1
В закопченные стекла огромных вокзальных окон пробился утренний свет. Пассажиры на скамейках и на полу лениво заворочались. В ухо Лешке гулко кашлянул лежавший рядом бородатый дядька. Лешка повернул голову в другую сторону, но прямо в нос ему чихнула замурзанная девчонка. И даже не открыла глаз.
Лешка обтерся рукавом, сел, раскрыл рот, чтобы зевнуть. Но от желудка к горлу потянулась противная ноющая боль. Наверное, от голода. Последний раз Лешка ел ровно сутки назад, на московском вокзале. Да и как ел… Пайку хлеба, которую получил по рейсовой карточке, он сжевал в очереди у кассы: отщипывал и вытаскивал мякиш прямо из кармана. И уж потом, когда закомпостировал билет, запил Лешка свой завтрак теплой желтой водой из туалетного крана.
Сейчас хлеба не было. И вообще не было еды, если не считать полкилограмма твердокаменной фасоли, полученной по талону «мука – крупа». На черта ему эта фасоль? Ее в дороге нигде не сваришь. А обменивать один продукт на другой Лешка еще не научился.
Лешка стал выбираться из мешанины тел. Он вышел в скверик и оглянулся на здание вокзала. Над входом чернели крупные буквы «БОЛОГОЕ». Ниже висели большие часы. Было десять минут шестого. А поезд на Гродно – в пять вечера. А хлебный ларек, где можно будет отоварить последний талон рейсовой карточки, откроется только в девять. Зато Лешка очень ясно представил себе минуту, когда он возьмет с весов солидный брусок серого хлеба с коричневой корочкой, пойдет в скверик, сядет на симпатичную зеленую травку, откроет свой чемоданчик, достанет соль…
То, что он слопает суточный паек за пять минут, Лешка знал заранее. Как он проживет следующие сутки, пока поезд будет тащиться до Гродно, об этом он не задумывался. Все сомнения заслоняло восхитительное видение – полкило хлеба на весах в продуктовом ларьке.
От этого ларька брели в сторону Лешки два ремесленника.
Он услышал обрывок унылого разговора.
– Да еще пока подвезут хлеб, да примут, да начнут давать…
– Во-о! Пуп к спине присохнет. Дымнуть, что ли? Говорят, отвлекает.
– Давай. Папиросы?
– Откуда! Махры натряс из чинариков.
Парни сели на скамейку и закурили. А Лешке стало совсем тошно. Он бы тоже закурил, потому что немножко умел, но у него и махорки не было.
Вдруг он вспомнил. Папироса! Самая настоящая «беломорина», и совсем целая. Она лежала в зале ожидания, где он спал. Каким-то чудом она попала между секциями отопления и, наверное, уже давно лежит там никем не замеченная, потому что стала серой от пыли. Лешка увидел ее вчера, когда устраивался на ночь, но тогда она была ему ни к чему.
В зале на полу уже никто не лежал, но и на скамейках свободных мест не было. Лешка сел на пол, привалившись спиной к батарее, и аккуратно выудил папиросу. Потом он хотел встать, но колени вдруг задрожали, и он снова хлопнулся задом об пол. «Это от голода, – вяло подумал Лешка. – Сейчас закурю, и сразу станет легче. Отвлекает…»
Спички нашлись в кармане куртки. После первой же затяжки потолок из квадратного стал овальным и, медленно вращаясь, стал опускаться. «Посплю», – решил Лешка.
Но поспать не дали. Кто-то вынул у него из руки папиросу, и Лешка услышал очень серьезный голос:
– Документы, гражданин!
Он открыл глаза и конечно же увидел железнодорожного милиционера в тускло-малиновой фуражке, с казацкой шашкой на боку. Лешка не удивился и нисколько не испугался, потому что за длинную дорогу у него уже проверяли документы не меньше пяти раз.
