ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

— И как же это мы их перехватим? — спросил у Боадики Катон, хмуро грызя жесткую, как подметка, говядину.

После кончины злосчастного Диомеда они тут же покинули остров и, прихватив с собой девушку, поспешили в погоню за друидами, внезапно решившими поменять одно укрытие на другое. Макрон приказал продолжать преследование, даже когда рассвело. Необходимость догнать черных жрецов раньше, чем те перепрячут заложников, переборола в нем страх попасться кому-нибудь на глаза. Из сбивчивых слов Боадики, переводившей бормотания Празутага, явствовало, что вызволить семью командующего из-за могучих, ощетинившихся частоколом валов, защищаемых многочисленными отважными воинами и отрядом личных телохранителей царя дуротригов, будет уже невозможно. Генералу придется либо обменять жену, дочь и сына на захваченных римлянами друидов, удовлетворив таким образом требования врага и тем самым навек запятнав свою честь, либо обречь их на сожжение заживо в плетеной кукле по воле жрецов Темной Луны.

Итак, двое римлян и двое сопровождающих их икенов гнали своих скакунов всю ночь и весь день, пока не стало ясно, что хотя бы без короткого отдыха животные просто падут. Выдохшихся лошадей стреножили в ветхом загончике заброшенного хутора и вытрясли им последний корм. Завтра, еще до зари, гонку предстояло продолжить.

Празутаг нес первую стражу, остальные, поев, попытались заснуть, кутаясь, как обычно, в плащи, так как начало весны выдалось очень холодным. Макрон, правда, провалился в крепкий сон почти сразу, как завернулся в плотную ткань, а вот Катона все мучили мысли. И об ужасной участи Диомеда, и о том, что уготовано им самим. Он весь извертелся и, в конце концов откинув плащ, встал, добавил топлива в угасавший огонь и достал из седельной сумы сушеное мясо. Говядина была твердой, как дерево, и, чтобы проглотить хоть кусочек, ее приходилось жевать и жевать. Впрочем, это вполне устраивало Катона, нуждавшегося хоть в каком-то занятии. Он расправлялся со вторым ломтиком мяса, когда подошла Боадика. Девушка села напротив юноши, по другую сторону маленького костерка, который они рискнули развести, понадеявшись, что от чужих глаз его пламя укроют стены полуразрушенного строения. Соломенная кровля давно оставленной всеми хибары провалилась внутрь, и сейчас языки огня лениво лизали куски древесины, отломанные Катоном от рухнувшей на пол балки, почти превращенной временем и непогодой в труху.

— Как-нибудь перехватим, — ответила на вопрос юноши Боадика. — Твой центурион считает, что мы с этим справимся.

— Ну, догоним мы их, а дальше-то что? — не унимался Катон, боязливо косясь на похрапывающего командира. — Чего можно добиться втроем, имея дело с невесть каким количеством друидов? Там ведь наверняка будет еще и охрана. Это просто самоубийство!

— Не стоит смотреть на вещи так мрачно, — осадила его Боадика. — Начнем с того, что нас четверо, а не трое, и Празутаг один стоит десятка лучших воинов-дуротригов, какие только появлялись на свет. Твой центурион, насколько мне известно, тоже грозный боец. Друидам придется здорово попотеть, чтобы справиться с этой парочкой. У меня с собой лук, и ты уж поверь, даже легкая охотничья стрела при точном попадании разит насмерть. Остаешься ты. Каков ты в драке, Катон?

— Я могу постоять за себя.

Катон распахнул плащ и постучал пальцем по наградному знаку. Он получил его более года назад за спасение командира в бою. Вон этот командир, храпит как ни в чем не бывало.

— Это мне дали не за ведение хроник.

— Нимало не сомневаюсь. Я не хотела тебя обидеть, Катон. Просто прикидываю, каковы наши шансы, а ты, уж не обессудь, не выглядишь головорезом.

Катон подавил улыбку.

— Вообще-то я и стараюсь не выглядеть головорезом. Не нахожу в этом ничего привлекательного.

— Внешность — это еще не все, — хихикнула Боадика.

