ГЛАВА 9

Манфред возился с радиоприемником. В домашней мягкой рубашке с закатанными рукавами, с упавшей на лоб светлой россыпью волос он совсем не был похож на офицера, каким его в последнее время привык видеть Лосберг.

— Хорошо, что застал тебя дома, — входя в комнату, сказал Рихард. — Надо поговорить. Здравствуй! — И кивнул на приемник: — Что, новое увлечение?

— Радиотехника, старина, гвоздь современного прогресса.

Манфред продолжал сосредоточенно колдовать у аппарата, в котором что-то трещало и попискивало. — У нее фантастическое будущее.

— Да уж… Насчет будущего — мне тут один фантаст намекнул, — усмехнулся Рихард, выбирая, из какой бутылки налить, — в подпитии, правда… Радиоуправляемый самолет — без летчика, без экипажа… Этакий летучий голландец, начиненный каким-нибудь тринитро-дерьмом… летит себе, скажем, на Лондон…

— А ты поменьше пей с такими фантастами, — мрачно предупредил Манфред. — Проспится, тебя же и заложит на всякий случай.

— Гран мерси за совет! — Рихард склонился в шутовском поклоне. — Может, ты все-таки оторвешься на минутку? У меня действительно серьезный разговор.

— Говори, я слушаю.

— Ах, слушаешь… Ну так слушай. Твой Биллинг порядочная скотина.

Зингрубер искоса взглянул на приятеля:

— Странно. А ты произвел на него хорошее впечатление. Он тобой доволен.

— Плевал я на его впечатления! Я ему не дворняжка — бегать на задних лапках и таскать в зубах информацию.

— Погоди. Но ведь Биллинг дал тебе и твоей группе совершенно конкретные поручения. И ты согласился их выполнять.

— Да, согласился. Но ради чего? Может, он думает, что за ту кость, которую бросил мне? За ту партию вискозы? Кстати, о новых поставках он помалкивает.

— Ну, я думаю, это уладится.

— Допустим. Но я вовсе не нанимался в платные агенты и не желаю быть пешкой в игре. Ты читал вот это? — Рихард со злостью швырнул на стол газету. — Генерал Балодис смещен с поста военного министра. За попытку переворота.

— Ну и что? — холодно взглянул на него Зингрубер. — Балодис твой друг?

— При чем здесь это? Я не уверен, что вы не будете столь же хладнокровно наблюдать за неудачей моих друзей, попытайся они прийти к власти.

— Если делать будут это по собственному почину, без согласования с нами… Знаешь, не берусь поручиться.

Рихард опустился на стул, проговорил усталым голосом:

— Я ничего не понимаю, Манфред. Вы решили руками финнов пощупать у русских мускулы. Пощупали. Финны получили по зубам. Вам потребовалось усыпить бдительность русских — вы подписали с ними договор, Гитлер устроил в Берлине пышный прием Молотову. Для того, чтобы разгромить англичан, вы захватили Данию, Норвегию, Бельгию… Францию. Я все готов понять, Манфред, и все равно мне не все ясно. Если взять эти глобальные события как фон, что с нами-то, бедными, будет? Предположим, мы все же заварим кашу, не сделают ли в твоем фатерланде вид, что нас вообще не знают и в глаза никогда не видели? Что тогда? Прикажете оставаться нос к носу с русскими миноносцами и собственными коммунистами?

— По-моему, я ответил на этот вопрос… — хозяин загадочно улыбнулся, извлек из внутренностей радиоприемника черный диск, похожий на пластинку, подошел к ящику, смахивающему на патефон, поставил пластинку, опустил иглу, и ящик вдруг заговорил голосом Рихарда:

— Твой Биллинг порядочная скоти… Плевал я на его впечатления… За кость, которую бросил мне… Но я вовсе не нанимался в платные агенты…

У Рихарда вытянулось лицо.

— Что за шуточки? — пробормотал он растерянно, глядя на коварную пластинку.

— Нет, старина, не шуточки! Скоро мы научимся упрятывать эти штучки в портфели, портсигары, в авторучки… В пуговицы кальсон… Разведка должна знать о человеке все. Даже тог о чем он говорит ночью с женой.

— Или с другом? — съязвил Рихард. — Надеюсь, ты не собираешься развлекать моим голосом Биллинга?

