Игорь Денисенко
Проект Повелитель

Раскачался, оттолкнулся от лестницы и прыгнул, уцепившись за какую-то скобу. То ли второй этаж, то ли третий? Не помню. Что это за здание когда-то было, не определить: то ли торговый центр, то ли какой цех или даже завод. А сейчас это просто бетонные стены со ржавой арматурой.

Я прыгун по кличке Толстый. Прыгун – это не профессия, это способ выживания, хочешь выжить – научись прыгать далеко и лазить высоко. Тот, кто ходит по земле, долго не живет. Вообще не живет. Нехорошо сейчас на земле. Вот я и прыгаю, толкаюсь ногами, раскачиваюсь на руках и перелетаю от стены к стене, цепляюсь за что придется: за разные скобы, просто выпуклости, куски арматуры, торчащие из стен, за кабели и тросы лифтов. Могу на одних руках подняться по тросу от подвала до крыши, поэтому руки у меня о-го-го, толщиной как ноги, поэтому и погоняло мне дали – Толстый. Хотя на самом деле я не толстый, а мясистый, это и хорошо и плохо одновременно.

Очень долго висеть на скобе я не смогу, хотя усталости пока не чувствую. Сколько прошло? Пять минут?

Удержаться на этой скобе я мог бы еще часа два, но меня беспокоит, что погоня идет по следам, и нет никакой гарантии, что меня не учуют. И тогда соберутся кучкой и будут ждать, сидя на земле, высунув языки, час, два, три, пока я не созрею и не свалюсь от усталости, как спелое яблоко, им на ужин.

Хорошо было легендарному Мухе, он, по рассказам, был худ неимоверно и мог вот так запросто засунуть согнутую руку или ногу на излом в скобу и проспать пару суток, как летучая мышь, башкой вниз, ни один зверь столько ждать не будет. Разойдутся все несолоно хлебавши. Брешут, конечно. Мне один знаток говорил, сколько б человек ни весил, но кость на излом не выдержит, сломается, да и больно это очень. Я сам как-то раз проверял, когда сил держатся не осталось, руку сдуру сунул. Боль была такая, хрен уснешь, а тут пару суток. Брехня! Хорошо, Косой подоспел и арканом меня вытащил, схряпали бы меня гаврики, косточки бы не осталось.

Однако надо что-то делать. Погоня всё ближе, затылком чую. Мной овладело смутное беспокойство. И скобу покидать жалко, сроднился я с ней, как голубь с гнездом, не достанут меня тут сто пудов, а вдруг засаду устроят? И на этаж перебираться неохота.

На этаж – значит, наследить, запах им свой оставить, и будет ли еще такое уютное местечко, кто его знает. И тут сидеть долго не смогу, Толстый я, и этим всё сказано. Руки хоть и сильные, но бесконечно вес держать не смогут. Эх, и чего я не Муха? Он ногу в скобу мог засунуть и спать башкой вниз. Вот нервы у человека были! Там грызня внизу идет, его мясо делят, а он спит.

Нет, не буду ждать больше, надо сваливать отсюда, пока не поздно. Сменил руку, уцепился двумя пальцами правой руки, а затем подобрал правую ногу под себя, уперся в стену – и полетели-и-и. Хлоп! И я на этаже. Довольно удачно приземлился, тихо и без пыли. Обследовал этаж. Ничего интересного. Всё мало-мальски полезное сперли еще до рождения моего деда, а может, и до рождения деда моего деда. Кто его сейчас разберет? Говорят, и твари нынешние не всегда тварями были, с некоторыми из них мы вроде дружили. Бред, конечно. Взгляните на торков, они толпой ходят, не меньше трех особей. И схарчат тебя – чихнуть не успеешь, не то что здравствуй сказать или матушку их помянуть. Другие твари, говорят, такие маленькие были и безобидные, что их птицы склевать могли.

Это я удачно зашел. Этаж внезапно кончился. Задняя стена здания отсутствовала напрочь. А из правой обкрошившейся стены торчали трубы, толстые и тонкие веревки. Веревки я с детства любил: как на них раскачаешься, как прыгнешь!.. Да и привязаться к ним всегда можно.

Так. Пока нет никого, можно обследовать местность (местность – единица ландшафта) на предмет съестного, краснеет там в углу что-то подозрительное. Кого-то не дожрали, а раз кровь красная, то для еды неопасная.

Этому с детства учат. И тут неважно, твоего врага или не врага труп, главное, чтоб он пошел на пользу желудку. Не успел я добраться до мяса, как заявились его хозяева. Оба-на!

Торки, трое, как всегда. Помянешь торка, и он тут как тут. Они, конечно, меня учуяли и двинулись вперед, стуча клешнями. А я тем временем уцепился рукой за ближайшую веревку, ведущую к крыше, и стал неспешно подниматься. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от тебя, бестолковый торк, и подавно уйду. На крыше я от них, конечно, не спасусь, они и туда залезут, но есть у них одна особенность. Стоит оказаться у них за спиной – и ты в безопасности. Почему так происходит – неведомо, но торки никогда не возвращаются назад, по тому пути, по которому пришли, и редко оборачиваются. То ли зрение у них плохое, то ли нюх. Хотя, если ты надумаешь сховаться у них на глазах, не выйдет. Главное – выпасть из их поля зрения. А для этого надо хорошенько раскачаться на веревке, как я сейчас, и внезапно выпустить веревку. Опля!

Членистоногие всё еще скребут к стене, где меня видели, а передо мной выросли не очень приятные рожи. Кто такие? Почему не знаю? Но они, кажись, знают меня. Дело у них есть для Толстого. На высотку полезть надо, а, зачем надо, не говорят, ага, значит, силишек у самих нет, и не всё так просто, и засада там полная, жопой чую, и обратно поклажу тащить. Вот, значит, как? А не пошли бы вы, незнакомые морды, сами! Вот, значит, как, уважаемый Толстый только может! Еще бы! Я, конечно, не Муха, Муха с его костями вряд ли такой подъем осилил бы или осилил бы за месяц, а им позарез сейчас надо.

Надо соглашаться, так понимаю, по крайней мере накормят и проводника дадут.

А там видно будет. Даже трех проводников дадут. Одна пара бойцов от нас сразу откололась и пошла на подъем с другого конца здания.

Я со своим проводником начал приглядываться к этой стене. Внутрь ни-ни, там такая бяка, которой детей малых перед сном пугают. Неведомая и невидимая, а кто увидел, уже не расскажет.

Вот и близится долгожданный краешек крыши. Но что-то мне проводник не нравится, как в том анекдоте: не нравится – не ешь. Суетной становится, глазенки прячет. А где наши подельники (те двое), и чем в данное время занимаются, тоже непонятно, и это настораживает.

А, была не была! И вот проводник мой летит вниз, аки птица, расправив крылья, орет и гадит. Шучу, конечно, не мог я позволить, чтоб он нашумел сильно и больно ему было. Свернул я ему шею по-тихому, а потом в полет отправил. Скажем: несчастный случай, не повезло парню, сорвался. Там наверху меня двое ждут, а двое не трое, еще посмотрим, чем дело кончится.

На крыше здания меня ждал сюрприз. Крышу венчал охраненный шпиль. Шпили на доме не такая уж редкость, редкостью была махина, нанизанная на него, как голубь на шампур.

Н-да, до вершины шпиля шагов тридцать, и примерно посередине она и застряла. Побитая ржавчиной, как шуба молью, со следами зеленой краски и двумя подвесными пулеметами. Вертушка – вот это лакомый кусочек! Я прилег отдохнуть, подождать подельников и заодно обмозговать, как туда забраться. Через полчаса появились двое бойцов с угрюмыми рожами и языками на плечах. Отсутствию своего товарища они даже не удивились. Душевные ребята.

К этому времени я уже знал, как туда залезть, только не знал, как живым уйти, когда всю эту красоту им отдам. Нет, вы подумайте! Взять и за здорово живешь отдать оружие в руки придурков! Это всё равно, что дикому псу горло подставить. А что мне мешает добраться до пулеметов, да завалить этих дурней, а потом свалить отсюда подобру-поздорову? Если пулеметы, конечно, не заржавели, если, конечно, смогу их открутить, если, конечно… Короче, куча сомнений, кроме одного: как туда залезть, я знаю, и я туда залезу! Поэтому сразу отверг советы товарищей насчет закидывания кошек на агрегат. Гнилой он, ненадежный. Шпиль, конечно, крут, ни стыков, ни скоб, взглядом зацепиться не за что, гладкий, как девичья коленка, но и я не пальцем делан. Как лезут по веревке? Ручками и ножками. По дереву – аналогично. А если его не обхватить? А до ближайшей ветки метров пять? А вот для этого есть веревка, перекидываешь ее с той стороны дерева, а с этой стороны берешься за два конца руками и, по мере необходимости уменьшая петлю, передвигаешься вверх. Так я и сделал. Запасную веревку прихватил с собой, и попер наверх.

Тяжек труд борцов, страшно далеки они от вершины. Придумать всегда проще, чем сделать. За полчаса я порядком выдохся и взмок, пока, наконец, уцепился руками за открытый люк и забросил измученное тело во чрево машины. В бок больно уперлась сумка с инструментами, у поясницы здорово мешала фляжка, и еще что-то колкое уткнулось в спину. Я обернулся. Э, да это не иначе как покойничек, вернее, его остов, и лежу я сейчас с ним позвоночник к позвоночнику. Рядом жизнерадостно скалится череп с выразительной дыркой во лбу, а под ногами небрежно валяется предмет, которым такие дырки делают.

Очень полезный предмет, нужный в хозяйстве. Это мы приберем, а пока пару глотков из фляжки. Предмет оказался не только невзрачен на вид, но и небоеспособен, обойма не вытаскивалась, и сам он не взводился, прикипел насмерть. Вздохнул и, заткнув его за пояс, прикрыл рваным свитером. Надо будет навестить одноглазого Хаймовича, он в таких делах дока. Снизу подали голоса любопытные:

– Эй! Ну что там? Чу, нашел? Есть че?

Я выглянул вниз. Поистине, любопытство – одна из самых сильных эмоций, она даже придала выразительность этим скучным мордам.

– Есть, жмурик! Его, правда, давно покоцали, но можете погрызть, если хотите, – крикнул я вниз и кинул им берцовую кость.

– Придурок! Мать твою, Толстый! Полезное есть че? Ты не спи, давай пулеметы скручивай!

– Сейчас отдохну, поем и займусь. Тут быстро не управишься, ржавое всё…

Не собирался я отдыхать, и поесть я мог по ходу дела. Мне нужно было время, чтобы обыскать кабину и прикарманить всё самое ценное. Они внизу это тоже понимали, но помешать мне не могли, что злило их до невозможности. Засунув за щеку кусок вяленого мяса, я полез в кабину пилота и там обнаружил еще одного покойника – в рваном пилотском кресле с характерными дырками в спинке сиденья. Дырки были и в лобовом стекле, и сбоку, и снизу, и через них задумчиво свистел ветер.

Непроглядная серая мгла на горизонте сменялась тяжелыми свинцовыми тучами. Где-то на окраине города, за последними видимыми отсюда домами, уже шел дождь. Совсем скоро здесь станет очень неуютно. Я поежился, представив, что, видимо, придется провести здесь ночь, под пронизывающим холодным ветром и дождем.

Пистолет у второго покойника оказался исправен, что радовало. Не мешало бы стрельнуть из него для проверки, но двоим внизу совсем необязательно знать о моей находке. А вот автомат, проржавевший до самого затвора, я им, пожалуй, подарю. То-то бедолаги обрадуются.

