Впервые мы увидели ее в холле санатория у стола для пинг-понга.

Она была в сером свитере, в узкой прямой юбке, она откидывала со лба волосы после каждого разящего удара ракеткой. В ту послевоенную пору был я студентом, не обходил вниманием ни одну молодую женщину и сразу заметил и ее улыбку, и ее сильную фигуру, напоминавшую древнюю египетскую статуэтку. И главное, я заметил ее партнера – хорошо скроенного красавца со статью уверенного в себе человека, почему-то вызвавшего у меня видение старого Петербурга. Я учился на историческом факультете, не был лишен воображения и, глядя на ковалергарда, невольно представил сани с медвежьей полостью, мелькающие в морозных кольцах фонари, сыплющуюся изморозь в пролете Невского, над которым голо висела январская луна, взвизги полозьев, онегинский бобровый воротник на николаевской шинели, покрытой алмазными блестками («морозной пылью серебрится…»), и рассеянный снисходительный взгляд из саней.

– Видал, артиллерист, какая пара в нашем доме появилась! Экземпля-ары!.. – восхищенно проговорил Павел, мой сосед по палате, бывший полковой разведчик, ныне учитель военного дела в сибирской школе под Иркутском. – Чуешь, какая картинка? Лебеди – да и только! Эк, ежели б не рука, поиграл бы я с нею в пинг-понг!..

Ярко карих глазах Павла промелькнули игривые огоньки; он поправил пустой рукав, приколотый английской булавкой к новому офицерскому кителю без погон, и, словно бы потягиваясь, вдохом выпрямил крутую грудь, заслоненную панцирем орденов. А она выиграла, спокойно положила ракетку на стол, «кавалергард» и он набросил свой пиджак ей на плечи, и они пошли к выходу, независимые, никого вокруг не замечая.

– Хороша пара. Прямо сказка – тысяча и одна ночь. Наверняка молодожены, – сказал Павел и затуманенными глазами проводил их до конца холла.

– Урожденная княгиня Голицына. Урожденный граф Шереметев, – пошутил я довольно глупо. – Откуда они, эти аристократы?

– Вот именно, – согласился Павел задумчиво.

Помню, мы плохо спали эту ночь, я слышал, как ворочался Павел, а мне все время представлялась ее безразличная улыбка, прямая спина гимнастки, ее движения возле теннисного стола, плавные взмахи ракеткой, и представлялся проигравший партию «кавалергарда», его пиджак на шелковой подкладке, небрежно наброшенный на плечи. А мой товарищ по палате все длинно вздыхал, взбивал кулаком подушку, наконец спросил негромко:

– Тоже не спишь? Понятно. Небось, эта лебедиха в свитере перед глазами?

– Что-то сон не идет, – ответил я, притворно позевывая.

– Угу, – промычал он и сел на постели, пошарил папиросы на тумбочке, заговорил с неожиданной злостью: – Чуешь, паря, что скажу тебе? Не ведаю, почему такое, а со мной иногда дьявольщина случается. Я как красивую бабу увижу, так места себе не нахожу. И глупая мысль покоя не дает: почему она не моя, почему другого целует? Некоторые от анекдота прямо-таки помирают: сотня, мол, жен у султана, и все они, мол, зверски угнетают бедняжку. Согласен принять муку на его месте! Ишак он и слабак турецкий! – Павел возбужденно хохотнул, чиркнул зажигалкой, прикуривая. – До войны я до ужаса баб боялся, краснел, бледнел, потел, слова не мог сказать, если какая из-под ресничек глянет. А в войну началось – вроде черт в душу влез: в госпитале ни одной медсестрички не пропускал, а после войны – совсем с ума сошел, жеребец дундуковый! Женился, а меня все на сторону тянет и тянет, ровно магнитом! Жена, конечно, через полгода к своим родителям убежала, а я вконец разгулялся, как кот мартовский. Городок маленький, мужиков и парней нет, а девок-красавиц в каждом доме… Чуешь ты трагизм этого дела? Или нет?

– К чему ты это говоришь, Павел?