— Говори! — успокоил Манфред. — Я выключил.

— А что, собственно, еще сказать? Пока я тут сижу и занимаюсь вашими конкретными поручениями, в Латвии творится черт знает что. Я уже не властен над собственной фабрикой.

— Чего же ты от меня хочешь?

— Помоги встретиться с Биллингом.

— Ну, не знаю… Думаю, у него сейчас более крупные заботы, чем твоя фабрика.

Манфред подошел к аппарату, снял с диска пластинку, протянул с улыбкой Рихарду:

— А это возьми на память. Заруби на носу, дружище, такие штучки все больше в моде… Но не везде тебе будут их дарить.

По каменным плитам тюремного коридора тяжело стучали шаги. Две пары солдатских сапог и между ними — башмаки арестанта. Одетый в полосатую робу, Андрис Калниньш шагал в сопровождении конвойных, угрюмо озираясь по сторонам, За поворотом коридора, возле дверей одной из камер, их ждал надзиратель со связкой ключей. Калниньш забеспокоился, повернулся к конвойным:

— Куда вы меня ведете?

Те продолжали молча шагать.

— Куда ведете, спрашиваю?

— Шагай, шагай! Нечего! — подтолкнул его в спину надзиратель.

Они подошли к камере тридцать семь. Тюремщик отпер дверь, конвойные бесцеремонно втолкнули заключенного внутрь — дверь тут же захлопнулась.

Утром рыбак ползал на карачках, протирал тряпкой пол. Его физиономию украшали два лиловых синяка.

— Давай, давай, вкалывай! Работа дураков любит, — добродушно заметил лежащий на койке детина — подобно зверю, он буйно зарос волосами. — Вон там, в уголочке протри!

Андрис сверкнул исподлобья ненавидящим взглядом, но послушно пошел домывать угол. Двое других заключенных, явные уголовники, перебрасывались в карты.

— Закурить! — негромко приказал один из них.

Калниньш сделал вид, что не слышит.

— Ну? — повысил голос картежник.

Курево лежало рядом. Рыбак положил тряпку, вытер о штаны руки и, достав из пачки папиросу, сунул ему в рот.

— Огня!

От ненависти и унижения у Калниньша дрожали руки, но он заставил себя зажечь спичку. Однако арестант не спешил прикуривать — разминая папиросу, дожидался, пока пламя не начнет обжигать Андрису пальцы. Стиснув зубы, рыбак терпел.

— Молодец, — похвалил уголовник и обратился к приятелю: — Пусть теперь покушает.

— Пусть, — согласился тот и двинул по полу ногой котелок с похлебкой.

Калниньш достал ложку, хлеб… И вздрогнул — ь котелок звонко шлепнулся окурок.

— Папиросы дерьмо! — небрежно заметил бандит, закуривая новую.

Все трое заржали. Пришлось стерпеть и это — Калниньш прекрасно понимал: его провоцируют. По всей видимости, одного покушения на следователя властям было маловато, чтобы отвалить ему полной мерой. Неужели боятся реакции ка убийство Акменьлаукса? Во всяком случае, он дал себе зарок — больше не взрываться и не поддаваться ни на какие провокации. Выплеснул из котелка, молча уселся в углу и жевал хлеб.

Волосатый детина сполз с кровати, подошел к рыбаку, уставился на него, разглядывая в упор:

— Слушай, а ты действительно политический? Что-то уж больно покладистый. Может, легавый? Разнюхать кой-чего подсадили? Лучше сразу колись!

Рыбак будто и не слышал — жевал себе и жевал.

— Ясно, легавый, — обернулся к своим детина. — Разве политические такие бывают? Тот вон, учителишка… До чего ж нервный был — страшное дело. Руку мне до кости прокусил. А еще — интеллигент.

Андрис поперхнулся куском, потрясенно поднял взгляд на волосатого. Они его вовсе не провоцируют, а посадили сюда так же, как Акменьлаукса. Чтобы угробить руками уголовников.

— Чего вылупился? — усмехнулся волосатый. — Может, он дружок твой был? Тогда — извини, не знал.

Жгучая ярость ударила рыбаку в голову, заставила забыть о благоразумии. Он медленно, тяжело поднялся.

— Значит, это ты, гнида вонючая?

