Глава 32

Спустя всего сутки места в небольшом отряде добровольцев, отбывающем в Сент-Эльмо, были заняты подчистую. Многим пришлось даже давать от ворот поворот (сказали, что якобы до поры). Сам Роберт Эболийский, странствующий монах, настоял на своем сопровождении этих людей, дабы оказать им духовную поддержку перед битвой. Завершив вечернее собрание, Великий магистр задержал полковника Маса и Томаса у себя.

— Вы уверены в своем решении? — спросил он начистоту. — Знали б вы, как мне не хочется лишаться двух моих лучших советников.

Мас степенно кивнул.

— Уверены, сир. Как справедливо заметил сэр Томас, это единственный способ. Важно, чтобы ни у кого не возникало и тени сомнения, что все мы делим те же риски и ту же участь. Все без исключения — кроме вас, сир. Вот вы действительно незаменимы. Люди в Сент-Эльмо близки к надлому, и обычные законы подчинения и должностных обязанностей там уже не действуют. Одна лишь честь у них и осталась. А когда мы с сэром Томасом прибудем в форт с полусотней добровольцев и скажем, что там, за бухтой, нас готова сменить тысяча храбрых, эти люди будут сражаться до конца, и с удесятеренной силой. Уверен в этом.

— Когда думаете отбыть?

— Завтра в ночь, сир. А нынче хочу хорошенько выспаться. Ведь утром с подъемом надо будет устроить людям смотр. Да и дела разобрать не мешает: у меня вон еще письма не писаны.

Великий магистр в глубоком раздумье поглаживал бороду. Наконец он неожиданно теплым взглядом обратился к Томасу:

— Ну а вы? Ведь еще не поздно передумать.

— Нет, сир. Я отправляюсь с полковником.

— Но… зачем?

Ответил Томас не сразу. В самом деле, что тут скажешь. Хотя, если вдуматься, все достаточно просто — настолько, что, как говорится, все сходится. Мария теперь жена другого человека — сэра Оливера Стокли, и, видимо, замужем за ним уже много лет. Для него, Томаса, она потеряна, если только он не умышляет, как последний подлец, преступить все законы чести, наплевать на всякую нравственность, какая в нем еще осталась. Но и здесь положение заведомо безнадежное, поскольку Мария ни за что не согласится связать себя с ним узами. А тут еще и утраченная вера… Он долго к этому шел; шел петляя, ухабистой дорогой, исподволь внушая себе, что нет на свете ничего, кроме этого бренного существования. А сам жил надеждой, что Мария по-прежнему жива и теплится в ней встречное чувство, сродни тому, какое он испытывает к ней. Все это как-то заполняло пустоту и придавало жизни цельность и осмысленность. Но все это теперь рухнуло, и жизнь потеряла значение. Так пусть хотя бы смерть его послужит благородной цели.

И Томас, не пряча взгляда, сказал:

— Потому что я так решил.

— Но что, если я прикажу вам остаться? Достаточно и того, что я скрепя сердце жертвую полковником Масом — почему я должен терять еще и вас? Мне нужны люди, которым я могу доверять. И они, и их советы.

— На сегодня, сир, вы куда больше нуждаетесь в людях, которые способны подавать пример, — заметил Томас. — В Ордене есть и другие вполне достойные люди, на совет которых можно положиться. Когда-то они, вероятно, были соперниками, но теперь это в прошлом. Да и прошлого как такового нет. Каждый здесь пришел к осознанию, что у нас одна общая цель. А места наши возле вас со временем займут другие.

Ла Валетт печально улыбнулся:

— Это так… Жаль только, что понимание это далось таким поворотом событий. И что сплачивает нас во имя общего дела лишь угроза неминуемой гибели.

— Что тоже неплохо, — поиграл бровью полковник Мас. — Прошу простить. Черт бы побрал мое застарелое солдафонство: оно огрубляет человека, превращая его в заядлого циника.

Ла Валетт поглядел-поглядел, а потом разразился безудержным хохотом. К нему присоединился Томас, а там в улыбке расплылся своими шрамами и сам Мас, этот бывалый вояка. На минуту бремя угрюмости, копившееся весь последний месяц, словно приподнялось, и всех троих обуяла легкость чувства, которое в иное время и в ином месте, кто знает, могло бы перерасти в дружбу.

Радужные чары разбил гул вражеского орудия за бухтой. Ла Валетт встал со стула и, обогнув стол, обнял Маса.

— Благодарю вас, полковник. Вы превосходный солдат. И человек славный. Прошу прощения за то, что заманил вас к себе на службу. Видит Бог, вы заслуживаете лучшего жребия, чем этот. И возможно, лучшего конца.