– А к тому, что герцогиня эта в свитере как пуля в душу врезалась. Хоть знаю – пустой номер. Осечка получится, – сказал он и упал спиной на постель, затягиваясь папиросой. – Таких у меня еще не было. А знаешь, кто она?

– Кто?

– Не княгиня, не герцогиня, а геологиня. Я у сестричек в регистрации разведку произвел. Геолог она. Можно сказать, землячка. Из Красноярска. Вероника Викторовна. Не замужем. А этот красавец хмырь – не муж. Так я понял.

– Тайна, покрытая шибкой мглой. Пока не разведал. Видать, какой-то непростачковый инженер. В общем, крупняк, судя по внешним данным.

Он замолчал, и в сумраке палаты, налитой голубоватым отсветом зимней ночи, долго рдел и потухал огонек папиросы.

А на следующий день, когда мы опять встретили ее и его в холле перед обедом, я вдруг увидел, как возле теннисного стола Павел мгновенно преобразился, стал гибче, стройнее, во всем облике появилось нечто оленье – и гордое, и плавное, – лицо с щегольскими шелковистыми усиками приняло вызывающее выражение, смуглый румянец загорелся на скулах. Он подхватил с полочки ракетку и смело подошел к «геологине», рыцарским кивком приглашая на партию.

– Разрешите… с вами? – опережая «кавалергарда», проговорил Павел и задорно поиграл ракеткой, глядя в темно-серые, не успевшие удивиться глаза. – Я позор готов принять. От вас. Готов и не покориться, если повезет. Предупреждаю: играть не умею. А партию с вами хочу…

Она подняла брови.

– Занятно. Но откуда у вас такая решительность, если вы играть не умеете?

– Давайте. Одну партию. Поучусь малость.

– Ну, что ж. Давайте. Учитесь. – Она равнодушно пожала плечами.

Они начали. Я наблюдал за ними не узнавая Павла, а он играл с молчаливой отрешенностью, азартно, стараясь гасить, сначала портачил, промахивался, стискивал рот, пропуская шарики, посылаемые ею, подхватывал их с пола. Но минут через десять что-то чудодейственно переломилось в игре – он начал работать ракеткой с рассчитанной силой, ловкостью и быстротой, изумившей меня, и я подумал, что с этим парнем в разведке было бы, пожалуй, надежно. Однако в следующую минуту Павел решительно бросил ракетку на стол и, подкидывая и ловя шарик, упругой походкой подошел к партнерше и, наклоном головы изображая светскую учтивость, должно быть, заимствованную из какого-то кинофильма, проговорил тоном самонадеянного баловня судьбы:

– Очень благодарен. Научили. Но обыгрывать вас – не хочу. Очень вы интересная и непонятная женщина. У вас глаза прекрасные, а тепла в них нет. Благодарю.

– О, как это великодушно! – Она засмеялась, пожала плечами. – Научила вас играть, стали меня обыгрывать – и отказались от победы?

Павел вежливо показал улыбкой зубы молодого сильного животного.

– Я очень уважаю женщин, – сказал он ровным голосом. – Особенно красивых землячек.

Он без стеснения, без тени неуверенности взял ее руку и, все играя какую-то роль, с театральным наклоном головы поцеловал кончики пальцев.

Она молчала, а губы ее чуточку морщились, готовые удивленно присвистнуть. Но тут «кавалергард», прищурившись в сторону Павла снисходительно сказал:

– Простите, дорогой, вы, вероятно, ошиблись. Здесь нет ваших земляков.

– Во-первых, – проговорил Павел, – я ни дорогой, ни дешевый. Свою цену я сам знаю.

– Совершенно верно, – охотно ответил «кавалергард». – Пока не обидели (он подчеркнул слово «пока»), мы вас не задерживаем, дорогой…

– Лично вас я тоже не задерживаю, дражайший…

– Благодарю за комплимент.

– И я тоже: благодарствуйте. Я не на паркетах, а в окопах вошью воспитывался. Поэтому извините уж.

– Извиняю.

– Салют и вальс «На сопках Маньчжурии». Покеда!

Павел невозмутимо посмотрел в глаза «кавалергарду» и вышел из холла, твердый в каждом движении, и я снова представил его надежность в разведке, где он был хозяином положения, каким, по-видимому, хотел быть и сейчас.