— Чего, чего? — обалдело набычился детина. — Ну, видно, мало мы тебя…

Но договорить не успел, с воем отлетел в угол — Андрис в бешенстве двинул его ногой в пах. Но тут же с коек сорвались остальные и бросились на рыбака. Андрис волчком крутился между ними. Окровавленный, страшный, он едва успевал отражать удары и сам бил, бил, что было мочи. С пола вскочил озверевший от боли и злобы волосатый.

— Отвали, суки! — выл он, размахивая тяжелой табуреткой. — Отвали, говорю! Я сам его, сам…

— Убийство! — ворвался в кабинет директора тюрьмы перекошенный от страха надзиратель. — В тридцать седьмой убит заключенный…

— Да что они, черт бы их побрал… Сказано же было — поучить. Только поучить! — директор вынул платок, вытер взмокший лоб. — Теперь из-за этого рыбака…

— Какого рыбака?! — фальцетом крикнул надзиратель. — Убит уголовник Мудрис по кличке «Бешеный». У двоих других — переломы, сотрясение мозга. Это же не человек, это дьявол какой-то.

Директор медленно опустился в кресло, несколько секунд переваривал донесение и вдруг просветлел.

— А что? — потер он от удовольствия руки. — Это дело! И с Мудрисом рассчитались, и рыбачка теперь на законном основании привлечем. А? Оно ведь справедливо говорится — нет худа без добра. Звоните в прокуратуру.

Иоганн Шольце воткнул лопату в рыхлую землю и, перешагнув через ящики с рассадой, вышел на дорожку.

— Дайте-ка взглянуть на вашего богатыря, — улыбнулся он Марте, катившей от крыльца коляску.

Та приветливо поздоровалась, отогнула покрывало.

— У-у, какой славный! — нагнулся старик, спрятав за спину измазанные землей руки. — Наверное, любит покушать, как и полагается мужчине. Как вы его назвали?

— Эдгар.

— Эдгар… Очень красивое имя, — похвалил садовник и сказал озабоченно: — У вас неважный вид, фрау Лосберг. Нас с женой это огорчает. Вы нездоровы?

— Благодарю вас, господин Шольце. Сейчас уже лучше.

— Загляните к нам, моя Луизхен — настоящая колдунья. Она умеет лечить травами.

— Да-а, это прекрасные лекарства. Если бы ими можно было лечить и душу.

Марта вдруг вздрогнула и обернулась за ее спиной стоял одноглазый Фукс.

— Что вам нужно? — раздраженно спросила она. — Почему вы всегда подкрадываетесь?

— Прошу прощения, — смиренно поклонился Фукс, мне необходим господин Лосберг.

— Его здесь нет, как видите. Что еще?

Шольце поспешно отошел от них, занялся своей рассадой.

— Прошу прощения, но вы не могли бы подсказать, где можно найти господина Лосберга?

— Нет, не могу.

— Извините, но у меня к нему срочное поручение…

— Какое? — Марта говорила резко, почти грубо.

— Телеграмма…

— Дайте сюда!

— Но телеграмма господину Лосбергу, — помявшись, сказал Фукс. — Лично.

— Дайте сюда сейчас же! — властно приказала Марта.

Фукс неохотно протянул ей бланк. Марта нетерпеливо сорвала наклейку. В телеграмме было написано: «Обстоятельства требуют вашего присутствия. Срочно выезжайте. Озолс».

Машина мчалась по шоссе, охваченному с двух сторон густым сосновым лесом.

— И не говорите, — обернулся к Рихарду с переднего сиденья Озолс. — Такое творится… Одни бегут, как крысы, — сами на вокзале видели. Другие так обнаглели — по улице не пройдешь. Все орут, требуют, угрожают… Почему и с этой телеграммой?.. Надо что-то делать. Продать, разумеется, уже ничего не удастся, поздно, но попытаться кое-что спасти, по-моему, еще можно. А тут, как на грех, и земельный банк прекратил все операции. Так что…

— Ну а что здесь вообще говорят? — нетерпеливо перебил Лосберг. — Из газет и радио, как всегда, нечего не узнаешь.

— Господи боже мой! Да вы спросите, чего только не говорят! Одни красные флаги припасают, другие немцев ждут…

— Это правда, говорят, что теперь не будет ни Латвии, ни Литвы, ни Эстонии? — обернулся из-за руля Бруно. — Соединенные Балтийские Штаты, как в Америке. Я слыхал, будто Мунтерс с их министрами иностранных дел договорился.

