В тот знаменательный день, когда Арлетт встретилась наконец-то со своей мечтой, юношей, семнадцать лет назад спасенным ею под Диррахием, двоюродным племянником барона де ла Тура, рыцарем из Нормандии Хьюго де Монтвиллем — так вот причудливо свились веревочки их судеб, — в тот же день произошла и еще одна (тайная на сей раз) встреча Боэмунда с королем нищих Тафюром. Никто не знал, о чем они говорили, но только вскоре князь Тарентский сказал товарищам, собравшимся на совет в шатре епископа Адемара, что, если они не дадут ему, сыну герцога Гвискарда обещание сделать Антиохию его владением, он и Танкред поднимут дружины и отправятся обратно в Италию.

Остальные вожди похода напомнили храброму крестоносцу о долге нести спасение христианам и освободить Гроб Господень из рук язычников, а заодно и о присяге, данной ими императору Алексею, согласно которой все завоеванные ими земли становились его собственностью. Особенно усердствовал граф Раймунд де Сен-Жилль, единственный из всех крестоносцев не принесший клятвы греческому базилевсу. Раймунд заменил ее обещанием не вредить императору ни делами, ни словами. Несмотря на столь условную присягу, убеленный сединами, покрытый шрамами, граф Тулузы и маркиз Прованса всегда отстаивал интересы Алексея, особенно когда они входили в явное противоречие с притязаниями жадного норманна.

Разозленный неуступчивостью товарищей, в очередной раз отказавших ему, Боэмунд сдержал обещание: его отряд и дружина Танкреда покинули лагерь. Турки, как это довольно часто случалось, заслышав о том, что опаснейший враг уходит, открыли Собачьи ворота и смело кинулись на франков. Завязалась битва. Боэмунд, забыв обиды, велел рыцарям поворачивать коней.

Вылазка защитников крепости успеха не имела. Однако по лагерю все более уверенно пополз слух о том, что в этой схватке погиб не кто иной, как сам «князь» Тафюр.

Король нищих исчез, однако в городе к жене одного богатого армянина, оружейника по имени Фируз, принявшего ислам, явился человек в длинном балахоне с капюшоном, скрывавшим лицо. Фируз не только не прогнал незнакомца, покушавшегося, как могло бы показаться сначала, на верность супруги, а, напротив, упал на колени и стал просить гостя простить его за неразумие. «Я прощу тебя, — сказал незнакомец. — Но ты должен помочь вернуть город тому, кому он по праву принадлежит — христианам». Целуя руку гостя, Фируз прошептал: «Я сделаю все, как ты велишь, только прости меня, Господи».

Фируз заснул счастливым, а утром решил, что все ему привиделось. Он едва не избил жену, решившую так коварно провести его, однако сомнения одолевали Фируза, и он не нашел ничего лучше, чем спросить совета у начальника. «Поди проспись, — закричал тот и ударил его палкой. — Нечего беседовать с духами!» — «Но это был не дух!» — возразил Фируз. «Ну что же, — засмеялся турок. — Тогда мне понятно, он пришел оценить прелести твоей жены. Любой, кто отведал их разок, вряд ли откажется нанести повторный визит, — он понимающе подмигнул Фирузу. — Я-то уж знаю, дружок, и поверь, не понаслышке».

Затем он прогнал Фируза. Тот вернулся домой и набросился на жену с кулаками. Однако в полночь к нему явился все тот же человек, который на сей раз не скрывал своего лица. Сомнений быть не могло: перед Фирузом предстал сам Христос. Наличие двух ангелов полностью устранили из души раскаявшегося грешника все сомнения. «Не вздумай обмануть меня! — пригрозил Иисус на прощание. — Или я жестоко покараю тебя и весь твой род!»

Следующей ночью Фируз начал действовать.

Господь не случайно остановил выбор именно на отступнике. Армянин начальствовал над башней Двух Сестер, находившейся на юго-западе Антиохии, как раз напротив выстроенной среди гор огромной деревянной башни Танкреда, дружина которого квартировала в полуразрушенном монастыре Святого Георгия.

