«До чего же ненавижу я эти крики: «Помогите, помогите, убивают!» — подумал Илья Иванов и злорадно оскалился: — Если убивают, это хорошо, если убивают, значит, так надо! Так надо! — повторил он понравившиеся своей категоричностью слова. — Так надо, так надо, и все тут, надо, и никаких гвоздей! Приказано, решено, потому что так надо, и все!»

Это возбуждало. Ноздри улавливали запах страха, сочившегося из-под толстой дубовой двери.

— Заперлись, — проговорил он, скаля зубы, — заперлись… это хорошо.

На сей раз Настёна совершила крупный просчет, конечно, в кладовке просторно и дверь очень крепкая с задвижкой внутри (тут у Ильи в юные годы была фотолаборатория и что-то вроде клуба — ребята любили здесь пообжиматься с девчонками)… Однако в комнате можно, распахнув окно, позвать на помощь, найдутся сердобольные, вызовут наряд, а в кладовке ори не ори, никто не приедет. Впрочем, Настя в прошлый раз на весь двор вопила, а милиция явилась через два часа, когда Илья уже спал мирным сном. Подняли его, отвезли в отделение, прочли лекцию (даже не били), утром отпустили. В следующий раз расклад оказался другим: дверь ему удалось выбить (потрезвее был), а наряд и вовсе не приехал. Настёне пришлось бюллетень брать, а Илье бадягу искать для примочек.

Прятаться больше, если разобраться, негде. Спальня теперь не запирается, остается либо бежать, либо отсиживаться за самой крепкой дверью. Так женщина и поступила.

«Почему не ушла, почему, почему, почему?! — проклинала себя Настя. — Забрала бы Олюшку и немедленно вон отсюда, хоть в клоповник к матери. Илья звереет раз от раза, и глаза, глаза безумные, все хуже и хуже… — За дверью стало тихо. — Может, опять заснул? — подумала Настя, но тут же выругала себя: — Надейся на лучшее, но не рискуй, дождись вечера, пока он, выпив еще, не отключится окончательно».

Илья не собирался выманивать «баб» хитростью, более того, выйди Настя сейчас и сдайся на милость победителя, упади в ноги, попроси прощения (искренне, но без завываний, покайся) он, возможно бы, и успокоился, но она заперлась там, дура. Ну что ж, на сей раз жена поплатится за все. Теперь он просто обязан сделать то, о чем давно мечтал.

«Слабак? — проговорил он, чувствуя, как кровь ударяет ему в голову. — Слабак? Ах ты, сука! Ну я покажу тебе, какой я слабак. — Илья отправился на кухню, налил в рюмху теплой водки и, выпив, закусил огурчиком. — Тещины огурцы, — подумал он, сплевывая на пол зеленую кашицу. — Тьфу, какая дрянь!»

Он представил себе, как плюнул бы в физиономию этой старой суки, дуры деревенской — «нашей мамочки». Она еще не ведает, что ее дочечка и внучечка подлежат уничтожению. «Слабак, — сказала Настёна. — Слабак». Отлично. Иванов знал, что вправе сам выбрать способ умерщвления тварей. Он не сомневался, что дочь шлюха Настька нагуляла от старого ухажера, пока он служил в армии. Как могла жена так поступить с ним?! И еще смеет оскорблять его, думая, что он просто ревнует ее и потому буянит. Она вопит, зовет на помощь, но сбежать не решается, считает, что он хороший.

«Хороший? Черта с два хороший! — усмехнулся Илья. — Как ты, сука, посмела сравнивать меня с мужиками из вашего сраного поселка? Я хороший? Я?!»

Нет, ошибалась Настя, муж ее вовсе не быт банальным пьяницей, который, напившись, вымещает тоску и горе на домашних. Она привыкла к этому с детства: так много лет назад гонял их с матерью покойный ныне отец. Здорово бы удивилась она, узнай о том, что у Ильи припасен для нее кое-какой сюрприз.

«Канистра с бензином, Настенька, с высокооктановым бензинчиком».

Илья почувствовал, что странное возбуждение не ослабевает, а растет, какой-то неведомый восторг переполнял душу, рвался наружу. Хотелось петь! Его охватывал экстаз человека, приносящего в жертву людей, чтобы испытать мгновение блаженства — единения с божеством.

«Души мертвых умилостивливаются перед человеческими жертвами», — мысленно произнес он очень кстати пришедшую на ум фразу, еще давно прочитанную в одной из бесчисленных книг в прадедовой библиотеке.

