Господи ты Боже, ну до чего надоедливы старики! Может ли быть на земле удел более тяжкий, чем слушать блажь старых и к тому же больных людей?

Так, или почти так, думали юные Ротберт де Монтвилль, живший в высокой башне, и Гутберт Найденыш, ютившийся в тесном, темном, сыром и холодном каменном мешке в нижнем этаже башни, вернее, даже под ней, в выкопанных еще греками катакомбах. О многом не знали еще ни юный наследник замка в Белом Утесе, ни товарищ его, деливший с ним и веселье детских игр, и тяготы и радость трудов (каждый день и на мечах и на секирах биться, и из лука стрелять, и скакать на лошади, и даже плавать). Многого, еще очень многого не могли себе представить ни они, ни их подружка Гарлетва (даром что не парнем родилась, из самострела хоть в мишень, хоть птицу влет била, мальчишек за пояс не раз затыкала).

Рикхард, Ротберт, Рутгер, Гутберт, Гарлетва… Так звучали эти имена на датском языке. В Нормандии, как и в соседних франкских землях, говорят Ришард, а то и Ришёр (в Англии и того интереснее — Ричард), Роберт, если не Робёр, Ружёр, Рожё, Роджер, Юбёр, Арлётт. Имя Вильгельм и вовсе не узнать — Гильом, даже Гийом звучит оно.

И вот уже собирается в поход, стиснув зубы, чтоб не стонать от боли, барон Рикъярдо ди Монтавилла; спешит на выручку брату, графу Руджеро, славный герцог Роберто Гуискардо, а в замке в Белом Утесе играют с сыном хозяина молочные брат с сестрой Уберто с Арлеттой.

Бари пал. С пятивековым владычеством Византиума (Константинопулюса или Истамполена, кому как нравится) в Италии покончено. Всего-то и потребовалось на то норманнам тридцать лет. Всего? Это как посмотреть. Барону тридцать шесть, для него это вся жизнь, а сыну и его друзьям кажется, что норманны жили в Апулии всегда.

Очень уж растяжимы мерки человеческие, а с мерками божественными и того хуже. Не понимают подчас мальчики духовника госпожи Адельгайды, слепого старца Прудентиуса. Слепые мудры, ибо говорят про них, что смотрят на мир очами самого Господа. Вот тут-то и начинается путаница.

Баронесса ценит святого отца и знает — другого не будет. С годами характер у барона стал невыносимым. И раньше-то он, бывало, разозлится да побьет кого ни попадя — слуг, иной раз и жену поучит (особенно когда та лезет с божественными бреднями да ругается за то, что муж у нее на глазах развлекается со служанками или в деревне с крестьянками). Однако раньше погневается господин, но скоро отойдет, глядишь, да подарит чего-нибудь пострадавшему.

Не то теперь. От дурного настроения и насмерть забить может. Одно хорошо: дома его почти никогда не бывает — служба.

Доблестный рыцарь, храбрый воин барон Рикхард, хотя и не юн уже, всегда, точно мальчишка, рвется вперед в сечу. Первый и на поле, и на лестнице штурмовой. Горел, падал так, что едва Богу (или дьяволу, тут вопрос сложный) душу не отдал, и глазом стрелу поймал, окривел, но доктор-араб спас рыцаря, не допустил огневицы.

Не так давно взыграла у Рикхарда странная болезнь — сначала просто ломота в костях и суставах, потом (особенно к непогоде) вместе с ранами так заноет, бывало, что и терпеть невозможно. Чем дальше, тем хуже. Травники-греки поговаривали, что все-де от ран, священники же — что от небрежения обязанностями раба Божьего. Когда после взятия Бари победоносный герцог решил отпустить часть вассалов по домам, первым, на кого пал его выбор, оказался Рикхард де Монтвилль, — как ни хорохорился барон, а выглядел он совсем не бойцом.

