Выгнав с липовской земли последние разбойничьи ватаги и распределив свое войско по ближним и дальним селищам, Рыбья Кровь приступил к размеренному княжескому управлению. Понимая, что все его нынешние поступки пока что мало отличаются от поступков тех же арсов или пришлых гридей, он стремился перевести их в другую категорию, чтобы черпать силу и богатство не со сторонних земель, а из собственного княжества. Собрав воевод и старейшин Липова, он так им и объявил:

– Я не хочу больше полагаться только на военное счастье. Хочу добывать золото и серебро из своей земли, и вы все должны мне в этом помочь. Жалованье отныне будет лишь для самых безруких, тем, кто сам зарабатывать не может. Остальные пусть кормят и себя, и княжескую казну.

– Да как же кормить, когда мы по полгода с тобой в походах? – воскликнул в сердцах один из сотских.

– В поход теперь тоже пойдут только те, кто сможет хорошо хозяйствовать в Липове, – был ответ князя. – Мне надоели бездомники с одним ржавым мечом за душой. Никогда не знаешь, в какую сторону они побегут. Я хочу, чтобы каждому воину было куда и к кому возвращаться. Два-три похода, и можно потом их всю жизнь с удовольствием вспоминать, как делали наши деды и прадеды. Это лишь ребятне надо все время доказывать, какие они смелые и ловкие. Я здесь самый молодой, но и мне уже надоело всем показывать, какой я хороший воевода. В следующее лето я остаюсь в Липове, так и знайте, войско поведет кто-то другой.

– Но чтобы хорошо хозяйствовать, нужно два-три года не вылезать из борозды, – рассудительно заметил Быстрян. – И на это тоже нужны монеты.

На совете присутствовал Кривонос, который все лето вдали от пришлых гридей успешно прокладывал дорогу на Северск и не только не разорился, а, наоборот, приобрел достаток за счет древесного угля из вырубаемого леса. На него Дарник и указал своим вожакам:

– Кривонос не получил от меня ни одного дирхема, но сообразил, что и как делать, и теперь его ждет еще и моя награда. Год назад я уже предлагал вам брать землю и рабов, и мало кто согласился. Теперь это мой приказ. Каждый получит свое жалованье за полгода. Оно у вас не такое маленькое. Посмотрим, кто как сумеет им распорядиться. Кому нужна только воинская слава и добыча, пусть поищет службы у другого князя, у меня будет лишь то, что я сказал.

Мрачные расходились после совета воеводы и старейшины. Вместо привычного зимнего затишья им предстояло сильно беспокоиться о своем ближайшем будущем. Но если липовские старейшины могли опираться в неожиданной напасти на взрослых сыновей, то большинству дарникских воевод не было еще и двадцати пяти лет, и, как следует пораскинув мозгами, они приняли вызов князя. Через какую-то неделю Липов превратился в кипящий муравейник: плотники едва успевали возвести бревенчатые срубы под крышу, как их тут же разбирали и увозили за много верст, прибывших из Туруса рабов сразу выкупали, сажали на повозки и тоже увозили, ремесленники без передышки изготавливали дверные петли и чугунные детали для печей, бешеным спросом пользовались доски, бычьи пузыри и столярные инструменты.

– Я понял твой секрет, – сказал Дарнику по этому поводу Фемел. – Ты вырос в окружении лишь своих мыслей, поэтому тебе дела нет до сложившихся обычаев и правил. И тебе все время хочется двигаться только вперед. Но однажды все могут устать бежать за тобой и скажут: остановись. Что ты будешь делать тогда?

– Возьму свой клевец и с первыми петухами спрыгну со стены Липова.

– Неужели ты способен все бросить и начать жизнь сначала? – удивился ромей.

Едва лег первый снег, в Корояк было отправлено свадебное посольство сватать младшую дочь князя Рогана Всеславу.

– Сначала надо бы осторожно разведать, что и как, – пытался вмешаться главный дворский. – Не пойдешь же ты на Рогана войной, если он откажет?

– Очень даже пойду, и Роган это прекрасно знает, – как об очевидном говорил Дарник.

Фемел смотрел на своего «ученика» недоуменным взглядом: когда и где юный бежецкий варвар всему этому успел обучиться?