Пока прожевал кусок, посреди десантной кабины уже образовалась небольшая горка находок. Образовало ее, в основном, содержимое вещмешка, который я вытряхнул на пол. Так. Начнем делить. Вздутые консервы им, таблетки из аптечки им, ампулы из аптечки мне, сухарики мне, куртку мне, носки им, штаны мне, трусы им, бритвенные лезвия мне, коробку от них им, нож складной им, штык-нож мне, автомат ржавый им, бейсболка с дыркой им. Не обделил ли я их часом? А? Есть еще форма на скелете, дырявая, правда, вся и расползается по ниткам, ну так и быть, им отдам. А вот планшетку с картами я, пожалуй, возьму себе. Жаль, что не разбираюсь я в них. А тут еще тетрадка какая-то. И чего тут написано?

Открыл и пробежал глазами по линялым от времени закорючкам:

Вот это да! Да это не иначе как записки выжившего!!! Отлично! Хаймовичу подарю. Он такие вещи страсть как любит, порадую старика. Стоп! Что-то я пропустил, что-то блестящее мелькнуло на мгновение, я ухватил это боковым зрением и тут же упустил из виду, узрев целый вещмешок. А, вот оно – армейский жетон, что болтался на позвонке скелета, и с ним в паре какая-то загогулина. Цепочка паяная, не порвешь, пришлось снимать через голову. На жетоне и хреновине какие-то то ли знаки, то ли надписи. Дед потом прочитает.

Меж тем приятели мои занервничали:

– Толстый! Ты что там, уснул?! Или обосрался?

– Вот сейчас доберусь до пулемета и дам очередь, посмотрим, кто из нас обосрется!

Внизу хихикнули, но как-то натужно, видимо, такая перспектива их не радовала.

Хотя сам я в свои слова уже не верил – было понятно, что дождь и время сделали свое дело, и теперь пулемет можно использовать как оружие, только уронив кому-нибудь на голову.

Но дело есть дело, болты с гайками покрутим, а привод придется обрезать, для этого у меня целая ножовка припасена с двумя сменными полотнами. Привязавшись сам и подстраховав веревкой пулемет, принялся за работу. Не могу сказать, что дело спорилось, потому как вертолет, благодаря моему весу и стараниям, получил крен на правый борт, отчего я висел почти вниз головой, обхватив ногами станину. Гайки откручиваться не хотели, ключи гнулись, один ключ выскользнул из руки и зазвенел по бетону. Было бы даже жарко, если б не усиливающийся северный ветер. Где-то рядом громыхнуло, потом еще раз и уже ближе. Неужто старею, с тоской подумалось мне, ведь всего каких-то пять лет назад я завязал узлом две арматурины, протянувшиеся над улицей между домами, на высоте добрых пятнадцати шагов. Чтоб все знали, на что способен Толстый! Болт щелкнул и полетел вниз, затем следующий. Внизу скучали и зябко ежились двое.

– Толстый, ты бы поспешил! Кажется, дождик начинается…

Запрыгавший мячиком по крыше болт был им ответом.

– Это вам не воробьев в поле гонять, это гораздо сложнее.

И вдруг я услышал, явственно услышал: «Достал уже этот бычара, груз донесет, и валим его на месте, сам нож в бок суну, чтоб не болтал, падла…» И еще что-то невнятное, образное: «…теплая хата, женщина и свежее, ароматное, истекающее соком жареное мясо…»

Непроизвольно сглотнул слюну и посмотрел на будущих покойничков, прохлаждающихся на крыше. Вот, значит, как! Мысли читаю! Проснулся во мне мутант, а я уж думал, что первое поколение мутантов давно сдохло и других не будет. Хаймович говорил, что уроды, рожденные после Великой войны, долго не жили и потомства после себя не оставили, потому как сами были нежизнеспособны, не то что звери, те такое потомство дали, что любо-дорого посмотреть. Сороконожка в локоть длиной, говорят, раньше с палец была.

Н-да, неожиданно это как-то… Непонятно, почему вдруг стал мысли слышать. А может, и проводника я придушил, потому что мысли его поганые услышал, только среагировал быстрее, чем понял. Да пошли они на хутор бабочек ловить! Чего это я тут горбачусь, если хавкой рассчитываться никто не собирается. Последний болт прощально пискнул и простился с головой. Пулемет повис на веревке. От пришедшей в голову мысли я повеселел:

– Вот что, бродяги, а пулемет я вам, пожалуй, не отдам.

– Ты че, братан, рамсы попутал?

– Ты че, борзеешь в натуре! Да мы тебя на ремешки пустим!

– Кого кинуть собрался, лошара? Мы на Джокера работаем, он обид не прощает…

Выслушав непродолжительную тираду и подождав, пока они замолкнут, я продолжил:

– Короче, у вас такой выбор: либо я сейчас кидаю веревку, вы привязываете мне обещанную жратву и тихо-мирно получаете пулемет, который я спущу на той же веревке. Либо я режу веревку, и вы получаете пулемет в виде металлолома.

– Ты с кем торговаться вздумал? До места донесешь, как договаривались, а там и рассчитаемся!

– Знаю, как Джокер рассчитываться любит, – нож в бочину и да здравствует шашлык! Короче, считаю до пяти и режу веревку.

– Э, э… ты погодь! Да нет у нас с собой столько, да и ты до места донести не поможешь…

– Давайте что есть и сваливайте.

– А второй пулемет?

– А второй, скажете Джокеру, заржавел напрочь, в хлам. Поэтому и возиться не стали. Вы меня знаете, я от своего не отступлюсь. Считаю: пять… четыре…

– Подожди! Кидай конец.

Бродяги зашушукались и зашуршали в рюкзаках. Упали первые тяжелые капли дождя, ливень будет сильный, но недолгий. Прищурился и внутренним ухом услышал разговор.

– Всю хавку не давай, перебьется, подкараулим его, как спустится, и завалим. Джокеру скажем, что второй пулемет не смог Толстый свинтить, сорвался, погиб смертью храбрых. Ты запоминай, Дюбель, о чем базарю, Джокер допрашивать будет, чтоб слово в слово совпало, неточностей он не любит.

– Да запомню я, Штырь, – вяло отнекивался Дюбель, а в голове его отчетливо плыли образы тепла, женщины и мяса. Да он никак под кайфом, догадался я.

Дождь врезал разом, без прелюдий. Молнии прорезали небо кривой арматурой. Братки стояли, втянув головы в плечи.

– Толстый! Мать твою, тяни быстрее!

На счет пять тощий мешок был у меня. Через непродолжительное время Штырь с Дюбелем и пулеметом в обнимку скрылись за чердачной дверью.

А дождь поливал от души. Я промок до нитки, но мне было как никогда хорошо, свободно. Меня не ждала женщина, горячий очаг и сытный ужин, но была почти сухая кабина пилотов со свободным креслом, почти новый камуфляж, сухарики забытых времен и фляжка второго пилота с ароматным крепким напитком. И впереди была вся жизнь и весь мир, огромный и прекрасный. Таким, как Джокеры, Дюбели и Штыри, места в нем не было.

А мне было! И на мгновение мне показалось, что захоти я сейчас – раскроются на спине крылья, и я полечу между молний, утону в тучах и, может быть, увижу солнце, солнце, которое никто не видел после войны.

– Э-ге-гей! – заорал я в небо от избытка чувств. «Совсем у Толстого крыша съехала», – уловил я чью-то мысль, скорее всего Штыря, Дюбель жевал сало и о нем только и думал.

Ночь прошла тягостно и беспокойно. Ветер свистел через дыры, раскачивал утлую посудину, железо скрипело под порывами ветра, терлось о бетонный шпиль. Я метался в бреду на загаженном голубями кресле, и мерещилась мне та темная пелена, что ходит в доме подо мной из угла в угол, незримой сетью дрейфует по комнатам, и каждый раз после ее прохода что-то неуловимо меняется. И я силился понять что, но так и не понял. Одно я знал точно, попасть в сеть – верная смерть. Виделись мне в здании какие-то машины, и они работали – как-то неправильно, но работали. Ползали какие-то существа, мелкие и незначительные: тараканы, мокрицы, двухвостки? Не знаю, я не мог их разглядеть. И еще видел я, как по кабелям, откуда-то глубоко из земли, идут синие потоки энергии к неправильным машинам. Слышал шепот Штыря с Дюбелем, а потом видел их сны, и раздражало это неимоверно, и я ворочался, пытался найти удобную позу, а точнее, способ отключиться от всего этого и уснуть. Что за наказание – чувствовать присутствие других? Конечно, я и раньше не спал бревном, всегда чувствовал приближение опасности, но чтоб так… Утомительно это слишком! Коньяк поначалу вырубил меня почти полностью, пил я в своей жизни раза три-четыре, но вскоре хмель прошел, оставив сухость во рту и тяжелый вонючий запах. Умылся дождевой водой, скопившейся лужицей в днище. Светало. Ветер стих.

Пора в путь. Завязав веревку хитрым узлом, спустился на крышу. Этот узел показал мне в свое время Косой, любой вес выдержит, а как спустишься, резко дернешь, и веревка падает к твоим ногам. Просто и со вкусом, а то ведь никаких веревок не напасешься.

Я спешил к Хаймовичу, торопился похвастаться своими находками. Больше мне идти было не к кому. Мать пропала, когда мне было лет десять, а отца я никогда не знал. Может, и сгинул бы тогда вслед за матерью, если б не прибился к ватаге таких же, как я, бедолаг. Вместе мы излазили все развалины, вместе ходили к Хаймовичу, он уже тогда был мудр и стар, таскали ему свои находки, а он учил нас всему, что знал. Вместе ставили ловушки на крыс, вместе убегали от тварей, вместе на них нападали. Вместе ходили к проститутке.

А потом я вырос и стал Толстым. Конечно, я хотел стать ловким и смелым, неуловимым одиноким охотником – одним словом, Мухой, легендарным прыгуном и скалолазом, и верил тогда, что у Мухи были присоски на пальцах, и именно поэтому он мог ползать по потолку. А Хаймович с усмешкой говорил, что у меня не та мутация, и что это все глупости и небылицы, не было у Мухи никаких присосок. Но я верил, истово верил в свое предназначение, что смогу, добьюсь и всё у меня получится. Может, поэтому я и откололся от своих, прыгал, тренировался, залазил в такие места и на такие вершины, где, казалось, никто до меня не был и никто, кроме меня, залезть не мог. Может, и получился из меня не слишком удачливый охотник, но как прыгуну мне нет равных в городе.

А друзья детства теперь не со мной, теперь это банда Косого.

По-быстрому спустившись с мутного дома и оставив подельников далеко позади, я пробирался через Рваный квартал. Это, конечно, было глупо, тут сплошь руины и в случае чего и спрятаться негде, но я торопился, тем более что зверья тут много отродясь не бывало. Его, видимо, изначально разбомбили так, что поживиться тут совсем нечем. Но по мере продвижения к центру мною начало овладевать смутное беспокойство. Что-то большое и неподвижное таилось за виднеющимся впереди каменным гребнем. И оно, это что-то, было недовольно и голодно. Я сбавил ход, обдумывая, с какой стороны лучше обойти. Предательский ветер дунул мне в спину. Зверь учуял меня и перевалил через холм весь сразу.

Мама дорогая! Медведь! Я их только на картинках и видел, но узнал сразу. За какой малиной он сюда приперся? Ему что, в лесу шишек мало? Ноги мои, ноги, уносите мою попу!

Давненько я так не бегал. Хотя бегом это назвать трудно, скорее, перепрыгивание с места на место, потому как по битым камням и завалам шибко не разбежишься. В кровь разбил пальцы и пару раз подвернул ступню, казалось, косолапый уже дышит мне в спину. Впереди дом, милый дом… Такой же зачуханный, как и все остальные, но в нем есть окна, а входные двери с другой стороны. Не раздумывая и почти не касаясь подоконника, влетаю в ближайшее окно первого этажа и слышу разочарованный рык за своей спиной. Ага, толстожопый, а тебе слабо! Косолапый обиженно скребся с той стороны стены.