Это нравилось, даже возбуждало, но… Илья подумал о другом:

«Очистительный костер — это здорово. Будет правильно, если Настька искупит свой грех в страшных мучениях, и дитя греха пусть тоже сгорит, чтобы не осталось и следа от плода прелюбодеяния».

«Жрец» — теперь он был жрецом, приносящим жертву, — принял решение. Он налил еще рюмку и выпил. Закусывать не стал.

Внезапно Илья нахмурился.

«Огонь — для слабаков, — решил он. — Для сильных людей, для настоящих мужиков нет ничего лучше топора. — Илья вспомнил фильм «Сияние» с Джеком Николсоном в главной роли. — Огонь отпадает. К чертям огонь!»

Настя давно уже запрятала топор так, чтобы муж не нашел, опасаясь, что он, в очередной раз напившись, примется рубить мебель, как уже случилось однажды. Тогда Илья, к счастью, оказался слишком пьяным, да и топор, надо признать, не топор, а так, топорик.

Бесплодные поиски разозлили «жреца».

«Может быть, гранатой? — подумал он. У него их имелось целых две штуки. — Нет, гранатой не с руки, опять же грохот и… самого осколком может задеть…»

Нет, гранаты решительно не годились.

Он сделал небольшой перекур, выпил водки и целый стакан воды из-под крана. Однако следовало помнить о сакральных обязанностях. Он нехотя направился на балкон за канистрой, но на полпути остановился как вкопанный:

«Ах ты черт! Как же я не заметил? Да чей он?»

Лежавший прямо на журнальном столике топор Илье не принадлежал. Отполированная, должно быть, сотнями мозолистых ладоней и тысячами пальцев рукоятка, тяжелое острое (видно даже с расстояния) топорище с клеймом мастера. Добрая вещь, кажется, даже старинная. Наверное, таким вот топориком древние зодчие рубили рукотворные шедевры — храмы, сделанные без единого гвоздя, а простые мужики ставили церковки-обыденки. Илья, ощутив торжественность момента, поневоле залюбовался топором, которому, казалось, не хватало только алой шелковой ленточки вокруг рукояти да дарственной надписи. Кто бы ни положил его сюда, неизвестный непременно желал помочь Илье в его благой затее.

Жрец протянул руку к ритуальному инструменту. Подойдя к двери, он примерился и нанес первый удар. Толстое дерево загудело. Теперь Илья знал: умерщвление жены и дочери — вопрос недолгого времени.

Ужас бесцветным дымком просачивался в щелку под дверью, наполняя собой всю кладовую и души жертв, парализуя их волю и способность к сопротивлению.

— Мамочка! — закричала Оленька. — Я боюсь, мамочка! Папа хочет убить нас? Он убьет нас?!

«Как же он нашел топор, ведь я так хорошо его спрятала? — колотилась бабочкой о стекло единственная мысль в голове Насти, пытавшейся успокоить четырехлетнюю дочку. — Боже, такая маленькая, а уже все понимает. Он убьет нас… на сей раз он это сделает! И никто, никто не придет на помощь!»

— Я иду! — раздавалось между ударами. — Я иду! — радостно сообщал голос снаружи. — Сейчас, мои хорошие!

Во все стороны летели щепки, ударяясь о стены, они падали на пол.

И раз! И раз! Еще и еще!

— А вот и Джонни! — с восторгом завопил Илья, когда дверь рухнула под ударами чудесного топора.

— Эй, мужик, парень, ты че, в натуре, задремал, что ли? — услышал он сквозь дрему.

Здесь, в реальности, не было ни разрубленной в щепы дубовой двери, ни окровавленных трупов жены и дочки. Привидится же такое, а? Кошмарный сон… Водка — дрянь, вот и лезет в голову всякое…

Илья тупо уставился перед собой. На испитой физиономии мужика-ханыги выражение озабоченности сменило некоторое подобие улыбки.

— Ты, это, проснулся, что ли, паря? — раздался голос, принадлежавший, как выяснил Илья, повернув голову вправо, еще одному, очень похожему на первого степенью износа «фотокарточки», мужику. — Мы думали, ты того, сбрендил, все про какого-то Джонни говорил…

— Вроде гонял кого-то, — вставил первый.

— Йа? — икнул Иванов и внимательно посмотрел на ханыг, переводя глаза с одного на другого. Затем, поняв, что они не шутят, уставился на того из них, кого увидел первым, и повторил: — Я? Да вы чего, мужики?

