В колбе плещется желтоватая жидкость — манговая водка, которую Люк сегодня выменял у местных жителей на прошлогодний календарь. Главной ценностью календаря были обнаженные девицы, каждая из которых представляла какой-то месяц.

— Все-таки, дорогой мой, нельзя начинать новую жизнь с обмана, — сказал Полозов Люку, с наслаждением потягивая нектар. Манговая водка больше походит на вязкий и тягучий ликер. По крепости превосходя его, однако не дотягивая градусами до обычной водки. При этом она имеет довольно приятный, терпкий вкус. Пить ее лучше всего мелкими глотками, обязательно со льдом.

— Нехорошо подсовывать необразованным местным жителям старый календарь, который, насколько я помню, был еще изрядно испачкан, помят и годился только для мусорного ведра, — закончил свою мысль профессор, звякнув кубиками льда.

— Уверяю вас, Александр, календарь был очень хорош. Что с того, что он старый? Он имеет двойное применение. Как прямое, так и косвенное. Вы видели девушек, которые там изображены?

— Давайте без пошлостей, особенно про косвенное назначение вашего календаря, Люк, — вступила в разговор Ратха, также потягивая напиток.

— Я только хотел сказать, что местные индийцы таких девушек никогда не видели и вряд ли увидят. Они еще по наследству будут передавать этот календарь! А потом — это чистый обмен, без денег. Мы дали друг другу то, что нам было нужно. И вообще, я старался для всех!

— Хорошо, хорошо, — сдался Полозов, — но лучше было бы поменять водку на маис или рыбу.

Люк — бывший рекламный агент с внешностью авантюриста. В общине всего месяц. Француз, около тридцати, обаятельный. Череп обрит наголо, лицо же, наоборот, всегда небрито. По мнению Ратхи, он всегда сует свой крупный нос куда не следует и место ему во французском легионе, где якобы скрываются многие преступники, а не в Санвилле. Ратхе кажется, что Люк имеет проблемы с законом и это главная причина, почему он здесь. Вряд ли кому-то придет в голову мысль искать его в здешних «джунглях».

Мы с Кантой частенько коротаем вечера в этой странной компании. Хотя в Санвилле и не принято собираться группами. Обычно русские здесь не объединяются с русскими, а, например, немцы — с немцами. Каждого больше интересует происходящее внутри его сознания, чем снаружи. Однако так получилось, что мы сблизились с некоторыми, такими же, как и мы, «искателями Рая». Собираемся обычно у профессора Полозова, как сегодня. Мы с Кантой живем в деревянном бараке, общежитии для новичков, и отдельным жильем пока не обзавелись. Право иметь свой дом на территории Санвилля нужно заслужить многолетним трудом. Даже шалаш нельзя построить без разрешения общины. Некоторые здесь предпочитают жить на деревьях. Их соломенные хижины видны повсюду — на огромных, раскидистых, многовековых баньянах. Такие «дома» походят на гнезда гигантских птиц. Кто-то из глины и соломы сооружает себе жилища в виде шаров, летающих тарелок или пирамид. Но наиболее нужным членам отдельное жилье община выделяет сама. Часто это вполне благоустроенные дома. Профессор Полозов относится к этой категории. В Санвилле он на особом, привилегированном положении. Уже четверть века Александр Дмитриевич ищет ген агрессии. Он убежден, что зло в Большом мире можно вылечить, как оспу или корь. Поиски свои профессор начал еще в Петербургском институте исследования мозга, где когда-то работал и откуда его уволили за скандальные заявления.

Полозов утверждал, что в ДНК человека закралась ошибка. И все беды на планете из-за наличия у людей гена агрессии. Обнаружив его и изъяв из цепочки ДНК, можно исправить самую большую ошибку Природы или Создателя.

— Агрессия порождает агрессию, — говорит профессор, — если исправить в человеке эту деталь, изменится сама его сущность. На Земле прекратятся войны и наступит Рай.

В Санвилль Александр Дмитриевич приехал пятнадцать лет назад и с тех пор ни разу не был в России, где остались четверо его взрослых детей от двух браков. На вид Полозову чуть больше шестидесяти. Сам он говорит, что уничтожил паспорт и усилием воли забыл свой возраст, чтобы мысли о приближающейся старости не мешали работать. Но я этому не верю. Полозов никогда не видел своих семерых внуков, посвятив себя делу всей жизни и твердо веря в то, что его открытие изменит мир.

Хлоя распорядилась организовать профессору небольшую лабораторию. Для этой цели на деньги общины (которые все-таки существуют для крайних нужд) из Ченнаи было выписано все необходимое. Каждые две недели Дэниел доставляет Полозову новые партии лабораторных мышей, над которыми профессор ставит опыты.

Поначалу встречи у профессора были редкими. Но постепенно вошли в привычку и стали проходить почти каждый вечер. Вместе с нами здесь обычно собираются пять-шесть постоянных «членов клуба», как шутит Мигель, художник из Испании. У профессора целые две комнаты плюс помещение под лабораторию. Есть большой круглый стол, стулья, пара продавленных кресел и посуда. Обычно мы обсуждаем прошедший день или дела Санвилля. Но часто разговоры переходят в плоскость смысла жизни или несовершенства человеческой сущности. Здесь это главные темы, объединяющие членов общины, у каждого из которых была своя причина отправиться на поиски земного «Рая». Так как компания подобралась интернациональная, говорить приходится на универсальном английском, который некоторые дополняют фразами из родного языка и жестами. Мы с Кантой новички и пока больше слушаем, чем говорим. Встречи в доме профессора стали для нас единственным развлечением в Санвилле, заменив кино, театры и художественные выставки, которые мы любили посещать в Москве до злосчастного случая в подземном переходе. Он стал последней каплей, едкой кислотой обжегшей измученную многолетним страхом и лишениями душу Канты. Я чувствую, что ей все еще необходимо время, чтобы разобраться в своих чувствах и лучше понять Санвилль. Это ли место она искала, нарисовав яркими красками в своем чутком воображении?

Как все, мы работаем на благо общины. Ходим на медитации. Изучаем труды Матери Шанти. Участвуем в творческих конкурсах, которые любит проводить Хлоя. Обычно по выходным члены общины собираются вместе, чтобы поделиться друг с другом творческой энергией. Они рисуют акварелью на листах ватмана, поют, читают вслух стихи, ставят спектакли. Считается, что таким образом негативная энергия преобразуется в творческую. Качество исполнения при этом не имеет значения. Поначалу меня сильно смущало происходящее. Я чувствовал себя неуютно, но потом привык. Канта на таких мероприятиях обычно рисует. Рисует потрясающе. Чаще всего акварельные пейзажи или сказочных животных. Иногда чьи-то портреты. Я сижу рядом и, чтобы не обращать на себя внимания, раскрашиваю ее рисунки в местах, которые она указывает, стараясь ничего не испортить. Я не тороплю Канту. Она должна понять все сама…

Ратха, молодая женщина лет тридцати семи, с внешностью старой девы, пытается поставить пластинку на старом патефоне — особой гордости Полозова, который признает технический прогресс только в медицине. Все прочие новшества профессор считает вредными для человеческой души:

— Когда-нибудь электронные гаджеты превратят человека в робота! — говорит он.

Полозов имеет страсть к раритетным вещам и приобретает, а точнее, выменивает их при любой возможности, в основном на продукты питания. Для этого он отправляется с Дэниелом в город или по деревням. Люк называет находки Полозова барахлом. Между тем барахло отлично вписывается в обстановку жилища профессора. Кажется, что ты перенесся на несколько десятилетий назад.

Игла патефона никак не попадает в бороздку, но Ратха не сдается и настырно повторяет попытки. Ратха — тоже русская. Когда-то ее звали Еленой. Приехала из Новосибирска много лет назад. Больше о ней ничего не известно. Ее считают немного странной.

— Бросьте это занятие, Ратха! С этим агрегатом может управляться только профессор! — сказал Мигель.

Но в тот же миг Ратха победила патефон, комната наполнилась шипением, а затем еле различимым: «All we are saying is: Give peace a chance», — запел покойный Джон Леннон.

— Похоже, эту пластинку привезли с собой первые хиппи, основавшие Санвилль и видевшие саму Мать Шанти, — сказал Стивен, молодой учитель из Англии.

— Возможно, Мать Шанти и привезла эту пластинку, ведь тогда она была просто милой девушкой, приехавшей из Америки в надежде сделать мир лучше, — сказала Канта, которая сидит рядом со мной на полу, на тростниковом коврике. В отличие от остальных Канта пьет чай. Она так и не научилась пить крепкий алкоголь, чему я очень рад. Лишь иногда Канта позволяет себе бокал сухого вина.

— Подумать только, покойник Леннон! Голос его оживает при помощи допотопного патефона, который уже тогда был старичком, когда Джон только появился на свет. И вот кумира миллионов уже нет, а патефон все крутит его пластинку, воскрешая на мгновения великого певца, — сказал Мигель.

— Увы, Мигель, вещи живут гораздо дольше людей. Разумеется, если находятся в хороших руках, — сказал профессор.

— Странно. Человека нет, а голос его звучит, — задумчиво произнесла Ратха.

— Что же тут странного? — спросил Стивен.

— Странно, как воспринимать то, что мы слышим или видим. Я имею в виду записанные голос или изображение. Ведь между записанным изображением покойника и живого человека нет никакой разницы. Ну, если только для экстрасенсов. И если не знать о том, что человек умер, его можно счесть за живого. В то время как его давно нет.

— Это называется другой формой жизни, дорогая Ратха, — сказал профессор. — Нет тела человека, но осталось его изображение или голос, что в данном случае нам и демонстрирует великолепный Леннон. Разумеется, вы слышали фразу: «Человек бессмертен в своих делах». Смерти нет для тех, кто оставил после себя духовное наследие. Ушедшие актеры кино снова и снова играют одни и те же сцены, заставляя нас переживать, смеяться и плакать. Стихи, проза и живопись актуальны и через столетия после их написания. Более того, с годами они становятся еще ценнее, как выдержанное вино. Мы же, ученые, продолжаем жить в своих изобретениях. Когда-нибудь ген агрессии назовут именем профессора Полозова! И каждый человек, которого я избавлю от этого недуга, будет вспоминать мое имя с благодарностью… надеюсь.

— То есть вы не признаете жизнь после смерти, профессор? — спросил Люк.

— Честно говоря, меня больше интересует жизнь во время жизни, — ответил Полозов. — Бог наделил человека телом, в котором все продумано до мелочей. Сердце качает кровь, печень ее очищает. Легкие позволяют нам дышать. Желудочный сок помогает расщеплять пищу. А рождение ребенка? Ну разве не чудо — из соприкоснувшихся жидкостей появляется новая жизнь: возникают кровеносная система, кости, ткани, которые растут и развиваются. В результате на свет появляется человек. А мозг человека, с которым не сравнится ни один компьютер, совершает триллионы операций в секунду! Жить и творить, осознавая неизбежность ухода, — в этом, без сомнения, заложен один из главных смыслов нашего бытия. Согласитесь, самой большой бессмыслицей была бы жизнь на планете, подвешенной в космосе среди миллиардов других, если бы жизнь на этой планете была бы только ради самой жизни. Само по себе наше существование — чудо, фантастика.

Определенно, после смерти что-то есть, иначе рушится логика. Это я уже как ученый говорю. Слишком все логично и взаимосвязано, чтобы быть бессмысленным в итоге. Идеально. Все, кроме одного.

— Неужели Господь что-то не предусмотрел? — ухмыльнулся Люк, подливая в колбу Полозова манговую водку.

— Человек должен сам сотворить свою душу. Совершенно очевидно, что Господь не замышлял человека жестоким. Именно поэтому наша телесная оболочка столь хрупка! Наше тело будто бы и не рассчитано на агрессию. Если бы человек задумывался агрессивным и хищным, у него для защиты и нападения были бы, скажем, рога, как у быка, или острые когти, панцирь броненосца или толстая кожа, как у слона. Видимо, в программу закралась ошибка. Какой-то генетический сбой. И это мы должны исправить.

— Не слишком ли вы хватили, профессор? Исправить ошибки Господа? — сказал Люк. — Вы же сами рассказали, как все уникально в нашем мире устроено. Так, может, и агрессия дана нам для чего-то? Человек — хищник, такой же, как другие. Иначе бы он питался травой. Кстати, обратите внимание на наши зубы! — и Люк щелкнул челюстью так, что Ратха вздрогнула, а я подумал, что когда разглядываю свои клыки в зеркале, мне приходят мне в голову такие же мысли. — Так в чём тут сбой? Все как раз логично, дорогой профессор. А вот в нашем разуме, о котором вы говорили, и есть, на мой взгляд, главный подвох! Человек — хищник с интеллектом, — сказал Люк.

— Бросьте нести чепуху, Люк, — сказал профессор.

— Я, например, вегетарианка, а не хищник. Люк всегда со всеми спорит и все подвергает сомнениям. К тому же много выдумывает, — вставила Ратха.

— Вегетарианцы пытаются искусственно изменить свою природу. Человеку положено есть мясо, — не унимается Люк. — Не траву и даже не орехи, а именно мясо. — Люк еще раз щелкнул зубами и немного порычал, чтобы позлить Ратху. — Чтобы жить, мы должны убивать животных. Почему так все устроено, а не иначе? Почему такому совершенному организму необходимо потреблять чье-то мясо? Зачем мы едим животных? Люди и друг друга истребляют из корыстных целей — это все равно что жрать себе подобных. Господи, да кто же мы такие? Этот вопрос сводит меня с ума! Мы самые обыкновенные хищники, и, более того, гораздо хуже, потому что льву никогда не придет в голову убить антилопу ради развлечения. А люди убивают животных на охоте и потом даже не едят их мясо! Им важен процесс охоты. Подумайте — ведь лев никогда не станет охотиться, если он сыт. Но человеку в отличие от льва или тигра всегда всего мало! Своей жадностью человек убивает Планету, жалит и кусает ее, как гнусная вошь. Гадит там, где ест и живет. Ни одно животное не способно на это. Если вы, профессор, думаете, что с помощью пилюль можно излечить человечество, то, кроме гена агрессии, вам придется еще найти и уничтожить ген жадности, лени, гордыни и прочих всем известных грехов, — выдохнул Люк.

— Браво, Люк! Вы меня поразили сегодня. Вы один из самых яростных мизантропов, каких я знал. Странно, как вы вообще оказались в Санвилле? Но в целом вы правы. Если эксперимент с геном агрессии удастся, мы рассчитываем начать масштабную коррекцию человеческой личности. Только представьте, как изменится наш мир, если искоренить все людские пороки, о которых вы только что нам поведали с таким пылом! Это будет идеальный человек, и его деятельность будет направлена на созидание, а не разрушение.

— Неужели нет других, менее радикальных методов? Мне кажется, профессор, вы забываете о такой важной штуке, как совесть. Что, если вам найти и простимулировать ген совести? — ехидно предложил Люк.

— Совесть, о которой вы говорите, есть у одного человека из десяти. Представьте, что одно сильное государство решило полностью разоружиться и распустить армию. Последуют ли другие государства его примеру? Да никогда! Они с радостью завоюют эту страну на следующий же день и будут делить между собой ее территорию, как шакалы делят тело загнанной ими больной тигрицы. Совесть работает только тогда, когда совестливы все представители социума. Иначе бессовестные и жадные будут выигрывать. Добро всегда будет проигрывать злу, пока существует агрессия. Вы замечали, что наглые, жестокие и пробивные люди часто устраиваются в жизни лучше? Агрессия дает им энергию. Они не ждут, не уступают, а идут напролом и берут. Видя это, многие начинают вести себя так же, потому что не хотят быть слабаками и проигрывать сильным. Если злой будет угрожать доброму, добрый рано или поздно возьмется за оружие. Только проведя тотальную биологическую коррекцию, мы сможем сделать человека добрее, — закончил Полозов свою речь.

— А вас не беспокоит, профессор, что вы собираетесь лишить людей выбора? Ваши таблетки сделают их роботами. Счастливыми болванами. Моя grand-mére, бабуля, часто приводила в пример слова какого-то мыслителя: «За каждую минуту злости вы теряете шестьдесят секунд счастья». Точно сказано, но все-таки я хочу сам выбирать между ненавистью и любовью, — сказал Люк.

— Ненависть и любовь, как известно, явления одной природы. И грань между ними бывает такой же призрачной, как между добром и злом, — ответил Полозов.