Меж тем я почувствовал, как к месту действия приближаются две знакомые сущности с тяжелой ношей в виде пулемета. Блин, как вовремя-то! Вот пусть дядя Миша с ними наперегонки и побегает. Словно услышав мою просьбу, косолапый заспешил прочь.

И то дело. Отдышавшись, я двинулся в путь. Близилась развилка дорог, названная в народе «штаны». Вообще-то это был то ли какой-то указующий знак, то ли вывеска, но, поскольку она имела схожесть с сохнущими на веревке штанами, то это название за ней так и закрепилось. А от штанов пару километров оставалось до цели.

Старый Хаймович жил на первом этаже наполовину обвалившегося дома.

Обвалившаяся половина надежно запечатывала вход в его квартиру, решетки на окнах защищали от проникновения посторонних. Через окно дед и общался с людьми. Пацанами мы недоумевали, как он может жить полностью замурованный? И рассказывали по ночам страшные истории о том, как вечный дед жил там еще до войны, и как дом обвалился, а дед остался навсегда замурованный там со своими родными и близкими. Вот он проголодался и съел свою бабку, потом дочку, потом внучку. А сегодня он вылезет через решетку и съест тебя-я-я!!! Страшно, аж жуть!

Тайна так и осталась бы тайной, если б не Ящерка, пронырливый и хитрый пацан. Пронюхал он, как дед вылезает из своей берлоги через верхнюю квартиру. Ящерка скоро погиб, порвала его стая диких собак, на наших глазах порвала. Но он успел перед смертью рассказать мне и еще одному человеку про то, что узнал. А мы, поразмыслив, поклялись никому об этом не говорить. Мало ли у старого врагов? Проникнут внутрь и замочат дедулю. Хаймович ведь был нашим учителем, рассказывал про мир до войны, объяснял многие неизвестные нам вещи. Тем более что многие тащили к нему хабар, кто на ремонт, а кто и просто на опознание, поскольку не представляли, что им с находкой делать. И у деда, судя по всему, была полна хата сокровищ. Мы часто обсуждали эту тему, приписывая деду обладание несметными богатствами. Пока однажды с товарищем, втайне от остальных, не решили проведать эту сокровищницу. Изведали.

Изведали сначала крепость старческих рук. Хаймович чуть не пришиб нас насмерть, пока не узнал. Потом чаем напоил. Но никаких несметных богатств мы у него не увидели и были весьма разочарованы. Ну кому, скажите на милость, нужна целая комната, битком набитая старыми бумажными книгами? Кому на фиг нужны всякие бесполезные железяки, именуемые «инструментом»?

И никакого арсенала ружей, пистолетов и т. д. и т. п. Были, конечно, неопределенные предметы, но, как мы ни примерялись, к оружию отношения они не имели, ни в глаз дать, ни по башке стукнуть. Это потом, гораздо позднее подружившись со стариком, мы узнали о многих вещах, которые он с их помощью изготавливал. Делал он, в частности, крысоловки и рано поутру ходил их проверять и набирать воды. Делал хитрые петли на собак. Да много чего полезного, всего и не обскажешь. Но самое ценное оказалось в подвале – наковальня и механический горн, дым выходил через отдушину на самую крышу. Вот в кузне молотобойцем я и поработал, но всё это было уже гораздо позднее, а сначала качал меха.

Что это я ударился в воспоминания? Не к добру это. Вспоминают то, что уже в прошлом и никогда не случится, а нам со старым еще работать и работать.

Вскарабкавшись на второй этаж по водосточной трубе, условным стуком постучался в хлипкую дверь встроенного в стену шкафа. Это она на вид хлипкая, а на самом деле стальная, с круговым замком, обклеенная, как и шкаф, трухлявой фанерой. За миг до того, как щелкнул засов, я уже знал, что старик дома. Не знаю как, но почувствовал.

Надо не забыть рассказать Хаймовичу об открывшемся таланте – мысли читать.

Дед заседал в библиотеке, уставившись в книгу единственным глазом, и весьма напоминал при этом некую каркающую птицу, такой же клюв, подумал я. Не отрываясь от книги, он махнул мне рукой, мол, проходи, располагайся. Не теряя времени, я стал выкладывать на стол перед ним свои находки: военную форму, два пистолета, ножи, ампулы с неведомыми лекарствами, трусы, носки, куски вяленого мяса, бритвенный набор, ржавый АК, пакет сухариков и под конец пустую плоскую фляжку из нержавейки, замялся, но все-таки положил ее на стол. Вот фляжка в первую очередь его и заинтересовала. Он повертел ее в руках:

– В старые времена в таких емкостях хранили спиртные напитки. Судя по той амуниции, что вы принесли, молодой человек, тут могла содержаться водка, в крайнем случае – спирт.

Хаймович открутил колпачок и поднес его к своему выдающемуся носу.

– О-о-о! Надо признать, что старый Хаим ошибся, пахнет коньяком, значит, либо вы нашли останки генерала, либо я ничего не понимаю в этой жизни. Судя по запаху, коньяк был замечательный, жаль, что выдохся. Или вы тому поспособствовали?

Хаймович поднял взгляд на меня. Я кивнул. Да, мол, поспособствовал. Кровь прилила к щекам, и отчего-то стало некуда девать руки. Здоровый детина, а теряюсь перед стариком, как малый ребенок, его манера говорить всегда вышибает меня из колеи. Еще эта его манера поворачивать голову боком, скрывая повязку на правом глазу и как бы вытягивая голову из плеч на длинной худой шее. Тут я перебил Хаймовича и, опуская детали, выложил ему всю историю. По мере рассказа старик преображался, глаз сверкал, как драгоценный камень, ноздри раздувались, особенно его заинтересовал мой сон, в котором незримая пелена бродит по зданию.

– Где, говоришь, это было?

– Ах да, я еще карты нашел, вот, – выложил я спрятанные под рубашкой за спиной мятые бумаги.

Стремно они выглядели – помялись, отсырели, и от них ощутимо несло потом. Посредине бумаг виднелась свежая дырка. На рубашке и на свитере дыры, видимо, тоже присутствовали, потому как под лопаткой саднило изрядно.

– А это я, когда от медведя удирал, в окно нырнул неудачно.

– Вот уж про медведя врать необязательно…

– Да не вру я.

– Молодой человек, вы его живьем то никогда не видели, может, это некое новое существо, ранее вам не встречавшееся?

– Ну зачем живьем, Хаймович, на репродукции видел, где четыре мишки, а вокруг деревья.

Обращение «молодой человек» и на «вы» говорило о крайней степени недоверия. Когда старик был в духе, он называл меня по-разному, в зависимости от ситуации: то Маккавеем – когда в кузне, то зверобоем – когда с добычей, а чаще всего Максимом, только Толстым никогда. Он считал, что человек должен называться именем человеческим, чтоб непременно по имени и предков можно было узнать. А прозвища есть суть имена недостойные и для человека неприличные. Такой вот у него был заскок. Про свое второе имя я никому не говорил, засмеют, да и звать так меня всё равно никто не будет.

– Толстопятый это был, сто пудов, отвечаю.

– Любишь ты, Максим, выражаться фигурально… был бы это кабан, допустим, либо волк, я бы еще поверил.

– Видимо, придется вернуться и принести его голову, – я насупился.

Старый рассмеялся.

– Прошли те времена, когда на медведя с рогатиной ходили, зверь он умный и силы огромной, свою голову бы у него не потерять.

– Это я заметил, но не думаю, что его пули не берут. Посмотри пистолет, Хаймович.

Хаймович поднял оба пистолета со стола, повертел, осматривая, один сразу отбросил. Поцокал языком.

– Пациент скорее мертв, чем жив. Даже если ржавчина отойдет, в стволе будут такие каверны, что… Впрочем, вот этот экземпляр вполне.

Обойма с трудом вылезла, темные цилиндрики патронов разлеглись на столе, всего семь штук.

– Восьмой, надо полагать, в стволе. А вот и он! В целом состояние вполне сносное, почистить и маслица сюда, потом проверим, есть ли еще порох в пороховницах. Бог с ним, с мишкой. Рассказывай подробнее, что там тебе в здании привиделось.

– Рассказывать особо нечего, так… смутные ощущения… И тем не менее я начал обрисовывать их Хаймовичу и в какой-то момент вдруг увидел в его голове отчетливую картинку: живые люди в белых халатах, ходящие по кабинетам, неплотно закрытые жалюзи на окнах и яркий свет, проникающий в комнаты. «Мама дорогая! Он видел солнце, он был там! Да сколько же ему лет?!»

Я замолк разом, как громом пораженный. А Хаймович тем временем, посмотрев бегло на карты, открыл зеленую замусоленную тетрадку, что была с картами, и, хмыкнув, побежал глазами по тексту, переворачивая ветхие, обтрепанные страницы:

…Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

Откашлялся, в горле першило, где-то в носоглотке застрял запах гари, запах горелой одежды и паленого мяса. Посреди комнаты лежал Штырь, точнее то, что от него осталось. Одежда в пепел, виднеются трусы, надо же – интеллигент, сроду бы не подумал.

Трусы ему вроде как не к лицу, всё равно что очки на носу и книга в руках. Я всё еще, бог знает зачем, держал пистолет в руках. Не пригодился. Одного патрона, правда, не хватало, ушел на пробный выстрел в подвале Хаймовича. Мать ее! Вот тебе и пелена!

Как объяснил Хаймович, увиденная мной пелена не что иное, как электромагнитное поле высокой частоты, что это такое, я так и не понял, но, как действует, убедился воочию.

Тридцать пять, тридцать шесть… Вот пля! Скоро включится! Надо срочно что-то предпринять. На счет сто она включается и проходит по комнатам здания от стенки до стенки за три секунды. Вне зоны покрытия только окна и дверные проемы. В дверном проеме я только что и выжил, но испытывать судьбу второй раз не хотелось. Пятьдесят четыре…

Побёг до окна, обогнул останки Штыря – и вот я на улице. Теперь можно перевести дух, глотнуть свежего воздуха с дождевой пылью. На улице мелко моросило.

Хорошо, что ни одного целого стекла в окнах не наблюдается. Н-да, навидался я смертушки всякой: ну зарезали, ну застрелили, ну разбился, ну зверье сожрало – обычное дело, кто-то кого-то всегда жрет. Но чтобы так… Раз – и нету, как будто час на вертеле жарился. Штырь лежал на животе, упав со стола, на который запрыгнул за миг до этого. Один ботинок остался на столе, второй валялся рядом. Ноги остались согнутыми в коленях, одно колено выгорело напрочь, выше коленного сустава торчала обгоревшая кость. Глаза лопнули и вытекли, губы стянуло жаром, обнажив зубы, от чего казалось, что он улыбается.

Ох и зря ты, Штырь, меня поджидал! Думал, поди, что за вторым пулеметом приду.

Пришел, в этом ты не ошибся, но совсем по другому поводу. Дело тут у меня.

Я сплюнул, освобождаясь от противной гари под нёбом. Первым делом, по плану Хаймовича, надо было обшарить здание на предмет документов, где, возможно, будет инструкция по отключению системы защиты. Сначала я, конечно, посчитал периодичность включения защиты. Стоял и, закрыв глаза, чтоб лучше чувствовать, считал про себя. Потом выяснить участки, где поле не проходит. И передвигаться от участка к участку, то есть от подоконника к подоконнику, по пути обследуя помещения на наличие документов, что и осуществлял на практике. За этим занятием меня и застал Штырь. Не сказать чтоб я не ощутил его приближение, но думал, успею. И остался ждать его с взведенным стволом в дверном проеме. Я успел, а вот он нет.