Он огляделся по сторонам и ущипнул себя за небритый подбородок. Мужики не снились. Они были частью реальности, состоявшей из старенького дворика, ящика из-под бутылок, накрытого рваной, придавленной булыжником (чтобы ветер не унес) газетой с какими-то фотографиями: на одной некий солидный государственный муж (определить, кто именно, мешало большое винное пятно, образовавшееся на месте лица) пожимал кому-то (голова у второго вообще отсутствовала) руку. Трое же реальных — из плоти и крови, с изрядной примесью бормотухи — двуногих обитателей двора: оба мужика и сам Илья сидели кто на ящиках, кто на кирпичах. Во двор выходило черное покосившееся крыльцо магазинчика, называвшегося когда-то давно, еще до перестройки, простенько и со вкусом: «Вино-водка». В дальнем углу, на полуразрушенной стене старинной кладки грелся на вышедшем из-за туч весеннем послеобеденном солнышке громадный огненно-рыжий кот.

Картина становилась ясной и понятной: он, поругавшись с Настькой, прихватил пару книжек, чтобы загнать их, что, судя по наличию этих двух типов, и сделал. Правильно, книжек нет, вино выпито, вон и пятна на Ельцине… или на Черномырдине. Принял бормотухи и закемарил на солнышке, как тот кот-смурняга.

Илья вспомнил подробности ссоры: он орал как умалишенный, что прирежет Настьку и ублюдка ее…

«Господи, да что это я так на Олюшку-то? — испугался он. — Настька — та стерва, денег на выпивку не дает, не понимает, что у мужа душа горит!.. — Возмущение поведением жены сменилось страхом. — А что я, их и правда?..»

Тут Иванов вспомнил, что сказала Галя, подружка Насти, месяца три назад. Она как-то пришла в гости, пока Настя отлучилась к соседке… «Слушай, как она на Гошину Машу похожа, — удивилась Галя, глядя на вошедшую на кухню Олю. — Прямо копия. И лобик, и глазки… а губы Настькины». Неизвестно, что имела в виду простоватая Галя, но только ее неосторожное высказывание запало в душу Илье. С Игорем-Гошей Настя встречалась до того, как познакомилась с Ильей. «А моего что же, ничего и нет?» — больно кольнуло его тогда. Он хотел задать этот вопрос Гале, но промолчал, однако слова ее постепенно лишили Илью покоя. Навел кое-какие справки, получалось, что… «Убить, убить ублюдочных тварей», — нет-нет да вспыхивало в мозгу. С этой-то Гальки и с ее сю-сю-сю, Олюшка, какая ты красивая (потому что не в папу?! То есть в настоящего папу, да?!), кажется, все и началось. Пить Илья стал больше, с работы турнули, потом…

— Ты, это, — помявшись, начал один из мужиков. — Ты вроде говорил, у тебя есть еще… Так, может, я слётаю? К Клавке в винный, ну, где портвешок-то брали? — Ханыга не глядя указал рукой на крылечко магазина. — Забыл, что ли, аль заспал? Самую малость отполироваться не хватило, да и тебе б поправиться не помешало. Стрёмный ты какой-то, ей-Богу.

— Выпить охота? — спросил Илья того, которого называл для себя первым.

Тот не стал скрывать очевидного факта:

— Охота.

Зачем спрашивать? Такому мужику охота выпить даже во сне. Выпить и он, Илья, не отказался бы, вот только вопрос — на что? За книжки, поди, и пяти тысяч не дали — как раз цена самой распоследней тети Клавиной бормотухи. Странно, что не помнил ни названий книг, ни то, как продавал их. Да и не все ли равно?

«На курево-то, наверное, и то не осталось», — подумал Илья, увидев, что один из мужиков в ожидании его «высочайшего» решения достал из кармана пачку «Беломора» и закурил. Тоже похлопал себя по груди и бокам — пусто. На всякий случай он решил проверить, не завалялось ли чего-нибудь, и, к немалому удивлению, обнаружил, что располагает колоссальной суммой — десятью тысячами рублей. Лица собутыльников засветились радостными предвкушающими улыбками.

— Сколько стоит пузырь? — спросил Илья.

— Как раз на два, — заерзал второй ханыга.

Илья медленно покачал головой.

— Нет, — строго сказал он. — Мне курево нужно.