Переговоры затягивались: Боэмунд не спешил, ожидая, когда у несговорчивых соперников сдадут нервишки. Время шло, и вот стало доподлинно известно, что передовые разъезды конницы Кербоги, три недели безуспешно осаждавшего захваченную лотарингцами Эдессу, находятся всего в двух трех дня пути от Антиохии и что силы атабека несметны; многие, не дожидаясь неминуемой смерти, оставили лагерь. Среди малодушных оказался даже зять Вильгельма Завоевателя Эстефан, граф де Блуа. В тот же вечер князь Тарента понял, что час его настал.

С маленьким отрядом менее чем в полсотни рыцарей и тремя сотнями пехоты он короткой, но черной сирийской июньской ночью, таясь не только от турок в цитадели на Сильфиусе, но и рядовых соратников (об экспедиции знали только руководители похода с зубовным скрежетом и множеством оговорок согласившиеся на предложение Боэмун-да), двинулся навстречу судьбе. Уже брезжил рассвет, когда отряд достиг цели. К Двум Сестрам подошла и часть дружинников Танкреда, остальным надлежало атаковать ворота, когда те распахнутся.

Отсюда с башни крестоносцы выглядели кучкой жалких, усталых бродяг. Фируз ужаснулся, он уже отрезал себе путь к отступлению, послал в заложники франкам сына, прикончил всех, кто мог помешать его планам, даже брата. Оружейник понял, сколь опрометчиво поступил, тем более что Господь уже несколько дней не давал о себе знать. Как могли эти люди захватить огромный город? К тому же среди них не было Боэмунда.

«А вдруг они просто прирежут меня и моих солдат, чтобы захватить провизию и вино, спрятанные в башне? Они ведь ужасно голодают!.. Не пускать их?.. Но утром все откроется, у меня две дюжины стражников, если дело не завершится нынче же, кто-нибудь из них все равно проболтается!»

— Микро франкос экоме! — крикнул Фируз собравшимся внизу крестоносцам. Испугавшись, что они не поняли его, он добавил, мешая язык ромеев и разговорную латынь: — Вас так мало… Где князь?! Где кир Боимон?!

Когда последний поприветствовал Фируза, тот осмелел и крикнул:

— Поднимайтесь!

Норманны приставили лестницу и дружно один за другим устремились наверх. Первым выпало идти Фульке де Шартру и Хьюго де Монтвиллю, следом двигался князь, потом остальные. Лестница, не выдержав тяжести, обломилась, когда маленький авангард крестоносцев во главе с командиром был уже наверху. Снизу раздались стоны и ругань упавших, прочие же, кто не надеясь, а кто и не дожидаясь очереди, раскручивали ременные и волосяные арканы с прикрепленными к их концам острозубыми якорями-кошками и карабкались по стене.

Те из защитников башни (главным образом армяне), кто знал о заговоре, с удовольствием вспарывали животы полусонным товарищам-туркам. Освободившись, они бросали крестоносцам веревки. Скоро все уже спускались вниз, в город, и бежали вдоль стены, стремясь к воротам, кто пешком, а кто и на приготовленных заранее лошадях (армяне и греки вместе с франками). Едва ли они встречали где-нибудь серьезное сопротивление.

Распахнулись ворота, защитники которых познали, сколь остро наточены клинки крестоносцев, сколь метки стрелы, пущенные из их самострелов и луков. Затрубили тут и там турьи рога, конные и пешие воины хлынули в город. Сама смерть пировала за столом с богобоязненными защитниками веры Христовой, не жалея, потчевала она их красным вином крови врагов, подавая на золоте плоть неверных.

Три дня и три ночи без устали резали франки язычников, едва успев запереть ворота перед конницей Кербоги. Еще через три дня долина Оронта зачернела от туч все пребывавших турецких полчищ. Осаждавшие город превратились в осажденных в нем.