Но беда если уж началась, то непременно продолжится. На полпути домой Веселка (маршевая кобыла Рикхарда) оступилась под седоком и сбросила его прямо на камни. Дружина везла господина домой, и никто не сомневался уже, что это дорога к последнему пристанищу.

Однако Рикхард вновь сумел обмануть и лекарей, и Бога, и судьбу, и, как поговаривали, самого сатану оставил с носом.

Едва начав вставать с постели, где три месяца согревали его две юные гречанки (трофей из Бари, подарок Адельгайде), барон возвестил о своем выздоровлении, нагнав страху на подданных: он укоротил некоторым руки, а иным и головы, повесил одного нерадивого стражника, поджарил на костре греческого священника (просто за то, что их, как казалось господину, слишком уж много развелось на его землях); велел высечь, а затем, лишив всего имущества, выгнать вон вместе с женой и малолетними детьми кузнеца, подковавшего Веселку.

Покончив с домашними обязанностями, Рикхард отдал приказ дружине собираться в путь, надеясь успеть к потехе в Сицилии, куда отбыл герцог Ротберт на выручку осадившему Палермо брату Рутгеру. Здесь же в замке с отъездом хозяина вновь потекла скучная, рутинная жизнь.

Беззубый почем зря колотил Губерта палкой (сына барон на сей раз взял с собой, пусть привыкает, а Найденыш заболел не вовремя, вот и остался), донимали божеской наукой праведница Адельгайда и старик Прудентиус, а бедняжку Арлетт мать, прачка Юдит, едва ли не к каждому большому празднику заставляла залезать в бочку с теплой водой, что девочка люто ненавидела. Не хотелось материной доли рыжей черноглазке Арлетт (ох, у многих детей в замке и в округе, особенно у тех, чьи матери в молодости обращали на себя внимание красотой, такие глаза, точь-в-точь как у барона, и брови черные при светлых, иногда рыжих, иногда русых волосах). Да и то сказать, и Роберт, и Губерт, и Арлетт похожи, только у Найденыша волосы темные, а у Роберта светлые.

Разная судьба ожидает детей. Насчет Роберта сомнений нет — единственный наследник, не будет у него братьев-завистников; с Губертом тоже вроде бы ясно, а вот Арлетт… Ей идти замуж за воина, стражника (красива — может, и повезет) или, как матери, после тяжелой дневной работы отвечать на грубые ласки тех, кто что-нибудь подарит из добытого в сражении или просто заплатит…

Юдит гордилась тем, что родила девочку от самого господина, который до свадьбы, да и вскоре после нее, частенько навещал по ночам прачку. Юдит любила и берегла дочку. Теперь, принимая ночью мужчин, она стала отсылать девочку к служанкам под присмотр старшей, Бертфриды.

Куда более сложны взаимоотношения Прудентиуса и его воспитанника Губерта. Трудно сказать, как удалось калеке-монаху прижиться в замке барона. Последний, обнаружив дома «рясу» (так называл он попов и монахов), узнал, что святой отец уже год усердно поедает хозяйский хлеб и попивает винцо. Рикхард решил, что самое время утопить монаха в море, однако исполнить столь благородное намерение не успел.

С тех пор, всякий раз оказываясь дома, барон изобретал для него какую-нибудь казнь, но всегда оттягивал ее исполнение; казалось, ему нравилось вызывать к себе монаха, чтобы в красках описать мучения, которые тому надлежит принять от господина. «Господь волен в рабах своих», — смиренно ответствовал Прудентиус. «Господь имеет в вассалах королей, герцогов и графов, а также папу, — возражал Рикхард. — Те господа над баронами и прелатами, мы же господа слугам и рабам своим, ибо каждому известно правило: вассал моего вассала не мой вассал». Спор на этом не заканчивался, так как Прудентиус не соглашался с господином, утверждая: «Все равны перед Господом, ибо рек: «Нет ни эллина, ни иудея».