С этими словами она повернулась, посмотрела на спящего центуриона, и Катон вдруг увидел во взгляде девушки нежность, никак не вязавшуюся с холодком, возникшим в отношениях между ней и Макроном и вроде бы только крепнувшим все последние дни. Из чего следовало, что Боадика по-прежнему относилась к Макрону лучше, нежели полагала сама. Впрочем, Катона это совсем не касалось.

Юноша проглотил очередной кусок мяса и засунул остальное в заплечный мешок.

— Внешность обманчива, — согласился он. — Когда я впервые увидел тебя в Камулодунуме, мне и в голову не могло прийти, что тебе так пойдут плащ и кинжал.

— Я могла бы сказать то же самое о тебе.

— Не ты одна, — вспыхнул Катон, но тут же заулыбался. — Я потратил кучу времени и усилий, чтобы стать своим в легионе. Далось это трудно, хотя никто тут не виноват — ни я, ни другие солдаты. Сама посуди, каково было опытным зрелым бойцам видеть, что им в командиры суют семнадцатилетнего зеленого несмышленыша лишь потому, что его родитель служил в императорской канцелярии?

— Это правда? — уставилась на него Боадика.

— Да. А ты что себе думала? Я ведь явно еще не в том возрасте, чтобы меня продвигали наверх за годы участия в походах и битвах.

— Но ты хотел стать солдатом?

— Сначала нет, — смущенно ответил Катон. — Мальчиком я больше интересовался не оружием, а книгами. Мне хотелось стать книгочеем, а может быть, даже писателем.

— Писателем? А что делают эти писатели?

— Пишут. Истории, поэмы, пьесы. Уверен, у вас в Британии их тоже немало.

— Нет, — покачала головой Боадика. — В Британии нет ни писателей, ни книгочеев. То есть у нас имеются письмена, существующие с незапамятных пор, но в их тайну посвящены лишь немногие.

— Но если у вас нет книг, где же хранится ваша память о прошлом?

— Здесь, где же еще? — Девушка выразительно хлопнула себя по лбу. — Наши предания передаются от поколения к поколению из уст в уста.

— Мне кажется, это не самый надежный способ хранить какие-то важные сведения. Разве у каждого из рассказчиков не возникает искушения что-нибудь в них приукрасить?

— Ну и что в том плохого? Чем интересней рассказ, тем он лучше запоминается, тем сильнее берет за душу и захватывает людей. А стало быть, дает им пищу для размышлений. Разве в Риме это не так?

Прежде чем ответить, Катон помолчал, обдумывая услышанное.

— Не совсем так. Да, некоторые наши писатели тоже являются изрядными выдумщиками, но многие поэты и историки стремятся сообщать читателям именно то, что происходило на деле.

— Какая скука! — скорчила гримасу Боадика. — Но должны же у вас быть люди, умеющие занимательно что-либо пересказывать на манер наших бардов. Не может быть, чтобы их не имелось.

— Есть и такие, — признал Катон. — Но их не ценят столь высоко, как писателей. Они ведь лишь болтуны, пустозвоны.

— Лишь болтуны? — рассмеялась Боадика. — Вот уж правда, чудной вы народ. Чем они заняты, ваши писатели? Ну-ка, ответь мне. Чертят слова? Марают знаками свитки? А сказитель, конечно, если это хороший сказитель, творит волшебство, переносящее его слушателей в иные миры, куда он их приглашает. Разве все ваши книги способны на что-то такое?

— Иногда да, — промямлил Катон, ошеломленный ее горячностью и напором.

— Ладно, пусть так. Но ведь книги доступны одним только грамотеям. Сколько их наберется на тысячу римлян, не говоря уж о прочих народах? А слово сказителя доходит до каждого, кто не глух. Так что же лучше, звучно рассказанное предание или какая-то сухая запись? Подумай, Катон.