— Извиняться ни к чему. Я наемник, сир. Иду туда, где пахнет порохом, и, честно признаться, давно уже гуляю на этом свете лишку. Кроме того, немногим из нашего брата выпадает столь достойная участь. Все больше от кондрашки, пьянства да сифилиса. А так оно куда славнее. По-благородному. — Он чуть прищурился. — Только позаботьтесь, чтобы мой контракт был проплачен. А то у меня в Барселоне жена и дети.

— Обо всем позабочусь. Даю вам слово.

— Сердечно благодарю. — Мас вскинул в салюте голову и, повернувшись, размашисто вышел из кабинета, оставив Томаса наедине с Великим магистром.

С минуту оба сидели в неловкой тишине, пока не заговорил старший по званию и по возрасту, с теплой грустинкой глядя на своего тоже немолодого уже питомца:

— Жаль, крайне жаль, Томас, что столько лет я провел без вас. Вы были очень способным юношей. Уже с тех, первых дней, что вы попали ко мне на галеру, я усмотрел в вас замечательные свойства, которые помогут вам раскрыться в будущем. И уже тогда строил на вас планы. Сам я всю свою жизнь отдал Ордену. Добровольно лишил себя жены, семейства. — Он потупил взгляд, и голос его непривычно дрогнул. — С вашим отъездом я все равно что потерял сына… Когда же вы наконец вернулись, сердце мое согрелось, впервые за долгое время. А теперь? — Он поднял на Томаса полные невыразимой грусти глаза. — Но еще не поздно передумать, перерешить. Я ведь сказал, что такие, как вы, мне нужны, нужны рядом. Говорю, между прочим, не для красного словца.

— Сир, мой путь лежит передо мной. И я пройду его до конца… Но мне отрадно знать, что я что-то для вас значил. — Томас взял протянутую руку ла Валетта. Пожатие было твердым и, пожалуй, задержалось чуть дольше положенного — настолько, что в руке Великого магистра ощутилась чуть заметная дрожь. — Прощайте, сир, — убирая руку, сказал Баррет, — храни вас Бог. А мне, как и полковнику, надо еще перед отбытием доделать кое-какие дела.

Томас стоял перед воротами и неотрывно глядел на медный дверной молоток. Стоял уже довольно долго, в призрачно-бледных лучах рассвета. Мимо успел пройти солдатский патруль, с любопытством покосившись, но не посмев подойти к рыцарю Ордена. Томас глубоко вздохнул, вроде бы и уверенный, что именно надо делать, но только скованный в выборе слов. А еще он побаивался того, как его здесь примут. И примут ли.

К месту он подошел в предрассветный час и затаился в закоулке между домами напротив. Стокли вышел из дома с рассветом, сразу закутался в плащ и пошагал в направлении Сент-Анджело. Когда его силуэт скрылся из виду, Томас медленно прошел через улочку к окружающей двор стене и толстым деревянным воротам, отороченным известняковой перемычкой.

Ну что, так ведь и весь день простоять можно. Все-таки решившись, Баррет взял молоток и аккуратно два раза стукнул.

Спустя минуту-другую стало слышно, как где-то внутри, бормоча, открывают дверь. Затем по камням прошаркали шаги и послышался звук отодвигаемого засова. В воротах была дверь, которая приоткрылась ровно настолько, чтобы в ней умещалось лицо (судя по всему, служанки, которая сопровождала Марию в Сент-Эльмо).

— А господина нет, — сразу сказала она.

— Я знаю. Мне, собственно, не к нему, а к леди Марии.

Служанка явно удивилась. И с ходу покачала головой:

— К моей госпоже никто не ходит.

— Я пришел. Скажи ей, что у ее ворот сейчас стоит сэр Томас Баррет. И еще что он очень просит ее уделить ему хотя бы минуту времени, не больше.

Брови служанки поползли вверх, и она закрыла дверь. На засов. Утихли, возвращаясь к дому, шаги. Все попытки сдерживать волнение вызывали лишь учащенное биение сердца, да и руки, как назло, предательски взмокли. Словом, ожидание выдалось нервным. Когда снова лязгнул засов, Томас невольно вздрогнул от неожиданности: он совершенно не слышал звука шагов. Дверь отворилась. Там стояла Мария. Длинное, в пол, темно-бирюзовое платье, волосы стянуты сзади тесьмой. Из-под подола чуть проглядывают босые ступни. Мария смотрела пристально, но довольно бесстрастно. У Томаса обмерло сердце: что, если она сейчас просто скажет ему убираться? Однако дверь открылась шире, и Мария посторонилась.

— Заходи. Только быстрее.

Томас переступил через порог, и она закрыла за ним дверь. Внутренний двор представлял собой всего-навсего небольшой квадрат перед домом. Но на нем было полно горшков и подвесных корзин со всевозможными растениями и цветами, всех форм и цветовых оттенков; каждое из соцветий, казалось, только и ждало, чтобы раскрыться навстречу наступающему дню. Сбоку здесь находилась приземистая длинная скамья, затененная решеткой с вьющейся бугенвиллеей. Томас снова посмотрел на Марию; теперь уголки ее губ выдавали намек на улыбку.