Читать, равно как писать, Рикхард не умел — не рыцарская наука, а потому Евангелия знал куда хуже, чем правила кавалерийской атаки, однако же огрызался: «При чем тут евреи? Слушай, а ты, часом, не еврей?.. — За этим обычно следовал громовой раскат баронского хохота. — Может, мне прибить тебя к деревянному щиту в наказание за грехи твоего народа, а? Не твои ли братья распяли Господа нашего Иисуса Христа?»

Спор не утихал порой часами, пока побежденный, но никогда не желавший признавать этого господин не прибегал к последнему аргументу: «А вот я сдеру с тебя кожу, посмотрим, как Господь станет защищать праведника!» — «Полно, господин, — отвечал, как правило, монах. — Разве я праведник?» — «Ну, тогда покамест поживи… Пошел прочь!»

Баронессу же угнетала склонность духовника к пьянству, порой необузданному. Однако завидное терпение Адельгайды к поведению святого отца объяснялось несомненной мудростью и книжной ученостью Прудентиуса и тем, что он пострадал от рук безбожников. Существовало, правда, и мнение, что госпожа опасалась, лишившись хотя бы такого священника, не получить взамен никакого.

Так или иначе оба — и несчастный, искалеченный огнем монах, и несмышленое дитя, принесенное им в замок, — там и остались.

— Опять ты напился, Прудентиус, — с явной укоризной в голосе проговорил мальчик. — И чего ты так любишь это вино, оно же такое кислое?

Старик рассмеялся:

— А ты сможешь предложить мне что-нибудь лучшее?

— Ты мог бы поесть сушеного винограда, — проговорил Губерт не слишком уверенно, — и… запить водой. Это очень здорово, во рту долго держится сладковатый привкус. Правда, попробуй!

Найденыш даже сердился, когда старик оказывался столь непонятливым. Вот ведь тоже! Столько лет живет, а очевидных вещей не знает.

— Гляди, вырастешь, — сказал Прудентиус, — тоже кислое больше сладкого полюбишь.

— Это неугодно Господу, — Губерт привел решающий аргумент.

Старика, однако же, подобная сентенция немало взвеселила. Впрочем, если подумать, то стариком монах казался большинству обитателей замка, а вместе с тем являлся ли он таковым на самом деле — неизвестно. Сутулая, даже сгорбленная фигура, опущенные плечи… Однако, присмотревшись, можно было бы предположить, что, если бы монах распрямился, вдохнул полной грудью, оказался бы он не малого роста, а вздумай расправить покатые плечи, стали бы они весьма широки. А лицо?.. Ожоги и двадцатилетнего юношу способны превратить в старика. Голос?.. А что голос?.. Хриплый, скрипучий, Прудентиус постоянно ворчит… Нет, все-таки старик, любому ясно.

Выслушав заявление воспитанника, монах засмеялся: упоминания о Господе порой вызывали у его служителя странноватую реакцию. Сейчас он незамедлительно напомнил Губерту, что не кто иной, как сам Иисус, обращал воду в вино. Однако этим Прудентиус не ограничился.

— А знаешь ли ты, что есть Господь? — неожиданно спросил он.

— Господь есть Господь, — уверенно заявил мальчик. — Иисус Христос… Он добрый… — закончил Губерт уже с куда меньшей горячностью. — Он пострадал за грехи наши…

— Да ну? — взвеселился вдруг Прудентиус. — Мне казалось, что за твои грехи тебя высек Петр, и не далее чем в начале этой недели. Задница, наверное, еще очень болит. — Мальчик машинально кивнул. Прудентиус все чувствовал, точно забрался в шкуру воспитанника. — А уж как влетело перед отъездом дружку твоему, Роберту, так и ни в сказке сказать, ни пером описать…

— И все-таки Бог есть… — неуверенно возразил Найденыш, а монах, хлебнув вина, замотал лысой головой.