Но Хьюго и Арлетт мало волновало это, они правили свадьбу; сам Боэмунд, будущий князь Антиохийский, был на ней посаженым отцом, епископ Адемар венчал молодых, а брат Хьюго Тибальд, монах-крестоносец, помогал ему.

Едва кровь, пролитая победителями на древние улицы, успела высохнуть, как полилась другая. Несмотря на все старания, взять внутреннюю цитатель Боэмунду не удавалось, сын Аги-Азьяна надежно затворился там с несколькими сотнями турок, и выбить его оттуда в условиях, когда город плотно обложили войска неприятеля, возможным не представлялось. Напротив, цитадель служила постоянным источником напряжения для франков, которые вынуждены были всякий раз отражать энергичные вылазки, так как турки в крепости имели сношения с внешним миром, благодаря чему для гарнизона цитадели постоянно существовала возможность принимать подкрепления и получать сколько угодно провианта и оружия. Правда, наследника Аги-Азьяна Кербога предусмотрительно удалил из крепости вместе с его людьми, заменив их своими, под командованием Ахмета ибн-Мервана, хотя подобная перестановка на самочувствии франков решительно никак не отразилась.

Турки внутри цитадели ели досыта и пили допьяна, чего нельзя сказать о крестоносцах, которые, претерпев столь длительные мучения и такой голод, что часть из них не смогла удержаться от каннибализма, напрасно рассчитывали на богатство закромов Антиохии. Еды и питья нашлось куда меньше, чем мечталось. Воинство Христово вновь оказалось под угрозой голодной смерти и, ко всему прочему, было принуждено отражать постоянные атаки турок из цитадели и с внешней стороны стен.

Аги-Азьян погиб, пытаясь бежать во время ночного штурма, когда Боэмунд трубил в рог на башне Двух Сестер, подаренной ему Фирузом. Армяне-лесорубы преподнесли князю голову, саблю и богатую перевязь всесильного эмира, каждый из предметов обошелся победителю в шестьдесят золотых. Теперь на эту колоссальную для простого человека сумму в городе можно было купить шестьдесят фунтов испеченного хлеба, или три десятка яиц, или четырех кур. Становилось ясно, что скоро не останется ничего, что можно будет употребить в пищу, ибо бедные крестоносцы, не имея денег, уже питались листвой, корой деревьев, жарили на кострах вымоченные и отбитые куски шкур свиней и вьючных животных.

Горы трупов, быстро разлагаясь в лучах жаркого солнца, наполняли улицы ужасным смрадом, становились причиной болезней, косивших франков куда беспощаднее, чем враги, которые, несмотря на частые вылазки, не могли достичь значительного успеха, так как извечные соперники Боэмунд и Раймунд объединились, их стараниями вскоре выросла высокая стена, отделившая крепость от города. Кроме того, князь Тарентский велел своим людям согнать уцелевших жителей на разрушение их же собственных домов, расположенных у стен города. Таким образом, даже сумев проникнуть внутрь Антиохии, турки Кербоги оказались бы в значительной степени лишенными возможности маневрировать и не достигли бы эффекта внезапности, руины изрядным образом затрудняли проникновение в центральную часть города, где и находились основные силы осажденных.

Кербога, убедившись, что крестоносцы не представляют легкой добычи, и зная сложившуюся в городе ситуацию, решил подождать, пока плод дозреет и свалится в руки. Франки же, угнетенные голодом и болезнями, ждать не могли. Иные из них обращались в бегство, спускаясь со стен на веревках (кому-то везло, другие попадали в руки турок), кто-то впадал в уныние и молился, но основное войско сохраняло присутствие духа, даже юноши за годы похода научились многому, превратившись в мужчин.

Хьюго и Арлетт не расставались: днем, когда людям Боэмунда выпадал жребий патрулировать стену, рыжекудрая амазонка облачалась в доспехи, надевала на голову легкий шлем и частенько, бывало, сражалась рядом с возлюбленным супругом. Ей уже скоро должно было исполниться тридцать семь, но разрушительная работа, которую ведет неустанное время над кожей лица, сплетая на ней паутинки морщинок, едва лишь делалась заметной, волосы оставались все еще пышными, улыбка белозубой.