— Что за чушь, — поморщился Рихард. — Кстати, как там Зигис и Волдис? Не разлетелись?

— Все на месте. У ребят руки чешутся кое-кому всыпать.

— Всыпать… Герои! Мало без вас безобразий, — покосился на него Озолс и обернулся к Рихарду. — Надо с вашей дачей что-то делать.

Зять молчал, думал о своем.

— Есть у меня одно предложение, — осторожно начал Озолс. — Не знаю, правда, как вы к нему отнесетесь.

— Ну, ну, я вас слушаю.

— Оно и в самом деле непонятно, как тут повернется. Штаты — не Штаты… А может, война будет. Может, и вообще обойдется — как было, так и останется. Вот я и подумал: а не продать ли вам дачу мне?

— Дачу? Вам?

— Ну не то чтобы продать, а так… — заспешил с объяснениями Озолс. — Как бы переписать на мое имя. Для большей, так сказать, сохранности, поскольку вас все же тут нет, а я… Словом, на всякий случай…

Машина въехала в поселок, покатила в сторону дачи Лосберга. Рихард покосился на озабоченную физиономию тестя, с нескрываемым раздражением переспросил:

— Так, значит, на всякий случай?

— Мы же не чужие, Рихард. Просто, я думаю, так больше шансов сохранить дом. Да и не даром все это. О цене мы можем еще потолковать. Хотя сейчас цены — сами знаете…

Он замолчал, выжидательно глядя на зятя. Тот не ответил.

— Насчет оформления я тоже подумал, — деловито продолжал Озолс. — Этот ваш приятель, господин Крейзис… У него большие связи — и в земельном банке, всюду… Как вы думаете, не съездить ли нам к нему? Я узнавал, он в Риге.

Да, я немедленно поеду к нему, — Лосберг отрешенно посмотрел на тестя. — Только без родственников. Один. Есть дела поважнее, Озолс. Вы меня поняли? Поважнее…

Рихард стоял в кабинете Крейзиса и устало прислушивался к громкому, неторопливому спору.

— Это трусость и только трусость! — резке отбросив стул, поднялся из-за стола хозяин кабинета. — Вот уж истинно каждый народ имеет правительство, которого он заслуживает. Зайцы — другого слова не подберешь!

— А голой задницей на штыки — это как? — почти кричал полковник Граузе. — Подобрать термин? Или сами сообразите?

— Вся сложность в том, дорогой Освальд, — примирительно начал было Фрицкаус, но Граузе бесцеремонно оборвал:

— Да какая сложность! Пусть поедет в Лиепаю или в Вентспилс — ему там все объяснят. Все сложности. Или хотя бы выглянет в окно.

Рихард наблюдал за спорящими и никого не узнавал — от прошлой самоуверенности и многозначительности ни в ком не осталось и следа. Перед ним сидели перепуганные, растерянные люди.

— Действительно, Освальд, обстановка складывается так… — вновь вмешался Фрицкаус.

— Обстановка — это прежде всего мы с вами! — яростно стоял на своем Крейзис. — А то, что там… — он кивнул в сторону окна, — нам только на руку. Резиденция практически не охраняется, вся свора министров — кто в лес, кто по дрова, газеты несут околесицу. И упустить такой момент? Да их сейчас голыми руками… Пары-тройки отрядов хватит.

— Парочки борделей вам хватит, — саркастически пробурчал полковник, — Пока девки оттуда не разбежались.

— Прекратите паясничать! — гневно обернулся к нему Крейзис. — Решается судьба Латвии, а вы…

— Прошу прощения! — В кабинет, тяжело отдуваясь, ввалился Лоре. Встрепанный, помятый, он швырнул на стол вырванную с мясом пуговицу. — Вот! В качестве оправдания. Бог знает что — конец света наступает.

— Говорят, вы неплохо подготовились к этому концу света? — язвительно полюбопытствовал Фрицкаус. — Кроме пуговицы, ничего не потеряете?

— Латвия еще скажет мне спасибо. За то, что мое золото навсегда останется латышским и не превратится ни в рубли, ни в марки.