— Райад, — задумчиво произнесла Ратха, глядя куда-то на трещину в потолке.

— Что? — переспросил Люк.

— Мы живем в Райаде. Это я только сейчас поняла. Вы слышали о теории разных планетарных систем, изложенных в древних писаниях? Согласно им существуют высшие планеты, райские. И низшие, адские, демонические. Так вот Земля находится посередине. Она низшая среди высших и высшая среди низших. Получается между Раем и Адом. Вместе — Райад. От того, как мы проживем нашу очередную жизнь в физическом теле, зависит, на какой планете нам жить в следующем воплощении. Я читала, что всего планет четырнадцать.

— Получается, профессор хочет «переделать» Землю в райскую планету! — воскликнул Стивен. — Это что-то вроде перезагрузки для человечества?

— Скорее, апгрейд, — ответил Полозов.

Я посмотрел на Канту. Щеки ее пылают, а губы слегка дрожат. Видно, как волнуют ее все эти разговоры о Рае, в поисках которого мы с ней оказались в Санвилле.

— Я согласен с профессором, — сказал Мигель. — Даже вера в Бога не останавливает людей от грехов. Многие идут в церковь, чтобы выпросить у Господа прощение. А потом идут грешить снова. Или выклянчивают для себя всяких благ: денег, здоровья, любви, счастья, даже не понимая, что оно означает. Каким должно быть счастье? Какая его формула?.. Большинство людей даже к религии относятся потребительски и постоянно заключают сделки со своей совестью. Ходили бы люди в храмы, будь они бессмертны? Или если бы точно знали, что в любом случае попадут в Рай и за грехи им не гореть в Аду? Думаю, нет. Наивно полагать, что человечество может измениться самостоятельно постепенно. Для этого у него были многие тысячелетия. Изменилась мода, появились гаджеты, люди стали летать в космос и дольше жить. Но сознание по-прежнему эгоистично.

— Как же все-таки странно. Он как будто здесь поет, прямо среди нас. А его так давно уже нет, — сказала Ратха, по лицу которой текут слезы.

— продирался сквозь шипение патефона призрак Леннона со следующей песней, неестественно растягивая слова.

— Так и есть, он здесь, — подключился к разговору я. — Как сказал профессор, Леннон превратился в голос. Но почему он не может продолжать жизнь в другой форме вечно? Если воспринимать планету как единое информационное поле, на которое записывается вся ее история, как музыка на этой пластинке, то душа человека, а значит, его память и мысли могут также быть записаны в этом поле. Пусть и без телесной оболочки. Компьютеры совершают операции по заданному алгоритму. Почему тогда человек, создавший компьютер, не может быть запрограммирован Высшим разумом, Создателем на то, чтобы жить вечно и развиваться, оставаясь энергией мысли? Душа имеет разные формы жизни. Поэт вкладывает душу в свои стихи, а, например, композитор — в музыку. Душа поэта зашифрована в буквах и словах, рифмах. Это его мысли, а значит, часть его души, оставшейся навеки на бумаге. Душа композитора превратилась в ноты, музыку, которая звучит и продолжает, как уже говорил сегодня профессор, волновать людей. Вот и Леннон сейчас здесь и голосом, и мыслями. Ты права, Ратха. Успокойся. Он здесь. Это часть его души. Статичная. Зафиксированная. Но душа как энергия вполне может существовать в информационном поле планеты или Вселенной, словно внутри гигантского вечного сервера, развиваясь дальше, — говоря это, я испытал дежавю, но тут же вспомнил, откуда пришло это ощущение. Нечто подобное я говорил в Чечне, когда мы обсуждали вопросы жизни и смерти, сидя в тесном вагончике. Зулы и Лемы уже нет среди живых. Для них наш тогдашний спор разрешен. И в Санвилле, и в Чечне, в Аду и искусственном Раю людей волнуют одни и те же вечные вопросы. Добра и зла. Войны и мира. Жизни и смерти. Смысла жизни. Смысла смерти.

— Как бы там ни было, Михаил, никому из живых никогда не откроется великая тайна устройства этого мира. Люди не готовы к таким открытиям, — сказал Полозов, — всегда будут лишь теории.

— Не всем удается оставить в чем-то после своей смерти частичку души, — сказала Ратха, слегка увеличивая громкость патефона. — Не у всех есть для этого любимое дело или талант. У меня был знакомый в Новосибирске. Он всю жизнь вырезал гайки на заводе. Одни и те же, из года в год. Потом ему надоело, и он повесился. Что же, теперь его душа в этих гайках живет?

— Не обязательно в гайках. Ведь что-то он любил, твой знакомый. Кто-то цветы выращивает. Или в детей душу вкладывает. Душа живет там, где любовь, — сказал Стивен.

— Не было у него детей. И у меня нет. И, наверное, уже не будет, — из глаз Ратхи снова потекли слезы.

— Расскажите лучше, как идет ваша работа, профессор? Вам удалось продвинуться в поисках? — обратился к Полозову Люк, чтобы сменить тему.

Полозов сделал паузу, поставил на маленький столик с причудливыми ножками стеклянную колбу, в которой еще оставалось немного манговой водки. Пластинка кончилась, но ее никто не переворачивает. Игла патефона с шипением царапает внутренний край винила. Ратха погружена в свои мысли.

— Думаю, скоро я смогу вам кое-что продемонстрировать, — сказал профессор и качнул головой в сторону двери, ведущей в лабораторию. Она закрыта, как всегда. Никому из нас еще не удавалось побывать за этой дверью. В общине ходят слухи, что Полозов никого не приглашает в лабораторию, потому что там ничего нет, кроме пары пробирок и нескольких тощих мышей, которые умирают от голода, а вовсе не в результате экспериментов во славу науки. Многие считают, что профессор специально придумал всю эту историю с геном агрессии, чтобы придать себе значимость и получать привилегии в общине. Вместе с тем Хлоя слишком рациональна, чтобы выбрасывать деньги на ветер. Наверняка Полозов время от времени отчитывается о проделанной работе. Определенно Хлоя и Дэниел бывают здесь…

Меня разбудил душераздирающий вопль. Крик доносится из леса, и можно подумать, что кого-то убивают или насилуют. Несколько секунд я вглядываюсь в темные очертания комнаты. Первые лучи рассвета упали на белые простыни, превратив их в розовые, и медленно ползут по руке Канты, которая лежит рядом со мной. Канта спокойно спит и не слышит ужасных криков.

— Й-а-а-а, й-а-а, й-а-а-а-а-а! — доносится из непроходимой чащи. Еще пару секунд мне понадобилось, чтобы понять, что кричит Крези Берд — Сумасшедшая Птица. Конечно, у орнитологов есть свое название этой маленькой длиннохвостой истерички, но здесь ее называют только так. Этот крик очень напоминает женский в момент приближающегося оргазма. Однако у птицы он какой-то неискренний. Крези Берд вполне может составить конкуренцию немецким порноактрисам. Орет длиннохвостая каждое утро в одно и то же время — с первыми лучами солнца. Начинает всегда с низкого контральто, затем, по нарастающей, переходит в меццо-сопрано и заканчивает высоким драматическим сопрано, выворачивая мои барабанные перепонки наизнанку. Затем цикл повторяется, как мелодия шарманки, пока Сумасшедшая Птица не будит все вокруг. Дикий лес оживает, наполняется рыком зверей, щебетом птиц, криками обезьян, кваканьем огромных жаб и множеством звуков, ни на что не похожих, которые существуют только в дикорастущем индийском лесу. Наконец всё сливается в общую какофонию. За те пару месяцев, что мы живем здесь, я так и не привык к этим природным концертам, и каждое утро вздрагиваю от воплей Крези Берд, возвращающей меня из мира снов в мир реальный. Впрочем, во всем есть свои плюсы — будильника у нас с Кантой все равно нет, а орет птица именно тогда, когда пора вставать.

Целую Канту в мочку уха, она открывает глаза, улыбается.

Рассвет община встречает вместе. Каждый день начинается с коллективной медитации. С первыми лучами солнца санвилльцы выползают из своих тростниковых хижин, спускаются с «птичьих» домов, раскиданных по деревьям, и устремляются к Серебряному Эллипсу. Это сооружение напоминает летающую тарелку и находится чуть в стороне от леса и остальных построек. Место для возведения Эллипса указала санвилльцам Мать Шанти. Оно привиделось ей во время медитации, как и сам Эллипс.

Огромная серебристая «тарелка» стоит на выжженной солнцем красной земле, словно готовясь сорваться в небо. Со всех сторон стекаются вереницы людей и исчезают в чреве Эллипса. Это напоминает приготовления к полету в Космос. Будто жители города Солнца разом решили улететь на другую планету.

Мы здороваемся со всеми, кто встречается на пути. Так здесь принято.

— С новым прекрасным днем! — отвечают нам люди, по большей части незнакомые.

Густой аромат жасмина и роз наполняет легкие райским нектаром. Глаза Канты светятся счастьем, и состояние это передается мне. Все сомнения, о которых я никогда не говорю Канте, улетучиваются с ее улыбкой. В такие моменты я убежден, что мы поступили правильно, приехав в Санвилль.

Серебряный Эллипс мерцает в утреннем мареве как голограмма. Его хочется потрогать, чтобы убедиться, что он существует.

Считается, что это место обладает особенной энергетикой, способствующей связи с Космосом. Шанти предвещала, что через сорок лет в Санвилле будет проживать более тридцати тысяч человек. Время прошло, но санвилльцев не более пяти сотен вместе со стариками, которые не участвуют в жизни общины, а спокойно доживают свой век в медитациях и размышлениях. Активных членов общины около двухсот. И те и другие легко помещаются в Эллипсе, рассчитанном на несколько тысяч человек. Если Мать Шанти заменила санвилльцам богов, то Серебряный Эллипс стал для них храмом. Несмотря на жару, в Эллипсе всегда прохладно. И очень тихо. Пластины Эллипса отражают солнце, преобразуя его в электричество. Говорить внутри помещения строго запрещено. Особая акустика позволяет слышать даже самый тихий шепот. Общаться внутри Эллипса можно только жестами, чтобы не мешать медитирующим настраиваться на божественную волну. Каждый член общины занимает свое место на мраморной скамейке, на которую он кладет тростниковый коврик. Скамейки расположены амфитеатром внутри сферы по окружности внутреннего Эллипса. Конусом они сужаются к центру, где остается небольшая площадка, в центре которой сияет «магический» лотос. Это огромный цветок, изготовленный из особого вида хрусталя по личному эскизу Шанти на каком-то европейском предприятии..

Во время медитации все смотрят на лотос. Совет общины занимает самый первый ярус скамеек, ближе всего к «магическому» цветку. Там сидят Хлоя и Дэниел, ее правая рука, и несколько старожилов — мужчин и женщин, имен которых я не знаю. Они похожи на старых хиппи, и увидеть их можно только на утренней медитации и вечером, когда община еще раз собирается вокруг Эллипса встречать закат. Живут старцы обособленно в бунгало. Они занимают высшую ступень в иерархии общины.

Еще рядом с Хлоей сидит Лакшми — некогда немка Эмма из Мюнхена, лет сорока пяти. Она отвечает за «идеологию» — проповедует членам общины правильное понимание сути и философии города Солнца. Кроме того, порой мне кажется, что Лакшми с Хлоей связывает некое подобие дружбы, если такое вообще возможно в Санвилле.

Второй круг от лотоса занимают привилегированные члены. Это творческая и научная интеллигенция. Художник Мигель и ученый Полозов — в их числе. Также писатель Апполинарий, поэт Дион, скульптор Ратха и учитель Стивен. Мы встречаемся с ними по вечерам у Полозова. Третий ряд остается свободным. То ли для того, чтобы отделить первые два, то ли Хлоя еще не придумала, кому он предназначен. Остальные ступени занимаются произвольно. Во время ранних мероприятий в Эллипсе мне всегда хочется спать, поэтому стараюсь скрыть зевоту. Мы с Кантой обычно садимся под куполом, на самую верхнюю ступень, не стремясь быть ближе к хрустальному цветку и центру общины.

Все ждут момента, когда солнечные лучи проникнут в специальное отверстие в куполе и упадут на «магический» лотос. Тогда откроется космический канал. Из невидимых колонок звучит мягкая медитативная музыка. Всё вокруг начинает казаться мне абсолютно нереальным, похожим на сон или параллельный мир. Впрочем, так и есть. И вот что странно— глядя на происходящее глазами инопланетянина, теперь я не вижу ничего необычного…

Наконец золотой столб солнечного света пронзает Эллипс насквозь, касается хрустальных лепестков, и лотос вспыхивает, переливаясь необычными, будто неземными оттенками цветов. Все сосредоточенно смотрят на луч света и ожившую святыню Санвилля. Каждый пытается установить свою личную связь с Космосом, мысленно попасть в струящийся от Лотоса поток света, который должен подхватить твое сознание и вознести его в высоты Вселенной. В какой-то мере происходящее в храме действительно походит на путешествие в Космос. Хлоя утверждает, что во время коллективных медитаций происходит обмен энергиями, заменяющий людям вербальное общение. Если правильно настроиться и выполнять все медитативные упражнения, то твоя энергия может слиться с коллективной, и тогда ты ощутишь себя частью общего разума.

Я хочу слиться с энергией Канты, почувствовать ее. Краем глаза наблюдаю. Канта сосредоточена, глаза прикрыты. Правая ладонь лежит в левой, большие пальцы соединены. Под белой льняной блузкой проступают острые соски красивой груди. Из-за здешней жары она редко надевает бюстгальтер. Вздымается и опадает низ ее живота — Канта делает специальные дыхательные упражнения, позволяющие сконцентрировать энергию во время медитации. Мне очень хочется дотронуться до нее, взять за руку, но Канта не любит, когда ее отвлекают от чего-то важного. На какое-то время пытаюсь сосредоточиться на потоке света, но ничего не выходит. Мысли возвращаются к Канте, которая хоть и сидит рядом, но мыслями она далеко от меня. Стараюсь понять, о чем она думает. Возможно, вспоминает мать. Или, напротив, пытается забыть ту жизнь, в которой ее звали Ольгой. Мы никогда не говорим об этом. Канта с самого начала приняла все правила общины и с прилежностью примерной ученицы выполняет их. Она строго одергивает меня каждый раз, когда я пытаюсь иронизировать по поводу порядков, установленных здесь.

Минут через тридцать лотос, мерцая, погас. Ресницы Канты дрогнули, дыхание стало свободным. Я положил руку на ее сцепленные ладони. Канта посмотрела на меня и улыбнулась, будто увидела впервые…

Совершив все необходимые душеспасительные манипуляции, санвилльцы возвращаются к насущным земным делам: — пекут хлеб, убирают территорию, готовят еду. Каждый делает для общины что может. Нам с Кантой сегодня предстоит работа на птицеферме. Укрепив с помощью космической энергии свое сознание, мы будем убирать птичий помет. В небольшом холле Серебряного Эллипса замечаем Ратху. Она вытачивает из большого мраморного камня фигуру Шанти — когда-то обычной девушки-хиппи из Америки, основавшей Санвилль и ставшей потом местной богиней. «Неплохая карьера!» — пошутил как-то Люк, после чего Ратха не разговаривала с ним две недели.

В архиве общины сохранилась единственная черно-белая фотография Шанти. На ней запечатлена, пусть и нечетко, молодая девушка в джинсах и футболке. Ратхе удалось отобразить в камне сходство с оригиналом. Только каменная Шанти облачена в сари, держит в руках «магический» лотос и взгляд ее обращен в Космос — на внутренних стенах Эллипса светящимися точками нанесена карта звездного неба. Богиня выполнена в натуральный прижизненный рост. Во всяком случае, те, кто застал ее живой, утверждают, что такой она и была — около ста шестидесяти пяти сантиметров.

Специальным острым металлическим скребком Ратха шлифует нос каменной Шанти. По моему мнению, нос безупречен, да и вся фигура давно готова, но Ратха недовольна своей работой. Когда-то в Большом мире она делала небольшие скульптуры для городских парков и Дворцов пионеров. В основном это были фигурки горнистов и барабанщиков. Но однажды Ратхе пришлось изготовить бюст Ленина. Она любит рассказывать об этом. Ленин в СССР тоже заменял Бога, как и Шанти в Санвилле. Ратха покинула Большой мир еще до развала Союза и другой России не знает. Она живет в Санвилле больше пятнадцати лет, десять из которых работает над мраморным образом Шанти.