В тот же вечер субботнего отдыха и танцев, я поразился Павлу вторично, увидев, с какой неотразимой решимостью он пригласил «геологиню» танцевать, как уверенно двигался вместе с ней под звуки радиолы. Он что-то говорил, не отводя глаз от ее вопросительно поднятого к нему лица, а красавец «кавалергард» в ожидании скрестив руки на груди, следил за ними с терпеливым интересом. Я не мог слышать, что говорил ей Павел, мнилось, ласково-ироничное, а она, слушая его, все удивленнее изгибала брови, затем со смехом откинула голову, освобождаясь от его дозволенного в этом танце объятия, и он, разочарованно повел ее мимо танцующих к колонне, где ждал «кавалергард».

– На сегодняшний вечер – осечка, – вполголоса сказал Павел, подходя ко мне и обдавая запахом хорошего одеколона, которым чистоплотно пользовался после тщательного бритья. – Завтра воскресенье, процедур никаких нет – пригласил ее в ресторан, а она взбрыкнула. Назвала меня «очаровательным нахалом из провинции», на что я ей ответил, что жив не буду, а все равно в ресторане хочу посидеть, с землячкой. Ну, сам видишь, чем кончилось. «Перестаньте болтать глупости, иначе я поглупею вместе с вами. Тем более что танцуете вы, как иноходец перед молодой кобылкой. Я ведь не кобылка, в конце концов!» М-да! – И Павел вздохнул всей грудью. – Знаешь, что интересно, скажу тебе. Когда танцевал с ней, вроде бы обнял не сильно, как полагается в этом деле, и тут попал прямо в электрическое поле. Даже в горле пересохло. Это понимаешь или нет?

– Зачем тебе нужно приглашать ее в ресторан? – спросил я с упреком. – Думаешь ее этим удивить? Нет, ты все-таки нарушаешь правила. Забываешь, что она не одна.

– Если придет, значит, все будет, как в разведке, – проговорил в раздумье Павел. – Место встречи я ей назначил.

– А она?

– Если придет завтра в парк к мостику, значит, я ей не без интереса. А что до этого «кавалергарда», как ты его называешь, то пусть хоть на дуэль вызывает. Я готов и на кулаках подраться.

– Что-то тут не так, Павел.

– Все так. Что ж я делать должен, если она меня в узел завязала! Понял? В узел!

– Она тебя завязала? По-моему, ты сам себя завязал.

– Ну ладно тебе антирелигиозные лекции читать, – оборвал Павел. – Помоги лучше мне насчет интеллигентных разговоров с ней. А то я вроде пугаю ее, как по-фронтовому оглоблей ворочаю. – Он угрюмо нахмурился. – Между прочим, ее испугаешь! И когда молчит, надсмехается, как черт!

– Так как тебе помочь?

– Завтра хочу, чтоб ты со мной пошел. Веселей будет.

– И ты думаешь, она будет тебя ждать у мостика?

– Поглядим, говорю. Я тоже не последний парень на деревне.

Когда вместе с Павлом мы шли по аллее парка, был ясный морозный день, из тех, какие бывают в Кисловодске. Серебристое сверканье в воздухе, солнечная белизна на деревьях, заснеженные крыши санаториев, зимнее бульканье незамерзшего ручья близ тропы, толпы гуляющих около стеклянной галереи в ожидании часа нарзана, – все это вызвало у меня праздничное настроение погожего январского дня и, главное, то, что Вероника Викторовна не пришла к мостику. Но тут я почувствовал укол тревоги, увидев на аллее среди сугробов ее «кавалергарда», они двигались в мостику навстречу нам приближаясь с другой стороны.

Павел глянул на меня, лицо его обрело замкнутое выражение, и, шагнув навстречу Веронике Викторовне, он сказал голосом убежденного в своей правоте человека:

– Я просил вас лично поговорить со мной, а вы пришли с охраной.

– Слушайте вы, чудак, поймите, я пришла из чистого любопытства, а не потому, что вы неотразимый покоритель женских сердец, – заговорила она, и ее опушенные инеем ресницы дрогнули. – Не кажется ли вам, что наше странное знакомство принимает фантастическое направление?