Разоренные пришлыми гридями правобережные селища быстро приходили в себя, из княжеских лавок в долг им выдавалось все необходимое, в том числе пшеница и семена овощей для весенней посадки.

Около двухсот ополченцев, тех, кто не принял нового правила князя: полтора года хозяйствовать на земле и только полгода славно воевать, подались в Арс или в Малый Булгар, где была еще некая обособленность от Липова. Арсовая сотня Голована частью тоже вернулась в Арс, а частью не прочь была продолжить охранную крепостную службу. Сам Голован за калачский поход получил серебряную и медную фалеры, но больше всего хотел возвращения своей бывшей наложницы Шуши.

– Ну уж нет, назад в Арс я ни за что не пойду, – сказала на это Шуша.

– Хорошо, в Арс не пойдешь, – тут же поймал ее на слове Дарник.

И отправилась она теперь уже вместе с липовским сотским Голованом воеводицей в южное Княжино.

В липовской школе прошла первая проверка полученных знаний. Десять лучших учеников князь назначил землемерами и счетоводами с жалованьем, равным жалованью войскового десятского. Так, пятнадцати-, семнадцатилетние отпрыски сразу стали зарабатывать больше, чем их отцы и старшие братья. Это произвело на липовцев столь сильное впечатление, что в школу немедленно записалось втрое больше желающих, чем прежде. Ромейские и булгарские учителя, войдя во вкус, убеждали князя, что необходим еще и третий год обучения. Дарнику это было не совсем понятно, чему можно обучать три года подряд, но он все же решил согласиться и посмотреть, что из этого выйдет.

Между тем, несмотря на все расходы, княжеская казна медленно, но верно стала пополняться. Собирая второй год подати самыми неподходящими товарами, Дарник пускал их на переработку в свои княжеские работные дома и мастерские. Теперь уже личные его караваны шли в Корояк и Остёр, а то и дальше с готовыми тканями, сапогами, железными орудиями, глиняной посудой, конной сбруей, сундуками и шкатулками. Назад они везли для липовчан железную руду и невидимые кошели с дирхемами. Прежний опыт выставления богатой добычи послужил князю хорошим уроком и отныне только Терех, заведовавший княжеской казной, и сам Дарник знали, сколько именно богатств находится в княжеских хранилищах.

После установления ледового пути пошли санные караваны и в Турус. Как ни странно, липовскому гарнизону там ничто не угрожало, а Борть умудрился даже наладить с Калачом мелкую торговлю.

В самом Липове на войсковом дворище завершалось строительство новых княжеских хором. В нижнем каменном ярусе уже стояли княжеские кони, повозки, колесницы и сундуки, в отдельных теплых горницах расположились малая гридница для смены телохранителей и комната для учебных поединков, наверху, в ярусе из сосновых бревен, отделывались личные палаты князя и ближней дворни. Черна вместе с малолетним сыном после очередных ревнивых скандалов была отослана на место Шуши на Арсову заставу, и ничто уже не мешало готовить комнаты для новой жены князя.

Месяц после посылки свадебного посольства между тем миновал, а из Корояка все не было никакого ответа. Ответ пришел, но совсем другой, из Айдара через Корояк прибыл посланник русского кагана с грамотой, призывающей князя Дарника на княжеский съезд. Такие съезды собирались раз в два-три года, на них выбирали нового кагана, решали споры между князьями и определяли общие большие дела. Еще на таком съезде иногда судили того или иного князя, о чем Дарник подумал прежде всего, но спрашивать об этом гонца воздержался, не желая ронять своего достоинства.

На совете воевод и старейшин голоса разделились пополам: одни говорили, что надо ехать, другие предлагали сказаться больным и послать вместо себя хотя бы Фемела, он все узнает и сумеет выкрутиться из любого положения. Не ехать означало, что их полуразбойничье княжество еще вовсе не настоящее княжество, ехать же действительно было рискованно, ведь наверняка хазары постараются там отомстить ему за Турус и Калач, зато существовала возможность получить общекняжье признание и утвердиться на своем столе уже не только с помощью собственного войска. Естественно, что, выслушав всех, Дарник решил все же ехать.