Документов не было, ни одного. Только остатки пепла в ящиках столов. Почему сами столы и прочая мебель не пошли прахом – загадка. Сдается мне, что ничего, кроме пепла, тут и не найду. Прошел почти весь первый этаж, результата ноль. Было, правда, еще одно обстоятельство, что не давало мне покоя. Посредине здания по всей высоте проходила безопасная зона, там поле не действовало вообще. Скорее всего, это шахта лифта. Добегу я до нее за два счета. Ну, допустим, не за два, а за тридцать. Это если отсюда бежать, в дверном проеме пока стоял, я его видел в конце коридора. Там откроется, не откроется – неизвестно. Хаймович утверждает, что, раз энергия есть, от кнопки открыться должен. При мне сами лифты никогда не открывались, если без монтировки или домкрата. Тридцать секунд туда, тридцать назад, сорок на взлом лифта… Многовато.

Стоп. А зачем назад? До ближайшего дверного проема десять шагов от силы, там и перекантуюсь, если что. Что-то я упустил в своих расчетах. Так, отмотаем картинку назад. Я в дверях, в окне радостным призраком появляется Штырь. Почему я не выстрелил?

Ждал, что он первый начнет? Нет. Не в моих это правилах – благородство проявлять.

Просто увидел, что ничего серьезней здоровенного тесака, кстати, кажется, нашего с Хаймовичем производства, у него нет. А тут время поджимало, должна была защита сработать. Решил увидеть невидимое в действии.

Матерясь и угрожая, Штырь прыгает на стол. Тут сработало. Он падает мешком на пол. Так? Вроде так. И зачем я об этом вспоминаю? А-а-а, вот она, мысль: где тесак? Тесак лежал в углу комнаты, целый и невредимый, в отличие от хозяина. Эк его откинуло! Тесак обнюхивала жирная серая крыса. Хм, а она тут как выжила? Да еще такое брюхо наела? Порывается подбежать к трупу, но чует, что не время. Шмыгнула в угол, нора там, видимо. Умница! Воздух поплыл волной. Есть! Можно спускаться в комнату, отсчет пошел. Пять. И я в дверях, и тесак при мне, от него ощутимо идет тепло. Побежали!

Тридцать. Я у лифта и жму кнопку, ничего не происходит. Ясен перец! Втыкаю тесак меж дверей, поворачиваю. Двери чуть разошлись, пропуская мои пальцы во чрево. Ну!

Ну чуть-чуть, ну еще немножко! Да что я его уговариваю, как женщину? Эх, был бы тесак подлинней! А еще говорят, размер не имеет значения. Оно, конечно, так – если в опытных руках, но по жизни, у кого длиннее, тот и пан. Шестьдесят четыре. Мало времени… Подложить бы чего, чтоб со второй попытки по новой не начинать. Оставил тесак в дверях, метнулся к ближайшему кабинету. Стул не влезет, спинку воткнуть и как рычагом. Восемьдесят два. Вставил! Девяносто. Всё! Бросаю. Пля! Дверной проем слишком узкий: или попу прижжет, или… Думать некогда. Здравствуй, подоконник!

За шиворот капало. Дождевые капли перемешивались с потом и ручейком сбегали к спасенной от погибели заднице. В сторону шарахнулся перепуганный голубь. Вот, значит, на чем крыса брюхо наела, – на глупой залетающей в окна птице. В спину дыхнуло почти ощутимым теплом. По древней машине из пластика и металла, стоявшей на столе, вроде как искорки пробежали, под столом тоже. Что это под столом было, сейчас и не поймешь – просто куски расплавленной пластмассы. Искрит – видать, железо не всё еще выгорело. Полное здание таких машин, вернее, их трупов. Не видел я этого, поскольку стоял спиной к окну, – чувствовал. Лужи из пластика, конечно, встречал, но вот искорки в них затылком увидел.

Это что-то новенькое в моем восприятии?

Чувствовал я еще, что бродит кто-то неподалеку, кажись, Дюбель напарника потерял. Мается бедный. Вроде и сволочь, как все, а жалко мне его, убивать жалко. Понятен он мне и прост, как фигура из трех пальцев. Ни хороший, ни плохой, что прикажут, то и делает, тряпка. Сам я его, конечно, искать не буду, а встретимся, там по обстановке и разберемся.

Вот Хаймович остался для меня загадкой, как я его в лоб спросил, так и закрылся от меня намертво – никаких картинок, общий эмоциональный фон улавливаю, не более того. Отшучивается, умеет он обойти острые углы. Научился к старости лет. Ему наверняка больше сорока, даже страшно подумать, насколько больше. У нас-то до сорока двое из десяти доживают. Да и я за половину срока перевалил, дело идет к старости. Так что жалеть себя надо, хватит горячку пороть, а то она, бедная, уже повизгивает. Присяду-ка я на окне да перекушу.

Вот мне дедушка и крысок жареных заботливо в газетку завернул и с собой дал, да и мяско сушеное надоело, правда, но, как говорят, голодный желудок и таракану рад. Разложив сверток на подоконнике и достав фляжку с чаем, я довольно комфортно расположился, наплевав на дождик, – и не в такой обстановке есть доводилось.

Однажды в незапамятные времена шли мы как-то с Косым в районе вокзала и услышали чей-то стон. Сначала подходить не хотели. Вдруг это лихоманка? Была такая тварь, что стонами человеческими людей подзывала. А как подойдет кто, так она плюнет ядом в глаза и, пока ты в судорогах корчишься, она подползет, воткнет жало и личинок в тебя отложит. Только повывелись лихоманки к тому времени. Тогда как раз торки развелись, и что-то они не поделили с лихоманками. Так те и пропали.

Подошли это мы с Косым так с опаской к подвалу разрушенного дома и видим: ноги торчат. Человек, значит. А привалило его козырьком бетонным, что над входом располагался. Козырек мы подняли и бедолагу вытащили. Он в бреду метался, говорил не пойми что. О каких-то ордах несметных, погибель всем сулил. Дали мы ему воды попить. Заткнул ему рот Косой своей фляжкой с водой. Тот аж зачмокал от удовольствия, словно к груди материнской присосался. А как прочухался чуток, я ему кусок вяленого мяса сунул. Сгрыз он его махом. Тут ему трындец и пришел. За живот схватился, скрючился весь, посинел лицом и помер. Хаймович потом мне объяснил, что нельзя человеку после долгого голода есть много. Кишки у него рвутся с непривычки. А когда кишка за кишкой в животе гоняются – хорошего мало.

Вот сижу это я, значит, трапезничаю… А тут трапезу мою прервал Дюбель, вырулив из-за угла с тесаком наперевес. Привязался же он к Штырю, уйти боится и зайти в дом боится. Оно и правильно, этот дом всегда гиблым считался. Угрожая ножом, Дюбель двинулся ко мне. Я в это время вгрызался в крысиную спинку. Умеет дед их готовить. Дюбель чуть тормознул, видя, что я его не боюсь. А чего бояться? От меня до земли метра три, тесаком он меня не достанет, а кидать его несподручно, и вряд ли он умеет. Чего не скажешь про меня. Ага, тормознул, вижу, он тоже в курсе.

– Хана тебе, Толстый, сейчас Штырь подойдет, и кончим тебя здесь. Штырь! – заорал в полную глотку Дюбель. – Я его нашел, Штырь!

Оторвавшись от косточки, я, наконец, поднял на него глаза.

– Я тоже рад тебя видеть, а вот Штыря ты вряд ли дозовешься, не может он тебе ответить, потому как жареный. Зажарил я его и ем. Хочешь, дам кусочек?

– Да ты гонишь, Толстый? – Уверенности в его голосе не было, и он протяжно и еще громче затянул: – Штырь! Я здесь! Я нашел его! Штырь!

Взгляд я с него не спускал и никак не мог пропустить момент, когда он переложил тесак в левую руку, а правую отправил за спину, нащупывая что-то. Метательные ножи мы тоже с дедом изготавливали. Так! Вытерев жирные руки о штаны, я достал валыну.

– Да ты, видать, глухой. Стоять, бояться!

Дюбель опешил, огнестрельного оружия не то чтобы совсем не было, кое у кого оно было, чтоб другие не забыли, как оно выглядит. Джокер, по слухам, весь им увешан, и никто не торопится проверять, какое оружие у него рабочее, а какое – он для понта таскает.

– А сейчас медленно вытаскивай свою железяку и кидай на землю. Да не тесак, дубина, а то, что за спиной держишь. Вот и умница!

Металл вяло звякнул по асфальту. Всё правильно, перья на маленькой рукоятке обеспечивают стабилизацию в полете.

– Жить хочешь? Вижу, что хочешь. Значит, так, я сейчас уйду, у меня тут дела, и настоятельно рекомендую не делать резких движений до моего ухода.

Дюбель стоял настороженно и искоса поглядывал по сторонам, не появился ли Штырь.

Видимо что-то решив, облизнул губы.

– Не стреляй, Толстый, я против тебя ничего не имею. Джокер сказал тебя убрать, мы со Штырем слово дали, что ты покойник. Нехорошо получится, если он вдруг узнает, что ты живой.

– Ты знаешь, я тоже против тебя ничего не имею, – сказал я, прицеливаясь. – Но огорчение Джокера по этому поводу, я думаю, ты как-нибудь переживешь, а пулю вряд ли…

Дюбель кивнул и сорвался в истерику:

– Не стреляй, гадом буду! Не пойду за тобой!

В спину толкнуло воздухом, пора уходить. Я перекинул ногу через подоконник.

– Живи, но помни, что я сказал… Мне пора уходить.

– Это… Толстый, ты правда Штыря того?

– Если такой любопытный, загляни вон в то окно, у которого бак к стене прислонен, там мяса еще много осталось, тебе хватит.

Десять. Я на пороге комнаты. Нехорошо как-то оставлять за спиной врага, не в моих это правилах. Покачал головой. Теперь понятно, что дед имел в виду, когда говорил, что обладание более совершенным и мощным оружием дает чувство превосходства.

Наступил ногами на спинку кресла, и двери разошлись вполне достаточно, чтоб я пролез. Темно как всегда, только сверху чуть свет пробивается. Надо подождать, пока глаза привыкнут. Семьдесят. Поди разберись в темноте, где тросы должны проходить.

Ага! Вроде сбоку. Или это ремонтный лаз? Что-то мне глубина шахты не нравится, такое чувство, что она бездонная. Несет оттуда чем-то, возня там какая-то нездоровая. Восемьдесят. Крыс, наверное, немерено. Ну да мне не вниз, а наверх. Вот вроде скоба подходящая. Надо прыгать. Девяносто. Повиснув на поручне ремонтной лестницы, я услышал громыхание бака и улыбнулся. Судя по царящему в голове Дюбеля ужасу, поверил-таки!

Хаймович барабанил костяшками пальцев по столу. Ничего доброго это не предвещало, впрочем, плохого тоже. Манера это у него была размышлять. Если барабанит, думает.

Как придет к какому-нибудь решению, начнет нос теребить. Я иногда думаю, что привычка эта у него с детства, вот и вытянул себе нос к старости.

– Так-так… Значит, никаких бумаг, компьютеры, само собой, лужицами, чтоб никакой информации никому. О такой степени секретности я даже не предполагал. Наверху, соответственно, делать нечего.

Старик потер нос.

– А как ты полагаешь, насколько глубока шахта? Меня передернуло, так и знал, чем дело кончится. А там темно, как в правом глазу Хаймовича. Я развел руками.

– Ну метров десять, как минимум, не видно же ни фига.

– Это дело поправимое, есть у меня для такого дела шахтерский фонарик, зарядить бы его, цены б ему не было, но, увы. А так он совершенно не пользованный и сухой. Если только каустик? Да, да, именно развести и залить щелочь, сколько-то он протянет.