— Люсия, оставь нас, — повернулась Мария к служанке. — Надо начистить обувь сэра Оливера: иди займись.

Служанка, поклонившись, с чопорно выгнутой спиной поспешила по ступенькам лестницы в дом. Мария же, обернувшись, приглашающим жестом указала на скамейку. Они сели на ее противоположные края, примерно в ярде друг от друга; барьер им составляла роскошная бархатная подушка с вышивкой.

— Почему ты не дождалась меня в часовне Сент-Эльмо? — с тихой нежностью спросил Томас.

Секунду она пристально смотрела на него, после чего не вполне уверенно ответила:

— У меня было время подумать, и я… Я испугалась.

— Испугалась? Меня?

— Нет, конечно, — покачала она головой.

— Тогда кого? Сэра Оливера?

— И не его. — Она отвела взгляд и поглядела на свои аккуратно сложенные руки. — Я испугалась того, что я могу сделать. Совершу поступок, о котором мне потом придется жалеть.

— Что ты имеешь в виду, Мария?

Она вновь подняла глаза.

— Ты ведь достаточно умный человек, Томас. И прекрасно знаешь, что я имею в виду. А я знаю, что у тебя по-прежнему ко мне чувство, которое было тогда, в те годы. Это было видно по твоим глазам, по выражению лица.

Баррет кивнул.

— А ты? Ты чувствуешь… то же?

— Почему ты так решил? Особенно после того, на что ты меня обрек. — Внезапно голос ее сделался холоден, с острыми призвуками. — До того как мы с тобой встретились, я ждала замужества, и наша семья должна была породниться с одним из знатнейших домов Сардинии. У меня, небогатой дворянки, был бы дворец, титул, свита. Но затем мое сердце похитил ты. Я же была публично ошельмована и отвергнута всей моей родней. Я утратила их, потеряла тебя и нашего ребенка, и остаток дней мне предстояло провести в женском монастыре, а то и кое-где похуже. Если бы на спасение мне не пришел сэр Оливер. Этому человеку я многим, очень многим обязана. Как и ты.

— Интересно, чем?

— Уже тем, что я сейчас сижу здесь перед тобой. И тем, что тебе не приходится тиранить свою совесть больше, чем ты ее уже истерзал.

Слова кололи в самое сердце. Томас опустил взгляд на свои сцепленные у живота ладони. Возникшая тишина тянулась мучительно, а в памяти отчего-то ожила та теплая мальтийская ночь, когда они сидели, приникнув друг к другу.

— Я отдал бы все на свете, — снова заговорил Томас, — лишь бы то время для нас вернулось и я мог исправить то незаслуженное страдание, которому тебя подверг.

— Оставь прошлое в покое. Тому времени уже не бывать. Что было, то прошло.

Он резко поднял голову.

— Тогда что, что мне сделать, чтобы исправить былое? Скажи!

— Исправлять что-либо уже поздно, Томас, — с кроткой печалью произнесла Мария. — Нам остается лишь жить, как жили.

Он судорожно сглотнул.

— Я понимаю. И не смею больше тебе досаждать.

Встать со скамьи ему помешала ее ладонь: небольшая, но неожиданно властная, она удержала его за предплечье.

— Ты так быстро сдаешься? Что случилось с тем бесстрашным рыцарем, которого я когда-то знала?

— Что толку оставаться, — с горькой запальчивостью выдохнул Томас, — когда в твоем сердце нет любви ко мне?

— Так уж и нет? — Подавшись ближе, Мария нежным поцелуем притронулась к его губам, после чего отстранилась с мимолетной улыбкой. — Как ты можешь в этом сомневаться?

В груди теплой волной взбухали радость и облегчение. Губы Томаса расцвели непроизвольной улыбкой, а сам он приподнялся, норовя подсесть ближе.

Глаза Марии обеспокоенно расширились.

— А ну, — она чутко приподняла руку. — Оставайся-ка там.

— Но…

— Оставайся там, говорю. В самом деле, Томас, ради любви, которая у тебя есть ко мне, и любви, которую все еще испытываю к тебе я, держись на расстоянии. Умоляю.

Он неловко сел, смущенный и взволнованный.

— Мария, ты для меня все. Сколько времени прошло с той поры, как я держал тебя в объятиях, — целая жизнь. Ну пожалуйста, прошу тебя.

— Вот именно, — печально улыбнулась она. — Как ты сам сейчас сказал: целая жизнь, с тех самых пор у каждого своя. Ты жил у себя в Англии. Ходил, я слышала, походами по Европе. Несомненно, жизнь, полная разнообразных приключений.