Он привычно сунул руку за борт своей вельветовой куртки, отстегнул на ощупь булавку и достал документы. Здесь был железнодорожный билет, украшенный двумя компостерами на пересадках, пропуск отделения НКВД на право въезда в пограничный город Гродно и официальный вызов от брата, на основании которого и был выдан пропуск с красной полосой. Еще здесь лежала рейсовая продуктовая карточка, свидетельство о рождении и справка, сообщающая о том, что «Вершинин Алексей, 1932 г. рожд., действительно окончил в 1944/1945 уч. году 6-й класс средней школы № 1 с оценкой знаний и поведения согласно прилагаемому табелю». И наконец, была в этой пачке документов десятирублевая бумажка. Самая последняя десятка из тех тридцати, что прислал брат на дорогу.
Эту десятку и хлебную карточку милиционер протянул обратно Лешке, а документы принялся тщательно изучать. «Старайся-старайся, – лениво подумал Лешка. – Не такие проверяли. В Свердловске, Казани, Москве ни к чему не придирались, а тут какое-то задрипанное Бологое».
Но вместо того чтобы вернуть документы, милиционер аккуратно положил их в карман кителя и сказал:
– Ваши бумаги получите, гражданин, после того, как уплатите штраф. В кассу номер три. Десять рублей. Квитанцию принесете мне в дежурную комнату. Все.
Милиционер ловко вышвырнул в разбитое окно Лешкин окурок и удалился по узкому проходу между скамейками с резными вензелями на спинках – «НКПС».
Ошеломленный Лешка остался сидеть на полу.
– Вот так, мил-человек. Не дыми, значит, в помещении, не нарушай атмосферу, – назидательно произнес рядом стариковский голос, и Лешка узнал дядьку, оглушившего его на рассвете своим кашлем. – Это он уже шестого или седьмого оштрафовал нынче за курево. Не иначе ему план доведен. А скажи на милость, какой тут смысл за чистоту воздуха воевать, когда в вокзале тышша человек ночует и каждый выдыхает, что имеет. Папироса твоя – это ж чистый деколон, ежели сравнить ее со всем прочим.
Лешка молчал. Сейчас он понимал только одно: вместе с документами от него уплывало по проходу дальнейшее путешествие в Гродно и неизвестно на когда отодвигалась встреча с братом.
Конечно, можно уплатить штраф и тем самым выручить документы. Но десятка-то последняя. На какие шиши он тогда хлеб по карточке выкупит? Пускай там и нужны копейки, но даром-то все равно не дадут. И потом – за десятку можно купить у теток на привокзальном базарчике две картофельные лепешки. Мягкие и рыхлые от подгоревшей корочки.
Где выход? Догнать милиционера и пустить слезу? Объяснить ему, как и что?
Но даже пустой Лешкин желудок возмутился оттого, что придется стоять и хныкать, клянчить и унижаться. И еще неизвестно, выпросит ли он назад документы. Не все же милиционеры, наверно, такие понятливые, какой однажды встретился его брату Дмитрию. Брат рассказывал, что году в тридцать седьмом, когда ему было примерно столько, сколько сейчас Лешке, взял его однажды за шиворот милиционер. Обоснованно взял: нельзя расстреливать из лука городские афиши, если даже на них и нарисованы представители класса буржуазии. А Митька расстреливал. И попался. И шел уже под милицейским конвоем в отделение, но… они как-то разговорились, подружились, и дело кончилось совсем уже фантастично: милиционер дал Митьке два раза выстрелить в загородном овраге из своего нагана.
Этот легендарный эпизод был одной из самых ярких страниц в семейной хронике братьев Вершининых. Среди мальчишек их двора он передавался из поколения в поколение. Естественно, что Лешка приучился смотреть на милицию без опаски. Конечно, как всякий мальчишка, он понимал, что незачем под носом у постового милиционера махать рогаткой, а лучше пронести ее за пазухой. И необязательно выяснять отношения с недругами из соседнего двора посреди тротуара, поскольку для этого существует пустырь за стадионом. Но недоверия и вражды к людям в милицейских фуражках Лешка до сих пор не испытывал. Может быть, и этот… разговорится и подружится с ним, а потом безвозмездно вернет ему документы?
