В назначенный день, 1 октября, рано утром, на небольшое поле рядом с Варшавой вывели заключенных. Место действия заранее обнесли забором и оцепили солдатами, а за его пределами подготовили все необходимое к тому, чтобы максимальное количество зрителей чувствовало себя комфортно. Даже аккуратные будочки общественных туалетов организовали, мало ли у кого живот скрутит. Само собой, о том, что на поле будет происходить большой суд «бандитов и преступников», известили через газеты всю Варшаву за день до того, что привело к огромному скоплению народа. К началу слушаний за кольцом оцепления стояло около тридцати тысяч зрителей, которые размещались на ступенчатом помосте, позволявшем стоять им уступом и все видеть. В качестве еще одного необычного элемента предстоящего кровавого шоу выступал аккуратный ров, отрытый прямо в поле, где и планировалось хоронить осужденных.

С самого утра погода стояла свежая, но ясная, что позволило уже в десять часов приступить к слушанию. Двенадцать «троек» заседали за индивидуальными столами, покрытыми бархатной ярко-красной материей. Куда заключенного подводили конвоиры после озвучивания имени и фамилии. А далее происходило оперативное рассмотрение дела. За счет грамотной работы агентуры и прекрасно подготовленных материалов обсуждать там особо было нечего, поэтому вся процедура занимала не больше трех-пяти минут. А далее, если человека признавали виновным, конвой отводил его ко рву, передавая расстрельной команде. Приведение приговора в исполнение происходило несколько необычным для местных традиций методом – пулей в затылок из револьвера. Для пущего эффекта Александр распорядился пули отлить из свинца без примеси сурьмы, а потом специально притупленные кончики у них рассекать ножом крестообразно. Подобное решение давало поистине устрашающий эффект – раскрывшаяся мягкая пуля вылетала из головы очень эффектно, вынося наружу половину содержимого черепа. У такого подхода было, несомненно, два плюса. С одной стороны, смерть наступала мгновенно и без мучений. С другой – тем, кто только ожидал рассмотрения своего дела, подобная форма казни оптимизма не добавляла. Даже несмотря на то, что примерно каждого третьего оправдывали.

Форма проведения суда и казни специально была так организована, чтобы случился эксцесс, который Саша откровенно хотел спровоцировать. Арестованным было просто физически невозможно сохранять спокойствие в такой обстановке. То есть у кого-то из них должны были обязательно сдать нервы. Что и случилось примерно через час после начала этого кровавого шоу.

Одна женщина средних лет, услышав обвинительный вердикт, обмякла прямо на руках конвоиров. Однако ненадолго. Конвой несколько зазевался и в какой-то момент ослабил бдительность, пытаясь удержать ее на ногах. И она рванула. Да, женщина была довольно худа, но ей повезло вырваться из рук конвоя за счет неожиданности и силы рывка. Впрочем, вместо того чтобы броситься бежать с поля, она кинулась к цесаревичу, который сидел рядом и наблюдал за действом, не встревая.

Конвой выхватил револьверы, намереваясь ее застрелить, но Саша жестом остановил солдат, понимая, что все идет по плану. Тем более что эта особа, очевидно, не собиралась нападать. По крайней мере, по ее лицу и движениям этого сказать было нельзя.

Женщина подбежала и, с ходу рухнув, подползла к Александру, сразу запричитав и заплакав. И уже спустя пятнадцать секунд она стояла перед ним на коленях, обхватив его правую ногу обеими руками и бормоча что-то сквозь слезы, уткнувшись в штанину. Ничего толком Саша из ее слов понять не мог, во-первых, потому что польского практически не знал, а на ассоциациях далеко не уедешь, во-вторых, потому что она комкала слова из-за тяжелого стресса. За этим концертом наблюдали все, кто присутствовал на поле и рядом с ним. Даже слушания прервались на время, ожидая исхода данного действа.

Поняв, что вся штанина у него уже совершенно мокрая от слез, Саша поднял озадаченный взгляд на ближайшего судью, которым оказался некий Юзев Гауке по прозвищу Босак, и спросил:

– Что хочет эта женщина? Я не понимаю ее слов.