— Эта работа для меня милость. Сначала я считала, что это благословение, а потом поняла, что это милость. Божий дар, — говорит Ратха, заметив нас с Кантой.

— По-моему, нос идеален. Впрочем, как и вся скульптура. Она уже давно готова, — говорю Ратхе, которая легко касается скребком носа Шанти. При этом из-под тесака даже не сыплется мраморная пыль — художница словно гладит камень.

— Что ты! Здесь еще на год работы, а то и больше, — сказала Ратха.

Но мне кажется, дело в другом. Работая над образом Матери, Ратха чувствует себя причастной к великому и важному делу, которому посвятила лучшие годы своей жизни. Для всех она — скульптор Ратха, создающая образ Шанти. Это обеспечивает ей место во втором круге от «магического» лотоса среди элиты общины. И она не хочет расставаться с этим статусом. Да и находиться в прохладном Эллипсе гораздо приятнее, чем под палящим солнцем на ферме.

— Прекрасная работа, — сказала Канта Ратхе. Та просияла. Похвалы Канты, которая пишет картины и разбирается в искусстве, Ратха особенно ценит, — видно, что ты душу в нее вложила. А сколько времени на это ушло и еще уйдет, неважно.

— Ты же понимаешь, что она просто тянет время, чтобы не работать вместе со всеми, — сказал я Канте, когда мы вышли из Эллипса и направились по узкой тропинке, мощенной мелким шуршащим гравием, в сторону птицефермы.

— Возможно, эта скульптура — все, что есть у нее в жизни. Работая над ней, она будто общается с самой Шанти. Прикасаясь к ней, она чувствует себя защищенной. Ты же знаешь, что Ратха очень одинока, — сказала Канта.

— Здесь все одиноки. Это плата за трансформацию сознания: никаких религиозных переживаний, никаких эмоций, дружбы, землячества, наконец! Только ты и светящийся в «магическом» лотосе луч, — я снова не смог удержаться от иронии в тоне.

— Ратха приехала сюда из-за какой-то очень трагической любви. И посвятила себя этой статуе. Пусть так и будет. Не приставай к ней, — сказала Канта.

Я промолчал. Мне нет никакого дела до несчастной любви Ратхи. Гораздо больше меня волнуют наши с Кантой отношения. С тех пор как мы приехали в Санвилль из Москвы, я перестал понимать, кто я для нее. Превратившись из Ольги в Канту, она изменилась и сама. Мы по-прежнему спим вместе, но с каждым днем я чувствую, как она отдаляется от меня. Надежда, что жаркое индийское солнце растопит айсберг, внезапно возникший между нами, оказалась тщетной. Каждый раз, пытаясь поговорить с Кантой о нас, я словно тянусь к спасительной шлюпке, где-то рядом покачивающейся на волнах. Но течение относит шлюпку все дальше от берега, не позволяя забраться в нее и вернуться в прежнюю жизнь. В принципе мы и в Москве не часто говорили о любви. С другими девушками я никогда не испытывал потребности в таких разговорах. Но с Кантой все иначе. Как-то спросил — почему она так редко говорит мне, что любит?

— О любви не надо говорить, со словами любовь может уйти. Я выросла среди чеченцев. У них не принято много говорить о любви. Лучше доказывать ее поступками, — сказала она твердо, как отрезала.

Тогда я в очередной раз ощутил вторую половину ее крови, бурлящую и своенравную, как горная река. Бесполезно было пытаться заставить повернуть эту реку вспять. Она может выйти из берегов. Или высохнуть. После нескольких неудачных попыток вывести Канту на откровенный разговор я решил оставить все как есть. Чрезмерная настойчивость вызовет у нее лишь раздражение. Я занял выжидательную позицию, стараясь научиться лучше чувствовать Канту.

Птицеферма располагается в девятом, самом дальнем секторе Санвилля. Весь Санвилль поделен на секторы. Например, общежитие для новичков, в котором живем мы с Кантой, находится во втором секторе. А дом профессора Полозова — в четвертом, привилегированном. Деление на секторы, по мнению Совета общины, способствует порядку. Так удобнее наблюдать друг за другом. Никто не имеет права селиться там, где захочет. Сектор, как и место у священного лотоса, каждому указывает Совет общины.

— Коллектив наблюдает за вами и видит, что вы собой представляете, — любит говорить Хлоя, и вены на ее черепашьей шее вздуваются. — В любой момент община может спросить — а этот человек действительно работает? Каковы его истинные мотивы? Может ли он давать больше, чем брать? Это очень важно. За этим здесь следят. Здесь никто и ничто не остается незамеченным! — примерно так Хлоя начинает утренние собрания перед началом работ. Мне они напомнили «утренние разводы» во время службы в армии, где каждому ставится задача на день.

Совет общины против того, чтобы в секторах селились по принципу национальностей или вероисповеданий. Санвилльцев специально перемешивают, чтобы соблюдался принцип коммунитарности. В девятом секторе, где находится птицеферма, мы с Кантой еще ни разу не были. В сектор ведет широкая тропа, проходящая через лес, который спасает нас от палящего солнца. По обе стороны тропы почти непроходимые джунгли. Отовсюду доносятся крики птиц и животных, и мы с Кантой пытаемся угадать, кто именно кричит. Но сделать это непросто, все звуки сливаются в общий рычаще-кричаще-квакающий гул. Вдруг метрах в десяти перед нами появилась огромная кобра. Она неторопливо выползла из леса и стала переползать тропу. Мы с Кантой замерли. Я стал искать взглядом палку или камень под ногами.

— Даже не думай об этом, — сказала Канта, заметив это. — Зло порождает зло. Ей нет до нас дела, у нее своих хватает. Проявишь агрессию — ей придется защищаться.

Между тем змея остановилась, приподняла голову и с любопытством стала нас изучать. Она не встала в стойку и не раздула капюшон. Просто смотрит на нас, а мы на нее. Еще через пару секунд кобра спокойно поползла дальше, и мы продолжили путь.

Девятый сектор оказался нежилым. Не видно ни домов на деревьях, ни тростниковых хижин. Лишь птицеферма, состоящая из нескольких курятников, примыкает к высокому деревянному забору, выкрашенному охрой. Нас встретил лысый улыбчивый человек неопределенного возраста, в оранжевой кришнаитской одежде, символизирующей свободу разума. Он махнул рукой в сторону длинных столов, за которыми уже завтракали несколько человек, которым сегодня также предстояло работать на птицеферме. Молодой афроамериканец с белой подругой, две женщины за пятьдесят, по виду европейки, и пара «голубых» испанцев. Мы с Кантой взяли миски с рисом и присоединились к трапезе. За два месяца я возненавидел рис и бананы, очень хочется мяса. Мясо в общине запрещено. Считается, оно несет в себе предсмертный страх животного и агрессию, которая может передаться человеку. Кур на птицеферме используют исключительно для носки яиц. Тех, которые плохо несутся, меняют в окрестных деревнях на что-то нужное. На ужин часто дают рыбу. Почему-то ее предсмертный страх не берут во внимание. Но я мечтаю об огромном стейке. Мне никак не удается подавить в себе кулинарные пристрастия хищника, о которых недавно говорили Люк с Полозовым. Раньше я любил хорошо прожаренное мясо, но сейчас зверь, живущий внутри меня, не отказался бы от стейка с кровью. Если хищнику не давать мяса, он станет от этого только злее и уж точно не превратится в травоядного. Наверное, Полозов с Люком правы. Самостоятельно измениться могут только очень сильные духом, пропитанные идеей трансформации человечества. Словом, не такие, как я. Вздохнув, принимаюсь за рис.

— Вам необходимо вычистить клетки, вымыть емкости для корма и воды, наполнить их. Яйца трогать не нужно, их соберет постоянный персонал фермы, — лысый кришнаит говорит вкрадчиво, продолжая улыбаться. Возможно, он улыбается даже во сне или когда остается один. Ни один мускул не шевельнется на его лице — гладком, как пасхальное яйцо.

Странно, но я пока не скучаю по журналистской работе. Конечно, мне не нравится убирать птичий помет. Но мне нравится быть с Кантой.

— Зачем ты украл яйца? — строго спросила она.

— Я не крал, — пытаюсь свести на шутку.

— Не ври, я видела. Положи обратно. Если не наелся, попроси добавки.

— Не могу больше смотреть на этот рис. Я же не китаец! В моих генах заложено абсолютно другое меню! Веками закладывалось, понимаешь? Уверен, никто из моих предков не питался ежедневно полусырым рисом.

— Возможно, у кого-то из твоих предков и этого не было. Ты совершенно не работаешь над собой. Неужели нельзя потерпеть, совладать со своими желаниями? Научиться управлять собой, разве для тебя это не важно?

Мне пришлось выложить из карманов два куриных яйца. Одно было для Канты, второе для меня. Я надеялся, что вечером мы сварим их в своей комнате. Канта только покачала головой. Нормальную еду здесь нельзя найти даже за деньги. Деньги в общине не действуют. К тому же вся наличность сдается вновь прибывшими в общую кассу, на нужды Санвилля. Это символизирует прощание с одним из главных пороков Большого мира — алчностью. В обмен община предоставляет кров и еду на испытательный срок, который может длиться от полугода до нескольких лет. Сроки для каждого члена общины определяет Совет. Кто не проходит испытание, покидает Санвилль навсегда и не имеет права сюда возвращаться. Говорят, если утаишь деньги, никогда не постигнешь мудрости Санвилля и сознание твое не просветлится. Пять сотен долларов мне пришлось отдать, когда мы с Кантой переступили невидимую черту, разделяющую два мира. Но тысячу долларов я все-таки припрятал на всякий случай, в том числе и от Канты, рискуя оставить свое сознание не просветленным. Исколесив в многочисленных командировках полмира, я твердо усвоил: деньги должны быть с собой всегда, даже там, где на них ничего нельзя купить. Поэтому среди белья, в одном из моих чистых носков, лежит еще и международная пластиковая карта, на которой больше десяти тысяч долларов. Правда, воспользоваться картой можно только в крупных городах, где есть банкоматы. А здесь купить что-то съестное можно лишь за наличные в деревне, до которой не меньше двадцати километров. Той самой, с единственной телефонной будкой на всю округу, где Люк выменял эротический календарь на манговую водку. Что касается Канты, то все свои сбережения, которые она привезла с собой — около пяти тысяч долларов, она сдала в кассу общины, несмотря на то что я активно возражал. Дело в патологической честности Канты. Если уж она принимает правила игры, то следует им до конца.

…Мы почти закончили работу. Канта с двумя женщинами насыпает птицам корм. Черно-белая пара моет за всеми посуду, а голубая пара пытается чинить загон для птиц. Собирая граблями ветки и сухую траву возле оранжевого забора, я думаю о том, что у всего живого в этом пестром мире есть своя масть и цвет. Этот забор, например, подходит по цвету к кришнаитской одежде лысого птичьего распорядителя.

Неожиданно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Так бывает, когда кто-то долго смотрит на тебя, а ты его не замечаешь, но вдруг каким-то необъяснимым образом начинаешь чувствовать. Подняв взгляд на оранжевый забор, я обратил внимание на небольшую щель. В ней был виден чей-то глаз, который смотрел на меня, часто моргая. Поняв, что его заметили, хозяин глаза сначала исчез, а затем появился снова. Я подошел и заглянул в щель. За забором, словно привидение, стоит старуха с морщинистым лицом и длинными седыми волосами. Она показалась мне очень старой. Если бы кто-то сказал, что старуха воскресла из мертвых, я бы поверил. Она теребит спутавшиеся волосы, наматывая их на костлявые пальцы и снова разматывая. Глаза старухи широко раскрыты, а губы шевелятся. Она что-то шепчет мне, но я не могу разобрать слов. За ней, вдалеке, под раскидистыми баньянами, виднеется двухэтажный особняк из белого камня.

— Х… — прошептала старуха.

— Вам нужна помощь? Кто вы? — спросил я ее.

— Х… — снова еле слышно произнесла женщина. — Хл… Хло… Хлоя… Хлоя, — наконец донеслось до меня.

В этот момент мое левое плечо будто попало в тиски. От неожиданной боли я присел. Вместо привычной улыбки на лице кришнаита была гримаса гнева.

— С кем ты там разговариваешь? — спросил лысый, оттесняя меня от забора и заглядывая в щель. Я наложил на его кисть свою правую ладонь и слегка повернул, снимая с плеча. Лысый понял, что переборщил, и вновь надел на лицо привычную улыбку. — Так с кем вы говорили?

— Там какая-то пожилая женщина. По-моему, ей нужна помощь, — сказал я.

— Извините, но это особая зона для самых привилегированных членов общины. Вход туда категорически запрещен. Заглядывать тоже нельзя. У нас не приветствуется вмешательство в чужую жизнь.

— Но она сама хотела о чем-то спросить, — начал было я.

— Вам показалось, — оборвал лысый.

Краем глаза я заглянул в щель забора. Старухи не было.

На Канте белое хлопковое платье, которое ей очень идет. Еще влажные после душа волосы падают на плечи и спину темными, волнистыми прядями. В Индии волосы Канты стали сами собой слегка виться, видимо, от климата и морской воды. Тело и лицо ее покрыл легкий загар. Все это делает Канту похожей на принцессу из восточной сказки. Мы собираемся к Полозову.

— Что там случилось сегодня у забора, на птицеферме? — спросила Канта.

А мне казалось, что она ничего не заметила. Я рассказал. Канта озадаченно выслушала. Видно, что ее взволновало случившееся.

— Не беспокойся. Наверное, какая-то бабушка перемедитировала, разум ее вышел из тела, но вернулся не весь, — пытаюсь пошутить я, но Канта осталась серьезной.

— Это деление по секторам очень странное. Мы даже не знаем, сколько здесь живет привилегированных членов общины. Многие из них не выходят из своих домов, — сказала Канта.

— Да, и всех их надо чем-то кормить. Мы вроде тимуровцев, приехавших поработать на бабушек и дедушек за миску риса, — сказал я.

— Перестань. Мы не за этим сюда приехали. И потом, мы тоже когда-то состаримся, и нам нужна будет помощь.

— Ты собираешься жить здесь до старости?

— Не знаю. Но мне нигде не было так спокойно, как здесь. У меня никогда не было такого чувства безопасности и защищенности. Только в детстве. И ради этого я готова всю оставшуюся жизнь убирать птичий помёт и есть пустой рис. Иногда здесь даже пахнет, как у нас дома, когда я была маленькой. Я не знаю, как это объяснить, но мне кажется, время имеет свой запах. Бывает, закрываю глаза, и ветер на какое-то мгновение приносит запахи из прошлого, которые ни с чем не спутаешь. Что-то неуловимое. Пытаешься ухватить эти запахи, понять, из чего они состоят, но это невозможно. Все длится какие-то доли секунды, а потом улетучивается. У тебя так бывает?

Я поцеловал ее. Она ответила. Канта научила меня целоваться. Не то чтобы я не умел — не любил. Точнее, брезговал. До встречи с Кантой у меня была фобия. Каждый раз, когда мне предстояло целоваться с девушкой, я испытывал ужас. К сексу, кстати, это никакого отношения не имело. Меня пугали только слюни. Как-то в детстве, когда мне было лет пять, мы играли с соседской девочкой на лужайке за домом, кормили травой ее черепаху. Девочка была старше меня на год и сильнее. Неожиданно она повалила меня на спину и стала облизывать мне лицо как собака, и пока я вырывался, успела обслюнявить его полностью. Пришлось долго отплевываться и оттираться от ее слюней травой. С тех пор я невзлюбил поцелуи. Став постарше, я где-то вычитал, что в слюне человека содержится до пяти миллиардов бактерий на один грамм. А на деснах и зубах — в сто раз больше. С тех пор, когда какая-то красотка сладострастно приоткрывала рот, я испытывал панический ужас, представляя, как ее бактерии перебегают на мои губы и язык по листикам от салата, оставшимся в ее ротовой полости после романтического ужина. Мне казалось, что целоваться «взасос» — все равно, что плевать друг другу в рот.

Канта — первая девушка, с кем я целуюсь, не думая о бактериях.