Съезд назначили в середине января-просинца. Полтора месяца ушло на тщательную подготовку к поездке. Дарник отыскал в сундуке матери свиток на ромейском языке «О церемониях» и засадил за учебные столы всю малую дружину и вожаков изучать правила приличного поведения. Дружинников он отбирал тоже весьма придирчиво, обращая внимание на их стать и приятный вид. По всему Липову собирали богатые одежды и вещицы не только для людей, но и для лошадей и санных возков. На одежды крепили знаки различия и фалеры за боевые заслуги. Оружие выбирали тоже самое дорогое, инкрустированное золотом и драгоценностями, чтобы предстать в наиболее пышном свете.

Дорога в Айдар обычно лежала через Корояк, но Дарник избрал другой путь. Посланные разведчики заранее проложили нужный проезд в юго-западном направлении до самого Танаиса с нужными теплыми стоянками и запасными лошадьми. По этому проезду княжеский санный поезд и двинулся, покрыв полторы сотни верст за два дня. От Танаиса три ватаги из пяти отправили восвояси и дальше поехали потише, преодолев остальные двести верст за пять дней.

Как был изумлен айдарский дозор, когда прямо на него из вьюжной мглы выскочили сорок разукрашенных всадников с четырьмя утепленными возками, ведь все другие княжеские караваны непременно высылали вперед гонцов с предупреждением о своем скором приближении. Туповатый десятский дозора не хотел верить, что перед ним именно липовский князь, о котором все говорили, что он ни за что не приедет, а если и приедет, то совершенно другой дорогой. За чрезмерные разговоры у айдарцев просто забрали коней и поскакали дальше.

В столицу кагана Дарник въехал через главные, Золотые ворота. К большому разочарованию Маланкиного сына, позолоченными оказались только петли и заклепки на дубовых досках да две большие железные восьмиконечные звезды – знак кагана, – прибитые на воротных створках.

Город располагался треугольником между Малым Танаисом и его левым притоком и шел слоями по склону большого покатого холма. Двор кагана располагался на Горе, то есть на самом верху холма. Ниже находился Белый город для воевод и дружины, еще ниже – Малый город, который был в пять раз больше первых двух, но все равно назывался Малым из-за малости живущих здесь людей. Деревянной была стена только вокруг Малого города, остальные две – из камня.

На Гору, согласно правилам, Дарника пропустили только с десятью дружинниками, остальных разместили на гостином дворе в Белом городе. Княжеский съезд являлся главным событием столичной жизни, вокруг которого все в Айдаре так и бурлило. Об этом шли все разговоры, и ни одну дружину так внимательно не осматривали и не обсуждали, как Дарника. Из девяти князей на месте были уже шестеро, ждали еще троих запоздавших. В первый же день Дарника принял сам каган. Если в тереме короякского князя Рогана все было рассчитано на удержание тепла, то во дворце кагана об этом, казалось, думали меньше всего. Многочисленные жаровни и подсвечники с десятками свечей в высоченном тронном зале с колоннами словно обогревали наружный морозный воздух. Но Дарник не позволял себе изумляться, и, вместо того чтобы хотя бы искоса оглядываться по сторонам, он сосредоточил внимание на кагане, справедливо полагая, что у него еще будет время все это осмотреть и оценить.

Каган, высокий длиннолицый мужчина пятидесяти лет, смотрел на гостя бесстрастно и отстраненно и говорил глухим, но ясным голосом:

– Уже сорок лет на нашей земле не выбирали новых князей, я уж думал, что их в самом деле достаточно. Оказывается, и для нового князя можно найти место, если хорошо поискать.

– Я тоже так думал совсем недавно, – охотно согласился Дарник.

– Настроение народа переменчиво, едва удача отвернется от тебя, ты можешь потерять все.

– Тогда у меня найдется что-то другое, только и всего, – беспечно пожал плечами молодой князь.

– Значит, если ты перестанешь быть князем, для тебя это будет не слишком большой потерей? – Вопрос кагана прозвучал вполне двусмысленно.

– Это будет потерей для тех, кто выбрал меня князем, и для тех, кто попытается сместить меня с моего стола.

В глазах кагана мелькнуло любопытство:

– Почему ты так думаешь?

– Я знаю, сколько людей ждут малейшей моей неудачи и промаха. Но если это случится, их жизнь снова станет скучной и обыденной.

– А ты знаешь себе цену! – совсем уже весело похвалил каган.