– С этим фонариком, что ли, по шахтам лазили? Как-то мне не улыбалось лезть бог знает куда с фонарем, который может потухнуть в любую минуту.

– Именно что по шахтам, но эти шахты, Максим, ты вряд ли себе представляешь…

– А с керосинкой нашей не проще?

Керосинка наша была единственным источником света в подвальной кузне.

– Не бередите мне душу, молодой человек, вы знаете, что стекло одно, и я не хочу потерять две дорогие моему сердцу вещи разом – вашу бестолковую голову и керосиновую лампу. Хотя, к моему глубочайшему сожалению, бестолковую голову таки жальче…

Хаймович прошелся пальцами по столу и потер мочку уха. О! Еще один знак: что-то придумал, в чем сам не уверен.

– А рядом с кнопкой лифта больше ничего не было?

– Было.

– Что?

– Другая кнопка с другой стороны дверей, – ответил я (люблю иногда дурачком прикинуться).

– Тьфу! Да не о том я спрашиваю! Прорези рядом никакой не было? Ну как бы тебе объяснить? Коробочка такая, а в ней прорезь? – Хаймович чертил пальцем по столу.

– Кажется, была коробочка, я на всякий случай и на нее надавил, но безрезультатно.

– Хм, ключа у нас всё равно нет. Лифт, может, и рабочий, но без надлежащего допуска просто не сработает…

Старик откровенно заскучал.

– Придется, видимо, довольствоваться фонариком. Думаю, для разведки этого хватит, а там думать будем.

От дальнейших размышлений нас отвлек шум в гостевой комнате, в той, где Хаймович занимался обменом и приемом хабара. Кто-то настойчиво водил палкой по решетке на окне. Хаймович поспешил на шум.

– Здорово, дед! – донеслось из-под окна.

– И вам не хворать, с чем пожаловали?

– Дед, ты Толстого давно видел?

– Да уж дней семь как не заходил, а вы имеете к нему дело? Может, что передать?

– Вот именно что имею… – дальше неразборчиво. – Передавать ему ничего не нужно, а вот сообщить нам, если появится, можно и даже нужно. Соображаешь?

– Разумеется, только дел у меня много, могу и позабыть. Старость не радость. Записать бы для памяти, да чернила кончились. Вы знаете, как делать чернила? Берешь гудрон обыкновенный и разводишь его керосином либо соляркой. А у меня, как на грех, всё кончилось.

За окном усмехнулись.

– Будет тебе, дед, и гудрон, и солярка для чернил.

– А когда, позвольте узнать?

– Сегодня к вечеру, пацана пришлю. Только учти, старый, если записать забудешь, тебе эти чернила в окно влетят и загорятся…

– Извините, любезный, а можно узнать, как вас кличут?

– Ну Котом, а что?

– Уважаемый Кот, это, конечно, на тот случай, если Толстый появится. Надо знать, кому весточку передать.

Кот расплылся в улыбке, этого я, конечно, не видел, подпирая стенку смежной комнаты, но почувствовал. Меж тем, выдержав паузу, дед продолжил:

– И совсем не для того случая, если чернила загорятся, и людям Косого придется вас побеспокоить.

Улыбку как ветром сдуло. Зато я расплылся в улыбке. Умеет Хаймович с людьми разговаривать. Душевно. Кот – лох явный, если не знал, что мы под защитой Косого.

– Ладно, дед, договорились, после обеда жди гонца… Хаймович вернулся, сияя как начищенный самовар, и подмигнул.

– Вечером, Максим, мы соорудим тебе отличные факелы.

Старик бинтовал палку пропитанной в смоле и солярке тряпицей.

– Кошки, пожалуй, единственные животные, к которым у меня сохранилась привязанность.

Гордые, независимые, грациозные, отличные охотники, несмотря на свой нрав, они по-прежнему жмутся к человеческому жилью. Собаки были еще более зависимы от человека в свое время, но посмотри, что с ними стало. Объединились в стаи безжалостных убийц. Стадность, так присущая некоторым животным, часто выдает не слишком хорошие качества, и у человека в том числе.

Кошка – ярый индивидуалист и коллектива не терпит. Вот, посмотри на него, – Дед кивнул в сторону серого дымчатого кота, сидящего на спинке кресла и безучастно наблюдающего за процедурой изготовления факела.

– Он приходит и уходит, когда ему вздумается. Пропитание добывает себе сам и от меня не зависит. И тем не менее ни за что не ляжет спать, пока я не лягу. Почитать не даст вечером, собака такая, лезет на руки, мурлычет, утаптывает лапками, может даже укусить, если я не иду спать. И он не успокоится, пока я не прилягу, и он не умостится на моей груди. Я искренне люблю этого проказника, но я совершенно не уверен, любит ли он меня или просто нуждается в моей любви. Впрочем, однажды, когда обломком плиты завалило мою дверь, и я думал, что помру тут с голоду, он таскал мне крыс. Представляешь, Максим, утром просыпаюсь, а у кровати рядком аккуратно разложены пять крыс. Я взял этого бродягу на руки и плакал… – Старик промокнул уголком рукава глаз и продолжил: – К счастью, долго мое заточение не продлилось, старый знакомец нашел меня и вызволил из заточения. Как давно это было… Лет двадцать назад.

Я покачал головой, выходило, что коту по кличке Душман более двадцати лет. Не знаю, сколько они живут, но склоняюсь к мысли, что Душман – ровесник Хаймовича. Может, долголетие заразно? Может, это мне надо спать на груди Хаймовича, и я еще лет тридцать протяну? Ну уж нет, лучше я посплю на груди Розы, она, конечно, не молоденькая девчушка с круглой попкой, она старая, почти моя ровесница. Но и на таких охотники еще находятся. И я в том числе.

Тут я проглотил взявшийся из ниоткуда комок в горле. Молодые девушки – они все в кланах и стоят немерено. В клане Джокера, говорят, такие красотки есть – посмотришь, и уже оргазм наступил. Со мной, кстати, помимо еды, красоткой рассчитаться должны были. Ох, не к добру я это вспомнил на ночь глядя, неудержимая сила повлекла меня к Розе. «Да не такая уж она старая и страшная, – подумалось мне, – ну чуть за двадцать, так и мне уже не двадцать».

Забилось сердце, и сидеть как-то стало неуютно. Кто-то подошел к тайному входу.

Что-то знакомое в образе мелькнуло. Скрипнула отпираемая дверь. Ну понятно, кто так по-хозяйски без стука приперся.

– Вечер добрый, Хаймович! И ты, Толстый, здесь? В дверях, криво улыбаясь, стоял Косой.

– Добрый вечер! – обернулся на звук Хаймович.

– А где мне еще быть? – С некоторых пор мы с Косым друг друга недолюбливали, что, впрочем, не мешало нам оставаться друзьями.

– Ну, к примеру, ты мог сейчас Розу валять или пулеметы для Джокера свинчивать.

– Во как! И про пулеметы уже знаешь.

– Слухами земля полнится. Вернулся к Джокеру один полоумный, без подельников, но с пулеметом. Говорит, что съел ты обоих и с хабаром невиданным свалил. Да уж понятно куда. Вот я и не ошибся. Ну хвастайся, где второй пулемет, для лучшего друга, поди, припас, а?

Странно смотрел Косой, вроде на тебя смотрит, а глаза в угол таращатся.

– К-хм, – откашлялся старик. – Что вы всё о делах, давайте, мальчики, я вам чаю налью и поговорим неспешно.

– Чаю – это можно, не водка, но сойдет. Я и гостинец вам прихватил – сахар.

– Иди ты! – Дед оживился и подался носом вперед. – Срочно ставим чайник. Там дровишки у буржуйки еще есть?

Дровишки у печки лежали, и дед принялся колдовать над чайником. Косой же занял дедовское кресло, взглянув мельком на готовые факелы, вытянул ноги.

– Ну колись, дружбан, чего притаранил?

Мне было уже понятно, чем дело кончится, – дело кончится походом и снятием второго пулемета. Объяснять Косому – что пулемет ремонтировать, что Штыря реанимировать – бесполезно. Пока сам не увидит, да пока ему старый десять раз не подтвердит, не поверит. Была у Косого еще какая-то тайная мысль, засевшая занозой в его голове, но выдавать ее он не собирался, и я не стал с ним шибко откровенничать. Обрисовал в общих чертах наш поход. Подкинул ему ржавый АК и ПМ, которые он с любопытством осмотрел.

– Значит, этим, – держа ржавый пистолет в руках, спросил Косой, – ты на понт Дюбеля и взял? Да он, правда, без мозгов – на такую железяку повелся.

Косой хохотнул. Что-то удержало меня похвастаться – вытащить из-за спины рабочий ствол, и я криво, не хуже Косого, улыбнулся. Про здание и наши с дедом планы по этому поводу речи и быть не могло, как и про гибель подельников. Эти вопросы я обошел стороной.

– Значит, этот дурачок тебе поверил?

– По крайней мере он не рискнул боеспособность проверять.

Чайник, гундося, засвистел. Хаймович сполоснул чашки, терпеть не могу эту его расточительность. За водой идти бог знает куда, а он чистоту соблюдает.

Разговор переходил в завершающую фазу:

– Косой, эти двое с тобой?

– Где? – напрягся Косой и подтянул под себя ноги.

– На крыше над нами торчат.

– А, это мои, на шухере остались, – отмахнулся Косой. – Тебе теперь от Джокера гостей ждать надо.

Сказал Косой – и понимай как хочешь: то ли нас охранять собрался, то ли сам Джокера опасается.

– Как ты узнал, что двое и что на крыше? – опомнился Косой, с интересом поглядывая на меня.

– Услышал. Возятся они чего-то.

– Странно, я ни звука не слышал. У тебя, Толстый, слух, как у летучей мыши.

Я опять сдержался, чтоб не ляпнуть, что охрана наша в карты режется, и один из них сейчас паек проиграет, потому как две шестерки с козырной десяткой трех тузов не бьют.

– Был такой герой в старые времена – человек – летучая мышь, – вступил в разговор Хаймович, размешивая ложечкой сахар.

– Ну вот, старый, а ты говорил, что раньше мутантов не было.

– А их и не было, вымышленный был герой, не было его по правде.

– Тебя, старый, и вправду не поймешь: был, но не был, – вмешался я. – Ты уж определись, кто был, а кого не было. Мухи тоже не было? Лапшу нам на уши в детстве вешал?

– И ничего я не вешал, – надулся Хаймович. – А с Мухой, молодые люди, я пил чай, как с вами сейчас!

Вот это номер! Мы с Косым аж замерли. А я уловил на мгновение образ пожилого мужика лет сорока с иссиня-черными волосами, он сидел на моем месте и держал в руках чашку с чаем. Не врет старик!

Договорившись, что за пулеметом пойдем с утра, мы улеглись спать, как раньше в детстве. Дед на своей кровати, а мы с Косым на диване.

– Косой, а у тебя девок новых не появилось?

– Нет. И ваще, Толстый, давай перекладывайся валетом, а то я тебя побаиваюсь…

– Да не боись, Косой, больно не будет!

– Иди ты на хрен! Забирай свою подушку и вали с дивана.

– Ладно, всё, молчу, больше не буду, но валетом не лягу. Твои носки нюхать – не большое удовольствие.

– Вот, пля! Можно подумать, твои чистые!

– Ты че, сдурел? Ты за кого меня принимаешь? Я же не Хаймович. Об угол грязь отстучу и дальше ношу. (На тряпичных развалах такого добра, как носки, было навалом).

– Эй, детвора! Давайте спать, а то встану и не посмотрю, что большие, выпорю, – подал голос старый.

– Спокойной ночи, Моисей Хаймович! – отозвался Косой.

– Спокойной ночи.