Не выйдет. Брат Митя подружился с милиционером благодаря счастливому случаю. Выяснилось, что молоденький блюститель порядка учился с шестого по седьмой класс как раз у Петра Михайловича Вершинина и очень уважал своего преподавателя русского языка.
А тут какие могут быть общие знакомые, за две тысячи километров от дома?
Разве что… рассказать милиционеру о брате Дмитрии, к которому он едет. Что это знаменитый снайпер Второго Белорусского фронта, что у него три ордена и восемь медалей, а сейчас он – комсомольский работник. У милиционера на кителе тоже позванивали медали. Фронтовик проникается симпатией к другому фронтовику и…
От отвращения к самому себе за такую шкурную расчетливость Лешка плюнул на пол. «Орденами брата вздумал спекульнуть. Хвастун драный! Узнал бы Митя!»
Штраф Лешка в кассу уплатил и, зажав в кулаке квитанцию, пошел искать милиционера.
Тот стоял у выхода и наблюдал за ремесленниками, которые полчаса назад подкинули Лешке бредовую идею, будто курево утоляет голод. Парнишки занимались делом явно сомнительным с точки зрения законности и порядка. Они развели посреди скверика небольшой костер и жарили на прутиках ломтики картошки. В невидном на солнце пламени тихо и уютно потрескивали обломки крашеного штакетника.
«Сейчас он им выдаст!» – подумал Лешка. Подумал безо всякого злорадства, а скорее с сожалением, что у мальчишек пропадет такая замечательная еда.
Однако милиционер стоял и спокойно смотрел на костер. Это был пожилой и, наверное, не очень здоровый человек с серым отечным лицом, изъеденным оспинками. Ремесленники совсем расхрабрились и насадили на ивовый прут еще одну партию желтых картофельных кружочков. И только тогда милиционер шагнул с вокзального крыльца к ним.
– Проголодались, фабзайцы? А хлеб у вас к картошке есть? – услышал Лешка грубоватый голос милиционера.
Ремесленники отрицательно закрутили головами.
– Никак нет, товарищ сержант. Был бы хлеб – бульбой не занимались бы.
– Понятно… Угостил бы вас, пацаны, да сам еще не отоварился. Вы вот что: жарьте-ка побыстрее, а потом огонек все-таки притушите. Не положено.
Видимо, Лешка слишком громко у него за спиной проглотил слюну. Сержант обернулся.
– Вот! – сказал Лешка, протягивая квитанцию.
– Так. Уплатил, значит. Ну и порядок. Документы я в стол спрятал. Пройдем в дежурку.
В унылой дежурной комнате сержант с трудом втиснулся за маленький канцелярский стол. Достал Лешкины бумаги и поднял глаза на их владельца.
У стола, нахохлившись, стоял щуплый двенадцатилетний мальчишка стандартного городского типа. Аккуратная короткая стрижка под полубокс. Очень приличная вельветовая курточка с поясом. Темно-синие суконные брюки. По бокам они изрядно помялись, но спереди заутюженная складка отчетливо видна. На ногах почти новые желтые полуботинки. Правда, несколько не вяжется с добротной одеждой чумазая физиономия, но дорога есть дорога.
– Что же ты так, а? – вздохнул за столом сержант. – Из хорошей, видать, семьи, а куришь в такие годы. Да еще в неположенном месте. А?
Лешка ничего не ответил, но подумал, что это несправедливо: в дополнение к штрафу читать нотацию.
– Не хочешь разговаривать? Как знаешь. Только непонятно мне все-таки твое поведение. Ну, те фабзайцы махру тянут, так они и постарше и самостоятельные. Может, даже слишком. Мне вот интересно, где они сырую картошку организовали. Ну да голод не тетка, он научит…
Милиционер задумался, словно и забыл о Лешке. А ему стало нестерпимо досадно. Что же такое получается? Тем парням ни за костер, ни за картошку не попало, а он, Лешка, из-за дохлой папироски последнего хлеба лишился. Есть справедливость на свете? В самый бы раз зареветь сейчас от жалости к себе. И от обиды. Но тут Лешка представил, как Дмитрий начнет расспрашивать его о дороге, надо будет признаваться, что пускал слезу перед рябым милиционером на последней пересадке перед Гродно. Он словно наяву увидел, как у Мити в улыбке изгибаются книзу губы и сочувственно морщится нос. Такой жалости старшего брата Лешка боялся пуще всего.