Катон нахмурился: разговор принимал странный оборот. Рассуждения собеседницы подкапывались под основу его убеждений, до сей поры совершенно незыблемых, не вызывавших в нем ни малейших сомнений. Разве не очевидно, что только книгам дано сберечь память о славных деяниях и свершениях любого разумного и уважающего себя народа, так как все в них запечатленное пройдет сквозь века и дойдет даже до отдаленных потомков в самом что ни на есть первозданном и нетронутом виде? Ладно, пусть оно так, однако и впрямь велика ли от этого польза великому множеству тупиц и невежд, не умеющих ни читать, ни писать? Таким ведь в империи просто нет счету. Они-то и пробавляются сказками о своем прошлом, забыв, что в них давно потеряны все концы и начала. То, что две столь разные традиции, как устная и письменная, могут сосуществовать в народном сознании параллельно, взаимно обогащая и дополняя одна другую, представлялось Катону немыслимым. Нет, только книги являются надежным источником знаний, только их чтение способствует умственному развитию и созреванию человека. А все легенды там и предания годятся единственно лишь на то, чтобы развлекать тупых олухов, сбивая их с истинного пути.

Последнее соображение заставило юношу призадуматься о Боадике, так как оно с ней не очень вязалось. Дикарка, столь пренебрежительно отзывавшаяся о книгах, явно гордилась своим народом, причем в ней также угадывалась некоторая образованность. Она смело мыслит, хорошо знает латынь…

— Боадика, как ты выучилась говорить по-латыни?

— А как, по-твоему, учат чужие наречия? Зубрежка, общение. Так вот и нахваталась.

— Но почему латынь?

— Я и греческий немного знаю.

Брови Катона полезли на лоб. Для девушки из дикого племени, всего лишь недавно соприкоснувшегося с цивилизованным миром, это было уже чересчур. Его охватило любопытство.

— А кто надоумил тебя учить эти языки?

— Мой отец. Он еще многие годы назад, когда наши берега только-только начали посещать купцы вашего мира, уразумел, что старый уклад доживает последние дни. Так и случилось, что греческий и латынь вошли в мою жизнь прямо с детства. Отец нисколько не сомневался, что однажды Рим не устоит перед искушением завладеть островом бриттов. А при новом порядке знание языка воинов, марширующих под орлами, несомненно, сулило ряд выгод. Правда, себя он считал слишком старым, чтобы постигать тонкости чужой речи, так что роль толмача в переговорах с купцами отведена была мне.

— А кто учил тебя?

— Один старый раб. Мой отец вывез его с континента. Раньше он был воспитателем сыновей прокуратора Нарбонны, но, когда те выросли, нужда в нем отпала, и его решили продать. Представляю, каково было бедняге после долгих лет жизни в богатом римском доме оказаться в нашем селении. Так или иначе, мой отец обращался с ним строго, а раб в свою очередь отыгрывался на мне. Поэтому к тому времени, когда наставник помер, я уже знала и греческий, и латынь достаточно хорошо, чтобы соответствовать целям родителя. И разумеется, вашим.

— Нашим?

— Ну, римским. Похоже, все икенские мудрецы полагают, что наш народ должен идти рука об руку с Римом и помогать ему вразумлять племена, предпочитающие противиться легионам.

От Катона не укрылась нотка возмущения в ее словах. Он потянулся к дровам и подбросил в костер одно маленькое поленце. Сухое дерево занялось мигом, с шипением, с треском, и в багровых отблесках пламени черты дикарки вдруг показались ему пугающе-притягательными, хотя до сих пор юноша с этой точки зрения не смотрел на нее, так как тосковал по Лавинии, а Боадику воспринимал лишь как подружку Макрона. Но сейчас украдкой брошенный взгляд внезапно пробудил в нем всплеск такого влечения, что Катон изумился и тут же укорил себя за него. Ну, можно ли так распускаться? Во-первых, это глупо, а во-вторых, несвоевременно. Не хватает еще, чтобы Празутаг что-нибудь заподозрил и приревновал его к своей будущей женушке. Нет, с Катона довольно и той неприятной истории. В кабаке, на задворках Камулодунума. Боадика — та женщина, которую лучше оставить в покое.

— Я так понимаю, ты не одобряешь политику старейшин вашего племени? — деревянным голосом спросил он.

— Я наслышана о том, как склонны обходиться римляне со своими союзниками, — промолвила Боадика, оторвав взгляд от костра. — Сдается мне, наши старейшины недооценивают серьезность происходящего. Вступить в сделку с Римом — это ведь совсем не то, что заключить договор с соседним племенем или торговое соглашение с греческими купцами. Тут их ждут сюрпризы.

— Рим всегда благожелателен к своим союзникам, — возразил Катон. — Я уверен, что Клавдий хотел бы видеть свою империю семьей всех народов.