– Понять ее не сложно, Ваше Императорское Высочество. Она просит милости. Говоря, что у нее дома трое малых детей сиротами остаются.

– А где ее муж?

– Муж, оба брата и отец со свекром погибли на вокзале. Она просит, чтобы вы сохранили ей жизнь ради детей, которые пропадут без нее.

Александр удивленно поднял бровь и перевел взгляд на женщину:

– Женщина, вон твои судьи, – он указал рукой на стол той «тройки», откуда она прибежала к нему. – Они решили твою судьбу. Кто я тебе? К кому ты обращаешься?

– До круля нашэго! До нашэго цэсажа! Для сирот благам о милосердзэ, ни для мне. – Саша посмотрел спокойным взглядом в ее глаза. Они были полны слез и мольбы. Никогда в жизни он не видел такой искренней просьбы, которая шла, казалось бы, от самого сердца, минуя все препоны разума. Секунд двадцать она смогла вынести спокойный, жесткий взгляд цесаревича, после чего вновь уперлась лицом в его ногу и зарыдала, не говоря более ни слова. Саша поднял взгляд на Юзева. У того дрожали губы, а лицо было серым. События последних дней не прошли бесследно для его психики. Спустя еще несколько секунд он встал со стула и упал на колени.

– До круля нашэго! До нашэго цэсажа! – Его голос был громок и силен настолько, чтобы многие в округе услышали эти слова. За ним стали падать на колени и остальные судьи из «троек». Арестованные. Оправданные. Далее и за оцеплением началось движение. И отовсюду шел речитатив: «До круля нашэго! До нашэго цэсажа!» Спустя две минуты даже солдаты преклонили колени. Было очевидно, что люди понимали правомерность казни не только этой женщины, но и вообще происходящего, однако просили это прекратить, явив царскую милость.

Александр встал. Женщина мертвой хваткой повисла у него на ноге, не желая отцепляться. Так что Саше пришлось опустить руку на ее голову, слегка погладить, а потом по-доброму улыбнуться и чуть кивнуть поднявшимся на него глазам, давая понять, что «все хорошо».

Подействовало. Ее руки ослабили хватку, и женщина рассеянно осела на землю. А цесаревич подошел к ближайшему столу и, воспользовавшись табуретом как ступенькой, без затруднений взобрался на эту импровизированную трибуну.

Вид у него был впечатляющий. Крупный, крепко сложенный мужчина был одет в черную военную форму с белой кожаной портупеей. Его китель и армейские бриджи всемерно подчеркивали гармонично развитое и прекрасно прокачанное тело, усиливая эффект от цветового сочетания правильным силуэтом. Завершали образ аккуратная борода и до блеска выбритая голова, проглядывающая из-под папахи покроя, который в нашей истории в 1881 году ввел в обиход русской армии Александр III под названием «питерка». Ее вариант и наш будущий император очень ценил, предпочитая уже почти десять лет всем прочим головным уборам. Тем более что она прекрасно сочеталась с его излюбленной черной формой.

Так вот, взобравшись на ближайший стол, который скрипнул по его массой и немного ушел в землю, Александр оглядел народ, стоявший на коленях в ожидании.

– Жители Варшавы, правильно ли я вас понял? Вы называете меня своим царем? – В ответ послышался одобрительный гул. Дождавшись тишины, Саша продолжил: – Второй раз за последние пять лет я приезжаю сюда и застаю вас за разбоем. Как мне вам верить? Кто вам вообще поверит после того, что вы год за годом творили? – Цесаревич сделал затяжную паузу. – Раз за разом вы пытаетесь достать из могилы давно почившую Речь Посполитую. Набиваете себе шишки, но ничего толком не понимаете. То государство, о котором вы грезите, упокоено не людьми, но Господом нашим, и нет ему возврата. И не потому, что кто-то будет бегать с оружием да бить вас по рукам. Нет! Не силой вы потеряли свой общий дом. Не силой, но грехом! Вспомните о знаменитом шляхетском гоноре. Разве это честь? Нет! Это гордыня! Самый страшный смертный грех! Именно за него был низвергнут дьявол в преисподнюю. И именно за него была Божьим промыслом разрушена Речь Посполитая. И уже никогда не получится ее воскресить. Никогда! Посмотрите на себя. Люди! От вас отвернулись и земля, и небо! За ваши грехи! За ваш гонор, который ныне не только на шляхту перекинулся, как заразная болезнь, но и на простой люд, сжигая ваши души, словно чума сжигает тела. – Александр вновь взял паузу. – Что мне делать с вами? Вы прокляты небом. Вас ненавидят на земле. Зачем мне такие подданные? Вам даже дела никакого не доверишь, ибо предадите. – Александр вновь замолчал, потупился на землю и покачал головой: – Не нужны вы мне! Не желаю быть вашим царем. – После чего развернулся и наступил на табуретку, намереваясь сойти со стола, но толпа буквально взревела, а потому он остановился и стал выжидать, наблюдая за происходящим.