Они поговорили еще о чем-то незначительном, и Дарник удалился. Он знал, что говорил с каганом достаточно дерзко, но совершенно не жалел об этом. Если каган не смог в нем рассмотреть ничего, кроме дерзости, ну что ж, так тому и быть.

А что такое княжеское высокомерие, Дарник почувствовал очень быстро. Два или три раза в день ему приходилось нос к носу сталкиваться с другими князьями. Те смотрели с нарочитым равнодушием, словно на простого ремесленника. Однако по части надменности Рыбья Кровь любому мог дать сто очков вперед, вот и смотрел в ответ не с нарочитым, а с самым настоящим каменным спокойствием, словно на неодушевленный предмет. В напряжении пребывали только его дружинники, опасаясь какого-нибудь нападения исподтишка.

– Это они меня так испытывают, – успокаивал их Дарник. – Не обращайте внимания, считайте, что они злые, потому что со своими женами поругались.

Наконец дни томительного ожидания прошли, и княжеский съезд открылся. Сначала князей с их приближенными собрали в приемном покое, где все князья стояли, обмениваясь дружескими репликами. Единственный, к кому никто ни разу не обратился, был Дарник. Даже его прежние знакомцы, князья Роган и Вулич, делали вид, что совсем его не замечают. Потом, когда все вошли в трапезную и стали занимать места за идущими вдоль стен столами, Дарника с соратниками опять никто не пригласил. Рыбья Кровь с едва заметной ухмылкой велел дружинникам считать количество свечей в подсвечниках, а сам представил себя, как в детстве, стоящим без движения на лесной поляне, чтобы мелкие зверушки приняли его за неживой предмет и возобновили свою обычную деятельность. Его выдержка оправдала себя. Когда все расселись, оказалось, что за крайним столом как раз осталось место для одиннадцати человек. Там дарникцы и расположились.

На них по-прежнему никто не обращал внимания. Но долго оставаться в обороне Дарник не умел, поэтому сам перешел к более активным действиям. Когда все приступили к трапезе и заздравным тостам, он тихо приказал дружине сидеть неподвижно и ни к чему не прикасаться. Как и следовало ожидать, от присутствия за общим столом истуканами сидящих людей окружающие очень скоро почувствовали сильную неловкость и, не зная, как быть, вопросительно стали посматривать на кагана, безмолвно приглашая разобраться его с таким непорядком.

Наконец каган сказал:

– Почему молодой князь отказывается от нашего угощения?

– В тех краях, откуда я родом, когда незнакомый человек приходит в чужой дом, он всегда стоит неподвижно и ждет первого слова от хозяина дома.

Это Дарник сочинил прямо на ходу, но сочинил хорошо, косвенно упрекнув в негостеприимстве и неучтивости всех присутствующих. Они это тотчас поняли и теперь посматривали на него иначе, еще не считая себе ровней, но уже и не принимая за случайного выскочку.

На следующий день происходили поединки княжеских дружинников. Дарника об этом заранее не предупредили, поэтому с собой он взял не победителей липовских боевых игрищ и не закаленных арсов, а тех, кому предстояло стать вожаками и сотскими. Поэтому выиграть у других княжеских телохранителей не удалось ни в одном виде единоборств. Рыбья Кровь сам удивлен был тому равнодушию, с которым он воспринял эти поражения.

– Не так уж они и хороши, эти липовцы, – громогласно заявил один из князей. Окружающие с любопытством взглянули на Дарника, ожидая его реакции.

– Мои воины особенно страшны, когда убегают от врагов, – добродушно отшутился Маланкин сын. – Уже два года только и делают, что убегают.

Ему не без ехидства напомнили, что он сам начинал как вольный поединщик и вполне мог сейчас постоять за честь Липова.

– Чести Липова всего два года, – не дал себя сбить с насмешливого тона Дарник. – Подождите хотя бы еще два годика, а там посмотрим.