— Если бы твой Господь был добрым, разве позволил бы он жить на свете таким чудовищам, как наш барон? Рикхард Сатана — слуга Христа. А ведь господин ответствен за слугу.

— Но сатана не может быть слугою Господа, — проговорил Губерт. — Ты же сам говорил так…

— Выходит, сатана сам по себе?

— Нет… но он творит зло…

— Так он делает это сам по себе? — настаивал монах.

— Да…

— А как же быть с вездесущностью и всемогуществом Господним? Значит, Бог не хочет воспрепятствовать дьяволу, — заключил старик. — Дай-ка мне еще вина.

Губерт машинально наполнил чашу монаха, не переставая в то же время думать над заданным ему вопросом. Ответить было не просто. Получалось, что сатана либо совершает черные деяния с ведома Господа (ведь Бог всемогущ и ему не трудно остановить дьявола), либо… либо Бог не всемогущ, тогда это не Бог, а обычный дух, которого могут изгнать или вызвать колдуны или священники, из чего немедленно напрашивалось сравнение, возникала связь — «колдун — священник», «священник — колдун», «добро — зло», «зло — добро», отсюда вопрос: где же разница?

— Что? — усмехнулся Прудентиус. — Не знаешь, что сказать?

Мальчик потупился.

— Вот для этого-то, для того чтобы разобраться в столь сложных умопостроениях, и требуется вино, — с нотками торжества в голосе заключил старик. — А ты жуй сушеный виноград, пока кое-что не слипнется! Хе-хе-хе-хе!

— А как же быть? Ты же еще сегодня утром читал проповедь… Там было все ясно — вот зло, вот добро.

— Сушеный Виноград, а Сушеный Виноград, дай еще вина.

— У нас нет его больше… Ты так много пьешь, что оно всегда быстро кончается.

— Достань, — с пьяным упорством потребовал Прудентиус. — Займи у… э-э-э, займи у Сушеной Тыковки, у своей подружки, красотки Арлетт.

— Ты же слепой, откуда ты знаешь, что она красотка?

— А она красотка?

Губерт смутился: обсуждать достоинства и недостатки Арлетт с калекой ему не хотелось. Между тем Прудентиус продолжал:

— Нет нужды видеть женщину, чтобы сказать, что она красива. Достаточно слышать, как замолкают мужчины, когда она проходит мимо, довольно запаха, который исходит от нее, зовущего запаха бесстыжей плоти. Она уже почти совсем созрела… Прольется кровь, мой мальчик, и потому, как ты замер сейчас, я понимаю, что и твоя тоже… А может быть, и нет. Вдруг именно тебе и повезет? Хотя… что такое везение и невезение — вопрос тоже весьма не легкий.

Разговор этот не нравился Найденышу, и он сделал инстинктивную попытку сменить тему:

— Но откуда у Арлетт вино, ведь она всего лишь девочка, она не взрослая…

Монах усмехнулся.

— Она-то не взрослая? — спросил он. — Ну знаешь, она хуже, чем взрослая, она… она достанет вина. Что для нее вино? Ерунда. Мужчины дадут ей не только вина, они с удовольствием отдадут жизни за огонь, который скоро вспыхнет у нее между ног.

Губерт встал.

— Хорошо, я попробую достать для тебя вина, — твердо сказал он. — Я скоро приду, ты не засыпай, хорошо? — попросил мальчик, подумав отчего-то, что куда лучше было бы, чтобы старик заснул. Такие разговоры тревожили и волновали Найденыша, вызывая в нем странное томление, какую-то неведомую раньше тоску.

Губерт сделал два-три шага и оказался у выхода.

— А знаешь, для чего Богу нужен дьявол, малыш? — услышал он уже за порогом. — Чтобы человек крепче помнил, что он, Бог то есть, — добро.

Сказав это, Прудентиус расхохотался, и смех его еще долго стоял в ушах Найденыша. Когда маяьчик вернулся в сырую даже летом каморку, старик уже спал.