Очень своевременная булла папы римского сделала свое дело, а потому слова Александра легли на благодатную почву. Агентура докладывала, что уже за день до публичного суда вся Варшава была в невероятно подавленном состоянии. Люди напивались до полного беспамятства. Ходили потерянными. Широкие массы простого народа очень тяжело переживали отречение от Церкви, которое безмерно усиливало депрессивное состояние, вызванное поражением восстания и очередной безуспешной попыткой обрести независимость.

Александр, стоя одной ногой на столе, второй на табуретке, смотрел с минуту на «шум толпы», а потом обратил свой взор на ту самую женщину, из-за которой весь этот сыр-бор и начался. Она стояла на коленях там же, где он ее и оставил, и смотрела на него теми же самыми глазами. Женщина молчала, понимая бессмысленность слов, а ее руки были сложены словно для молитвы. Саша хмыкнул, поднял руку, давая понять, чтобы толпа утихла, и вернулся на стол.

– Я вас понимаю, но и вы поймите меня – мне не нужны поляки. Я чту Бога и не желаю связываться с проклятыми людьми. Зачем мне нести заразу в свой дом? – Он выдержал паузу в полной тишине. – Я готов вас принять, но не как царь Польши, а как Великий князь Московский, как цесаревич Российской империи, как будущий император, в конце концов. И не поляками, а русскими. Переступите через свой гонор – и я приму вас, видя, что вы совладали с тем смертным грехом, что вызвал все эти беды. Видя, что вас можно простить и помиловать. Видя, что вас можно взять в единую семью моего Отечества. Я готов вас принять, но лишь русскими и лишь в Россию. – На поле наступила гробовая тишина. Лишь Юзеф Гауке, стоявший рядом, хриплым и изумленным голосом спросил:

– Но как?

– Как? – Александр уже обращался не только к нему, но и к остальным. – Действительно, ничего быстро не сделать. Первый шаг можно совершить уже сейчас, упразднив и похоронив само понятие Польского царства, упразднив его и включив все эти земли, – Саша сделал широкий жест рукой, охватывающий округу, – как равноправные губернии в состав империи. А дальше дело за вами. Конечно, я пришлю вам не отлученных от Церкви священников, дабы вы вновь смогли войти в лоно христианской Церкви, но без вашего желания подобное станет совершенно невозможным. Вы должны будете перестроиться вот тут, – Александр уперся пальцем в голову. – И осознать себя единородной и неотъемлемой частью одного большого народа. У каждого из вас для этого будет свой путь, и в этом я вам не помощник. Но только при условии, что вы готовы по нему пойти, я готов взять вас под свое начало. Решайте сами, как вам быть. – Саша сделал большую паузу, обводя всю толпу глазами. – А вы, – он обратился к арестованным, что ожидали своей участи, – благодарите Бога, что он послал вам эту женщину с ее искренним раскаянием в столь грозный час. Впрочем, я не царь Польши и оправдать вас не могу. Поэтому у вашей судьбы только две дороги: или принять мою волю, или… – Александр усмехнулся, – вы сами избрали себе судей. – Цесаревич выдержал небольшую паузу, развернулся, спустился со стола, распорядился дать оправданным лопаты, дабы они закопали расстрельный ров, и удалился с поля, прекратив это шоу. Теперь оставалось только ждать, пока заложенная Александром бомба разорвет всю Польшу в клочья.