— Да ну?

Наивность этого заявления вызвала у Боадики улыбку.

— Значит, ваш император является для всех как бы отцом, а ваши здоровенные легионеры — это всего лишь его испорченные детишки? Тогда провинции — это его наложницы, снабжающие империю весьма богатым приплодом.

Катон заморгал и едва не рассмеялся, дивясь абсурдности приведенной метафоры.

— Да ты хоть понимаешь, что происходит на деле? — продолжила Боадика. — Вы, суля всем свою дивную дружбу, под шумок оскопляете нас! И как, по-твоему, могут отнестись к этому гордецы вроде Празутага? Или ты и впрямь думаешь, что он согласится послушно исполнять отведенную ему вами роль? Да он лучше умрет, чем отложит оружие и примется возделывать землю.

— Значит, он глупец, — заявил Катон. — Мы предлагаем порядок и лучшую жизнь.

— По вашим представлениям.

— Это единственно верные представления.

Боадика бросила на него колкий взгляд, потом вздохнула:

— Катон, у тебя славное сердце. Я это вижу. Пойми, я не ключик к тебе ищу, а просто ставлю под сомнение чистоту помыслов тех, кто тебя направляет. Ты мог бы и своим умом жить, разве нет? Ты ведь не такой, как большинство твоих соотечественников, включая центуриона.

— Я думал, он тебе нравится.

— Он мне и нравится. Он замечательный человек. Честный, как Празутаг, храбрый, гордый. И очень привлекательный.

— Он?

Катон был искренне удивлен. При всем восторженном отношении к своему бравому командиру он бы не назвал его никогда привлекательным. Поначалу обветренное, покрытое шрамами лицо ветерана просто пугало зеленого новобранца, хотя с тех пор он успел привыкнуть к нему. Да, честность и справедливость Макрона снискали ему уважение и любовь подчиненных, но ведь женщины ценят мужчин за другое. По крайней мере, должны бы ценить.

Удивление и смущение юноши тронуло Боадику.

— Я имела в виду именно то, что сказала, — мягко проговорила она. — Но это еще не все. Макрон римлянин. А я икенка. Различия между нашими народами велики. Празутаг же — принц моего племени, рано или поздно он станет его царем. Он может предложить женщине гораздо больше, чем при всех его достоинствах твой командир. Учитывая все это, я, согласно нашим обычаям, должна буду исполнить волю своей семьи и выйти за Празутага. Хочу надеяться, что Рим также сдержит свое обещание и не попытается воспрепятствовать царям икенов свободно править в своих владениях. Мы гордое племя и будем мириться с союзом, заключенным нашими старейшинами с империей, лишь до тех пор, пока римляне смотрят на нас как на равных. Но как только, пусть даже в малости, наше достоинство будет задето, вы тут же узнаете, как ужасен наш гнев.

Катон взирал на собеседницу с нескрываемым восхищением. Да уж, конечно, солдатской женой ей не быть. Не про нее эта роль. Она рождена, чтобы царствовать. И все же то небрежение и даже цинизм, с какими Макрон был отвергнут, болезненно задевали его.

Боадика зевнула и потерла глаза:

— Хватит болтать, Катон. Пора спать.

Пока оптион возился с костром, девушка поплотнее закуталась в дорожный плащ, подсунула под голову торбу, поерзала, ища положение поудобнее, моргнула, повернулась спиной к огню, свернулась клубком и заснула.

На следующее утро все четверо наскоро подкрепились сухими галетами и, разминая затекшие мышцы, вскарабкались на лошадиные спины. В пони нужды больше не было, и потому низкорослых косматых четвероногих отпустили на волю. На юге в нескольких милях от маленького отряда к ясному небу лениво поднимались тонкие струйки дыма, ниже близ реки угадывались туманные очертания хижин. Празутаг сказал, что именно в этой деревне друиды провели ночь. За деревней была видна удаляющаяся группа всадников, сопровождавших крытую повозку.

Для Катона по-прежнему оставалось загадкой, как же они в столь малом количестве собираются одолеть куда более многочисленный отряд бриттов. Макрон, со своей стороны, злился на то, что они только следуют за врагом в пассивном ожидании удобного случая для атаки. А между тем время работало на друидов, неуклонно приближавшихся к своей «самой надежной» твердыне.

