Рассказы сведущего человека
В дни физического и душевного переутомления он захотел увидеть священника, отца Григория, у которого учился в семинарии.
Уединенно живущего в монастыре старика нашли и привезли к нему, непонимающего, зачем он потребовался всемогущему человеку, слава и власть которого вызывали и восторг, и страх. Сталин поздоровался кивком, со спокойным любопытством продолжительно рассматривал своего бывшего учителя, седого до снежной белизны, согбенного, оробело осеняющего себя крестным знамением, и после молчания спросил:
– Что, отец Григорий, боишься? Почему боишься?
– Ты очень велик, – ответил тихо отец Григорий и смиренно поклонился.
– Его не боишься, – усмехнувшись, Сталин показал на потолок, – а меня, кажется, боишься? Если так, значит, Бога нет?
– Есть Бог.
– И есть бессмертие?
– И бессмертие души…
– А личное бессмертие – существует оно?
– Про то не знаю.
Сталин немного подумал, походил по кабинету.
– Правильно. Искренно. Про то, как ты сказал, знают, только на небесах. Если не будет возражений, отец, я хотел бы с тобой поговорить именно о Боге. Возможен такой разговор между нами?
И вот только через много лет я постарался записать, что рассказал мне отец Григорий незадолго до своей смерти в монастыре во время моих поездок по Грузии. Произошел между ними такой приблизительно разговор:
– Скажи, отец, что есть смысл жизни?
– Добро. Сама жизнь, Иосиф… данная нам Богом.
– Почему ты меня назвал Иосифом?
– Ты был моим учеником. Это не должно тебя унижать.
– Я постоянный Его ученик. – Сталин глазами показал на потолок. – Только нерадивый ученик. Значит, смысл жизни – сама жизнь? Почти так думали Гете и Толстой. Ты читал их?
– Нет, я читаю Священные Писания…
– Уверен.
– Ты сказал «добро». Так, отец? Сюда ты, конечно, включаешь веру, любовь, истину… и что еще? Непротивление?
– Милосердие, Иосиф. И… непротивление.
– Тогда что есть революция? Зло? Насилие? Противоположность добра? Или несчастье? Что, ответь, отец, это не допрос, а откровенный разговор с учеником.
– Не гневайся, Иосиф. Революция – это тропа к счастью через насилие. Дорога к благоденствию – божественное время в бесконечном пути, как путь Иисуса Христа к людям. Короткий путь – кровь, страдания…
– Время, говоришь, отец? Ты, наверно, не согласен, что это неприятное путешествие по кругу вечности. Смертный не знает, что есть сама жизнь, поэтому не верит в смерть. Жизнь терпима, если нравственные законы человека согласны с нравственными максимами общества. Если нет, жизнь по кругу становится мукой. Нужна ли людям бесконечная мука?
– Господь наш призывает к терпению, Иосиф.
– К сожалению, зло разделяет небо и землю. А терпение – сон разума. Но оно воспитывает и мужество. Силы зла, страха и насилия двигают историю в конце концов через революцию и насилие к добру. Таким образом, зло есть добро. Это диалектика. Не так ли, отец?
– Не гневайся, Иосиф, ради Христа. Революция – это обман разума. Томление духа. Суета сует – тщета.
– Значит, и жизнь – тщета? И добро – тщета? Тогда скажи – что есть смерть? Конец всех начал? Цифра? Перемена декораций, как писал Лев Толстой? Или – ничто? Ответь, отец Григорий, что есть смерть?
– Успение… Смерть не есть уничтожение нашей жизни, а лишь переход от земли на небо, от тления к вечному бессмертию. Я думаю, Иосиф, ты вожделеешь бессмертие. Но ты смертен. И вместе с тобой уйдет твоя несокрушимая власть. Бессмертна только твоя душа. Перед Господом.
– Душа, душа… Жаль. Бестелесная душа перед Богом. Жаль. Я не пойму такого блаженства.
– Ты уж будешь не ты.
– И этого жаль. Только в борьбе я понимаю, что такое жизнь.
– Помоги тебе Господи и прости Господи тебе твою безустанную борьбу. Разреши я перекрещу тебя?
– Перекрести, отец Григорий, меня грешного, чтобы я остался, каким был. Другой я – вне моего понимания.
– Да благословит тебя Господь обильным благословением, ибо Бог не есть Бог неустройства, но мира.
И вот какой я запомнил диалог между дотошным до дерзости студентом и старым многоопытным профессором, преподавателем политэкономии в послевоенное время:
– Вы, уважаемый профессор сказали: Сталин – корифей. Я, простите, несколько не понимаю. Корифей – это и есть великий, это – гений.
– Вот как! Мы, к сожалению, еще мало нашли высоких эпитетов для определения всей гениальности этого величайшего в мировой истории человека, политика и полководца, дорогой студент. О нем будут написаны фолианты, как ни о ком из земных титанов.
– Но заметная черта вождя была жестокость! Он не щадил никого, как Нерон, Каллигула!
– Не будьте большим дураком, чем создал вас Господь Бог.
– Вы оскорбляете меня!