– Не слишком, – глухо ответил Павел, точно не сомневаясь ни в чем. – Спасибо. Благодарю.

– За что?

– За то, что пришли.

Она свистнула, прижала к губам меховую муфту, внимательно разглядывая Павла. А «кавалергард» молчал, плотно вбитый в сибирскую доху, его лицо, брезгливая складка рта как бы подтверждали, что он только из уважения к женщине вынужден сдерживать себя в рамках воспитанности и приличия, терпя этот оскорбляющий разговор.

– Ну, что ж, пусть так, – после краткого колебания сказала Вероника Викторовна и кивнула «кавалергарду». – Подожди меня, Всеволод, в санатории.

– Хорошо, я буду ждать, – послушно проговорил «кавалергард».

И по этой фразе я понял, что она сильнее его, а он, покорен ей, будто вместе с Павлом я становлюсь участником несправедливого заговора, неприятного мне.

В ресторане, безлюдном в этот дневной час, непривычно просторном, стыл ледниковый холод, дующий по белым скатертям, по пирамидам салфеток, по стеклу сиротливых бокалов на столиках; и здесь, когда разделись в пустом гардеробе, вошли в зал, Павел живо огляделся и, барственным жестом завсегдатая призывая официанта, восклицательным знаком возникшего из-за портьеры, сказал мне с лихим удовлетворением:

– Эх, и гульнем мы сейчас, как после везучего поиска!

Официант с округлыми щеками проводил нас в центр зала, который подобен был арене цирка, к столику, стоявшему на возвышении и, вероятно, из уважения предложенному Павлу при виде его орденов. Я же заметил под шелковистыми усиками Павла одобрительную ухмылку; он галантно отодвинул стул, приглашая Веронику Викторовну сказал:

– Я прошу вас быть как у меня в гостях. А застольем разрешите командовать мне.

Вероника Викторовна скомкала улыбку:

– Постараюсь поудачнее сыграть роль гостьи, но о чем мы с вами будем говорить? Павел, Павел… простите, не знаю вашего отчества…

– Павел Алексеевич. На фронте друзья звали меня Павлуша. Мне это нравилось. Что вы будете есть? Что будете пить? Коньяк? Шампанское? Приказывайте, теперь все в нашей власти. Вот возьмите меню.

Она взяла меню и, не взглянув, отложила его.

– Представьте, я не пью ни коньяк, ни водку. Шампанское терпеть не могу. Что буду есть? Съем один мандарин. Я сыта. Так о чем мы будем с вами говорить, Павел… Павел Алексеевич?

– Погодите! – с покорной властностью остановил Павел, и, откинувшись на спинку стула, подозвал официанта, сейчас подошедшего с почтительно вопрошающим взором. – Так что же, друг, выходит, мы в ресторане одни и чаевых, и заработка нет? – заговорил он дружелюбно, как с давним знакомым. – Ясно и понятно. Что ж, постараемся выручить тебя, друг сердешный! Шашлычок найдется в этом заведении? (Официант опустил брови.) Прекрасно. Суп харчо? (Опять движение бровей.) Замечательно. Ну, к этому все остальное. Травки-муравки всякие. По-русски и по-кавказски. Как в лучших домах Берлина. А главное вот что! – Павел немного подумал, окидывая взглядом огромный зал, и артистично щелкнул пальцами. – А главное вот что, дружок. Две бутылки коньяку. Самого марочного, лучшего. Ясно? И пять бутылок шампанского, если не жалко. Ясно, дружочек-пастушочек? Быстрота учитывается в ведомости и без нее. Окей?

– Не чересчур ли? – заметила Вероника Викторовна, ее влажные от растаявшего инея брови смешливо подрагивали. – Неужели для одной гостьи вы устраиваете такой роскошный пир? Смотрите, Павел Алексеевич, не хватит чем расплатиться, наберетесь позора перед всем миром.