День напролет Празутаг вел своих спутников узкими тропами, не выпуская повозку из виду и сокращая дистанцию лишь тогда, когда не было риска попасться вражеским конникам на глаза. Это требовало постоянного, изматывающего напряжения. После полудня преследователи, все еще оставаясь вне поля зрения неприятельской кавалькады, приблизились к ней настолько, что сумели пересчитать сопровождавших фургон друидов, легко узнаваемых в своих черных плащах.

— Вот ведь хрень! — выругался в сердцах Макрон, щурясь. — Трое против двадцати — не самое лучшее соотношение сил.

Празутаг просто пожал плечами и направил коня к еле приметной тропке, вившейся вверх по склону холма. Друиды на миг показались за деревьями и пропали. Их преследователи поднялись выше и поскакали за ними, прячась под гребнем высотки. Макрон приотстал, он вел наблюдение. Враги по-прежнему двигались на юго-восток. Тут Катон внезапно осадил свою лошадь, и Макрон резко дернул поводья, чтобы не налететь на оптиона.

— Эй, ты что, сдурел?

Катон, однако, не обратил на сердитые слова командира никакого внимания.

— Вот это да! — изумленно пробормотал он, взирая на открывшуюся перед ним панораму.

Подъехав к нему, Макрон тоже приоткрыл рот, увидав впереди словно бы выраставшие из холмов многоярусные насыпные сооружения. Частично пересекавшиеся наклонные пандусы сбегали к воротам, защищаемым бастионом, грозившим обрушить на любую атакующую их силу смертоносный град стрел и камней. Внизу, под крепостью, расстилалась местами поросшая лесом равнина, разделенная безмятежно вьющейся речкой.

— Если друиды упрячут пленных за эти валы, до них никто не сможет добраться, — задумчиво произнес Макрон.

— Скорей всего, это так, — отозвался Катон. — Но чем протяженнее оборонные линии, тем тоньше ряды их защитников.

— О, как ты верно подметил! Сам-то я ни за что бы до этого не додумался. Так, что ли, умник?

Катон при этих словах вспыхнул и залился краской, а Макрон удовлетворенно кивнул. Время от времени надо сбивать с сопляков спесь. Нечего им раздуваться от самодовольства.

Между тем ехавший впереди Празутаг развернул коня и поднял руку, указывая на холмы. Небо над ними было ослепительно ясным, и щедро облитая яркими солнечными лучами варварская твердыня источала сияние, словно бы окруженная нимбом.

— Мэй Дун.

— Ну надо же, — буркнул Макрон. — Еще один умник. Спасибо, что объяснил.

Несмотря на весь свой сарказм, Макрон продолжал внимательно изучать крепость, размышляя, может ли она вообще быть взята одним лишь Вторым легионом. Хотя подступы к ней перекрывала продуманная система валов, по всем признакам выходило, что эти фортификации строили не в расчете на оборону от современного, хорошо оснащенного войска.

— Командир!

Катон прервал цепь размышлений центуриона, и Макрон сердито изогнул бровь.

— Командир, глянь туда.

Оптион указывал не на Мэй Дун, а на друидов и на повозку, которую они сопровождали. Точнее, уже не сопровождали, потому что, завидев твердыню, всадники подхлестнули коней и теперь намного опережали медленно движущийся фургончик. Они торопились скорей попасть в крепость, но несколько раньше дорога огибала лесок и лишь потом выводила к перекинутому через реку дощатому мосту.

Катон сравнил в уме скорости всадников и повозки, прикинул, насколько быстры их собственные лошади, и его охватило возбуждение. Он кивнул, утверждаясь в правоте своих мыслей.

— Это нам вроде под силу.

— Это наш шанс! — гаркнул Макрон. — Празутаг! Посмотри!

Икенский воин мгновенно все понял и энергично закивал.

— Да!

— А Боадика? — спросил Катон.

— А что Боадика? — буркнул Макрон. — Не пойму, чего мы тут топчемся? Ну-ка, все разом — за мной!

Центурион ударил коня каблуками и погнал его прямо к неспешно ползущему по равнине фургону.