Нам неудобно идти к профессору с пустыми руками, и мы решаем взять из холодильника коробку шоколадных конфет, которую привезли в Санвилль еще из Москвы вместе с банками паштетов, мясных консервов и тушенки. В холодильнике все это может храниться долго, но если бы не Канта, я съел бы все запасы в первые недели нашего пребывания в Санвилле. Она же разрешает открывать очередную банку, только когда видит, что я больше не могу ни о чем думать, кроме мяса, хоть и консервированного. Тогда мы достаем тушеную говядину или цыпленка в собственном соку. При этом Канта всегда старается положить мне больше. Я думаю о том, как бы вырваться в деревню, чтобы пополнить съестные запасы и при этом не раскрыть Канте свои финансовые заначки. Все еще боюсь, что она заставит меня отдать деньги общине.

— Сахар, сливки? — предложила Ратха.

Все принялись за кофе, разлитый по чашкам из расписанного разноцветными слонами фарфорового кофейника, одного из последних приобретений профессора Полозова. Он демонстрирует кофейник каждому вновь пришедшему, давая пояснения:

— Фантастическая удача, — говорит он возбужденно. — Это Китай! Думаю, начало девятнадцатого века. Период империи Цин. Последней династии монархического Китая! Представляете, выменял в деревенской лавке на спиннинг, который мне абсолютно не нужен, рыбак из меня еще тот! Как сюда могла попасть такая вещь? Уму непостижимо! Еще можно представить это в антикварной лавке в Мумбаи или Ченнаи. Но не в этом же захолустье!

Сегодня у Полозова собралось больше гостей, чем обычно. К уже привычной компании добавились поэт Дион, писатель Апполинарий и Дэниел — правая рука Хлои. Человек из первого круга «магического» лотоса. Его появление у Полозова — самая большая неожиданность для меня. Раньше Дэниел никогда не участвовал в наших беседах. Дион же с Апполинарием иногда захаживают к профессору почитать вслух свои сочинения.

Конфеты, принесенные нами с Кантой, оказались очень кстати. Кофе и шоколад — роскошь для Санвилля.

— Ах! Московский шоколад! Это из какой-то другой жизни, — восклицает Ратха, держа в руке стремительно таящую конфету. Ратха не кусает ее и не кладет в рот целиком, а едва касается конфеты зубами, растягивая удовольствие. Так же осторожно она касалась носа богини Шанти металлическим скребком.

Сегодня профессор угощает нас прекрасным французским сыром, овощами, свежим хлебом из пекарни общины и зажаренной на вертеле рыбой. Я догадываюсь, что такой пир помог организовать Дэниел. Он сидит между Мигелем и Стивеном, попивая кофе, и совсем не притрагивается к еде. Для такого количества гостей мебели у Полозова не хватило, и все расселись на полу, на маленьких тростниковых ковриках вокруг низкого стола. Присутствие Дэниела поначалу всех сковывало, и наш привычный разговор на метафизические темы никак не начинался. Но постепенно все вошло в обычное русло. Ратха поставила пластинку с альбомом Джими Хендрикса First rays of the new rising sun, который вышел уже после его смерти. Зазвучала песня Freedom. Основная часть музыкальной коллекции Полозова — пластинки, оставшиеся от хиппи, основателей Санвилля. Кто-то из них доживает свой век в привилегированных секторах. Мне вспомнились оранжевый забор и старуха с белыми волосами из девятого сектора, которая прошептала имя Хлои. Наверное, старуха хотела, чтобы к ней позвали Хлою. Собираюсь расспросить кого-нибудь об особняке из камня, но тут поднялся насытившийся поэт Дион. Он продекламировал:

Четверостишие паршивое, но все зааплодировали.

— Почему вы стали поэтом, Дион? — спросил Люк, и мне послышался сарказм в его тоне.

— Я не выбирал поэзию. Она сама меня нашла, — скромно ответил Дион.

— Вы такой молодец, Дион! — всплеснула руками Ратха.

Поэт театрально поклонился и сел обратно на свой коврик. Дион — хорват, бежавший в Санвилль из Югославии от войны в середине 90-х. Как его звали раньше, я не знаю. Новое имя он выбрал себе почему-то греческое, а не индийское. Пишет Дион в основном про природу, Санвилль и свою страну, которой больше нет. Он знает, что война давно закончилась, Югославия развалилась, и теперь его Хорватия — отдельное государство. Но возвращаться на родину Дион не хочет. Из родных у него никого не осталось. А жить в Большом мире он давно разучился.

— К тому же вдруг кому-то снова захочется пострелять? — говорит Дион.

— Я бы мог прочитать вам свой новый рассказ, но боюсь, это не выйдет так же лаконично, как у гениального Диона, — сказал писатель Апполинарий, утверждающий, что его имя настоящее. Мне лишь известно, что Апполинарий поляк. На вид ему немного за пятьдесят, как и Диону.

— Расскажите хотя бы, о чем ваш рассказ, — попросил Полозов.

— Как всегда, о будущем. О том, как будут жить люди в мире, где не будет агрессии, лжи и ненависти.

— А вы думаете, такой мир возможен? — спросил Люк.

— А у вас есть сомнения? — обиженно ответил вопросом на вопрос Апполинарий.

— Такой мир не просто возможен, он уже существует, Люк! Это Санвилль, в котором ты живешь! — сказала Ратха. — Странно, что ты этого не замечаешь! Разве не за этим ты сюда приехал? — Ратха странным жестом обвела комнату Полозова. — И пусть мы еще далеки от идеала, но мы уже приняли эстафету Великой Шанти. Те, кто придут сюда после, будут лучше нас. Постепенно идея Санвилля распространится по всему миру и мир изменится!

— Мир может измениться гораздо быстрее. Например, если профессор обнаружит ген агрессии и способы его удаления из нашей ДНК, — сказал Мигель.

— Кстати, Александр Дмитриевич, в прошлый раз вы обещали показать нам свою лабораторию, — обратился я к Полозову. Профессор посмотрел на Дэниела, который не принимал участия в разговоре, но было видно, что внимательно слушает. На лице Полозова отразилось сомнение. Ему явно необходимо одобрение Дэниела, какая-то реакция, но тот сделал вид, что вопрос о лаборатории его не касается.

— Обязательно покажу, конечно. Но давайте не сегодня. Мне надо еще кое-что подготовить, — сказал Полозов.

Бывает, что человек не нравится тебе с первого взгляда. Дэниела я невзлюбил с того момента, как увидел на первом для нас с Кантой собрании общины. Хлоя представляла его новичкам. Мне сразу не понравились его чёрная эспаньолка, темные, близко посаженные глаза, наглый, с вызовом, взгляд. Он чуть постарше меня, ему лет тридцать пять, и при этом, если верить слухам, спит с Хлоей, которая на двадцать лет старше его. От Дэниела всегда исходит напряжение зверя, который выбирает момент для прыжка. Да он и сам похож на хищного зверька. Про себя я называю его хорьком за острые черты лица. При этом у него довольно стройная спортивная фигура. А может, мне просто не нравится, как он смотрит на Канту. Вот и сейчас, пока мы в гостях у Полозова, я заметил, что Дэниел время от времени бросает на нее пристальные взгляды, и это меня раздражает. Мне показалось, Канта тоже поглядывает на Дэниела, поднося чашку кофе к губам, чтобы сделать глоток. И от этого наблюдения мое настроение испортилось окончательно.

— Скажите, Апполинарий, как скоро вы издадите свой новый рассказ? — спросил Стивен.

— Это будет зависеть от мнения общины, — скромно ответил писатель. — Вы же знаете правила. Необходимо одобрение Совета. Все издания рукописей осуществляются за счет Санвилля.

— Ну, с этим, я думаю, проблем не будет, — впервые подключился к разговору Дэниел. — Ведь все, что делают наши писатели, художники, поэты, поистине гениально.

— Почему вы говорите во множественном числе, ведь у нас только один писатель, поэт и художник? — спросил Стивен.

— Так же, как и преподаватель всех наук, — уточнил Дэниел. — Вы у нас тоже в единственном экземпляре, дорогой Стивен. Но община не нуждается в большом количестве творческих людей. Нам достаточно иметь лучших. Если у нас будет не один, а два или три скульптора, между ними возникнет конкуренция. Каждый захочет сделать свою статую Великой Шанти. У каждого учителя будет своя программа обучения наших детей. Вы начнете спорить друг с другом, это приведет к ссорам и агрессии. В конце концов, во втором круге лотоса не так много мест.

— Что ж, пока я справляюсь, потому что детей не так много. Но если их станет больше… словом, я буду рад, если в общине появятся еще учителя, помимо меня, — сказал Стивен.

Англичанин Стивен по профессии учитель младших классов. В Санвилле он преподает сразу все дисциплины ученикам всех возрастов. В Санвилле есть дети, которые родились и выросли здесь, и никогда не видели Большого мира. Читать и писать их научил Стивен. Его система обучения отличается от классической. Стивен не ставит оценок, чтобы среди детей не было нездоровой конкуренции. Оценки, по мнению Стивена, мешают детям раскрывать творческие способности, заложенные в них Космосом.

— Вы сказали — лучшие, Дэниел, — Люк вонзил в жареную макрель вилку и положил рыбу себе на тарелку. — Никоим образом не умаляю достоинств Диона, Апполинария, Ратхи или Стивена. Простите, Мигель, что чуть не забыл упомянуть и вас. Но где критерии? Кто определяет, что хорошо, а что плохо?

— Это решаем мы с вами. Ну, и Совет общины, конечно, — сказал Дэниел. — Разве вы не видите, как прекрасны стихи Диона, полотна Мигеля, как точны и остры рассказы Апполинария про Санвилль? Образ Великой Шанти, выполненный Ратхой, также безупречен. Те, кто застал Мать при жизни, восхищены сходством.

Слушая Дэниела, я поймал себя на мысли, будто участвую в каком-то спектакле. Вдруг я ощутил себя заводной куклой, запертой в какой-то душной музыкальной шкатулке, среди таких же плоских, вырезанных из фанеры фигурок, появляющихся в строго определённое время и выполняющих однообразные движения под незатейливую мелодию. Все эти старинные вещи, которые собирает Полозов, похожи на театральный реквизит. Чайники со слонами, виниловые пластинки и патефон, который шепчет голосами давно ушедших людей, размывают временны́е границы. Все кажется ненастоящим. В Санвилле перемешаны языки, а внутри языков речевые обороты и слова, как современные, так и устаревшие. Люди приехали сюда из разных времен. Из шестидесятых, семидесятых… Полозов и Ратха, например, из восьмидесятых. Мы с Кантой вообще из нового тысячелетия. Так как связи с внешним миром практически нет и общение друг с другом минимальное, каждый будто бы застрял в своем времени. Кажется, в Санвилле времени не существует вовсе. Вот и Полозов говорит, что даже возраст свой он забыл специально. Здесь есть только рассветы, о которых сообщает Сумасшедшая Птица, «магический» лотос, работа на фермах и закаты, превращающие белый песок в розовый. Здесь почти всегда одинаковая погода. И каждый последующий день похож на предыдущий. Наверное, таким и должен быть Рай…

— Невозможно стать великим Шекспиром или Моцартом на необитаемом острове, — сказал я Дэниелу. — Всегда нужна публика, которая признает в вас художника. Для оценки любого творчества необходимо сравнение. Как можно судить о чем-то, когда это что-то не с чем сравнивать? Да и художнику, чтобы лучше понимать самого себя, нужно видеть творения других мастеров, нужны критерии оценки.

— Любое сравнение — это конкуренция. Конкуренция — пережиток Большого мира. Это как раз то, с чем мы активно боремся. Любая конкуренция в конечном итоге превращает людей в жестоких и алчных существ, — сказал Дэниел, буравя меня неприятным взглядом черных, близко посаженных глаз.

— Ну хорошо. Давайте представим, что на всей нашей планете исчезла конкуренция и появилось изобилие. Все восхищаются друг другом, нет голодных, люди не нуждаются в деньгах, потому что у всех всё есть. Людям не о чем мечтать и нечего хотеть. Что убережет их от полной деградации и, как следствие, вымирания? — спросил я.

— Только самоконтроль и самодисциплина. Именно поэтому большое значение мы уделяем духовному развитию. Когда сознание людей очистится и они поймут, что отдавать гораздо приятнее, чем брать, когда общественное станет выше личного — вот тогда люди смогут жить без конкуренции, — ответил Дэниел.

— Я и согласен, и не согласен с Михаилом, — подключился к нашей беседе Полозов и подсел ближе ко мне с Кантой. — Вы верно подметили про необитаемый остров. Допустим, на этот остров попали десять человек, двое из которых стали поэтами. Их оценивают оставшиеся восемь. Совпадет ли оценка этих восьми с мнениями миллионов, если творчество поэтов этого острова узнает Большой мир? Вряд ли. Это все равно, что артист провинциального Дома культуры станет без подготовки выступать в «Ла Скала». Скорее всего, его освистают. Даже самый уникальный талант должен пройти огранку критериями, чтобы угодить большинству. Большинство решает, что хорошо, а что плохо, и оно всегда сравнивает и выбирает. И чем многочисленнее это большинство, тем труднее получить его одобрение, достичь успеха. Здесь я с вами полностью согласен. Но это позиция Большого мира, от которой вам, Михаил, еще трудно отказаться. Здесь возникает выбор: или вы стремитесь угодить большинству, или остаетесь самим собой и творите так, как вам подсказывают душа и сердце. При этом неважно, чем вы занимаетесь — математикой или живописью.

При этих словах Полозова Апполинарий довольно крякнул из своего угла, и они переглянулись с Дионом.

— В этом мире, как известно, все относительно, — продолжил Полозов, — и артист провинциального Дома культуры может почувствовать себя Алессандро Бончи или Карузо в своей деревне. Потому что там у него нет конкурентов. В Большом мире считают, что конкуренция двигает прогресс. А мы говорим, что она его убивает. Конкуренция убивает нашу планету. Она убивает творчество и индивидуальность личности, потому что мнение авторитетной кучки людей может быть заразным и передаваться толпе, подобно страху, скрывая истину. Так называемый успех в Большом мире зависит чаще от бойцовских качеств человека, стечения обстоятельств и меньше всего от таланта. Чем Санвилль отличается от планеты Земля, подвешенной Создателем в холодном Космосе? — профессор поднял чашку с кофе над головой и зафиксировал ее на вытянутой руке. — Только размером. Больше ничем. Любой мир, маленький или большой, развивается по своим законам. У решающего большинства санвилльцев может быть свой любимый поэт. Даже если он один и других нет. Также и у жителей Большого мира есть свои признанные гении. Если эти миры не пересекаются, они не могут конкурировать. Санвилль не пересекается с Большим миром, хотя и находится внутри него. Санвилль — полезная бактерия, которую заселили в нездоровый организм, чтобы вылечить. Внутри этой бактерии совсем другая жизнь, чем снаружи. Поэтому важно признание, а не размер мира. Важно нравиться своему племени, своей цивилизации. Земля — всего лишь маленькая планета, возомнившая, что она — центр Вселенной. А теперь представьте, что вот это — Земля, — Полозов отщипнул маленький, чуть больше горошины, кусок сыра и снова вытянул руку перед собой. — А мы — представители другой, более развитой цивилизации смотрим на нее со стороны, как вы, Михаил, часто предлагаете: смотреть на мир глазами инопланетян, — Полозов протянул мне планету из сыра, словно предлагая ее съесть. — Будут ли нас, больших и могучих, волновать Шекспиры, Моцарты, Пушкины или Пикассо этого куска сыра? Возможно, внутри него сейчас кипит жизнь: неведомые нам бактерии пишут стихи и музыку, выбирают президентов, делят территорию, совершают государственные перевороты. Но все это имеет значение только для этих бактерий. Мы же их просто не замечаем. Кстати, они нас тоже. Наши миры не пересекаются, но одинаково уязвимы. И нас и их в любой момент может уничтожить какой-нибудь космический булыжник, — с этими словами Полозов отправил кусок сыра в рот, запил глотком кофе и продолжил:

— По-«инопланетянски», человечество со своими проблемами, президентами, войнами выглядит нелепым и смешным, если смотреть на всю эту возню из Космоса. Именно поэтому нам не стоит залезать слишком высоко, чтобы посмотреть сверху на самих себя. Можно упасть и сломать шею. Важно только то, что есть в твоем мире. Пусть даже искусственно построенном. Попробуйте набрать воздух в легкие и опуститься под воду хотя бы в собственной ванне. Внешний мир сразу померкнет для вас и будет напоминать о себе лишь далекими глухими звуками. Все ваши проблемы сразу покажутся мелкими и неважными. Важным будет только одно — вынырнуть и сделать новый глоток воздуха.