– Нам не страшен серый волк, – беспечно сказал Павел и, должно быть вступая в крупную игру, превесело обратился к официанту, невозмутимо чиркающему карандашиком в блокноте: – Поправку, дружок, на ходу сделай. Три бутылки коньяку. И десять бутылок шампанского. И все тащи сразу, чтоб стоял боезапас на страх врагам и русский глаз радовал. Считай, что в твоем ресторане мы свадьбу играем. А друзья, они, может, еще подойдут. Давай работай, кореш, да на полусогнутых, чтоб скорость была, как в полковой разведке перед поиском! Ясно? Повторять не надо?

Павел отдал это приказание с выработанной военной четкостью, исключая тоном голоса всякую лишнюю шутку, и я отметил, что он умеет отлично владеть собой. И, подумав об этом, увидел уже знакомое выражение вопросительной насмешки в глазах Вероники Викторовны. Она спросила:

– Скажите, Павел, кто вы такой? Купец-миллионер? Мот? Сочинитель научно-фантастических романов?

– Вопрос ваш понял. Даю настройку: раз, два, три. Прием, – перешел на иронию Павел и, наклонясь к ней, заговорил с непринужденностью: – Кто я такой? Отвечаю по пунктам анкеты. В Гражданской войне не участвовал. В оппозиции не был. Участвовал, однако, в Отечественной. Бывший полковой разведчик, взявший тринадцать «языков». Звание – гвардии лейтенант. Трижды ранен. Войну кончил на Одере. Двадцать шесть лет. Место жительства – Красноярский край. Холост. Ищу подругу жизни. Такую же красивую, как вы. С такими же глазами «дикой серны», как в песне поется, с такой же фигурой, в таком же сером свитере, как у вас.

– Да-да, – проговорила Вероника Викторовна, изображая гримаской шутливую грусть. – Застенчивость вам не угрожает. Впрочем, тринадцать «языков»… Тринадцать – несчастливая цифра.

– Ерунда! – жарко возразил Павел. – Тринадцать – моя любимая цифра, и служил я в тринадцатой дивизии. Кому как, а мне эта цифра вроде счастья. А что? – заговорил Павел с нарочитым вызовом. – Я парень, в общем-то, везучий, серьезный, смелый, идите за меня замуж, Вероника, не пожалеете! Уж я-то вас никому в обиду не дам! Как у господина Христа за пазухой… Будем жить хорошо, детей нарожаем штук шесть, нянчить вместе будем. До самой смерти не изменю…

– О, силы небесные! – воскликнула Вероника Викторовна и сложила молитвенно ладони под подбородком. – Вы предлагаете мне руку и сердце?

– А почему не верите? – нестеснительно-дерзко выговорил Павел.

– И я вам нарожаю детей шесть штук и буду стирать пеленки и печь пироги? – продолжала Вероника Викторовна оживленно и потянула бледно накрашенными ногтями папиросу из коробки Павла. – И так мы будем жить с вами счастливо, радостно, патриархально? Изо дня в день?

– Я беречь и жалеть вас буду, – сказал Павел и предупредительно чиркнул зажигалкой. – Я парень хороший. Вам спокойно со мной будет. Только вот, – он помедлил, добавил неодобрительно: – Только вот курить вам не разрешил бы. Не женское ведь дело. Не люблю, когда женщины курят.

– Это, пожалуй, надобно учесть. – Она опустила глаза, прикуривая от зажигалки Павла, ее, казалось, невинно-нежные земляничные губы выпустили дым и изогнулись в не сдержанной ею улыбке. – Значит, так: пеленки, агусеньки, шесть штук малюток, которых надо вместе с вами нянчить в полной любви и радости. Какая чудесная идиллия, Павел Алексеевич, дорогой мой нежданный жених!

– Почему смеетесь? – насторожился Павел и замолчал, строго следя за официантом, который с перегруженным подносом, неслышно ступая, возник перед столом, не совсем уверенно расставляя закуски, бутылки коньяка и бутылки шампанского. – Ну, что застеснялся, друг? Жестикулируй, как положено! – поторопил Павел командирским голосом. – Сколько тебе заказывали шампанского? Десять бутылок? Принеси тринадцать! Учел? Чертову дюжину, на счастье. Одну нам на стол, остальные вон туда – на соседний, все расставь, чтобы красиво было! Почему смеетесь? – повторил он, поворачиваясь к Веронике Викторовне. – Какая еще такая идиллия?