– Мое право – Матушка-История. Вы оскорбляете Сталина, а он уже не может ответить вам. Да, Сталин был беспощаден к врагам и нечестивцам, если дело касалось партии. Вот вам краткий почти бытовой эпизод, который вы, вероятно, не знаете, но что покажется вам сущностью Сталина.
Кажется, в тридцатом году Сталин приехал на какую-то выставку в Тбилиси. Тут ему представили старого большевика Иваняна, и Сталин долго щурился на него, как бы вспоминая что-то, потом спросил жестко:
– Не вы ли тот Иванян, который до революции вез сто сорок рублей для ссыльных большевиков и не довез, расстратил?
– Да, я тот Иванян, но я – довез деньги, не расстратил.
– Не расстратил? Деньги ссыльные не получили.
– У меня есть свидетели, Коба.
– Свидетели… Покажите свой партбилет, товарищ Иванян. Иванян протянул партбилет, и Сталин положил его в карман, даже не взглянув на него, сказал:
– У вас был партбилет, Иванян. Теперь его нет. Теперь вы – не член партии.
Вечером Сталин вместе с Серго Орджоникидзе и его женой сидели за столом и ужинали. Раздался звонок в передней. Жена Орджоникидзе пошла открывать. Вернулась бледная, взволнованная, зачем-то налила в стакан воду, наконец, сказала:
– Это жена Иваняна. Она просит тебя, Иосиф, поговорить с ней. Ей плохо. Я отнесу ей воды.
– Отнеси. Я не могу говорить с женой растратчика.
Бывал он и таким.
– Но я помню и другое, что вы воспримите с явным недоверием. Так или иначе представьте в тысяча девятьсот сорок шестом году – творческий вечер Ахматовой и Пастернака. Как только эти известные поэты вышли на сцену, в зале раздались аплодисменты, потом овация. Долго аплодировали стоя, как обычно аплодировали при появлении Сталина. Когда Берия доложил об этом Сталину, он помолчал и просил:
– Кто организовал вставание?
– Мы это немедленно выясним…
– Не трудитесь. Читатели и поклонники правильно сделали. Талантливых поэтов следует чтить.
Как видите, хитроумный царедворец постоянно хотел вызвать у Сталина чувство, выгодное для себя.
– Вы прекрасный адвокат Сталина!
– Я пытаюсь быть адвокатом правды.
– Так вот. В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году один из многих заключенных, вернувшихся из мест отдаленных после пересмотра дела и реабилитированный под чистую за отсутствием состава преступления, встретил на Невском проспекте бывшего лубянского следователя, в железных руках которого побывал как на дыбе, и сразу узнал его. И мгновенно, не говоря ни слова ударил его по лицу, потом стал бить вслепую в неистовстве мщения за все свои мучения на Лубянке, за лагерное прошлое, за несправедливо вычеркнутые из жизни десять лет. Бил, кричал и проклинал Сталина и его злодеяния. А бывший следователь, не защищаясь даже, подставляя под удары немолодое окровавленное лицо, повторял в слезах:
– Бей, бей, еще бей, товарищ! В гражданскую не расстреляли, простили, чтоб я на красных работал. Куда же деться? Бывший я дроздовский офицер… Не смог я… дети… Под страхом работал! Куда ж деться? Теперь я в отставке, слава Богу… Виноват я, каюсь…
– А вот на следующий день после похорон Сталина, когда на Трубной произошло неслыханное столпотворение народа, лавиной хлынувшего к Колонному залу проститься с ним, шофер такси рассказывал мне:
– Девять пар галош насобирал я. Думаю, чего пропадают зря. Продал старьевщику – выпил поллитру за здоровье хозяев, если живы остались. А так отдельных галош этих, не парных, сотни валялись. Многих там насмерть подавило. Детские ботинки даже видел, женские туфли. Как перед концом света. Страшновато, брат, народ от горя обезумел. Все взглянуть на него хотели напоследок. Другого такого не будет. Как вы назовете этого шофера такси? Адвокатом, наверное?
– Однажды во время съемок кинохроники в Колонном зале с треском выстрела лопнула осветительная лампа. Сталин, сидя в президиуме, посмотрел в зал.
Генерал Власик, начальник охраны, ворвавшись в ложу кинематографистов, где была установлена аппаратура, закричал бешеным шепотом:
– Что у вас тут, так вашу распротак! Что такое?
– Лампочка лопнула.
– Я вам покажу лампочку, сукины сыны! Упеку за кудыкину гору! Куда смотрите? Ни звука мне здесь не издавайте! Чтоб не слышно вас было!..
После этого генерал Власик каждый раз спрашивал перед съемкой, делая железные глаза:
– Как ваши лампочки, а? Смотрите у меня! Я вам покажу кино!
А вот вам еще история, о которой знают немногие. В конце одного обеда в среде соратников Сталин сказал: «Послушаем музыку». Приемник поспешно включили, глубокий бас пел народную песню «Утес». Сталин спросил:
– Кто поет? Неплохо. Как фамилия певца?
За столом наступило тягостное молчание, на лицах, конечно, выразилась мучительная работа памяти. Никто не знал. И вдруг – Берия решительно:
– Ветров! Певец Ветров!