— В этом-то и есть главная ошибка, — сказал я. — Погружаясь в свои мелкие проблемы, мы не развиваемся, а, как бактерии, которых вы так живописно описали, варимся в собственном соку. Как мы изменим Большой мир, замкнувшись в Санвилле?

— Я бы присудил очко в этом спарринге профессору, — сказал Дэниел. — Увы, Микаел, суть идеи Санвилля вы уловили неточно. Надо сказать Лакшми, чтобы лучше работала с новичками. Это ее упущение как ответственной за идеологию. Мы ограждаем себя от влияния Большого мира из-за его порочности и несовершенства. Это зараза, которой стоит остерегаться. И мне абсолютно наплевать, узнают ли наши дети о полотнах Сальвадора Дали или романах Стендаля. Гораздо важнее, чтобы они стали новыми, чистыми людьми. Любой художник скажет вам, что картину легче написать заново, чем пытаться исправить уже сделанное. Души наших детей — это чистые полотна. Если хотите, я даже считаю вредным искусство Большого мира, так как оно заражено пороком, как тлей. В каждой картине, романе или песне есть элементы насилия, разврата, трагедий, несчастий. Будет полезнее, если мы создадим свое, новое искусство. Пройдет время, и новые поколения санвилльцев будут изучать в школах стихи Диона, пьесы Апполинария, картины Мигеля, скульптуры Ратхи и считать их лучшими. Со временем в Санвилле вырастут новые великие писатели и художники. Они не будут конкурировать между собой, потому что с самого рождения усвоят истину: все кем-то созданное уникально.

Апполинарий с Дионом снова довольно переглянулись. Мигель с Ратхой слушают молча. По их выражениям лиц сложно определить, согласны ли они с тем, что сказал Дэниел — человек из первого круга лотоса.

— Вам не кажется, что все это чем-то напоминает Советский Союз? И не только его. Все, о чем вы говорите, в той или иной степени уже было на Земле и потерпело крах, — сказал я.

— Сравнение с Советским Союзом некорректное по многим причинам. Думаю, все о них знают. Разумеется, мы учитываем опыт построения разных сообществ. Извлекаем уроки, изучаем ошибки. Санвилль — уникальное место. Все тоталитарные режимы были агрессивными, кровавыми и держались на страхе. У нас же все наоборот. Только личная ответственность и сознательность каждого. Наша сила — в открытости и любви, которую нам подарила Мать Шанти, — сказал Дэниел.

— Но удастся ли нам полностью изолироваться от Большого мира? — спросил я. — Ведь мы пришли из него. Детей Санвилля уже сейчас интересует — а что там, в двадцати километрах отсюда? А еще дальше? Большой мир для них — другая планета, неизвестная, но совсем близкая, до которой не надо лететь миллионы световых лет, достаточно сесть на скутер. Запретный мир будет вызывать в детях любопытство, манить их. Несмотря на то что здесь нет телевидения, Интернета и прессы, жить долгие годы в полной изоляции не получится, — сказал я.

— Это один из самых серьезных вопросов, вы правы. Но мы его решаем. А каковы были ваши мотивы приехать в Санвилль? — резко сменил тему Дэниел, и мне не понравился его тон. При этом он в очередной раз пристально посмотрел на Канту. Вопрос прозвучал неожиданно для меня, хотя я отвечал на него тысячу раз, в том числе и Дэниелу.

— Думаю, те же, что и у большинства. Мы много раз рассказывали об этом общине, — сказал я и взял руку Канты. Я понял, что увлекся и наговорил лишнего. Во мне проснулся дремавший репортер. Дэниелу явно не понравился наш разговор. Заметно, каких усилий стоит ему придерживаться дружелюбного, приветливого тона, который принят в Санвилле.

— Для меня важно, что здесь нет агрессии. Никто не вступает в бессмысленные споры — чей Бог лучше. Никто не спрашивает, кто ты по национальности, — Канта впервые за вечер заговорила. Она старалась не смотреть на Дэниела. Было видно, что он смущает ее своим пристальным взглядом.

— Я давно наблюдаю за вами. Вы не могли бы завтра зайти к нам с Хлоей в Совет общины? Сразу после утренней медитации? У нас есть к вам разговор, — обратился Дэниел к Канте.

Мы с Кантой переглянулись.

— Только вы одна, — уточнил он.

Меня охватила паника. Я не знал, как реагировать. В горле пересохло, язык прилип к нёбу. Канта посмотрела на меня виновато. Нехорошие предчувствия вперемешку с ревностью зашевелились во мне скользким спрутом. Я ощутил власть Дэниела над собой. Как будто он может забрать у меня самое дорогое — Канту. Не потому, что он сильнее. Просто он здесь хозяин. И неспроста пришел сегодня к Полозову. Почему-то снова промелькнула перед глазами седая старуха с морщинистым лицом. Наверняка кришнаит с фермы что-то рассказал Совету о случае в девятом секторе. Моя паника сменилась злостью, от которой свело низ живота.

— Хорошо, — тихо сказала Канта.

Вскоре Дэниел попрощался и ушел.

Ратха сменила еще две пластинки Джими Хендрикса, прежде чем ушли Дион с Апполинарием. Они живут неподалеку, в том же секторе, что и профессор.

Все-таки я решился и спросил у оставшихся про девятый сектор, не сказав ничего про старуху, которую видел за оранжевым забором.

— Это нехороший дом, — сказала Ратха, — про него ходят разные слухи. Говорят, туда отправляют тех, кто не выдержал испытаний.

— Как это? — спросил я.

— Никто точно этого не знает, — сказал профессор Полозов. — По одним слухам, там держат тех, кто тронулся рассудком. Видите ли, медитация по-разному действует на людей. Особенно бесконтрольная. Некоторые чересчур увлекаются, и у них случаются расстройства психики. По другой информации, там живут одни из самых первых поселенцев Санвилля, что-то вроде заслуженных пенсионеров. Они не хотят ни с кем общаться и находятся в постоянных медитациях, готовясь к переходу в иной мир. В любом случае, мой вам совет, Михаил: забудьте об этом месте и никогда никого о нем не спрашивайте. Хлоя с Дэниелом этого очень не любят. Знаете, Санвилль — непростое место. Здесь очень тщательно оберегают свои тайны. У многих путь сюда был непрост, но еще труднее было остаться здесь. Это под силу только тем, кто твердо осознал свой выбор. Для того, кто проходит все здешние трудности, Санвилль с его идеями становится смыслом жизни.

Мне известно, что Полозову пришлось здесь нелегко. В один из сезонов дождей он поранил ногу, та долго не заживала. Со всеми проблемами в общине принято обращаться к Великой Шанти, взывая к ее милости. Но когда стало понятно, что и она не поможет, было слишком поздно. Дело дошло до гангрены. Ногу профессору все-таки спасли в госпитале, в Ченнаи. С тех пор он еще яростнее приступил к поискам гена агрессии, видя в этом свое главное жизненное предназначение.

— Я принял свою судьбу, — говорил как-то профессор, — и я уверен — те, кто должен быть в Санвилле, здесь и находятся. Те, кому суждено сюда приехать, обязательно приедут. У каждого из них есть своя причина для поиска Рая на Земле.

— И каждый в этом поиске по-своему одинок, — сказала Ратха тихо, будто сама себе.

Все ждут, когда у старика лопнет череп. Собравшиеся соблюдают тишину, чтобы услышать звук свершения великого таинства. Огонь, словно струны, перебирает мышечные волокна мертвеца, заставляя его горящее тело извиваться страшным танцем в сгустившихся сумерках. Охваченное пламенем лицо корчится гримасами ужаса, словно покойник испытывает невыносимую боль. Но хлопка, символизирующего выход души из тела, все нет. Индусы свято соблюдают, чтобы во время кремации душа человека освободилась и вышла непременно через брахмарандхру — вершину черепа. Индуистская философия рассматривает человеческое существо как сочетание пяти элементов: огня (агни), воды (джала), воздуха (вайу), земли (притхви), эфира (акаша). Когда человек умирает, огонь уходит из его тела, и чтобы восполнить недостающий элемент и помочь душе перейти в мир иной, производится кремация.

Пахнет горелым человеческим мясом вперемешку с благовониями. Обряд выполняет посвященный брахман — индус из соседней деревни. Он льет в огонь и на тело ароматические масла, чтобы покойник лучше горел. Бормочет мантры и молитвы.

Горит канадец, который умер сегодня утром от старости. Перед тем как предать тело огню, его омыли, умастили благовониями и завернули в белый шелковый саван. К месту кремации его принесли на бамбуковых носилках, которые затем тоже бросили в костер. Мы с Кантой почти не знали старика, он был из первого круга лотоса и жил среди привилегированных, в каменном бунгало. Иногда я видел его на утренних медитациях в Серебряном Эллипсе. Говорят, он хорошо знал Шанти, с которой при жизни дружил. К богине Шанти он сейчас и отправляется.

Пламя огромного костра вырывает из закатных сумерек лица санвилльцев, собравшихся вокруг шмашана — места кремации. Огонь должен очистить душу умершего от всего греховного, чтобы ей легче было вращаться в новой сфере загробной жизни, где каждый грех — препятствие на пути к Мокше или вечному блаженству. Шмашан возведен в самом конце левой части пляжа, где заканчиваются владения общины. В Санвилле нет кладбищ. Чтобы не делать религиозных различий в обрядах погребения, всех ушедших в иной мир здесь кремируют по индийским традициям, которые в Санвилле сильно упрощены и демократизированы. Например, женщинам в общине разрешается присутствовать на кремации. Есть и много других послаблений. В Санвилле даже смерть выглядит легче. Здесь отказались от тяжелых, душераздирающих ритуалов, стараясь не заострять внимание на смерти. Здесь не говорят «умер». Говорят — «ушел» к Матери Шанти. Или «уснул» — так говорили еще здешние хиппи. Правда, к погребальному костру — самому древнему из похоронных ритуалов, придуманных человеком, надо привыкнуть. Зрелище не из приятных. Можно было бы, конечно, кремировать покойных в электрических крематориях, но для этого тела надо где-то хранить, а потом отправлять в местные крупные города, где предоставляются такие услуги. Кроме того, в городских крематориях никто не станет контролировать выход души из тела. Не будет рядом единомышленников и соратников, которые проследят, чтобы череп лопнул вовремя.

Чтобы как-то заполнить паузу в ожидании священного хлопка, Лакшми стала говорить:

— Наш друг покидает город Солнца и отправляется к Великой Шанти, которая готова принять его в более совершенном мире. Каждого из нас, кто останется верен своим идеалам, ждут священный костер шмашана, вечное блаженство и любовь Шанти. Он был одним из основателей Санвилля, — Лакшми указала на покойника, охваченного огнем, — и, как никто другой, заслужил Рай своими делами, искренним желанием сделать этот мир лучше. Теперь его земной путь окончен. Мы прощаемся с нашим другом без скорби, потому что для него начинается новая, вечная жизнь, полная радости. Пусть каждый сейчас подумает о своих делах, о мотивах, по которым он находится здесь, и спросит — а я заслуживаю встречи с Великой Шанти?

Как известно, Лакшми следит за тем, чтобы все правильно понимали идеологию города Солнца. Она здесь вроде комиссара. И даже традиционную для Индии процедуру кремации преподносит так, будто шмашан был придуман в Санвилле. На Лакшми по случаю торжественной кремации надета легкая белая туника с большим вырезом, в которой она выглядит довольно легкомысленно. Когда Лакшми наклоняется, становится видна ее загорелая, еще упругая грудь. Для своих сорока пяти Лакшми хорошо сохранилась и этим контрастирует с Хлоей и другими здешними старожилами. Кожа Лакшми не высушена солнцем, а лицо почти не тронуто морщинами и выглядит ухоженным. Волосы она подкрашивает хной, чтобы скрыть седину. Кроме того, они всегда хорошо уложены или забраны в короткий хвост. Лакшми больше похожа на туристку, чем на главного идеолога Санвилля. Может быть, поэтому мне кажется, будто ее призывные речи звучат отдельно от нее самой.

Мы с Кантой смотрим на огонь, пожирающий тело, которое еще утром жило, чувствовало, любило, радовалось, надеялось. Брахман подбрасывает в священный костер ароматные поленья сандала, символизирующие, что сжигают уважаемого человека. Впрочем, дорогой сандал жгут в Санвилле на каждой кремации, не скупясь и не делая разницы между тем, какую ступень «магического» лотоса занимал усопший при жизни. Сандал немного перебивает запах горелого человеческого мяса, который ветер разносит по округе. Мне этот запах хорошо знаком по военным командировкам. Знаком он и Канте. Она старается не смотреть на костер. Это зрелище наверняка напоминает ей войну — кошмар, из-за которого она в результате оказалась здесь.

Череп старика все не лопается, а значит, душа его не может найти выход. Дэниел делает знак. Брахман берет длинную палку и несколькими отработанными движениями разбивает череп, помогая душе выйти. Я заметил, как вздрогнула и отвернулась Канта, когда наконец раздался долгожданный хлопок расколовшегося человеческого черепа. Обряд продолжается часа три. Уже давно растворились в океане последние лучи заката. Индус ворочает палкой, заталкивая обратно вывалившиеся из костра и потому плохо сгоревшие части тела, снова поливая их маслом и благовониями, словно готовит какое-то страшное блюдо. Обычно индусы сжигают своих усопших не полностью. Несгоревшие останки сбрасывают в священный Ганг или другую реку, на берегах которой их потом доедают бродячие собаки. Но в Санвилле такое считается недопустимым и нецивилизованным.

Когда наконец тело канадца превратилось в пепел, брахман голыми руками собрал его и положил в большую глиняную чашу. С рассветом чашу вывезут на лодке самые близкие друзья канадца — такие же, как он, старики, и развеют пепел в океане. Это должны делать родственники, но родственников у канадца нет. Костер шмашана для него — билет в Рай…

Это первая кремация, на которой мы с Кантой присутствуем. Раньше в Санвилле при нас еще никто не умирал. Многочасовая церемония поджаривания трупа мне порядком надоела. Хочется провести время с Кантой, но мы не можем уйти раньше, чем все закончится.

Прошло две недели с тех пор, как мы были у профессора Полозова в гостях, где произошла моя стычка с Дэниелом. На следующий день Канта собралась в Совет общины, как он ее просил. Она надела белое хлопковое платье, которое ей очень идет и так нравится мне. Убрала волосы назад, скрепив их «крабом». Пара выгоревших каштановых прядей выбилась из заколки, сделав Канту еще привлекательнее. Я понимал, что глупо просить ее не ходить. Тем более неизвестно, о чем с ней хотят поговорить. Но чувствовал, что ничем хорошим для нас это не обернется. В черных, как угли, глазах Дэниела я видел какую-то угрозу. Канта понимала мою тревогу, поэтому старалась на меня не смотреть. Мы перекинулись парой ничего не значащих фраз, и она ушла. Это был первый день, который мы с ней провели не вместе с тех пор, как приехали в Санвилль. Меня отправили в море ловить рыбу — помогать местным рыбакам, сотрудничающим с общиной. В лодке со мной оказался Люк. Мы вышли в океан на двух старых рыбацких шлюпках — спаренных, как катамараны. Несмотря на это, шлюпки оказались очень неустойчивыми и постоянно норовили перевернуться. Наша с Люком задача состояла в том, чтобы по команде рыбаков тащить сети в лодки. Я никогда не увлекался рыбалкой и познания об этом занятии имел очень примитивные. У Люка лучше получалось выполнять команды рыбаков. Я же никак не мог поймать ритм, с которым нужно было тянуть сети в лодку, быстро перебирая руками. Через два часа на моих руках появились багровые пузыри. Под палящим солнцем я чувствовал себя муравьем, на которого направили увеличительное стекло. Так мы забавлялись с пацанами в детстве, поджигая насекомых. Повзрослев, я так и не нашел объяснения, зачем мы это делали. Мы никогда не мучили кошек или собак. Их было жалко. Но насекомые так малы, что их страдания казались нам слишком далекими и вызывали лишь любопытство.