— Разумеется. Вы ведь предпочитаете доллары, — вскользь заметил Карлсонс и обратился к хозяину: — Насчет того, что резиденция не охраняется — не обольщайтесь. Думаете, это стадо зря там толчется? Красные умеют действовать. Если хотите знать, они пикетируют город.

— Коммунисты охраняют бесценную особу президента? — удивился Рихард. Он был поражен услышанным.

— Представьте себе. Ульманис растерян, парализован морально, не способен принимать решения. «Я на своем месте, латыши могут спать спокойно!» — вот все, чем он в состоянии урезонить нацию. Словом, на этом этапе такой президент их вполне устраивает, — Карлсонс ткнул пальцем в окно. — А попробуй сунься кто другой…

— О чем говорить? — желчно бросил Граузе. — Вашу пару-тройку отрядов просто сотрут в порошок. Мокрого, места не останется.

— Между прочим, любая попытка — прекрасный повод для вмешательства русских, — поддержал его Карлсонс. — Советы тут же потребуют согласия на ввод своих войск ради предотвращения фашистского переворота. Кстати, с их точки зрения они будут правы.

— Я вижу, еще немного — и вы сами выйдете на улицу с красными флагами, — зло огрызнулся Крейзис.

— Никак не могу понять, господа, — Рихард поднялся, встал рядом с Крейзисом. — К чему же вы тогда готовились? Все эти разговоры о национальной независимости, тайные переговоры с немцами…

Граузе смерил его презрительным взглядом:

— Разговоры разговорами и остались. Что вы привезли от немцев? Шиш в кармане? То-то! Радетели отечества, черт бы вас побрал!

— У вас есть лучшие предложения? — холодно спросил Крейзис.

— У меня? Есть. Я предлагаю испариться немедленно и бесследно. Пока нас не перестреляли по одиночке, как глухарей. Борьба только начинается, господа. Не забывайте об этом.

Чтобы ни делала Марта в последнее время, куда бы ни шла, с кем бы ни говорила — одна неотвязная мысль жгла и сверлила ей мозг. Она понимала: вряд ли найдутся у нее силы высказать Рихарду все, что мучило ее и на что она собиралась решиться. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, был отказ мужа взять ее с собой в Латвию. Что бы он ни говорил, как бы ни мотивировал свое решение, какие бы ни приводил доводы, она не верила ни одному его слову. Или, вернее, не то чтобы не верила, она просто не слышала этих слов. Для нее они были только звуками, лишенными всякого смысла. Смысл Марта видела лишь в одном — она должна уехать на родину. И лучше всего это сделать, пока не вернулся Рихард. Поэтому она писала ему. Мысли, мысли… Тревожные, грустные, отчаянные. Который уж день подряд она укладывала их в строки письма, адресованного мужу. Это было необычное, странное письмо — без чернил и бумаги. Она писала его, когда пеленала или кормила Эдгара, когда сидела по ночам, задумавшись, над спящим малышом, и даже тогда, когда беседовала озабоченно возле его кроватки с врачом…

«Я ухожу от тебя, Рихард. Уезжаю домой, к отцу. Знаю, что поступаю жестоко. Но если бы я могла предвидеть, когда решилась выйти за тебя замуж, если б хоть чуточку представляла себе, каким адом это обернется для меня! Ложь, лицемерие, притворство — изо дня в день, из ночи в ночь…

— Мне не в чем тебя упрекнуть — и, может быть, это особенно тяжело! Ты — благороден; принял меня с чужим ребенком, дал ему свое имя, ни разу даже намеком не оскорбил, не задел прошлое. Я благодарна тебе за все. Но… Как же быть, если, кроме благодарности, в моей душе ничего нет и я ничего не могу с собой поделать? Расстаться нам все же честнее, чем пытаться и дальше обманывать друг друга. Мы чужие, Рихард, — чужие, разные люди. И впереди я не-вижу ничего, что могло бы нас сблизить.

Ты сказал, что Артур исчез. Для меня он никогда не исчезнет. Я смотрю на Эдгара и вижу Артура. Может, тебе покажется смешным, но я чувствую себя матерью маленького Артура. И знаю — это сын никогда не позволит мне забыть то, что всегда останется для меня самым дорогим на свете».

Но как ни готовилась Марта к своему побегу, сколько ни сочиняла письмо, их встреча все же состоялась.