– Пусть ваши любимчики фабзайцы подавятся своей краденой картошкой, – сипло сказал он сержанту. – Они с голоду не помрут. А у меня можете и карточку забрать. Все равно ей пропадать без денег. Только… только всё это неправильно!
Лешка рванул из кармана коричневый обрезок рейсовой карточки и швырнул на стол. Схватив документы, он выскочил за дверь. На полу дежурки остался лежать желтый обшарпанный чемоданчик…
Что было потом в дежурке, Лешка не видел. А было вот что.
– Сейчас вернется, – пробормотал сержант. – Ох и дам я сопляку за грубость. С чего он так на меня остервенился?
Но вместо досады на мальчишку ощутил непонятное беспокойство. Он поднял с пола легонький чемоданчик и откинул язычки замков. Внутри лежали две пары маек и трусов, тапки в газете, белая рубашка, а на ней отглаженный пионерский галстук. Пара книжек: «Человек-амфибия» и «Древние города нашей Родины». В углу скомканная промасленная бумага и в ней крошки. Наверное, от домашнего пирога. Все!
Он еще раз перетряхнул чемодан – кроме крошек, ничего съестного не было. Сержант осторожно опустился на стул, чувствуя, как заныло, потом гулко застучало в левом боку. Взгляд упал на хлебную карточку. На ней сиротливо торчал один-единственный невыстриженный талон…
Через некоторое время Лешка сидел на квартире сержанта железнодорожной милиции и хлебал борщ. Хозяин орудовал ложкой за столом напротив.
– Понимаешь, парень, меня жакетка твоя подвела. Вижу, сидит в уголке нарядный хлопчик и балуется папироской. Сам я, между прочим, за всю жизнь не курящий. Ну, думаю, спрятался маменькин сынок от своих культурных родителей и покуривает тайком. Думаю дальше: штрафану, а потом с папой-мамой объяснюсь. Не пришло мне в голову, что ты в одиночестве путешествуешь. Между прочим, как это понимать? Может, расскажешь?
Лешке не очень хотелось рассказывать. Он еще не до конца остыл после происшедшего. Но вопрос «может, расскажешь?» прозвучал в критический момент, когда перед Лешкой была поставлена вторая миска дивного варева.
Вежливость – долг королей и гостей. Лешка начал рассказывать.
Письмо Дмитрия мать прочитала Лешке вслух.
«Милая мама и возлюбленный мой братец Алексей! Похоже, что в Гродно я осел фундаментально. Как уже сообщал, после основательной штопки в госпитале меня уверили, что сумеют взять рейхстаг без помощи старшего лейтенанта Дмитрия Вершинина, и быстренько демобилизовали. А поскольку я кандидат партии, то столь же оперативно предложили и штатскую работу – в обкоме комсомола. Кадры в этом западном городке нарасхват. День Победы я встретил не верхом на Бранденбургских воротах, как мечтал всю войну, а в командировке, в окружении симпатичных сельских хлопчиков и девчат, которым растолковывал Устав ВЛКСМ. Публика понятливая, и в свою работу я влюбился. А больше ни в кого – смею тебя в этом, мамочка, уверить. Поэтому частенько испытываю потребность ощутить около себя кого-нибудь из близких.