Лишения осаждающих, по счастью, почти не коснулись ее: князь отрядил посольство в Киликию с целью добычи провианта и лошадей, и Арлетт попала в число тех, кому выпала честь отправиться с миссией.

Женщина все же похудела на пять-шесть фунтов, что только шло ей. В воинском облачении она продолжала напоминать мальчишку-оруженосца, того Гвильямино, который много лет назад без страха смотрел в глаза великому герцогу Роберту в малом зале его салернского дворца, и так же, как тот мальчишка давным-давно в родной Апулии, продолжала метко стрелять из арбалета, заслуживая похвалы взрослых воинов, восхищение и зависть молодых людей (не все поначалу знали, что имеют дело с женщиной).

Молодожены были счастливы, хотя медовый месяц выдался у них не спокойный, даже и после захода солнца они не всегда принадлежали друг другу (случались ведь и ночные дозоры); но оставшись вдвоем, предавались любви без удержу, меры и стеснения. Они заняли часть дома богатого горожанина, которого по ошибке (он принадлежал к активным сторонникам франков) победители зарезали вместе с семьей и большей частью слуг. Едва выбросив истерзанные трупы несчастных из окон, новые хозяева кинулись на кровать прямо в окровавленных доспехах и, только вволю насытившись друг другом, позволили слуге Хьюго и служанке Арлетт раздеть их.

Они долго мечтали о ночи без тревог, и она наступила. Молодожены лежали рядом просто так, наслаждаясь покоем. Они не всегда знали, явь или сон то, что их окружает. Одно облачко зависло на горизонте, крошечное на фоне бескрайнего небосклона их счастья, незначительное облачко, но… черное и зловещее.

Казалось, только Арлетт замечала его. Хьюго, получивший кличку Хромой (одну ногу он все-таки сломал), впрочем, иные небезосновательно прозывали его Хью Счастливым (прыгая с такой стены, впору и шею было свернуть), куда в большей мере оправдывал последнее прозвище. Но сегодня и он не мог не заметить, как, подумав о чем-то, свела брови его возлюбленная.

— Что беспокоит тебя? — спросил он.

— Помнишь гостей на свадьбе?

— Помню… — не вполне уверенно проговорил Хьюго. На пиру присутствовало немало народу, как знатного люда, так и разного рода отребья.

Увидев затруднения супруга, Арлетт сделала подсказку:

— Один нищий, что подполз к нашему столу, ты еще дал ему немного серебра, и он так благодарил… Мне даже стало не по себе…

Ничего странного в том, что облагодетельствованный раб не видит для себя большего счастья, чем целовать след господина, нет, и все же… В поведении нищего присутствовало нечто пугающее, особенно настораживали слова, которые он бормотал не на латыни или греческом, а на неизвестном языке, не похожем ни на речь турок, ни сирийцев, ни армян.

— Забудь о нем, любимая, — произнес Хьюго едва ли не с усмешкой. — Он получил свое и больше не появится, возможно, его даже и нет на свете. Вчера, ты не была с нами, господин велел перебить все это отребье. Представляешь? Мерзавцы удумали открыть ворота! Смерти мало для таких! Мы убили многих, сам я, думаю, зарубил не меньше десяти, а уж скольких передавил копытами мой Единорог, и не сосчитать. Потом мы спешились и добивали их в закоулках, куда они пытались спрятаться. Того, который так напугал тебя, я не видел, но их были тысячи, кто-нибудь, наверное, убил его, не беспокойся. Может быть, он еще попадется мне, тогда я принесу тебе его голову, хорошо?