Третий день съезда был днем обсуждения всех дел. Основательно усевшись в небольшой светлице, долго говорили о пограничных спорах между княжествами, об ущербе, причиненном при проходе дружин через чужие земли, о купеческих обидах, случившихся там-то и там-то, о переманивании чужих воинов и так далее. После полуденного перерыва на обед дошла очередь и до липовского князя. Остёрский князь Вулич пожаловался, что Дарник, угрожая своим войском, как ростовщик выманил у него вместо четырех шесть тысяч дирхемов. Короякский князь Роган сообщил, что Дарник так и не ответил за свои разбойные прегрешения и, более того, сначала забрал у него Перегуд, а теперь посватался к его дочери Всеславе, грозит в случае отказа разорением Корояка. Гребенский князь Тан назвал Дарника смутьяном, который льстивыми речами увел у него половину войска. Наконец слово взял Хург, тиун кагана по чужеземным делам, обвиняя Дарника в набеге на Калач, из-за чего теперь может начаться большая война с хазарами. И вообще, по какому праву липовский князь, захватив хазарский Турус, объявил запрет на вывоз рабов со всех русских земель?

Ко всем этим обвинениям Дарник был готов и заранее подготовил ответные слова. Помнил также, что первым делом необходимо вызвать смех, тогда и остальное выслушают гораздо благосклонней. Поэтому про остёрского князя рассказал, что предложил тому на выбор или сейчас отдать шесть тысяч, или еще через год девять, и что Вулич сам поспешил отдать шесть. По рядам князей и старших дружинников прошел легкий смех – все очень хорошо представили, как Вулич собирает по сундукам шесть тысяч, чтобы не платить девять.

Про короякского князя объяснил, что тот на своем пиршестве посадил его рядом со своей младшей дочерью, в которую он, Дарник, по своей молодости и неопытности тут же безумно влюбился. Ну, не виноват он, что рогановская дочка так пришлась ему по сердцу. Действительно, если Роган откажет, он приступит с войском к Корояку и заберет свою зазнобу. Но он не понимает, в чем тут незадача, ведь в качестве приданого будущий тесть успел отдать ему Перегуд. И опять раздался смех среди присутствующих уже над несговорчивым тестем.

Теперь, завоевав общие симпатии, можно было приступить и к серьезному.

– За тридцать первых дней в Турусе мои гриди остановили триста рабов, это не считая тех ладей, которые прокрадывались мимо ночью. Значит, за шесть месяцев в чужие края вывозится население целого города. Я думаю, в три-четыре раза больше вывозят рабов и по другим дорогам. Получается, что наша земля каждый год теряет три-четыре города и на три-четыре города становится больше в Хазарии и Романии.

– Это же рабы, самые отбросы, без них мы только крепче и чище становимся, – громко высказался один из князей. – А у других этих отбросов прибавляется.

– Лучшее войско у магометан покупается на невольничьем рынке, и через два года такое же войско из рабов будет у меня.

– Так ты, выходит, еще и самый хитрый из нас, – под общий смех заметил гребенский князь.

– В качестве торговой пошлины хазары и булгары забирают одну десятую часть всех товаров, которые везут к нам, – продолжал Рыбья Кровь. – Сами же едут к нам беспошлинно. И мы еще радуемся, что они приехали. Мое главное преступление перед вами не в том, что я уже совершил, а в том, что я собираюсь совершить. С этой весны все ладьи ромеев, хазар и магометан, идущих мимо Турусы, тоже будут платить одну десятую часть своих товаров, и каждый пятый дирхем пойдет в казну кагана.

– Да они просто не поедут, вот и все, – заметил тиун Хург.

– Тогда мы повезем свои товары другим путем, через Итиль. Если только князь Вулич не наложит запрет на мои караваны, – добавил Дарник.

– Да на тебя наложишь, – невольно вырвалось у Вулича.

Князья снова весело рассмеялись.

– Ты, говорят, и против хазарских грамот на сбор дани в чужих землях возражаешь? – напомнил каган.

– Когда у меня будет большое войско, я пройду походом на тысячу верст до Аланских гор, а потом буду сам давать хазарам грамоты по сбору дани с тех земель. Но это можно и не откладывать надолго. Если каждый из князей даст мне по сто своих гридей, я готов отправиться в такой поход уже этой весной.

В приемном зале повисло тяжелое молчание. Все вроде бы и понимали справедливость слов Дарника, но в силу его молодости не хотели соглашаться с ним. Неопределенность развеял каган:

– Ну так удастся нам помирить влюбленного князя с его сердитым тестем?

– Помирим! Поженим! Прямо тут и свадьбу! – раздались радостные голоса.

Все знали, что Всеслава прибыла в Айдар вместе с отцом. Но тут неожиданно поднялся гребенский князь Тан.

– Я требую судебного поединка, – жестко произнес он.