Был почти штиль, и лодки разрезали острыми носами невысокие волны. Раз в час мы прерывались, чтобы выпить воды и освежиться. Пустой жестяной банкой я зачерпывал воду из океана и лил себе на голову и тело, чтобы хоть как-то освежиться, но вода была слишком теплая для этого. Купаться далеко от берега рыбаки не советовали, рядом с косяками рыб могли появиться акулы. Коричневые, как отполированное сандаловое дерево, тела индусов проворно сновали по лодке. Действия их были настолько отточены, будто выполняли они какие-то ритуальные танцы, каждое движение которых уже проделывали по миллиону раз. А до них это делали их предки в десяти поколениях на точно таких же лодках. Время в этой точке Планеты остановилось. Рыбаки высматривали макрель, забрасывали сети и отдавали нам с Люком короткие команды на ломаном английском. Мои руки и спина налились свинцом и отказывались работать, но солнце было еще слишком высоко. Горькой усмешкой провел я параллель между собой и рабом, всецело зависящим от положения небесного светила.

Иногда я опускал руки в воду. На несколько секунд это приносило облегчение, но потом соль начинала разъедать кровавые мозоли. Но все это было мелочью по сравнению с другой болью: ревность и обида разъедали мне душу. Весь день я думал о Канте. Меня сжигало дикое одиночество, которое ударило, сбило с ног и накрыло неожиданной, предательской волной. Раскачиваясь в лодке, я ощущал, что почва подо мной ушла и в прямом и переносном смысле. Все, чем я жил эти полтора года, от меня ускользает. Рушится на глазах как размываемый волной песочный замок. Эта мысль не давала мне покоя, как зубная боль. Вдруг я увидел себя со стороны на этот раз не глазами инопланетянина, а просто сидящим в лодке с рыбацкой сетью в руках, стертых в кровь, в компании полуголых индусов и Люка, который, по мнению Ратхи, непременно кого-то убил в своей Франции и теперь скрывается в Санвилле. Я смотрел на свои руки, на рыбацкую сеть, на серебряную макрель, бьющуюся на дне шлюпки, и не понимал, что я тут делаю.

Почему-то вспомнился рыбный ресторанчик на Гоа, в котором я часто заказывал морские деликатесы, и его хозяин Макс с покалеченной акулой ногой. Может, потому, что рядом с нашей лодкой кружила стая барракуд, в своем смертельном танце сгоняя в центр круга стайки мелких рыб. Круг сужался, и хищники нападали на своих жертв. Барракуды охотились, как и мы. Мог ли полтора года назад представить себе я, репортер-стервятник, для которого важнее всего был жареный репортаж, что вернусь в Индию и окажусь в хилой шлюпке, несущей меня в океан с местными рыбаками? И что случится все это из-за девушки, для которой я буду искать земной Рай, саму идею существования которого всегда высмеивал?

Я смотрел на берег и ждал, что Канта вот-вот появится, но ее все не было.

Наконец солнце сдвинулось с мертвой точки и поползло на запад, оставляя на воде желтые блики. В тот день мы поймали много рыбы — это была в основном макрель и сардина. Мы выгрузили улов, часть которого пошла рыбакам, остальное — общине. Искупались, пообедали рисом с лепешками и бананами. Вскоре солнце стало клониться к закату, делая белый песок розовым. Но Канта все не шла.

Я вернулся в нашу комнату в общежитии для новичков. Свет был выключен, но в том, что Канта в комнате, я не сомневался. Я всегда чувствую ее дыхание. И точно могу определить, спит она или нет. Я включил свет. Канта лежала на кровати в позе зародыша, обхватив колени руками. Она всегда так делает, когда ей страшно или одиноко. Я присел рядом. Положил руку ей на бедро. Канта посмотрела на меня — в глазах стояли слезы.

— Что тебе сказали? — спросил я.

Канта не ответила, только положила голову мне на колени. Я стал гладить ее волосы, не торопя с ответом, хорошо зная, что будет лучше, если она расскажет все сама. Через какое-то время Канта произнесла:

— Они предложили мне место во втором круге лотоса. Сказали, я для них перспективная.

— Что же в этом плохого? — спросил я, а грудь сжало тоской: мои худшие предположения оправдывались.

— Только мне, понимаешь? Ты остаешься за третьим кругом, — сказала она.

— Ничего, я и в школе любил сидеть на «камчатке». Мне не привыкать, — пытался шутить я.

— Это еще не все. Теперь мы не будем с тобой работать вместе. Хлоя с Дэниелом предложили мне помогать членам Совета общины.

— Это как комсомольская работа? — снова пытался я свести все на шутку, а внутри все горело от злости и бессилия. Я знал, что от предложений Хлои и Дэниела отказываться нельзя. Это может быть расценено как нежелание работать на благо общины или эгоизм, когда личное ставится выше общественного.

— Еще мне сказали, что надо будет иногда выезжать в деревню и город за покупками для общины, — продолжала Канта.

— Вместе с Дэниелом? — я уже едва сдерживал себя.

— Да, — ответила Канта. — Но и это не все. Они сказали, что как члену второго круга лотоса мне положено жить в четвертом секторе.

Это было уже слишком. Сглотнув ком, я спросил:

— И что ты им ответила на эти предложения?

— Это не предложения. Это условия, — ответила Канта. — Ты прекрасно знаешь, что мы на испытательном сроке и висим здесь на волоске. Нас в любой момент могут отправить обратно в Большой мир.

— Так ты приняла их условия? — повторил я вопрос.

— А что мы будем делать, если нас выгонят? — Канта словно не слышала меня. Ей надо было выговориться. — Куда мы поедем? Обратно в Москву? Или, может, сразу в Грозный? Понимаешь, мне уже давно нигде не было так спокойно, как здесь. Да, может, это место не совсем такое, каким я себе его представляла. Я еще не все здесь понимаю. Многое меня смущает. Но я здесь очень хорошо сплю, понимаешь? И не боюсь выходить из дома, — Канта плакала. В такие моменты она похожа на ребенка и выглядит особенно беззащитной. Я прижал ее к себе, поцеловал в голову. Канта разрыдалась. Впервые с тех пор, как мы приехали в Санвилль. Но мне показалось, что это были слезы очищения. Будто вместе с ними выходила часть того, что встало между нами, когда мы начали отдаляться друг от друга. Канта плакала, уткнувшись мне в грудь, а когда слезы закончились, еще долго и беззвучно тряслись ее плечи. Потом она затихла. Подняв заплаканное лицо, сказала:

— Я приняла все условия, кроме последнего. Сказала, что жить буду вместе с тобой здесь, если нам нельзя вместе жить в четвертом секторе.

Семьи как таковые в Санвилле не запрещаются, но и не поощряются. Главное — комьюнити, мини-община, в которой ты живешь. В некоторых комьюнити даже детей считают общими, не делая акцента на биологических родителях. Часто дети рождаются здесь от представителей разных рас. Ратха как-то сказала, что все влюбленные и семейные пары, приехавшие в Санвилль, обязательно распадаются. Здесь перестают действовать законы любви Большого мира.

Внутри меня все похолодело, а затем бросило в жар. Они хотят разлучить меня с Кантой! Дэниел хочет! Ему не понравились мои высказывания на встрече у Полозова. И еще он положил глаз на Канту. В этом нет сомнений. В любом случае испытательный срок я вряд ли пройду, и следующим шагом будет мое выдворение из Санвилля! А если меня отсюда вышибут, я потеряю Канту навсегда. Ведь я нигде не смогу обеспечить ей такую безопасность, как здесь. И вряд ли она поедет со мной обратно в Москву. Есть, правда, другие общины. Но кто знает, что ждет нас там?

— Они сказали, что это против правил, но разрешили жить с тобой какое-то время здесь, — продолжила Канта.

— Какое-то время? — почти выкрикнул я.

— Да. Они так и сказали: какое-то время. Неопределенно.

— Что ж, мы будем видеться только по вечерам. Вот так, как сейчас. Они надеются, что через какое-то время тебе это надоест. Ты еще больше проникнешься идеями Санвилля, отвыкнешь от меня и сама перейдешь в отдельную комфортабельную комнату четвертого сектора. Возможно, тебе даже выделят дом, как Полозову. А мне откажут в продлении индийской визы и отправят в Москву. Ведь продление виз тоже во власти Совета общины, — я не мог сдержать своей досады и разочарования Кантой. Она почувствовала это, но промолчала.

Все зашло слишком далеко. Я понимал, что виноват во всем, что происходит. Потому что сам привез Канту в Санвилль, в город Солнца, который во многом напоминает секту. Я наивно полагал, что Канта сама это поймет. Но Канта — уже не Ольга, которую я впервые увидел в Грозном. Что-то изменилось в ней, и я не знаю, станет ли она когда-нибудь прежней. Слишком долго она жила в страхе. Слишком много пережила для своих лет. Единственное светлое пятно в ее жизни — детство. Все оставшееся время она видела смерть, жестокость, теряла близких, боялась за свою жизнь. И теперь она отдаст все что угодно за безопасность и спокойствие, чтобы жить в этом маленьком мире, где проявление агрессии считается пороком, а поведение людей предсказуемо. Ради этого она пожертвует всем, даже нашей любовью. А любит ли она меня? Я впервые задал этот вопрос себе. Ведь она и меня считает жестоким, непредсказуемым, потому что не остановился тогда, в переходе, а бил подонков до конца, когда, по ее мнению, им бы хватило и меньшего. И неважно, что я защищал при этом ее саму. Канте хотелось, чтобы сама подобная ситуация была невозможна. Увидев звериный оскал на моем лице, узнав меня с другой стороны, Канта наверняка разочаровалась. И во мне, и в Москве, на которую возлагала все свои надежды.

…Мы почти перестали видеться и редко разговариваем, хоть и живем по-прежнему вместе, в общежитии для новичков, во втором секторе.

На утренней медитации Канта теперь занимает место во втором ряду от «магического» лотоса. Обычно она садится рядом с Ратхой. Я же располагаюсь под самым куполом — там, где обычно. Так мне лучше видно Канту. Когда солнечный луч, пронзая купол, падает на «магический» лотос и община погружается в медитацию, пытаясь просветлить свое сознание, я открываю глаза и разглядываю Канту. Мне хорошо видны каждый завиток ее волос и идеальные ушные раковины. В эти моменты она кажется мне особенно далекой и недосягаемой, как космос, в который уходит отразившийся от гигантского цветка солнечный луч. Я вспоминаю, как мы познакомились, вспоминаю все, что нам пришлось вместе пережить. Иногда пытаюсь медитировать в надежде слиться своим сознанием с Кантой в общем солнечном потоке. Возможно, она почувствует, поймет, как я ее люблю и как она любит меня. И что нет ничего важнее нашей любви. Ни Серебряный Эллипс, ни священный лотос, ни даже солнечный луч, уходящий в Космос, не могут значить больше. Мысленно говорю с Кантой обо всем, любуясь завитками ее волос и изящным профилем. Иногда, когда медитация заканчивается, она оборачивается, чувствуя взгляд, и улыбается мне, и тогда я улыбаюсь ей в ответ.

После медитации Канта идет работать в Совет общины. Занимается переводом брошюр о Санвилле, перепиской с потенциальными новичками в Интернете. Помещение Совета — одноэтажное здание кораллового цвета, единственное место, где есть Интернет. Допуск к нему считается особым доверием руководства общины. Интернет — компромисс с Большим миром. Это средоточие зла и соблазнов, с одной стороны, и необходимый инструмент связи — с другой. Поэтому работать с Интернетом может только очень надежный человек.

Меня надежным не считают, а потому отправляют ловить рыбу, сажать маис или пропалывать грядки. Освобождаюсь я обычно раньше Канты, она задерживается допоздна в Совете, а когда приходит, падает на кровать от усталости. Поняв ответственность и безотказность Канты, Хлоя с Дэниелом взвалили на нее все, что можно было, и круг ее обязанностей только продолжает расти. Мы почти перестали заниматься любовью и бывать в гостях у Полозова. Лишь иногда выходим вместе на какие-то мероприятия общины. Вроде сегодняшней кремации канадца, которому я мысленно благодарен даже за такую возможность побыть рядом с Кантой.

…Я наблюдаю за лицом Канты в красных всполохах догорающего костра. Вместе со всеми она вскинула руки к черному, в крупных звездах небу и читает вслух молитвы, которые придумала Шанти еще при жизни. Я тоже поднял руки и бормочу абракадабру. Смысл молитв мне непонятен. Они звучат на местном тамильском языке. Хлоя, Лакшми и другие старожилы знают тамильский. Они выучили его для общения с местными, которые помогали строить Санвилль. Канта старательно шевелит губами, повторяя незнакомые слова. Урна с пеплом канадца стоит слева от шмашана. Индус-брахман ворошит палкой остатки углей. Никто из присутствовавших на кремации не совершает положенного омовения после процедуры, как это полагается по индуистским традициям. Никто не придет через несколько дней собирать оставшиеся на пепелище кости — все, что мог, брахман тщательно собрал в урну. В Санвилле свой бог, а точнее — богиня, и свои ритуалы, взятые из разных культур и перемешанные, а то и просто придуманные.

Все взялись за руки и стали водить хоровод вокруг кострища, как это часто делают хиппи. Живое кольцо единомышленников вокруг пепла канадца должно помочь его душе быстрее слиться с Божественной энергией и встретиться с Великой Шанти. Завтра шмашан приберут, и он будет готов проводить на тот свет очередного землянина, дерзнувшего искать Рай на планете…

— Никак не могу привыкнуть к этой варварской процедуре! — профессор Полозов передернул плечами.

— Огонь — это очищение. Величественно и естественно, — сказал Стивен. — Был человек — и нет его. Оставил свой след на Планете и исчез, растворился, как дым. Или как рассвет. Это очень красиво, на мой взгляд.

— Огонь и пепел — красиво, чисто. Даже стерильно в конечном итоге. Но все эти разбивания черепов, запах горелой человеческой плоти, бр-ррр!!! — Полозова снова передернуло.

— Вам кажется, гуманнее закапывать тела в землю? — спросил Мигель.

— Я не о гуманности сейчас говорю, дорогой Мигель, а об эстетичности зрелища. Вам, как художнику, это должно быть понятно.

— А я хочу, чтобы из меня потом сделали камень, — подключилась Ратха.

— Как это — камень? — спросил Стивен.

— Это когда после кремации из пепла человека делают разные красивые камни и передают родственникам. Камень может стоять на комоде или на фортепиано, и человек, пусть и превратившийся в камень, навсегда остается со своей семьей.

— До тех пор пока какой-нибудь праправнук-придурок не швырнет этим камнем в дворового пса или воробья, — ехидно сказал Люк, но Ратха, привыкшая к его выходкам, никак не отреагировала, а продолжила:

— Этот камень можно передавать по наследству, а если родственников нет или им не нужен камень на фортепиано — его можно бросить в океан или положить на берегу среди других камней. Волны будут ласкать его и шептать колыбельные. Это как продолжение жизни. Я люблю камни. Мне кажется, у камней есть душа и они способны чувствовать. Когда я доделаю статую Матери Шанти, это будет ее второе рождение.

— Но ведь статуя делается не из пепла Матери, — сказал Люк.

— Ее пепел развеяли над Санвиллем. И теперь Мать присутствует здесь везде. В каждой песчинке, каждом дереве и листочке, — ответила Ратха.

— Да, в этом что-то есть, — задумчиво согласился профессор. — Если бы я знал, что превращусь в камень, о котором кто-то будет заботиться, было бы не так страшно умирать.

— Вы здесь настолько одиноки или… неужели вы боитесь смерти, профессор? Прожив столько лет в Санвилле и ежедневно работая над своим сознанием? Ведь там, — Люк показал пальцем в потрескавшийся потолок профессорской комнаты, — там вас ждет встреча с Великой Шанти и вечное блаженство.

— Видите ли, Люк, сознание ученого постоянно сомневается во всем нематериальном, несмотря на то, что я над ним, как вы выразились, работаю. Но все-таки больше всего мне не хочется, чтобы на пути превращения в камень или пепел полуголый индус разбивал мой череп поленом, пока тело горит в огне на глазах у вас, дорогие друзья.

— Бросьте, профессор! — сказал Люк. — По мне, нет ничего хуже мерзких, скользких червяков, пожирающих тело — Храм Души, который вы при жизни лелеяли, не жалея мыла, кремов и дезодорантов. Люди помоложе разглядывают себя в зеркале при любой возможности. Старики, наоборот, избегают зеркал, чтобы не видеть обвисшего фасада увядающего храма и потрескавшейся штукатурки. Ведь душа стареет гораздо медленнее тела, а у некоторых не стареет вовсе. И все-таки абсолютное большинство и молодых и старых любят свои телесные оболочки, какими бы они ни были, доставляя им удовольствие при каждом удобном случае. Потому что, пока мы живы, мы ощущаем себя со своим телом единым целым, и большинству из нас не все равно, что будет с телом после смерти. Согласен, кремация на открытом огне — зрелище не из приятных. Но только для нас, испорченных Большим миром и его предрассудками людей. А индусы не находят в этом зрелище ничего особенного, они видят костры шмашанов с детства. Но главное — они искренне убеждены, что только так душа способна обрести новое тело или вечное блаженство.