— Без тебя она была пуста.

— Но ведь, так или иначе, жизнь. А я, как могла, обустраивала свою. С той поры, как заставила себя смириться с мыслью, что больше никогда тебя не увижу. — Мария притихла, и улыбка сошла с ее лица. — Два года минуло, прежде чем я вновь пробудилась к жизни. И все это время обо мне заботился Оливер. У него нежная душа, Томас, несмотря на то что он рыцарь. И он добрый человек. Я знала, что он любит меня, и сама относилась к нему с приязнью… более чем. Так что мы с ним поженились — разумеется, тайно. Орден закрывает глаза на многое, но не на все, как в этом убедились мы с тобой. И вот с той поры я его жена. Я даже научилась быть счастливой. — Невесело усмехнувшись, она пронизывающе взглянула на Томаса. — И тут вдруг в мою жизнь возвращаешься ты, врываешься подобно… шторму, урагану в моем сердце. Я не лгу. Первым же моим безотчетным желанием было кинуться к тебе в объятия, расцеловать. Я б так и поступила, дождись я тогда тебя в часовне. Но у меня оказалось время на раздумья. Время все взвесить, поразмыслить. В том числе и о том, какой удар это будет для Оливера. И что такого блаженного счастья, какое мы с тобой когда-то испытывали, у нас уже не будет никогда.

— Почему? — с мучительным напряжением спросил Томас. Каждое произнесенное ею слово было словно жернов на шею.

— Мы живем под тенью турецкого ятагана, любовь моя. И та жизнь, что мне осталась, уж Бог весть сколько… Словом, я не хочу, чтобы она оказалась запятнана горем и страданием. Я этого не вынесу. Как, наверное, и ты, Томас, если ты честен хотя бы с самим собой. — Она умоляюще на него посмотрела. — Ты ведь знаешь, что я права.

Он яростно мотнул головой.

— Так не должно быть.

Постылая ложь, опаляющая сердце уже в тот момент, как он ее произнес. Этой ночью с отрядом обреченных он уходит в Сент-Эльмо и обратно уже не вернется. Остались считаные часы, за которые дай Бог хотя бы примириться с Марией. Так зачем же распалять им обоим чувства ложными посулами будущего, которому не бывать? Она выжидательно, во все глаза на него смотрела. И он кивнул, медленно-премедленно.

— Спасибо тебе, Томас. — Глаза ее были влажны от слез. Женщина чуть придвинулась и, протянув руку, взяла его ладонь. От прикосновения ее кожи по телу прошел жаркий трепет. — А теперь давай поговорим. Без злобы, без горечи. Есть то, о чем ты должен знать.

— А я знаю. Об участи нашего ребенка мне стало известно от Оливера.

— Участи? — В глазах Марии мелькнуло удивление.

— Что он умер в младенчестве.

Мария нахмурилась, глаза ее рассерженно заблестели.

— Он так сказал?

— Да.

— Сказал, что наш сын умер?

— Именно.

— Но он жив! — воскликнула она растерянно. — Жив и здоров, успокойся. Растить его я не могла: не разрешалось. Первые годы жизни мы растили его втайне, а Ордену Оливер сказал, что ребенок умер вскоре после рождения. Мы выдавали его за сынишку одной из наших служанок. Но потом нас предали, обман раскрылся. И его должны были от меня забрать.

— Забрать? Кто?

— Рыцари. Орден собирался услать нашего мальчика куда-то туда, где от него не будет вестей. Чтобы он, видите ли, не пятнал орденскую честь. И я бросилась упрашивать Оливера. На коленях молила, и он обещал что-нибудь предпринять.

— Что именно?

— Малыша отправили в Англию, на воспитание к одному из кузенов Оливера. С той поры я моего мальчика не видела. Но время от времени о нем приходили весточки. Что он вырос прекрасным юношей. Ну-ка, подожди…

Мария проворно поднялась и заспешила к дому. Вскоре, румяная от волнения, она возвратилась, села и вытянула руку. На раскрытой ладони лежал миниатюрный медальон с изящной серебряной цепочкой. Она раскрыла его и с теплой улыбкой стала глядеть на портретик внутри. Затем протянула медальон Томасу.

— Это мне прислали, когда ему исполнилось уже шестнадцать, — с горделиво блестящими глазами поведала она. — Вот он, наш с тобой сын. Наш Рикардо.

С сумрачным предчувствием Томас принял медальон и впился взглядом в портрет. Знакомые черты. Здесь он был, безусловно, моложе, с мягкими волнистыми локонами, определенно от матери. Теперь волосы, понятно, подстрижены и приглажены, но эти темно-карие глаза, смугловатая кожа, легкая скуластость, тонкость черт… Так вот каким он был. И каким стал.