Она закинула ногу на ногу, отклонилась на стуле, ее грудь так полновесно обозначилась под свитером, что скулы Павла покрылись смуглым румянцем.

– Слушайте, Павел, сколько вы получаете, если не секрет?

– До семисот рублей, – ответил он и с беззаботным ухарством заговорил: – А что? Не хватит? Заработать всегда можно! В Сибири да не прокормиться? Со мной ничего бояться не надо! Я ведь парень-ежик!..

Она вздохнула с печальным сожалением.

– Какой вы все-таки наивняк, парень-ежик, в голенище ножик. Так, кажется, в частушке? Я ничуть не сомневаюсь, что вы прекрасный охотник и рыболов. Но я работаю в геологическом управлении и получаю в два раза больше, чем вы. Кто же в семье будет править? Вы? Нет, не вы. Поймите, Павел, женщина всегда должна чувствовать превосходство мужчины во всем. Представьте, как будет задето ваше самолюбие с непослушной женой, которая и детей народить вам не захочет.

– А вы командуйте, рад буду, ежели умно сумеете, – Павел, налил в бокал шампанского, пододвинул бокал к Веронике Викторовне, затем разлил коньяк в рюмки и в раздумье подмигнул мне, как бы призывая к дружескому участию: – Что ж за здоровье моей невесты, которая не хочет хорошей женой быть хорошему мужу. А напрасно вы! – сказал он неожиданно страстно, и темный румянец ярче загорелся на его скулах. – На загляденье была бы пара! Напрасно вы, ей-богу!..

С надеждой согреться я выпил рюмку, но коньяк не согрел меня, холод стлался по гигантскому залу, где, кроме нас, по-прежнему не было ни души и в огромные, от пола до потолка окна, сплошь заросшие инеем, пусто светило январское солнце, отчего было еще холоднее. Меня пробирала дрожь и от этого ресторанного ледника, и от нелепого разговора, который уже недозволенно переходил какую-то грань, принятую в общении между близ незнакомыми людьми.

И эта открытая искренность Павла, не признающего никаких условностей, его наивная страстность, по всей видимости забавлявшая Веронику Викторовну, были неприятны мне как опасное препятствие, которое не в силах был преодолеть влюбчивый Павел, готовый не шутя подчиниться вот этому вздернутому носику, этим безмятежно смеющимся глазам загадочной геологини.

– Хор-рошая была бы пара! – повторил Павел с азартом и, наклонив голову, бережно взял руку Вероники Викторовны, подержал на своей лопатообразной ладони, подобно драгоценности, вполголоса спросил: – Разрешите поцеловать?

Она легонько потянула кисть из его ладони.

– Зачем? К чему эта сентиментальность?

– А может, я вас с первого разу полюбил, как увидел. Может, всю жизнь вас искал. Бывает такое? – снова азартно сказал Павел. – Бывает или нет?

– В жизни бывает все, – ответила она безразлично и, вздрагивая плечами, оглядела зал. – Даже то, что мы зачем-то сидим на этом северном полюсе, и вы говорите мне что-то совсем ненужное, лишнее. Это тоже входит в разряд «бывает». Дорогой мой жених, о чем мы с вами будем, говорить, если станем мужем и женой? Мы со скуки умрем оба!

– Со скуки? Это как же? – возбужденно встрепенулся Павел. – Да ежели бы вы… Да я на руках бы вас носил, как ребенка! Зацеловал бы вас, заласкал бы! Разве вы заскучали бы? И говорун я большой, сказки и байки всякие знаю!

– Вы не сможете носить меня на руках. И я не люблю, когда меня целуют, – прервала она, опуская глаза, и отвернулась. – Послушайте, Павел, – поспешно сказала она, уже смягчая случайно вырвавшуюся фразу, – поймите же наконец… Я не гожусь вам в жены. Если я не убегу от вас после первой брачной ночи, то вы сами прогоните меня на второй день. Я не для вас, поймите! Ну, пора! Хватит. Мне надо идти.

Она встала, улыбаясь своей кроткой улыбкой.