Я завозился и, приняв удобную позу, уже шепотом спросил Косого:

– Косой, ты что, первое имя деда вспомнил? А я уже забыл давно, как он раньше нам представлялся.

– Да как-то само на ум пришло.

– Как дела-то, рассказывай?

– Нормально всё. На сносях моя, и одна общаковая баба тоже. Одна баба свободная осталась, но к ней не пойду, моя психует.

– Так ты че, давно без бабы?

– Да уже месяц.

– Ладно, спим, завтра день тяжелый.

Умирающая Сара говорит Абраму:

– Не живи один. Месяц погорюй, но обязательно найди себе женщину.

– Сарочка, проси все что хочешь, но только не это. Лучше тебя я все равно не найду, а такая, как ты, мне и на фиг не нужна.

Не знаю, почему мне пришел в голову этот анекдот Хаймовича, вроде и случай не располагал (болтался я, башкой вниз скручивая пулемет, с неба капало, с меня тоже, не то чтобы я обмочился, хотя позывы были), но рассказал я именно его. Косой хмыкнул. Он уже раза два обшарил кабину вертолета, а теперь от нечего делать сидел и пялился на мою работу. Оставался последний болт, с которым я бился уже час. Он прокручивался, грани были сорваны.

Газовый ключ за сбитую шляпку не цеплялся, а если цеплялся, то норовил сорваться при малейшем неточном движении. А где им быть точными, коли ты висишь на трех конечностях и лишь одной прилагаешь усилия. Разозлился я всерьез.

– Ну его! Косой, подай ножовку.

– Что, никак?

– А ты не видишь?

При помощи ножовки и чьей-то матери болт сдался через двадцать минут.

Освобожденный пулемет повис на веревке. Всё! Я утер пот со лба.

Только теперь я почувствовал, как устал и продрог. Предстояло еще спустится вниз, – и бегом домой. Там тепло и сухо. Хаймович, поди, печку растопил. Но почему-то предвкушение тепла не радовало. Неясная тревога поселилась в сердце. Надо поторопиться.

– Толстый, ты обратил внимание на дыры в вертолете?

– Угу, их трудно не заметить…

– Я тоже их заметил. Как ты думаешь, откуда стреляли?

– Может, с такого же вертолета, может, с земли. Какая теперь разница?

– А такая, что большинство дыр пришлось на дно и лишь небольшая часть в лобовое стекло…

– Слушай, Косой, хорош умничать, лучше помоги пулемет опустить, он тебе нужен, а не мне.

– Просто мне не дают покоя вон те башенки на крыше, одна из них – это выход на чердак, а вторая… вроде такая же, но двери на ней не наблюдается, и дырки в полу вертолета.

– Ты хочешь сказать, что стреляли оттуда? Ладно, сейчас спустимся и проверим. Веревку держи, я отдохну пока.

Наградив Косого веревкой, по которой спускался пулемет, я присел отдохнуть.

Меня всегда поражала одна привычка Косого: любил он, чтоб окружающие приходили к тем же умозаключениям, что и он. Для этого он начинал выдавать всю последовательность своих рассуждений. Как будто проще сказать нельзя. Одним словом, зануда.

Правда, говорил он так не со всеми, а лишь с теми, кого почти принимал за равного, т. е. со мной. С остальными он был куда проще, подай – принеси, пошел на фиг – не мешай.

По идее, я должен был гордиться его вниманием, но меня это раздражало. Зато он гордился, что везде может залезть, куда я залез, почти везде…

Бойцы Косого отдыхали на чердаке. Ночь на нашей крыше у них не задалась, кровососы одолели. Теперь под тихую дождевую капель они мирно дрыхли. Пора будить, груз им тащить предстояло. Взмокшие и промокшие, мы стояли с Косым на крыше.

– Пойдем на башенку глянем, – махнул он рукой.

Дверную ручку мы не нашли, но одна из панелей явно была подвижной, несмотря на видимое отсутствие навесов. Замочная скважина на ней имелась. Судя по прорези, ключ был странной формы – загогулиной. Дверь была настолько плотно подогнана, что поддеть ее монтировкой не представлялось возможным.

– Тьфу! – Я сплюнул. – Не фиг время терять, пошли отсюда, Косой, буди своих.

Тревога не покидала меня, а росла с каждой минутой. Не хотелось паниковать без видимых причин, но я уже привык доверять своему чутью, оно мне не раз жизнь спасало. Косой разбудил своих пинками.

– Подъем, бойцы! Бодро взяли агрегат и полезли вниз! Надо сказать, что привел я их сюда через шахту лифта.

По ремонтной лестнице всё полегче, чем снаружи по стене кошку в окна кидать и по веревке лезть. До лифта мы проскочили от ближайшей комнаты. Пришлось, правда, улучать момент, как защита сработает. Косой порывался что-то спросить, но стерпел. Не любил он, когда чего-то не знает, но перед подчиненными этого показывать не хотел. Вдвоем тащить было несподручно, поэтому агрегат навьючили на Лома. Парень здоровый, сдюжит. Надо только его предупредить.

– Слухай сюды, Лом, жить хочешь? Значит, спустишься до первого этажа и меня жди, я доползу и скажу, когда из шахты выбираться можно. Как сигнал дам, беги и прыгай сразу без остановки в окно. Усек?

– А то!

Косой поморщился, но промолчал, не любил он, когда кто-то другой командует. Много он чего не любит. Поэтому я давно сам по себе.

Так цепочкой, один за другим, мы стали спускаться. Первым полез Лом, за ним Коротышка, следом Косой и замыкающим я. Ощущение тревоги навалилось на меня в темноте шахты с новой силой. Я слушал сопение Косого, тяжелые вздохи Лома, внутренние маты Коротышки, клявшегося больше никогда в жизни не играть в карты на жратву. Но не они меня тревожили. Опасность шла из глубины шахты. Кто-то недовольный и злой шуршал на дне, и я никак не мог понять: это кто-то один огромный или их много? Что-то не складывалось с распознаванием объекта. Вроде как их много, а мозг один, чепуха какая-то получалась.

– Мать твою! – заорал вдруг Лом. – Веревка гнилая! Еще не прозвучал удар о дно шахты, но я уже понял, что случилось…

– Лом, сучара! Следом полетишь! – заорал Косой.

До него тоже дошло. Бум! Удар прозвучал глухо, затем послышался далекий треск. Пулемет проломил кабинку лифта в подвале. Вот где она была! В самом низу. Из пролома неожиданно вырвался луч света, следом донесся рассерженный гул, и что-то темное заслонило свет. Оно выбралось, уступив место следующему и еще одному. Мама дорогая! Им нет числа! РОЙ! Вот что это такое…

– Косой, я не виноват, веревка лопнула!

– Хорош орать, быстро возвращаемся. Они ползут!

Кто они – я не стал объяснять. Копошащаяся масса заполняла шахту. Скрежет лап по стенам, постукивание панцирей друг о друга и невыносимый нарастающий гул, от которого волосы вставали дыбом. Смерть в темноте, в неизвестности – пожалуй, самое страшное, что может быть. Изо всех сил мы припустили наверх. Твари были быстрее, кажись они и летать умеют.

– А-а-а! Суки! – отчаянно и безнадежно закричал Лом. – А-а-а!

Голос его донесся откуда-то из глубины. Всё! Прощай, Лом. Мы уже выбрались на чердак, когда эти твари настигли Коротышку. Крупные, размером с кошку, успел заметить я, опрометью выскочив на крышу. Косой выскочил следом и захлопнул за собой дверь, подперев ее плечом.

– Коротышка? – спросил я взглядом.

Косой покачал головой. Он шел сзади меня и видел больше. Мы стояли с Косым, подпирая спинами двери и высунув языки, в дверь настойчиво скреблись. Рубашка вылезла из штанов, из расстегнутого ворота вывалился армейский жетон на цепочке. Я собрался отправить его назад, когда наткнулся пальцами на загогулину, смахивающую на сушеную гусеницу, и пристально на нее посмотрел. Косой узрел загогулину, и тут же состоялся немой разговор – немой по той причине, что мы запыхались и говорить еще не могли:

– Ну ты и дурак… У тебя же ключ был!

Я развернул заплечную сумку с инструментом на себя и, достав монтировку, принялся забивать ее короткой кувалдочкой в косяк. Получалось не очень надежно, жестяной косяк сминался, но не пробивался. Пришлось попробовать по-другому – вбить ее клином между дверью и косяком. Вышло не лучше, но пойдет, в конце концов к нам не торки ломятся, а так, мелюзга. До хрена мелюзги, правда. С опаской оглядываясь назад, мы пошли к башенке. Загогулину дверь признала и, шумно вздохнув, отошла в сторону, открывая вход в кабинку. Спертый, с запахом плесени, воздух ударил в нос. В кабинке стояла лесенка, ведущая к неизвестному агрегату, но, судя по ленте с патронами, агрегатом не цветы поливают. Косой радостно присвистнул.

– А я тебе что говорил?!

Зеркальный снаружи, купол башенки оказался прозрачным изнутри, сквозь него виднелась серая моросящая мгла над головой. Часть купола перед стволом, видимо, в нужный момент отходила в сторону.

– Я одного не пойму, Косой. Чего они по своим-то стреляли?

Косой уставился на меня в ожидании.

– Жетон этот с ключом я же со скелета снял, который в вертолете лежал. Значит, покойный отсюда был… то есть допуск сюда имел. Странно это.

– А кто его разберет, может, не поделили чего. У нас же часто так, сегодня свой, а завтра друг другу горло рвем.

Косой полез обниматься с находкой и тут же по самые уши залез в смазку.

– Ух ты! Да он живее всех живых! Ни пятнышка ржавчины! Лента вся в смазке! Ух ты! Толстый! Как же нам повезло! Вот только ни курка, ни кнопки не видно. Ну да свинтим – Хаймович разберется. Чего стоишь? Сумку с ключами доставай!

Меж тем я напрягся, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Шевеление за чердачной дверью притихло. Что-то большое и грозное приближалось к ним.

– Ключи давай! Ты что, уснул?

В дверь ощутимо толкнули, и монтировка чуть шевельнулась. Косой проследил за моим взглядом, и улыбка сошла с его лица. Я зашел в кабинку, дверь за мной закрылась. И уже из кабинки, поднявшись на лесенке к Косому, услышал второй удар. И увидел последствия: монтировка, как щепка, отлетела. В дверях появилась серая туша, заслонив просвет. Сначала показалось, что ползет она бесконечно долго. Но, скорее всего, произошло это почти мгновенно, просто с моим зрением что-то случилось. И тут это нечто вывалилось на крышу и, расправив крылья, попыталось взлететь. Наш железный друг внезапно ожил…

«Да-да-да-да!» – громко и часто заговорил пулемет.

Мы стояли, открыв рты, оглохшие от выстрелов. Ошметки незваного гостя раскидало по всей крыше. А из открытой двери неудержимым потоком вылетал рой, но пулемет успокоился и стих, видимо, мелочь его не интересовала.

– Вот это пахан у них был… – выдохнул я.

– Чего? – заорал Косой.

– Пахан, говорю, у них знатный был.

– Чего?

– Хорошо, говорю, что пулемет не успели скрутить!

– А то!

Косой улыбнулся, подняв большой палец вверх.

– А ты гадал, где у него гашетка. Гашетка у него где надо…

– И то верно, тут сроду стрелка не было, сдох бы стрелок от гари пороховой и грохота.

– А лесенка для того, поди, чтоб смазать да ленту поменять.

– Угу.

– Уходить-то как теперь будем?

– Ага!

– Чего ага? Эти твари по всей крыше расползлись и улетать не думают!

– Чего орешь? Я всё прекрасно слышу.

– Дверь открой, может, по внешней стене уйдем.

– Дверь изнутри не открывается, замуровали, демоны!