Про Тана рассказывали, что он не раз выходил против медведя с одним засапожным ножом. В это легко было поверить, глядя на его широкие плечи и каменные скулы, о которые в кулачном бою разбивался не один бойцовский кулак.

– До первой крови! Только до первой крови! – поспешно закричали князья.

Дарник с изумлением смотрел на Тана: неужели из-за каких-то бойников, переметнувшихся к липовцам, тот готов подвергнуть себя смертельной опасности? Отступать было невозможно. В качестве оружия Маланкин сын по привычке выбрал двойные мечи, Тан остановил свой выбор на большой двухаршинной секире. По общему согласию доспехов решено было не надевать.

Посмотреть на княжеский поединок во дворе дворца кагана собрались лишь самые именитые люди, простолюдинам это видеть не полагалось. Удар в медное било возвестил начало. Бой получился весьма скоротечным. Тан не делал широких замахов секирой, как можно было ожидать, а колол ею как пикой, заставляя Дарника все время уворачиваться и не давая возможности пустить в ход свои более короткие мечи. Но Дарнику для победы требовалось всего одно мгновение, и он его нашел: отбив в сторону двумя рукоятками страшное лезвие, сделал круговой разворот и из-под руки вонзил оба меча в живот противнику.

Все было кончено. Старшие дружинники подхватили тана и понесли прочь. Молча покидали двор кагана зрители. Никто ни в чем не винил Дарника – что случилось, то случилось.

– Ты должен благодарить этого гребенского дурака, – сказал Корней, когда липовцы вернулись в отведенные им палаты. – Своей кровью он возвел тебя в настоящее княжеское достоинство, теперь уже никто не посмеет пикнуть против.

Дарник не был в этом уверен, для него решающим являлся следующий день: «забудут» про его свадьбу с Всеславой или нет? Поздно вечером в мучениях умер гребенский князь и после короткого прощания с другими князьями прямо в ночь увезен в Гребень. Наутро липовцев разбудил посланник кагана: свадьбе быть.

С разрешения кагана в свадебном пире участвовала вся столица, гуляли не только Гора и Белый город, но пьян и сыт был и Малый город. Разговорившийся тесть рассказал своему зятю немало интересного про каждого из князей и что означали те или другие их речи на самом деле. Объяснил и недоконченность разговора в отношении Дарника: мол, решение все-таки принято и сводилось оно к тому, чтобы не менять сложившееся положение вещей, то есть Рыбья Кровь может и дальше гнуть свою линию, а другие князья свободны сами решать, как себя с ним вести.

Всеслава на свадебном пиру была сама строгость и сдержанность, невольно заставляя и жениха соответствовать своему поведению. Никогда еще Дарнику не приходилось чувствовать столь сильного желания женщины навязать ему свою волю. Черна по сравнению с ней была ласковым щенком. Несколько раз он даже пытался строго заглянуть ей в глаза, дабы упредить: не будет этого, девочка, не будет. Но ее глаза не желали что-либо понимать и принимать, а лишь излучали властность. Командирство княжны, как ни странно, продолжилось и за дверью опочивальни, порядком испортив первую брачную ночь. Вскоре выяснилась причина такого поведения молодой жены: ее бесконечная вера во всякие приметы и предвестия. Вместе с двумя служанками ее в Липов сопровождали старик-звездочет и гадалка-колдунья, с которыми она сверяла едва ли не каждый час своей жизни. Дарник всю дорогу домой посмеивался над собой: самому неверующему ни во что мужу досталась самая суеверная жена.

Впрочем, Всеслава в его мыслях стояла на втором месте. Память услужливо восстанавливала подробности недели, проведенной в Айдаре. Восторженные впечатления от столицы и от высшего княжеского окружения постепенно сменялись пониманием, что это окружение ничуть не выше его Кривоносов и Лисичей, а уж Меченый с Бортем так и вообще поярче и посообразительней будут. Даже примеривать на себя каганские одежды уже совсем не хотелось – со всеми советуйся, все учитывай, всему подчиняйся.

Давние слова Тимолая, что человек сначала учится правдоподобно жить, а уж потом учится своей правде, получили свое неожиданное завершение. Правдоподобная жизнь уже освоена им до конца, дальше требовалось жить по своей правде, которую еще предстояло придумать. И было интересно, справится ли он с этим?