Иванов остался недоволен собой. Что еще за лексика? Он, черт возьми, правнук профессора! Это для таких вот голубей «сизорылых» слово «курево» звучит естественно, а для него…

— Так две бы, курево-то есть, — проговорил первый мужик.

— Вот что, — надменно изрек Илья, — ты иди к Клавке, возьми пузы… бутылку^ а мне принеси «Марльборо» из киоска, понял?

Мужик не спорил, он четко уловил перемену в настроении Ильи и потому рисковать не стал. Однако и выполнять в точности приказание, как выяснилось, не собирался: бутылку и сигареты принес, но… «Магну»; а кроме того, приобрел половинку буханки черного хлеба.

— Вот, — сказал гонец, протягивая Илье несколько мятых бумажек и какую-то мелочь, — забери сдачу. «Мальбара» не было, я хлебушка взял пожевать, не заругаешь?

— Нет, — проговорил Илья как можно спокойнее, хотя в душе у него закипело раздражение:

«Я сказал тебе, пидор, «Марльборо», значит — «Марльборо», «Марльборо», сукин сын, «Марльборо», сволочь!»

Мужики открыли бутылку, достали стакан, один дунул в него, улыбнулся и поставил на «стол». Первым пить полагалось Илье.

Он торжественно поднял полный до краев багровой жидкости «аршин», посмотрел на напряженные (сейчас настанет их черед!) физиономии собутыльников и наклонил голову, как бы говоря: «Ну, будем». Ханыги дружно закивали. Илья отвел локоть в сторону, распрямил спину и…

— А-а-ах! — разом выдохнули мужики.

Невероятно, как так могло получиться, но Илья уронил стакан, содержимое которого вылилось на носок его шнурованного армейского башмака.

— Елки-палки, — проговорил он и, виновато улыбнувшись, добавил как ни в чем не бывало: — Придется повторить.

На глазах собутыльников Илья снова наполнил стакан и опять — вот черт! — не удержал «мензурку».

Мужики ахнули так, как футбольные болельщики на стадионе, когда в ворота их команды минуту до конца матча влетает решающий мяч от головы собственного защитника.

Наступила немая сцена из «Ревизора», во время которой Илья, наполняя стакан, поучительным тоном произнес:

— Я вам что сказал, козлы? Я сказал — «Марльборо», скоты.

Отбросив бутылку с оставшимися на донышке несколькими граммами, Иванов приподнял стакан и, проглотив его содержимое, проговорил:

— Ваше драгоценное… Вкусно, брр-р, гадость! Если желаете приобщиться, лижите мои ботинки, пока еще не высохло, ну?

Ханыги до последней секунды надеялись, что происходившее на их глазах есть демонстрация какого-нибудь очень сложного и очень душещипательного иллюзионного трюка, что сейчас представление окончится и фокусник вытащит из-за пазухи, как кролика из цилиндра, целую и невредимую бутылку родной бормотухи. Ничего подобного не произошло, а жестокие слова Ильи убедили мужиков в том, что над лучшими их чувствами посмеялись, нагло наплевав в страдающие души.

Иванов, проработавший несколько месяцев охранником банка, к робкому десятку не принадлежал и гнева ханыг не боялся, полагая, что столь глубоко надломленные жизнью люди не способны на решительные действия, а посему слишком опрометчиво оставил неприкрытым фланг. Когда первый мужик попытался (помешал «стол») броситься на Илью, тот легко свалил нападавшего. Ханыга вцепился в куртку Иванова, в следующую секунду Илья уже стряхнул его, но туг, вырвав из-под себя ящик-стул, в схватку вступил второй противник, нанося Илье сокрушительный удар по голове. И тут битва еще не была проиграна, Иванов устоял и даже, ринувшись в контратаку, сбил с ног второго мужика. Помня об опасности нападения сзади, Илья повернулся, и… зеленое бутылочное донышко пришлось ему прямо в висок. К горлу подкатил липкий тошнотворный комок, ноги сделались ватными, он понял, что падает, но сделать ничего уже не мог.

Первое, что увидел Иванов спустя какое-то время, была огромная рыжая кошачья физиономия. Он тряхнул зачугуневшей головой, облизал пересохшие губы и… закрыл глаза. Открыв их вновь, он понял, что на него, улыбаясь, смотрит рыжеволосый, рыжебородый мужик.

Неизвестный, убедившись, что с пострадавшим все в порядке, протянул ему руку и проговорил:

— Поднимайся, нечего лежать, земля холодная.