Мерно тикал, отстукивая секунды, маятник часов в ее комнате. Здесь царил тот беспорядок, какой обычно бывает перед поспешным отъездом: всюду бросались в глаза раскрытые чемоданы, стопки белья, обувь. Жена садовника Шольце — маленькая, опрятная старушка с добрым морщинистым лицом — помогала Марте собираться.

— Бутылочки для Эдгара я положу в сумку — будут под рукой.

— Хорошо, фрау Шольце. — Марта сложила в чемодан стопку белья, мельком глянула на часы. — Господи, уже скоро одиннадцать. Где же машина?

— Не волнуйтесь, все будет в порядке. Эти вещи тоже в чемодан?

— Мне так неловко, фрау Шольце… Ну зачем вы беспокоитесь?

— Что вы! Как я могла не помочь вам, не проводить маленького Эдгара. Я так встревожена… Как вы одна справитесь со всем этим? На месте господина Лосберга ни за что не позволила бы вам одной пускаться в такой путь.

— Все будет в порядке, фрау Шольце… не попадалась вам моя сумочка?

— Вот она. Вы не представляете себе, как нам с Иоганном будет опять тоскливо без вас. Эти длинные зимние вечера, кругом ни души… и эта жуткая тишина.

Марта вздрогнула, обернулась к ней:

— Вы тоже заметили?

— Что?

— Здесь какая-то нехорошая тишина. Странная. И всегда кажется, будто кто-то рядом. Оглянусь — никого. Так страшно…

— В самом деле? Вам действительно так казалось?

— Не знаю… Это, наверное, нервы.

За окном послышался шум подъезжающего автомобиля. Марта взглянула в окно, засуетилась?

— Ой! Машина уже пришла, а у меня все еще раскидано. И Эдгара будить надо.

Она направилась было в соседнюю комнату, но на полпути остановилась, нервно сглотнула комок. Ее лицо медленно заливала мертвенная бледность: на пороге стоял Рихард. Он удивленно оглядел чемоданы, растерянные лица женщин и страшная догадка промелькнула в его глазах.

— Спасибо, фрау Шольце, вы можете идти.

Самое страшное для Марты было сейчас остаться с ним наедине.

— Но фрау Шольце мне помогает, — словно утопающая, схватилась она за соломинку.

— Ничего, потом.

Жена садовника, огорошенная неожиданным поворотом событий — она подметила, что Марта не обрадовалась приезду мужа, — неловко отступила к двери и тихо проговорила:

— Я буду рядом.

Оставшись наедине с Мартой, Лосберг подошел к столу, налил полный стакан воды из графина, жадно выпил.

— Итак, что все это значит? — Он старался говорить спокойно, но голос дрожал, выдавая сильное волнение.

— Я уезжаю, Рихард.

— Куда? — В голосе было столько зловещей бесстрастности, что ей стало совсем не по себе. Однако отступать было поздно.

— Домой, Рихард.

Не раздеваясь, он устало опустился на диван, взглянул на жену мученическим, затравленным взглядом.

— Тебе здесь не нравится?

Марте становилось все страшнее. Как будто почва уходила из-под ног. Во всяком случае, таким она видела Рихарда впервые.

— Мне все здесь надоело! Все опротивело. Эта вилла, эти странные дела, которые ты скрываешь от меня. Странные люди — крадучись приходят, крадучись уходят. Разговаривают по-немецки, по-латышски…

— Тебе это не нравится? Ты предпочитаешь, чтобы они разговаривали по-русски?

Ничего не понимая, она смотрела на него с удивлением.

— Я хочу домой, Рихард. На родину…

И вдруг замолчала пораженная — плечи Лосберга сотрясались от рыданий.

— Рихард, что с тобой, Рихард? — Марта бросилась к нему, склонилась, словно над ребенком.

Муж судорожно схватил ее руки, прижался к ним мокрыми от слез губами, захлебываясь, сказал:

— Нет у нас больше родины, Марта. В Риге красный переворот.

Смысл сказанного трудно доходил до нее. Переворот? Ну и что? Какое он имеет к ней отношение? Неужели из-за этого опять придется отложить возвращение домой? Хотелось бежать — не было сил. Хотелось плакать — не было слез. Почувствовала, как кружится голова, и обессиленно опустилась рядом с Рихардом.