– Вон кнопки сбоку от двери нажми, открыться должна. И я сдуру нажал. Может, нажми я другую, дверь взаправду открылась бы, но нам не повезло. Кабинка дернулась и поползла вниз. Сердце екнуло. Мы вцепились с Косым друг в друга, словно перед смертью, и лишь немного спустя, поняв, что разбиться нам не грозит, стыдливо разжали объятия.

– Матерь Божья! Толстый, мы же к ним в гнездо спускаемся!

И действительно, кабинка неуклонно ползла вниз и на кнопки больше не реагировала.

– Косой, ты какую-нибудь молитву помнишь?

– Из тех, что старый нам читал? Только одну: хлеб наш насущный дай нам днесь и избави от долгов наших, как и мы прощаем должникам нашим…

– Ты чего несешь? – возмутился я. – Про долги, про хлеб вспомнил! Читай быстро со мной!

«Святый Боже! Святый крепкий! Святый бессмертный! Помилуй нас! Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!»

– А поможет?

– Повторяй за мной! Святый Боже! Святый крепкий!.. Умирать в гнезде жутко не хотелось, Косой подхватил мою молитву, и мы затараторили. По мере опускания лифта я лихорадочно прощупывал окружающее пространство на предмет опасности. Опасность была, но где-то в отдалении. Поэтому, когда лифт остановился, дверь, вздохнув, открылась, и на нас никто не набросился, мы с Косым одновременно с облегчением выдохнули.

– Помогло, а ты не верил, – сказал Косой.

– Вот за что я тебя не люблю, Косой, так это за привычку валить всё с больной головы на здоровую!

– Ладно. Проехали.

Выйдя из лифта, мы попали в небольшую, тускло освещенную комнатушку, скорее коридорчик, заканчивающийся глухой дверью. Ручек на ней не было, лишь знакомая замочная скважина. Без промедления сунул ключ. Раздался мертвенный женский голос:

– Подтвердите свой допуск. Подтвердите свой допуск. Без подтверждения допуска через десять секунд вы будете уничтожены.

– Ни хрена себе! – Косой ломанулся назад к лифту, но дверь не открылась.

В моей голове вихрем пронеслись мысли, первая: пропали! Вторая – Хаймович, чертящий пальцем по пыльному столу, коробочка с прорезью и его слова: допуска у нас нет. Да вот же она, рядом с дверью! Что туда вставить? Меж тем мертвячка начала отсчет:

– Десять… девять… восемь… семь…

Жетон! Жетон плоский и туда влезет! Ключ из скважины не вынимается, цепочка не рвется! Но длины хватает. Вставил.

– …четыре… – Наступила секундная пауза и голос продолжил: – Допуск подтвержден.

Покойница заткнулась, и в оглушительной тишине щелкнул замок. Мы стояли с Косым, задыхаясь от эмоций. Он снял с пояса фляжку и припал к ней губами.

– Много не хлебай! Кто знает, когда еще воды наберем…

Косой оторвался от фляжки и протянул мне.

– Ты как знаешь, Толстый, но я сейчас найду эту сучку и врежу ей, ой врежу…

Хлебнув, вернул фляжку.

– А тебе не приходило в голову, что это она на крыше пулемет в ход пустила?

– Ну это меняет дело… Тогда бить не буду, а просто трахну в знак благодарности.

Косой расплылся в улыбке, нравился он мне такой – незлобивый, хоть иногда злопамятный.

– Хм, честно говоря, не верю я, что это живой кто-то, голос больно тухлый. Ты помнишь, как дед рассказывал, что, мол, были такие машины, которые могли другими машинами управлять и даже разговаривать.

– А то! Я, Толстый, на память не жалуюсь. Старый Мойша говорил, что машины эти невидимой энергией по кабелям питались. И энергия эта – сила огромная, и если найти ее источник, многое из хлама нынешнего починить можно и заставить работать. Сначала пулемет ожил, потом лифт заработал. Коли так, сдается мне, Толстый, что источник этот где-то рядом…

Я внутренне вздрогнул, почти то же самое Хаймович говорил мне накануне. Не так прост Косой, каким иногда хочет казаться.

Прислушиваясь к своим ощущениям, я опять-таки опасности не ощутил. Не было за дверью ничего грозного и голодного. Вообще ничего живого не было, и пелена не ходила по комнатам. Но, кто его знает, какие сюрпризы может старая техника преподнести. Может, лучше не рисковать, а назад попробовать?

Подошел к лифту. Дверь не открылась.

– Ага, Толстый, забоялся? Да пробовал я, не откроется она. Ежу понятно.

Делать нечего, двинулись дальше. За вновь открывшейся дверью простирался длинный широкий коридор, уходящий в неизвестность. А сбоку от выхода находилась комнатка с застекленным окном и суровыми стальными дверьми. Они были приоткрыты…

Стоило нам с Косым туда заглянуть, как я сразу понял, что увести отсюда Косого не смогу. ОРУЖИЕ! АК в смазке и с полными рожками, пистолеты неизвестной марки, помповые ружья, аккуратненько расставленные на стеллажах, коробки с патронами для них, четыре цинковых ящика с патронами 7,62 и шесть ящиков – с 12,7 для красавца «Корда», установленного на крыше. С идиотской улыбкой, нахапав полный ворох оружия, Косой развалился на кожаном диване, принялся рассматривать свое богатство и нечленораздельно бормотать: «Писец Джокеру! Пусть вешается! Город мой! Толстый, ради такого дела – ничего не жалко. Ничего!»

Я был тоже искренне рад такой находке. Но внимание мое привлекли четыре экрана, на которых виднелись знакомые и незнакомые места. Так, на одном из них я рассмотрел до боли знакомую крышу. Тварей на крыше поубавилось, разлетаются, видать, потихоньку. На втором экране – кусок коридора, на третьем и четвертом – какие-то пропускные тамбуры, типа предбанника, где с нас допуск требовали. А ну-ка, ну-ка…

– Косой! Косой, дело есть. Сгоняй назад, за дверь, я на тебя тут посмотрю.

Косой был поглощен пересчетом патронов, научил его Хаймович считать, на мою голову.

– Косой! – позвал я.

Тот только отмахнулся. Ну и хрен с ним, я вышел в предбанник и оставил там сумку с инструментами. Вернулся назад. Так и есть! Вот она, моя сумка! Значит, этот экран туда смотрит. А другой тамбур, незнакомый, где-то еще расположен. Бог с ним, но на всякий случай запомню. Под столом тихо, ненавязчиво жужжало. На столе куча кнопок неизвестного назначения. Но больше всего кнопок было на черной доске посреди стола, и на каждой по два, а то и по три знака. Ага! Вижу буковки знакомые.

– ЙЦУКЕНГШЩ… Ерунда какая-то, а ниже ФЫВАПРОЛДЖЭ… Еще понятнее. Как древние эти слова выговаривали!

– Чего? – отозвался Косой. Подозрительно быстро он в себя пришел, раз слух обрел.

– Да говорю, слова тут понаписали на кнопках, не разберешь, что они значат.

– Ну и? – подошел он к столу. – Ну да, тут мухоморов надо наесться, чтоб понятно было. Толстый, а на фиг ты на эти кнопки смотришь? Глянь на большие на столе, там конкретно написано: «откр.» – поди, открыть, «закр.» – закрыть. Вот как-то так, наверное…

И он ткнул пальцем в «откр.». И ничего не произошло. Я облегченно вздохнул, еще не хватало, чтоб эта комната куда-то провалилась. Не видя результата, Косой ткнул в «закр.». И дверь в тамбур с шумом закрылась.

– Косой! – Я чуть не взвыл. – Там моя сумка с инструментом осталась!

– Ага, понял, а теперь «откр.». И дверь поползла назад.

– Убери-ка лучше свои ручонки шаловливые от кнопок, от греха подальше. Считай, с этими нам повезло, а другие лучше не трогать.

– Ага, согласен. Толстый, а пожрать у тебя ничего нету?

– Жратву мы всю на Коротышку сгрузили, когда Лома завьючили. Забыл?

– В жизни не поверю, чтоб у Толстого заначки не было.

– Есть пара кусков вяленой собачатины в сумке с инструментом, они, правда, уже недели две там ночуют.

– Пойдет! Тащи, погрызем да прогуляемся по коридору, тут, наверное, много еще чего полезного найдется.

С автоматами наперевес и весьма потяжелевшими сумками мы вышли в коридор, на ходу дожевывая сухие жесткие куски.

– Прячьтесь, твари, мы идем! – хохотнул Косой и дал очередь от пуза.

Выстрелы вернулись эхом, гильзы звонко покатились по бетонному полу…

Дальнейшие события стерлись в моей памяти, как мездра с собачьей шкурки, словно кто ножом поскоблил. Остались только смутные ощущения происходящего, словно это было в далеком детстве. Смытые, призрачные картинки, которые позже мне пришлось восстанавливать по кусочкам. И помочь мне в этом было некому, Косой потерял память напрочь. Помню, как с открытыми ртами бродили по огромным помещениям, уставленным кучей неизвестных машин и механизмов.

Уроды в стеклянных трубах, залитые какой-то жидкостью, смотрели на нас мертвыми глазами. Первые монстры, которых мы увидели, были с человеческими телами, но со звериными мордами и покрытые шерстью. Все они были пронумерованы, и чем больше был номер, тем сильнее они походили на людей. Изредка встречались неописуемые, ни на что не похожие существа, с непонятными надписями: саламандра, амфибия, хамелеон. Ощущение опасности не покидало меня, но было как-то размыто и неопределенно. Постепенно оно притупилось, мы совсем расслабились и как-то не сразу обратили внимание на некоторые изменения в следующих комнатах. Сильного беспорядка в них не было, но некоторые вещи были опрокинуты или небрежно валялись. Кое-где на кафельном полу чернели пятна разного размера и происхождения. Потом мы нашли огромный продуктовый склад, и наша настороженность пропала мгновенно. Стеллажи, уставленные до потолка ящиками консервов, всяческой невиданной жратвой в пакетах и коробках. Правда, было много банок уже опустошенных и брошенных тут же, поэтому приходилось внимательно смотреть, куда наступаешь, чтоб не навернуться.

Но вот, пожалуй, первое, что нас поразило, – это наличие воды в кранах: такой чистой и вкусной воды мы отродясь не пили. Те жалкие крохи, что удавалось нацедить в подвалах города, были ржавой мутной жижей, которую Хаймович процеживал через тряпки и отстаивал пару дней. Здесь же вода была везде, почти в каждом помещении. И она не кончалась. Открыв кран, мы уставились на струю прозрачной воды и смотрели на нее с тревогой минут пять. Сейчас кончится. Но она не кончалась и десять, и двадцать минут. Создавалось впечатление, что запасы ее неисчерпаемы. Потом стало жаль попусту ее тратить, и мы закрыли кран.

Документов, которые я тщетно искал в здании наверху, здесь было навалом – за год не перетаскать. Шибко разбираться я не стал, но несколько страниц машинально прихватил. Если деду не понравятся, сгодятся мясо заворачивать. Хотя после обнаружения склада, думаю, заботиться о пропитании нам не придется хотя бы некоторое время. Наевшись от пуза всякого ранее не жратого и неопознанного, обпившись вволю, мы осоловели и, подперев дверь в склад, завалились спать.

Сколько проспали, одному богу ведомо. Проснулся я от постороннего звука, кто-то громко и с наслаждением чавкал. Отправляя в рот куски сочного нежного мяса в застывшем прозрачном соку, Косой пальцами извлек последний кусочек из банки и опрокинул остатки себе в рот. Я невольно сглотнул слюну и тут же к нему присоединился. Через некоторое время решено было двигать дальше, дабы не умереть от обжорства.