И Берия бросился к телефону в другой комнате, набрал номер Радиокомитета:
– Берия говорит. Кто пел? Только что по радио! Утес, утес… на Волге! Кто пел? Как фамилия?
– Краузе.
– Какой Краузе? Ветров пел!
– Его фамилия Краузе… Солист Большого…
– Ветров, говорю! Слышали? Ве-етров! Запомните! Краузе нет, есть певец Ветров!
Смешно, не так ли? Если бы не было так грустно.
– И в паспорте Ветровым стал? Нда-а… Знаменитый певец Ветров.
– Вот именно «нда!..» А помните – «рулевой, кормчий, отец, учитель, вождь, корифей?» И так далее. Ведь кто-то придумывал… Ведь не сам же Сталин в свои бессонные ночи писал указы в отдел пропаганды ЦК. Была целая армия фанатиков и всяческих доброхотов.
– «Доброхотов», вы сказали?
– Можете назвать их иначе. Это не меняет дела. Хотите примерчик для ясности? Пожалуйста. В пятьдесят втором уже году к ректору одного хорошего московского института приходит на прием человек в обыкновенном драповом пальто, шапку не снял, сел в кресло, твердо положил руку на стол, забарабанил пальцами.
– Политическую ошибочку допускаете, товарищ директор института? Что это у вас за транспорант на фронтоне? «Слава великому Сталину!»? Не эмоционально, вяло. Нет идеологической новизны, энергии, народной любви. Плохо контролируете художников, а отвечать вам! Надо вот как: «Великому Сталину слава!». Надеюсь, все понятно, товарищ профессор? Через два часа проверю.
Перепуганный ректор, ученый с мировой известностью, профессор, членкор, со всех старческих ног бросился искать своего хозяйственника. Старик даже не спросил, кто он, этот в драповом – искусствовед ли в штатском или просто один из грамотных доброхотов-добровольцев, привыкших по вечерам писать в серьезные учреждения полные вдохновения строки: «Довожу до вашего сведения…»
– Черт возьми, но ведь он знал, чувствовал эту лесть, видел, как перед ним ползают. Воображаю: когда ночью он вызывал для доклада министров, они, разумеется, были спокойны, их волнение выдавали только ширинки, застегнутые на заднице. Ха-ха!
– Не вполне так. Мне известно и другое: Буденный сделал надпись на фотографии, где изображены он, Буденный, и Сталин в годы Гражданской войны: «Создателю Первой Конной». Тогда Сталин усмехнулся и своей рукой приписал: «Действительному создателю Первой конной», – и вернул фотографию. Нет, лесть он чувствовал, конечно. Ему, как гениальному человеку, надо было пожимать плечами, слыша восторги, но как политик он сознательно не сдерживал почти религиозного поклонения себе. Для проведения своих идей ему нужен был непререкаемый авторитет в народе, укрепляющий его власть. И это помогло ему расправиться со своими политическими противниками. Серьезнейшими противниками, изощреннейшими во всех средствах борьбы. Согласны?
– Да, но страх и любовь к нему. Поклонение и страх, преданность и страх… Как-то одно исключает другое! Или это – Россия?
– Смею заметить – заблуждаетесь. В любом государстве одно не исключает другое. Страх, связанный с особенностями России, чушь, простите, собачья! Всюду и везде существует страх перед вождями и перед властью.
– Да, но…
«Но» заключается в одной маленькой, но серьезной истории, которая кое-что может объяснить. В тяжелые дни наступления немцев на Москву в штаб Жукова приехали Сталин, Молотов и Берия. Вошли в кабинет, где над картой работал Жуков. Берия резко спросил: «Почему немцы под Москвой?» Жуков вспылил: «Пока я еще начальник штаба и прошу не мешать мне работать! – и помолчав, добавил: – Прошу выйти из комнаты». Сталин сказал: «По-видимому, мы пришли не вовремя». И они ушли. На другой день, докладывая обстановку Сталину, начальник Генерального штаба Жуков извинился за грубость. Сталин промолчал. Между прочим иным высоким генералам Сталин говорил иногда раздраженно: «А вы доказывайте свою точку зрения. Вот Жуков. Я ему два слова, а он мне четыре».
– Вот, мол, какой Сталин, широкий, незлопамятный?
– Понимайте, как хотите. Но слава Жукова в войну бесподобна и непререкаема. Солдатская и народная слава. И здесь не был в стороне Сталин. Здесь не было ни ревности, ни зависти. Он был выше этого, что бы о нем не писала пресса. Наша милая, чудесная, правдивая перестроечная и постперестроечная пресса.
– Вы сталинист?
– Нет, я не сталинист, не хрущевец, не брежневец, не ельцинист и не альпинист. Я рядовой историк, знающий, что такое демократия после девяносто первого года. Поэтому не хочу ходить по горам экскрементов, наваленных на нашу историю ненавистниками России.
– Я не желаю больше с вами разговаривать. Это мракобесие!..
– Сделайте одолжение. Что касается мракобесия, то я перехватываю брошенную в меня гранату и бросаю ее в вашу сторону, начиненную тем же смыслом. Извините за неуважительность.