— Что ж, господа, как бы то ни было, в любом случае нам повезло. Нам удалось пожить в этом мире, каким бы несовершенным он ни был, и, я думаю, это лучше, чем вовсе никогда не появиться на этом свете и не узнать его, — сказал Мигель.

А я, в очередной раз поймав себя на дежавю, снова подметил, что всех людей в конечном счете волнуют одни и те же вещи. Кем бы они ни были и где бы ни находились.

— И пока мы живы, у нас найдется масса более интересных занятий, чем обсуждать то, от чего лично у меня портится настроение. Поставьте-ка чайку, Ратха! И какую-нибудь бодрую пластинку! — закончил Мигель.

Но Ратха его не услышала. Я давно заметил, что она слышит только тогда, когда хочет. И если в данный момент ей не хочется заваривать чай и ставить пластинку, она просто игнорирует просьбу, как будто Мигель обратился не к ней.

— Мигель прав, — сказал я, зная, что Канте также неприятны эти разговоры. Она обхватила колени, уперев в них подбородок, — хватит об этом. Андрей Дмитриевич, вы давно обещали показать вашу лабораторию. Мне кажется, самое время.

— Да, профессор, как там ваши поиски гена агрессии? Что-то давно вы ничего об этом не рассказывали, — поддержал меня Стивен.

Полозов выдержал паузу. Обвел взглядом комнату, словно проверяя, не зашел ли к нему сегодня в гости кто-то лишний. Снял зачем-то очки и снова их надел.

— Хорошо, — неожиданно просто ответил он. — Сегодня я вам кое-что продемонстрирую.

Всех удивила легкость, с которой Полозов согласился открыть лабораторию, где никто из присутствующих никогда не был. Тайну своих опытов профессор тщательно оберегал. Из-за этого внутри общины ходит множество самых невероятных слухов о том, что находится за белой, усеянной мелкими трещинами дверью. Даже лицо Канты, до этого равнодушное, засветилось нетерпеливым любопытством. Ратха радостно захлопала в ладоши.

Полозов подошел к двери, достал из кармана светлых льняных брюк маленький ключ. Торжественно поднял его над головой, словно собираясь проделать с ключом какой-то фокус. Затем вставил его в замок. Дважды повернув ключ, Полозов нажал на изогнутую медную ручку и толкнул дверь:

— Прошу! — сказал профессор и первым шагнул в темноту. За ним вошли Мигель со Стивеном, затем Ратха и Люк. Мы с Кантой замкнули шествие в лабораторию ученого, собирающегося излечить человечество от агрессии, как от холеры или чумы.

Спертый воздух защекотал ноздри. Мы пробираемся на ощупь по узкому, темному коридору. Полозов шарит где-то впереди, отыскивая выключатель. Почему-то он находится на дальней стене. Я держу руку Канты за запястье, чувствуя ее учащенный пульс. Наконец зажегся свет. Мы оказались в маленьком, как келья отшельника, пыльном помещении, заваленном картонными коробками. Похоже на подсобку. Вдоль стен стоят бумажные мешки, в каких обычно держат удобрения.

— Опилки и корма для животных, — пояснил Полозов. Он встал возле еще одной, узкой двери, почти незаметной из-за того, что справа ее закрывала высокая напольная вешалка с белыми халатами.

— Пожалуйста, наденьте, — кивнул Полозов на халаты. — Должно хватить на всех.

Профессор терпеливо ждет, пока мы надеваем халаты. Это происходит в абсолютной тишине, все заинтригованы происходящим. Даже Люк не издал ни звука, а старательно застегнул халат на все пуговицы. Мы напоминаем группу врачей, готовящихся к обходу пациентов. Халатов действительно хватило на всех, даже остались лишние. Полозов подготовился. Сюда регулярно приходят Хлоя с Дэниелом и наверняка кто-то еще из Совета общины.

Профессор внимательно оглядел каждого, словно проверяя, правильно ли надеты халаты. Затем проинструктировал:

— Ни к чему не прикасаться без моего разрешения. Руки держать по швам, чтобы случайно что-нибудь не задеть. Говорить вполголоса. Держаться вместе, не разбредаться по комнате, — он толкнул дверь рядом с вешалкой. Она оказалось незапертой. Из-за двери характерно потянуло мышиными экскрементами вперемешку с едким запахом химикатов. Полозов вошел первым, включил свет.

То, что я увидел, потрясло меня своим масштабом. Просторная квадратная комната без окон действительно была похожа на лабораторию. Одна из ее стен в несколько рядов уставлена клетками с крысами и мышами самых разных пород и расцветок. Грызуны сразу отреагировали на наше появление. Попискивая, они стали просовывать морды между прутьями клеток, принюхиваясь к чужакам. Напротив клеток, у противоположной стены, сдвинутые столы заставлены колбами, микроскопами, спиртовыми горелками, всевозможными медицинскими чашками и ступками, какими-то бумагами. Среди всего этого научного хлама я заметил компьютер. Экран его горит синим светом. Над столами закреплены многочисленные застекленные полки. В одних пробирки со склянками. Другие заполнены толстыми пронумерованными папками. Вероятно, с записями о результатах исследований. Прямо напротив двери, у дальней стены, отливает медицинской сталью огромный квадратный холодильник. Полозов открыл его и достал две пробирки с красноватой и желтой жидкостями.

— Неужели это эликсиры против человеческой агрессии, профессор? — нарушил тишину Мигель.

— В какой-то степени, — ответил Полозов.

— Вы решили свою задачу и молчали? Вам удалось обнаружить ген агрессии? — воскликнул Стивен.

— Мне удалось найти ключ к разгадке, — сказал Полозов. — Я обнаружил саму причину человеческой агрессивности. И пришел к выводу, что дело не столько в гене агрессии, сколько в гормоне счастья. Уровень агрессивности зависит от уровня удовлетворенности жизнью, хотя и не прямо пропорционально. Но это очень важный фактор. Повышая общий фон удовлетворенности, можно существенно снизить агрессивность. На эти исследования ушла почти вся моя жизнь, и теперь я прошу у богини Шанти только одного — времени. Жаль, что его нельзя купить или взять взаймы, ссудить у банка под залог открытия. Я бы приобрел немного времени, чтобы закончить работу.

— Мне кажется, причина человеческой агрессии — в самом человеке, в его несовершенстве, — сказал Люк. — Это же так очевидно, и мы много раз обсуждали это у вас в гостях, Александр.

— Мы говорили об общих тенденциях. Но причина всегда кроется в частностях, дорогой Люк. Вы не думали, почему одни люди агрессивнее других?

— Потому что они разные, — сказала Ратха.

— А почему они разные? — Полозов подошел к столу и осторожно вставил пробирки с желтой и красной жидкостью в пластмассовые ячейки.

— У них разные характеры, — сказала Канта.

— Умница! — возбужденно вскрикнул Полозов. — Мы подошли к самому важному. Что формирует характер?

— Много чего. Темперамент, образование, жизненный опыт, в конце концов, — сказал Люк.

— Воспитание, окружение человека, — добавила Канта.

— И да, и нет, — сказал Полозов. — На поведение человека влияет гораздо больше факторов, чем кажется. Большинство нацистов были хорошо образованы. Люди, сжигающие миллионы себе подобных в крематориях, получили хорошее воспитание. Что же их заставило так рьяно выполнять свои кровавые обязанности? — профессор присел на деревянный стул с высокой спинкой. — Извините, сегодня очень жарко, а здесь душно. Вам присесть не предлагаю, стул только один. Прежде, чем я вам кое-что продемонстрирую, необходимы пояснения, — сказал он. В этот момент Полозов стал похож на преподавателя, вокруг которого столпились студенты.

— Как я уже говорил, индукция — одна из причин. Люди заражаются друг от друга страхом и агрессией, как гриппом, — продолжил он, глядя на мышей и крыс, мечущихся по клеткам. — Они индуцируют, как и животные, мы об этом с вами говорили раньше. Посмотрите на мышей вон в той маленькой клетке, справа. Мыши — животные социальные. В этой клетке живут спокойные мыши со здоровой психикой. И только одна всегда ведет себя истерично. Когда мы вошли, она стала беспокоиться. Все остальные вели себя ровно. А теперь — все мечутся по клетке. Им передалось беспокойство. И только одна виновница-истеричка сидит спокойно в углу. Она получила желаемое — заразила остальных паникой. И ее эмоциональный фон пришел в норму.

Все повернулись в сторону снующих по головам друг друга мышей в указанной профессором клетке. Действительно, лишь одна из них, самая тощая, спокойно сидит в углу и грызет семечки, выплевывая шелуху.

— Так же и у людей. Если в толпе один побежит, побегут и остальные, топча упавших, вдавливая их в асфальт, — продолжил профессор. — На «нужную» волну людей может настраивать и пропаганда, как инструмент индукции. Почему некоторые из детей нацистов, в которых те же гены, что в их отцах, презирают и даже публично осуждают их действия? Дело в том, что изменилось время. Изменился полюс индукции. Если бы нацизм не был повержен и осужден мировым сообществом, скорее всего, многие дети нацистов с успехом продолжили бы дела отцов и сжигали в крематориях неполноценных, по их мнению, людей. У них не было бы и тени сомнения в том, что они поступают правильно. Сам мир, в котором они родились, диктовал бы им это. Лишь единицы противились бы чудовищным злодеяниям как отщепенцы, пошедшие против законов племени. Но дети нацистов прожили другую жизнь. Спокойную, тихую, среднестатистическую, в раскаяниях за грехи отцов, поступки которых осудило сильное большинство. История в очередной раз изменилась. Сделав замысловатый виток, она побежала в противоположную сторону, найдя себе новое русло, как река. Разумеется, я говорю о тенденции, не рассматривая частные исключения из правил. Этот пример доказывает, что и вы, Люк, и вы, Канта, правы. Отчасти важны окружение и воспитание. Как и мнение большинства, о котором мы говорили применительно к искусству. В этом тоже заложена индукция. Но это далеко не всё.

Вернемся на время к генетике. Ваша внешность, Люк, ваш большой французский нос и карие глаза, цвет ваших волос и форма скул определены генами, а не образованием или воспитанием. Не окружением. Гены влияют на вашу внешность, цвет кожи и поведение. Во многом это называют характером и наследственностью. Но есть нечто, присущее всем людям, — контролируемая или бесконтрольная агрессия. Как вы считаете, Люк, французы — агрессивная нация?

— Французы могут постоять за себя, но редко лезут в драку первыми, — ответил Люк.

— Ну, история Франции знает разные примеры, — засомневался Стивен.

— То есть у французов есть предсказуемая национальная черта поведения? — уточнил Полозов у Люка.

— Наверное, как у любой нации, — сказал Люк.

— А какая нация, на ваш взгляд, самая агрессивная? Самая неуживчивая? — не унимался Полозов.

— Вы задаете странные вопросы, Александр, — сказал Люк. — Это уже пахнет национализмом.

— Дело не в национализме, а в национальных особенностях, — сказал Полозов. — Вы же не будете оспаривать, что большинство террористических организаций, несущих миру зло, вышло из совершенно конкретных точек планеты? Когда говорят, что у терроризма нет лица или национальности, это неправда. Некоторые регионы Земли почти никогда не знали мира. В этих адовых котлах всегда кипит война, то затихая, то разгораясь вновь, периодически втягивая в конфликты другие страны.

— К чему вы клоните? — спросил я. — Не хотите ли вы сказать, что от национальности людей, их генофонда зависит степень их агресии?

— Именно, — ответил Полозов. — И это еще одна причина нестабильности мира, причем существенная. И не надо меня обвинять в фашизме, против которого я только что выступал. Вне сомнения, уровень агрессии у разных национальностей и рас отличается. Мы называем это этническими особенностями характера, которые в конечном счете обусловлены генами. Например, южане всегда более вспыльчивы и агрессивны, чем северяне. В человеке тридцать процентов животных инстинктов, которые он унаследовал от первобытных предков, и семьдесят процентов наработанного опыта за более чем сто пятьдесят тысяч лет. Однако неизменными остались агрессия и страх. Лучше всего эту теорию доказывать на животных. Возьмем собак. Вряд ли кто-то из вас будет утверждать, что по степени агрессивности все породы равны. Есть добродушные собаки, например, лабрадоры, сенбернары, бладхаунды. Есть собаки с чётко выраженной агрессией — кавказская, среднеазиатская, южнорусская овчарки. При этом они умны и при правильном воспитании остаются верными человеку, служат ему. Но есть еще и бойцовые собаки. Агрессивность их порой непредсказуема и не знает предела. Нередко сами хозяева становятся их жертвами.

— Все же мне не нравится сравнение человека с собаками, — сказал я. — Что следует из ваших заключений? Не собираетесь же вы привить гены «добрых» народов более агрессивным?

— Мы подошли к самому интересному вопросу, — сказал Полозов. — «Кровь — великое дело! Вопросы крови — самые сложные вопросы в мире», — как справедливо выразился великий Булгаков. Итак, агрессивное поведение человека зависит от наследственности, воспитания в семье, социальной среды и индукционного фона обстоятельств, и его вызывает не один ген, а целый ряд факторов. И это сильно усложняет мою задачу. Кроме того, есть еще одна проблема. Существуют виды агрессии, необходимые для выживания. Например, материнский инстинкт, когда мать защищает своего ребенка. Если человека лишить всех проявлений агрессии, он превратится в безвольное существо и будет обречен на вымирание. Таким образом, я пришел к выводу, что на агрессию необходимо воздействовать, учитывая все факторы. — Полозов сделал паузу и взволнованно расстегнул ворот своей льняной сорочки. Было видно, что профессор собирается провести свой триумф самым торжественным образом. Возможно даже, что он не раз репетировал свою речь.

— Итак, виды агрессии — они как микробы. Есть полезные и есть вредные. В нашем недавнем споре вы, Люк, упомянули о том, что агрессия может быть полезной, помогая хищникам охотиться, и оказались недалеки от истины. Когда я понял, что полное уничтожение агрессивности человека приведет к его гибели, я был в полном отчаянии. Труд всей моей жизни оказался напрасным. Я бы сошел с ума или покончил с собой, если бы сама Мать Шанти, не иначе, не натолкнула меня на один факт.

В лаборатории повисла тишина. Казалось, даже мыши перестали пищать и замерли в клетках, слушая профессора.

— Как-то давно, лет десять назад, я заметил, что местные жители постоянно жуют какую-то траву. Все они казались людьми спокойными и уравновешенными. Я ни разу не видел, чтобы они повышали друг на друга голос или вели себя как-то агрессивно. Даже когда в их семьях случались трагедии, они спокойно их переживали. Поначалу я списал это на местные обычаи, медитацию, философию и никак не связал с растением, продолжая поиски гена агрессии. Но в период моего отчаяния Мать натолкнула меня на мысль вернуться к изучению особой уравновешенности местного населения. И я понял, что не во всех ближних провинциях можно наблюдать такое поведение. Так вели себя только жители деревень, расположенных вокруг Санвилля. Тогда меня осенило, что Мать Шанти не случайно выбрала это место. Я взял анализы крови у нескольких местных жителей из разных деревень. Когда были готовы результаты, я не поверил своим глазам. Уровень серотонина у всех был в идеальных значениях. То есть не низкий и не высокий, что крайне важно. Серотонин, как известно, кроме прочего, отвечает за настроение человека. Если уровень серотонина сильно понижен, человек может впасть в депрессию, становится раздражительным и агрессивным. Излишки этого сложнейшего соединения также могут спровоцировать неадекватное поведение. И тогда я начал изучать лимай — то самое растение, которое постоянно жуют местные жители, — с этими словами Полозов снял с полки стеклянную колбу с каким-то раствором, в который был погружен длинный зеленый стебель. — Еще семь лет я изучал лимай, пока наконец совсем недавно не раскрыл его тайну. Мы уже обсудили, что на агрессивное поведение человека влияет много вещей. Но, так или иначе, все наследственные, этнические, воспитательные, образовательные и другие факторы подчинены единой химии тела. Фермент моноаминоксидаза контролирует серотонин, отвечающий за настроение. Это известно. Но на самом деле все оказалось гораздо сложнее. Как сделать так, чтобы серотонин всегда был в норме у совершенно разных людей в разных ситуациях? На эти вопросы мне ответил лимай. — Полозов выдержал паузу, затем взболтал колбу с растением и вытянул перед собой. Мы молчим, заинтригованные рассказом профессора.