Помню еще ряд помещений с клетками, в клетках были остовы непонятных существ. Потом нас накрыло. Внезапно и разом. Может, не разом, может, это мне сейчас так кажется, а на самом деле мы постепенно теряли контроль над своим разумом и телом…

Накрыло – и я шагал куда-то, как покойник, с трудом волоча ватные ноги. Ничего не вижу, не слышу, не понимаю. Вроде и зрение есть, но не вижу. Чувствую только, что впереди меня так же, как я, ковыляет Косой, мертвой хваткой вцепившийся в автомат.

Обращаю глаза в себя и ориентируюсь по внутреннему зрению. И тут приходит острое понимание надвигающейся беды. Что-то страшное и непоправимое произойдет через несколько шагов с нами. Только остановиться я не могу. Над телом я не властен. Разум в панике ищет выход из создавшегося положения. Ищу причину и нахожу. Некто движется рядом, одним курсом с нами. Глаза не видят его, но чувствую, что он где-то между мной и Косым, чуть в сторонке, ведет нас, как собак на веревке. Пробую шевельнуть правой рукой, плетью повисшей вдоль тела. Чуть-чуть, слегка. Получается, но не очень. А времени не остается. Беда всё ближе. И тогда внезапно нахожу решение. Перестаю сопротивляться и ускоряю шаг. Поравнялся с невидимым. Вот он! В метре от моего правого плеча. Рывком отправляю левую руку за поясницу и, вытащив пистолет, стреляю из-за спины направо. Не глядя, не поворачивая головы. Раз! Два! Три! Невыносимая боль врывается в мозг сотней раскаленных иголок. Палец еще жмет на курок, но я уже валюсь с ног, теряя сознание…

Прихожу в себя на полу. Мордой в блевотине. Штаны мокрые. В голове туман.

Отрываю голову от пола и смотрю на фигуру рядом в черной луже. Кажись, попал. Это меня слегка успокаивает.

Перевожу взгляд вперед. Всё правильно. Впереди валяется Косой, весь скрючившись от боли. Изо рта вытекает лужа. Всё мясо из себя выкинул. Да-а, плотно мы поели.

Поднимаюсь на ноги. Пол какой-то неправильный – качается под ногами. Привалился плечом к стене. Так надежней. Сполз по стенке опять на пол. Надо посидеть, отдохнуть.

Сил нет совсем, как в детстве, когда от стаи убегал. Вот так же сидел на бордюрчике второго этажа, ничего не понимая. Как туда запрыгнул, не помнил. И что там, на земле, происходит, не понимал. Стая рвала кого-то. А он пронзительно и отчаянно верещал, пока чьи-то зубы не порвали ему горло. Так и погиб Ящерка. А я ничего не чувствовал в тот момент… Ничего. Сидел с совершенно пустой головой и не мог пошевелиться. Косой, который повис на водосточной трубе, рассказал мне потом, что своими глазами видел, как я с разбега запрыгнул на этот карниз, а это добрых четыре метра, если не больше. Так и сейчас сижу и тупо рассматриваю эту хрень, что нас вела.

Недоросток какой-то. Может, пацан? Да нет, не пацан. Руки тонкие, пальцы как у паука, голова лысая, морщинистая. Старик, что ли? Надо встать да глянуть получше. Вроде пол уже не шатается. Поднялся, подобрал свой пистолет, подошел. Оно лежало на боку. В левом боку было две дырки: одна у пояса, другая повыше, у подмышки. Из верхней дыры со свистом выходили кровавые пузыри. Дышит еще. Перевернул его на спину, и на меня со злобой уставились два глаза. Вру. Три! Третий глаз был в складках кожного нароста посреди лба. Фу! Ну и урод! Маленький рот, сведенный в гримасе, приоткрылся, словно он хотел что-то сказать, но не сказал. Только пустил те же красные пузыри, и тонкая струйка крови потекла по подбородку. Вот и всё.

Я прикрыл ему остекленевшие глаза и пошел к Косому – что-то долго он отдыхает. Косой был в отключке. Вот оно что! Впереди, в метре от Косого, стояла пелена. Действующая! Не появляющаяся и проходящая время от времени, а неподвижная. Она перекрывала конец коридора. Вот куда эта тварь нас вела – зажарить хотела. Оттащил Косого подальше и принялся тормошить. Он мычал, но глаза открывать не хотел. Пришлось отвинтить фляжку и влить ему в рот. Он заперхал, глаза открылись.

– От… отвали… – с трудом выдавил Косой.

– Давай, друг, вставай, хорош спать.

– Где мы?

– Здесь, как видишь.

– Где здесь? Мы же пулемет несли? Где Лом, Коротышка? Я не на шутку встревожился:

– Косой, ты что, ничего не помнишь? Мы здесь, в подвале, как на лифте спустились, так и шарахаемся тут вторые сутки.

Он замотал головой, с ужасом оглядываясь по сторонам.

– А это что за бабай? – уставился он на покойничка.

– Короче, Косой, видать, он тебя хорошо приложил. Тут такое дело…

И я вкратце, что помнил, рассказал ему про наши похождения. Он сначала не сильно поверил, но живой автомат и куча боеприпасов внушали уверенность, что всё рассказанное мной – правда. Вот только куда я свой автомат дел, я вспомнить не мог. Помню, что из оружейки мы оба с автоматами выходили. Консервы я штык-ножом вскрывал. И всё. Как обрезало.

– Он, значит? – кивнул Косой, осматривая убитого.

– Ага.

– А дед говорил, что мутантов больше нет, вымерли. Видать, не все. Смотри, браслетик у него на руке, написано что-то.

Я подошел ближе и прочитал надпись на белом нержавеющем браслете: «№ 445 – Циклоп».

Хаймович взволнованно мерил комнату шагами. После первых охов и вздохов он отошел.

Сначала, правда, отругал нас для порядка, что мы треплем его старческие нервы и не заботимся о его пошатнувшемся здоровье. Однако, судя по тому как он стиснул нас в объятиях, здоровья у дедушки было еще прицеп и маленькая тележка. Затем усадил нас на диван и принялся допрашивать. Пока я сбивчиво рассказывал, выкладывая содержимое рюкзака на пол, дед всучил нам по кружке горячего чая и водрузил на стол сковородку с ароматным дымящимся рагу. Косой запустил руку в свой рюкзак и, улыбаясь, поставил на стол жестяную банку с мясом. Консервы произвели впечатление. Хаймович подхватил ее, повертел, читая тисненую надпись на торце.

– И вы их ели?

Мы с Косым хором кивнули.

– Одного не понимаю, как вы после этого живы остались? Я понимаю, молодость и крепкие желудки, но, судя по дате изготовления, эта тушенка давно превратилась в яд. Трехглазых зеленых человечков после такой пищи кто угодно увидит и слонов, взлетающих с крыши.

– Хаймович! Гадом буду, вкусная! – Косой в доказательство принялся вскрывать банку, орудуя ножом.

Дед опустил свой любопытный нос в банку и понюхал, на мгновение мне показалось, что он, как древнее животное, втянет в себя всё содержимое банки носом, и я прыснул в кулак.

– Хм, пахнет неплохо. По крайней мере признаков разложения не заметно.

– А я про что? Ты попробуй! – взбодрился Косой. Старик осторожно поддел кусочек вилочкой и поднес к глазу: ни дать ни взять – ворон на мышь прицелился.

– А скажите-ка, молодые люди, на этом складе было прохладно?

– Да не жарко, мы в ватниках спали. Да ешь, не боись, проверено, мы-то живы, а банок по десять с Толстым уговорили.

Дед таки положил кусочек в рот и стал медленно разжевывать.

– Бог мой, какие забытые ощущения! Какой вкус! Никогда не предполагал, что банальная тушенка будет деликатесом. Впрочем, что я говорю, вся прежняя жизнь – сплошной деликатес. Так и рождаются сказки о рае…

В гостевое окно влетел камень и прокатился по полу.

– Дед! Ты дома? – донесся с улицы тонкий мальчишеский голос. – Дед! Косой не вернулся?

– Здесь я! – отозвался Косой. – Это мои, – встрепенулся он. – Засиделся я тут, пора. Завтра с утра зайду.

Косой поднялся и вышел в гостевую, на ходу накидывая рюкзак на плечо.

– Шустрый! Привет! Как там дела дома?

– Дядя Косой?! Луиза послала тебя сыскать. Да и наши волнуются. Вас нет три дня, а вчера еще Хромой пропал.

– Ладно, Шустрый, пошли домой. Там разберемся. Поднимаясь по лестнице к двери, Косой обернулся:

– Спасибо, Хаймович, за еду, а Толстого завтра никуда без меня не отпускай.

И подмигнул. Улыбка на его лице разъехалась до ушей. Видимо, он уже представлял, какой эффект на пацана произведет его появление с автоматом.

– До свидания, Федор. Всегда рад твоему визиту.

– Пока, Косой, до завтра, – зевнул я. На меня вдруг тяжкой ношей навалилась усталость.

Но лечь поспать мне старый не дал. Он битый час допрашивал обо всем, что произошло, заставляя вспомнить подробности, кои я не упомянул или пропустил. Пришлось вспоминать. Вспомнил лестничный пролет, ведущий на верхние этажи. Этажей получалось пять. Та же незримая пелена стояла в пролетах, и подняться по ним не представлялось возможным. К ней нас карлик и притащил, видать, хотел нашими телами проверить ее на прочность. Тоскливо, поди, ему там сидеть было. По всем расчетам выходило, что на маленьком лифте опустились мы до самого низа. А что на верхних этажах делается, одному Богу ведомо. Ясно только, что на одном из этажей рой обосновался. Вернулись назад мы, порядком проплутав, но оружейку нашли и лифт запустили. Твари на крыше разлетелись, так что мы без помех по шахте большого лифта и спустились. Такие вот дела.

– А вот еще я тут бумаги какие-то притащил, – вспомнил я и вытащил несколько мятых листов из сумки.

– И всё? – спросил Хаймович, внимательно разглядывая документы.

– Было больше, но у нас с Косым животы прихватило, пришлось попользоваться.

– Это всё потому, что кто-то ест без меры, а потом гадит без памяти.

– Да ладно, там этого добра – во! – провел я большим пальцем по горлу. – За год не перетаскать. Вот завтра с Косым пойдем, притащу, сколько смогу.

– Таскать ничего не надо. Старый замешкался, теребя нос.

– Завтра, ребятишки, пойду я с вами…

Чего-то в этом роде я уже ожидал. Дед-то крепкий, но сможет ли он допрыгнуть до ремонтной лестницы? А снизу лифт дырявый – откуда букашки вылетели. Привяжем его веревкой, а там подтянем. Времени в обрез, но, кажись, не впервой. Должны успеть.

Утро вечера мудренее, подумал я, пристраиваясь на диване. Глаза закрывались сами собой. В гостевую влетела здоровенная каменюка и прогрохотала по полу. Кого там еще принесло?

– Старый! Толстый приходил?

«Вот суки! И поспать не дадут!» – подумал я, поднимаясь с дивана. Вышел в комнату, опережая Хаймовича. За окном широкая морда с жидкими усиками – Кот нарисовался.

– Чего тебе?

– Толстый, тебе привет от Джокера! Он велел передать, что должок за тобой. Людей ты его угробил и пулемет второй не снял. Так что либо ты завтра пулемет тащишь, и должок списываем, либо ты не жилец. Всё понял?!

Я отчаянно зевнул.

– Передай Джокеру, что, кому я должен, всем прощаю. А угрожать мне не советую. Кто ко мне сунется, тот в орало и получит. Всё понял?! А теперь двигай отсюда, пока я добрый!

– Ты сильно об этом пожалеешь, Толстый!

Кот развернулся и вразвалочку, не спешна, двинул по улице. А я вернулся к любимому дивану и придавил его до утра.