Арлетт улыбнулась:

— Хорошо… Только мне кажется, что он жив и… он проклинал нас, когда бормотал те слова, это было какое-то заклинание…

— Чушь! — рассмеялся Хьюго. — Один рыцарь научил меня контрзаклинанию, оно помогает против всех заговоров, я тебя тоже научу. Я был еще молод, приехал как-то посмотреть Рим. Отправился на торговую площадь вместе с одним рыцарем из Шартреза, который жил в той же гостинице, что и я. Наш Монтвилль дыра по сравнению с Руаном, а тут Рим! Это теперь я знаю, что и он деревня рядом с Бизантиумом, но тогда-то я нигде еще не бывал, это уж потом к герцогу вашему нанялся… Что-то нашло на меня под Диррахиумом, все вдруг побежали от ватрангов… Меня какая-то волна захлестнула… Если бы не ты… Я искал тебя… — Хьюго потянулся к возлюбленной, но та сделала запрещающий жест и проговорила:

— Сначала расскажи, я так люблю, когда ты рассказываешь. Нам ведь некуда спешить, правда?

Хьюго кивнул и продолжал:

— Того рыцаря звали Генрих, он был старше меня и уже много где побывал. Так вот, пошли мы с ним по городу, поглазеть, то да се…

— Служаночек посмазливее присмотреть?! — раздула ноздри Арлетт. (Теперь она узнала, что такое ревность). Тридцатисемилетняя уроженка Белого Утеса не ждала услышать, будто бы ее возлюбленный никогда не то что не знал, знать не хотел других женщин, но теперь он просто обязан был забыть о них навсегда. По лицу супруга Арлетт поняла, что именно так дело и обстоит. — Ладноладно, — улыбнулась она лукаво, — я не сержусь.

— Да я тогда и не думал ни о каких женщинах, — искренне удивился Хьюго. — Просто пошли посмотреть… Спасибо Генриху, а то бы я заблудился там… В общем, пришли мы на какой-то рынок, идем, теснотища такая! Никогда ничего подобного не видел, там даже благородный рыцарь не зевай — затолкают. Вот один какой-то тип, я даже и не понял кто, — все время боялся, как бы мне Генриха не потерять, — так вот, пихнули меня, я на лавочку кому-то упал, все обрушилось, хозяин начал на меня орать, кулачищами машет, слюной брызжет. Я его послал к дьяволу, а другой, постарше, подскочил — их вообще много собралось, все орут — и начал что-то бормотать, я понял — порчу хочет на меня возвести, глаза закрыл, пальцы скрестил, слышу, он все бормочет, я ничего не понимаю — еврей какой-то, а то, может, и хуже кто…

Вдруг бормотание прекратилось, и вообще весь галдеж как будто срезало, тихо стало. Я открыл глаза — еврей лежит, а голова в стороне. Смотрю, Генрих меч вытирает. Пока суть да дело, он меня за руку схватил и говорит: «Бежим, а то опомнятся!» Ну, мы и смылись… — Хьюго сделал паузу и закончил, точно добрый сказочник, моралью: — С тех пор понял я: не бойся колдуна, бери меч и вали ему голову на сторону, лучше доброго клинка только добрый топор, — он по-мальчишески засмеялся, — я, как ты знаешь, больше секирой люблю рубить… — Он вдруг сделался серьезен и, глядя на Арлетт, очень внимательно и немного торжественно проговорил: — Еще дал я клятву: если родится у меня сын, назову Генрихом, потому что спас мне тот рыцарь из Шартреза, может, больше, чем жизнь, душу… Знаю я, если бы не Генрих, не встретил бы я тебя, а раз Господь спас меня уже трижды и дат мне тебя, то хочет он, чтобы мы были с тобой счастливы.

— А мы и счастливы, разве не так, Хьюго?

— Да, любимая, мы счастливы…

Они потянулись друг к другу, чтобы только под утро разжать жаркие объятия и обессиленным провалиться в освежающую прохладу крепкого, как доброе старое сирийское вино, сна.

«Не бойся колдуна, бери меч и вали ему голову на сторону, лучше доброго клинка только добрый топор!» Это было последнее, что пришло на ум Арлетт, теперь она не сомневалась, что именно так и надо делать.