– Пон-нятно! – с прежней неудержимой, но уже страшноватой веселостью четко выговорил Павел, и смуглость сошла с его лица. – Понял отлично! Не могу носить вас на руках. Вероника Викторовна, потому что конечность у меня одна. Единственная. Но она четырех рук стоит!

– Павел Алексеевич…

– И она умеет делать все. Все!..

И он изо всей силы ударил кулаком по столу, отчего со звоном подпрыгнули стукнулись друг о друга бутылки, и стремительно встал, одергивая китель.

– Я готов вас проводить, Вероника Викторовна, – охрипшим голосом произнес он и, рывком вынув портмоне, бросил его на стол, жестко приказал мне: – Расплатись за свадьбу. С чаевыми. Встретимся в палате.

Она, по-прежнему неопределенно улыбаясь торопливо пошла к выходу. Он – за ней следом.

…Когда много лет спустя, я вспоминаю о том январском дне в промерзлом ресторане, вызывавшем ознобную дрожь, и о том каком-то обреченном объяснении Павла в любви, я не могу толком объяснить себе, что же это было. Попытка самоутверждения? Неодолимая страсть? Физическое влечение? Или, быть может, ревность к красавцу «кавалергарду», самолюбивое соперничество?

А тогда, пробродив часа два в одиночестве по горным тропам терренкура, я вернулся в санаторий, думая о Павле. Я поднялся на четвертый этаж и по вытертому ковру длинного коридора заспешил в конец его, где за поворотом была наша палата. Я повернул за угол коридора – и тут же увидел у стены Павла. Он непрочно стоял на ногах, боком ко мне, закрыв глаза, пьяный, как показалось, и с глухими всхлипами, как обезумевший ударялся виском о стену. Я бросился к нему, обнял за плечи, но Павел с силой оттолкнул пряча, отворачивая лицо, залитое слезами, выхрипнул горлом:

– Дурак я подколодный, офицерик свистулечный! Сволочь инвалидная!.. А ты за мной, артиллерист, не ходи, сам справлюсь!.. – крикнул, швырнул мне ключ от палаты и вытирая кулаком щеки, зашагал назад по коридору, в сторону лестницы.

Пришел он в двенадцатом часу ночи. Я не спал. В палате горел свет. Молча раздеваясь, он глянул на меня погасшими глазами, затем лег на спину, после молчания сказал:

– Надоели мне эти санаторные игры. Завтра уезжаю к чертовой бабушке. Все. Авось больше не увидимся. Ты в столицах, я в провинции. Как на разных фронтах. А лебединой паре – от меня офицерский привет и исключительные извинения. Устроил я им сейчас тарарам, дал шороху, пусть помнят бывших полковых разведчиков.

– Что ты там наделал, Павел?

– А ничего такого, – сказал он наигранно лениво. – Что ж, постучал вежливо, как положено, не ногой, а пальчиком, зашел к ней в палату, а они сидят, разговаривают. Я говорю «извиняюсь», поднял ее с дивана, взял на одну руку, прижал соответственно, чтобы не брыкалась, и понес по коридору, а этот красавец сзади шастает, вперед забегает, ума не приложит, что делать, и хулиганом, и дураком меня обзывает. Смех и грех!

– А потом что?

– Потом? Донес ее по лестнице до дежурной сестры в вестибюле, посадил к ней на стол, говорю: «Вот моя землячка желала, чтоб я ее на руках поносил. Приказание исполнил». А она сидит на столе и не то плачет, не то смеется от злобы: «Дикарь, нелепый дикарь!» И тут этот «кавалергард» петухом лезет ко мне с ругательными выражениями: «Дурак, нахал! Я вас в окно выброшу!» Ну, врезал я ему немножко, чтобы остудить с оконными фантазиями.

– Врезал?

– Немножко, говорю. Не до крови. Размазня он, хоть и плечи и рост. Ладно. Конец. Давай спать, артиллерист. Говорить о них больше не хочу.

Больше Павел не сказал ни слова, а ранним утром уехал, хмуро простившись со мной.

И сейчас я понимаю, что он был одним из моего поколения, кто пытался и после войны сохранить свое положение в сложившихся обстоятельствах, еще не сознавая, что его звездные часы остановились в поверженном Берлине.