— Лимай сам регулирует настроение. Он дает каждому человеку ровно столько гармонии, сколько ему нужно для ощущения счастья, — победно заключил Полозов.

— Вы хотите сказать, что создали препарат счастья, профессор? — заговорил Мигель первым из нас.

— Именно! — ответил Полозов. — Теперь это можно утверждать совершенно точно. Лимай не только поддерживает серотонин в идеальных для каждого человека значениях, он обладает целым набором свойств, дающих ощущение абсолютного счастья.

— Но счастье каждый понимает по-своему, — сказал Стивен. — У него не может быть универсальной формулы.

— Разумеется. В нашем случае под счастьем я рассматриваю состояние человека, в котором он лишен агрессии и депрессий. Назовем это удовлетворенностью жизнью. Лимай выравнивает все факторы, приводя их в идеальную норму: поднимает общий уровень удовлетворенности, невзирая на генетическую или наследственную предрасположенность, в результате выравнивается индукционный фон. Люди, принимающие лимай, не способны заражать друг друга агрессией. Напротив, они «заражают» друг друга спокойствием и доброжелательностью. Таким образом, такой опасный фактор, как индукция, начинает работать на блокирование агрессии. Находясь в Санвилле, я не совсем порвал с Большим миром. Мне нужно было следить за исследованиями других ученых в этой области. Я изучал научные статьи, вел с ними переписку. В этом мне помогал Интернет, — профессор пошевелил «мышку» компьютера, и по рабочему столу забегали виртуальные муравьи, символизируя трудолюбие и упорство.

— Но Интернет в Санвилле строжайше запрещен, он есть только в доме Совета общины, — сказала Ратха. — Это нечестно, в конце концов!

— Хлоя с Дэниелом сделали для меня исключение. Я ценю их отношение к проекту. Кстати, эта пуповина, связывающая общину с Большим миром, обходится недешево. Интернет распределяется от специального спутникового аппарата, установленного на крыше дома Совета общины. Это вынужденная мера, ибо невозможно изменить Большой мир, не следя за тем, как он развивается. Как видите, Михаил, мы не совсем замыкаемся в Санвилле, пытаясь изменить мир, но и не пересекаемся с ним, — обратился профессор ко мне по поводу нашего недавнего спора и продолжил: — Так вот, проводя свои исследования, я пришел к выводу, что даже в Большом мире счастье не связано с деньгами или социальным положением человека. Оказывается, самые счастливые люди живут в Нигерии! Далее следуют американцы и англичане. Несчастнее других оказались жители Восточной Европы и России. А самые несчастные народы планеты — жители Танзании, Зимбабве и Молдавии. Это еще раз подтвердило мою теорию — счастье имеет географический характер. Но мне было непонятно, что связывает такие разные регионы мира. Ведь уровни жизни, например, в Нигерии и США, отличаются кардинально!

Открытие, которое стало возможным благодаря провидению Великой Шанти, потрясло меня! Я обнаружил, что растения, сходные с лимаем, только известные под другими названиями, произрастают в Нигерии и некоторых южных регионах Америки. В некоторые страны, где он не растет, его в составе специй и приправ экспортируют. Лимай в измельченном виде — прекрасная приправа, придающая пище особый вкус. Называют его везде по-разному, но практически во всех странах, признанных «счастливыми», в той или иной степени употребляют лимай, причем на протяжении десятилетий, а где-то и столетий. Разумеется, ничтожные дозы потребления этого растения не могут победить преступность и агрессивную натуру людей, но снижают общий уровень депрессии.

— Но ведь вы всегда искали ген агрессии, а не формулу счастья, — сказал Люк. — Зачем вы морочили нам голову?

— Скоро вы все поймете, Люк. Если человек с самого рождения будет пребывать в состоянии умиротворения, агрессивные механизмы будут заблокированы, и со временем появится абсолютно новый вид людей. Кровь и индукция! Генетика и психологическое заражение — вот краеугольные камни человеческой агрессии и человеческого же счастья! Согласно моей теории можно разработать препарат на основе лимая. Разумеется, мы не сможем изменить ДНК уже существующей, сформировавшейся части населения планеты в короткое время. Но мы сможем поддерживать общий благоприятный фон. Лимай можно будет добавлять в нужных пропорциях во все продукты и воду, потребляемые человечеством. По моим прогнозам, это сократит общий уровень агрессии на 60–70 процентов в течение первых пяти лет. Исчезнут войны, а сами проявления агрессивности будут носить менее выраженный характер. Со временем «вредная» агрессивность исчезнет сама, претерпев ряд мутаций. У людей станет появляться здоровое потомство, лишенное бессмысленной злобы. Останутся только необходимые для выживания качества — такие как материнский инстинкт, например. Но даже он будет выражаться в спокойной заботе о потомстве, без крайностей, когда самка набрасывается на каждого, кто приближается к ее детенышу. В этом отпадет необходимость. При распространении идеологии Санвилля и заветов Великой Шанти мы достигнем своей цели. Человечество станет абсолютно счастливым. Агрессия останется в ужасном прошлом. Именно это я и имел в виду в наших с вами беседах, дорогой Люк, — закончил профессор.

Мыши снова завозились в клетках. Мы молчим, переваривая информацию. Все время, пока Полозов говорил, Канта не сводила с него глаз. Было видно, что услышанное приятно потрясло ее. Широко раскрытые глаза Канты будто светились темным янтарем.

Профессор поставил колбу с лимаем обратно на полку, вытер пот со лба бумажной салфеткой.

— Ну а теперь я покажу вам то, ради чего привел вас сюда, ведь просто рассказать все можно было и за чашкой чая. Лаборатории же существуют для экспериментов, — и с этими словами профессор извлек из шкафа толстые кожаные перчатки с длинными, широкими краями, защищающими запястья.

— Обычно такие перчатки используют для соколиной охоты. Они защищают руки от когтей и клюва хищной птицы, — сказал Полозов и подошел к самой большой клетке с огромными крысами. — Это самая агрессивная популяция крыс. Она была выведена специально в сотом поколении. Могу ручаться, это самые агрессивные крысы из всех, что живут на Земле. Поэтому не рекомендую подходить близко к клетке.

Полозов поставил колбы с желтой и красноватой жидкостями, извлеченные ранее из холодильника, на высокий столик на колесах. Туда же положил шприц и подкатил столик к клетке с толстыми прутьями. Мы встали за спиной профессора. Крысы размером с крупных кошек бросились на клетку, как только увидели приблизившихся людей. Ратха взвизгнула и отскочила. Невольно все отступили на шаг назад. Свирепые узкие морды мутантов протискиваются между прутьями решетки, грызя их в слепой ярости острыми зубами.

— Опыты на крысах с повышенным уровнем агрессивности только подтвердили мои догадки: на агрессивно-депрессивные состояния оказывает влияние весь генный механизм. При этом у таких крыс выявлена намного меньшая активность серотонина в структурах головного мозга, если сравнивать их с так называемыми добрыми крысами.

Полозов подошел к клетке, стоящей в противоположном углу, открыл ее, запустил туда руку без перчатки, извлек белую крысу и посадил ее себе на плечо. Та принялась обнюхивать дужку профессорских очков.

— Это совсем другая популяция, — продолжил Полозов. — О чем я и говорил, цитируя Воланда, «кровь — великое дело!» Фермент, отвечающий за контроль уровня так называемых гормонов счастья из серотониновой группы, у «добрых» крыс в норме.

Полозов вернул «добрую» крысу обратно в клетку и вернулся к «злым». Затем взял шприц и набрал в него немного желтой и красноватой жидкостей.

— Это препараты, сделанные из вытяжек лимая разного периода созревания растения. Вместе они работают эффективнее: блокируют рецепторы, отвечающие за агрессию, и одновременно стимулируют гормоны счастья, — профессор надел кожаные перчатки, которые свирепые крысы не смогут прокусить. — А теперь внимание! Отойдите еще на три шага назад, — приказал он.

Мы повиновались.

Полозов приоткрыл дверцу клетки, металлические прутья которой со страшным скрежетом пытаются перекусить крысы-мутанты. Как только рука профессора оказалась внутри, в перчатку сразу вцепилась одна из крыс. Полозов сжал руку и проворным движением вытащил животное наружу, захлопнув клетку. Крепко держа огромного грызуна в руке, Александр Дмитриевич прижал его к столу. Свободной рукой он взял шприц, вонзил иглу в заднюю лапу крысы и медленно ввел препарат. Гигантская крыса словно ничего не почувствовала, лишь в бессильной злобе вонзила зубы еще глубже в перчатку. Мы боимся пошевелиться. Минуты через три препарат начал действовать. Крыса затихла, и профессор посадил ее на столик. Огромный грызун стал с любопытством обнюхивать пробирки. Полозов снял перчатки и посадил крысу на ладонь, поглаживая как кошку. Казалось, еще немного, и крыса начнет мурлыкать.

— Браво! Браво, профессор! — воскликнул потрясенный Мигель.

— Здорово! — Канта в восторге захлопала в ладоши. Я давно не видел ее такой веселой.

— Это прямо «Подобрин» какой-то, — сказал Люк. — И что, теперь эта крыса стала «доброй»?

— Ненадолго, — ответил профессор, — сегодня я помещу ее на карантин в отдельную клетку. Иначе ее сожрут агрессивные сородичи. Но завтра — увы, она снова проснется монстром. И тогда я верну ее к остальным. Препарат имеет ограниченное время действия. Как его закрепить в организме — это тема дальнейшей работы. Но главное — он действует! И если эти крысы будут принимать лимай пожизненно вместе с пищей и водой в нужных дозах, они станут спокойнее. А со временем, через несколько поколений, у них появится потомство, отсутствие агрессии в котором будет закреплено уже генетически. Но лимай обязательно должны принимать и «добрые» крысы. Как я уже сказал, растение выравнивает эмоциональный фон, приводя его к средним значениям у всех особей, вне зависимости от генетики и прочих факторов, давая каждому столько счастья, сколько ему необходимо, чтобы жить в социуме.

— Но не похоже ли все это на обыкновенный наркотик? — не удержался я от вопроса. — По сути, вы ввели этой крысе сильный транквилизатор, который на время успокоил ее.

Канта посмотрела на меня с укором. Ей не понравилось мое недоверие.

— Конечно, лимай не изучен до конца, — сказал Полозов. — Но уже сейчас понятно, что он не обладает негативными свойствами наркотиков. Он не вызывает привыкания и, самое главное, не разрушает психику живого существа, а постепенно ее перестраивает. На основе лимая я планирую создать вирус. Как я много раз говорил, агрессия заразна. Это вирус, который необходимо лечить другими вирусами.

— Вирусами добра? — спросила Канта.

— Можно и так сказать, — ответил Полозов. — Необходима генная терапия, которая позволит с помощью вирусов-векторов вносить исправления в геном клеток человека. Кстати, с этими исследованиями стоит поспешить, пока какой-нибудь биохакер не создал вирус «суперзла». Тогда человечество будет обречено.

— Не убьет ли ваш вирус добра страсть и любовь в людях? Не превратятся ли они в спокойных, безэмоциональных болванчиков? — спросил я.

— Какие-то побочные эффекты могут быть. Но что такое любовь? Эта такая же химия тела, как и агрессия. А любая химическая реакция может корректироваться с помощью формул. Когда люди станут добрее и счастливее, они будут любить все вокруг. И даже если лишатся при этом безудержной страсти к какому-то конкретному объекту, это будет ничтожной платой за отсутствие на планете войн и преступлений. Слишком сильные эмоции вредны. Любовь порождает ревность, страхи и неврозы. К тому же от любви до ненависти, как известно, один шаг. А сколько преступлений совершается из-за страстной любви!

Полозов поместил подобревшую крысу в отдельную клетку.

— Что ж, надеюсь, ваше любопытство наконец-то немного удовлетворено, — обратился он к нам.

— Профессор, сегодня вы удивили всех, включая самого главного скептика, Люка, — сказала Ратха.

Люк промолчал. Я же не стал больше ничего уточнять. Мне не понравился восторг, с которым Канта восприняла все увиденное и услышанное в лаборатории Полозова.

— Ну а теперь, пожалуй, можно и чаю выпить! — воскликнул профессор, когда все вышли из лаборатории. Ратха поставила на огонь тяжелый чугунный чайник с выпуклыми абстрактными узорами по бокам.

— Вы знаете, время имеет способность трансформироваться. — Полозов задал новую тему сегодняшнему разговору. Он явно доволен своей демонстрацией в лаборатории, и теперь ему хочется пофилософствовать. — Чем дольше я живу, тем ближе становится история. Когда я был ребенком, события начала двадцатого века казались мне бесконечно далекими. А сейчас я представляю себе их, будто видел всё своими глазами. Ну что такое сто лет в масштабе Вселенной? Мгновение, вспышка. Да, коротка все-таки человеческая жизнь. Молодые души людей живут в увядающих телесных оболочках. Разве это справедливо?

— Говорят, важна не длина жизни, а ее ширина, — сказал Стивен.

— Поверьте, Стивен, иногда хорошей ширине не хватает длины, — сказал Полозов. — Когда умирал великий Рабиндранат Тагор, его посетил один приятель. Кажется, это был известный критик. «Ты можешь быть горд, — сказал он. — Ты написал шесть тысяч стихов, и каждый из них — совершенство. Можешь умирать спокойно, сознавая, что был цветком, который расцвел полностью». Рабиндранат заплакал. «Друг мой, почему ты плачешь? Неужели боишься смерти?» — удивился приятель. «Я не боюсь смерти, а плачу, потому что только сейчас стал поэтом. До этой минуты цветок мой распустился едва до половины. Постоянно в голову приходят новые и новые стихи, и каждый из них лучше предыдущего. Я плачу над несправедливостью Бога, который срывает меня так рано». Замечу, что умирал Рабиндранат в восемьдесят лет. И при этом чувствовал в себе еще огромный потенциал. Ах, если бы все-таки можно было купить время! — сказал профессор.

— Вероятно, Господь посчитал, что Тагор достаточно сделал для этой Планеты, — сказала Ратха, разливая по чашкам ароматный фруктовый чай.

— Да, он сделал столько, сколько иные не успели бы и за тысячу жизней. Все-таки люди не равны друг другу, — сказал Люк.

— Что вы имеете в виду? — спросил Мигель.

— Полезность. Вот что с меня взять, даже если я проживу, как Тагор, восемьдесят лет? Я никогда не создам и миллионной доли того, что создал он. И дело не только в том, что я не умею писать стихи. Я вообще не чувствую в себе никакого потенциала. Где-то я читал, что только пять процентов землян двигают прогресс, меняя этот мир. Изобретают мобильные телефоны, лекарства, космические корабли. Формулу счастья, наконец, — Люк кивнул на Полозова, — а остальные — такие же, как и я, — паразиты, которые всем этим только пользуются.

— Ну что ты, Люк! Никакой ты не паразит! Бываешь вредным, но не настолько уж. — Ратха с неожиданной нежностью посмотрела на Люка, подлила ему чая, положила перед ним печенье. Кажется, еще немного, и она растрогается от сострадания к Люку, с которым они часто спорят и даже ругаются. Мы с Кантой улыбнулись, наблюдая эту сцену.

— Не расстраивайтесь, Люк, — сказал Стивен, — технический прогресс когда-нибудь погубит нашу планету. По крайней мере, вы не будете к этому причастны. Что касается творчества — вы в том самом месте Планеты, где можно искать себя, не оглядываясь на мнение других. Санвилль принимает вас таким, какой вы есть, Люк.

Когда настало время расходиться, Полозов попросил никому не рассказывать об увиденном в лаборатории, взяв с каждого из нас слово молчать.

— Я не удержался и показал лабораторию только вам как близким друзьям, — сказал он.

Вероятно, ему нужна была оценка своих трудов. Чья-то еще, кроме Дэниела и Хлои. Да, за любым успехом стоит мнение большинства. Все-таки невозможно стать Шекспиром на необитаемом острове…