Вот и пришла мне в голову идея вызвать к себе Алешку на его каникулярный срок. Ты, мам, подожди ойкать: все это вполне реально. Во-первых, братья три года не виделись и самая пора им встретиться. Во-вторых, подвертывается удачная оказия, и разлюбезный братик мой двинет сюда с полным комфортом и в абсолютной безопасности, потому что поедет с майором Харламовым, весьма близко знакомым мне по трехлетнему совместному проживанию в землянках, окопах и прочих комфортабельных местах. Он двигается в наши края за женой и карапузом и на обратном пути заберет Лешку. Уговор такой: в день выезда он сообщает тебе телеграммой номер вагона, и ты попросту воткнешь туда Лешку. И все. Остальное – на майорской совести, а она железно проверена. Так что в первых числах июня пусть братик (если, конечно, экзамены сдаст) будет подготовлен к старту «нах вест». А в августе я его собственноручно верну в твои объятия, потому что подойдет мой первый гражданский отпуск, и мы наконец-то увидимся. В общем, собирай братишку в дорогу – пусть поглядит на белый свет. Да и ты от него отдохнешь. А с голоду мы с ним не пропадем: зарплата у меня приличная и к тому же литерный паек. Квартирка хоть пока и частная, но ничего. Мой адрес – улица Подольная…»
Адреса Лешка уже не слышал. Он сделал стойку на руках, потом рандат, прошелся колесом и сбил пятками чайник со стола. Мать хлопнула его ниже спины и сказала:
– Сядь. То есть встань. То есть сядь… леший тебя разберет с твоей акробатикой. Ты что, уже успел всерьез вообразить, что в самом деле куда-то поедешь?
– Мам, а почему нет? – ошалело спросил Лешка.
– Потому что твой старший братец сумасшедший фантазер. За три тысячи верст…
– Две с половиной, – быстро уточнил Лешка.
– …отправлять ребенка – это могло прийти в голову только… – И мама заплакала.
Потом Лешка дочитал письмо Дмитрия:
«P. S. Мам, я очень виноват перед тобой за папу, что не сумел пока побывать на его могиле. Но кто знал, что меня вышибут из седла на польской границе. Придет время, и я поеду в Венгрию. У меня две карточки стоят на столе – папина и твоя. Пойми это и поверь мне…»
Отца Лешка помнил и любил. Он только что кончил второй класс, когда тот в последний раз подошел к Лешкиной кушетке, откинул одеяло, дернул сына за голую ногу, и вдруг на эту ногу капнуло что-то теплое. Лешка вытаращился на отца, который был похож и не похож на себя в тугих командирских ремнях на колючей суконной гимнастерке, а потом глупо сказал:
– На войну, пап?
И уснул. Потому что до смерти намаялся в прошлый вечер с клейкой футбольной камеры.
Больше Лешка отца не видел. В январе пришло в семью Вершининых два скорбных известия: гвардии майор Вершинин Петр Михайлович пал смертью героя при освобождении Венгрии в районе озера Балатон, а старший лейтенант Вершинин Дмитрий Петрович ранен на Сандомирском плацдарме при освобождении Польши и эвакуирован в госпиталь в город Гродно.
Мать слегла. У нее хватило сил только на то, чтобы упрашивать своего младшенького: «Мите об отце не пиши ни слова. Может, хоть он выживет». И только когда Митя прислал карточку, где был изображен невредимым при выходе из госпиталя, мать переслала ему похоронку на отца с коротенькой припиской: «Ты остался старшим в семье».
В общем, мать поплакала, но Лешку начала собирать в дорогу. И чем ближе подходил июнь, тем сборы шли интенсивнее. Откуда-то из комода был извлечен довоенный отрез коричневого вельвета. Из него мать сконструировала замечательную куртку, которую называла толстовкой. Примеряя ее, Лешка млел от восторга и думал, что если Лев Толстой и носил подобные изумительные вещи, то, уж конечно, не за плугом, как изображено на известной картине. Там Репин явно преувеличил: даже граф и классик рискует беспутно разориться, если позволит себе подобную роскошь.
Потом на сцену выступил трехлитровый эмалированный бидон, в который мама начала складывать пайковые брусочки сливочного масла.
– В дороге тебе масло ох как пригодится, – сказала она однажды. Между прочим, скоро Лешка в этом убедился.
Первого июня Лешка сдал последний экзамен, по географии, вечером мама выгладила белье, испекла пирог с капустой, но упаковывать чемодан не стала, а с тонкой улыбкой сказала сыну:
– Похоже, что завтра мы с тобой этот пирог съедим.
– Н-ну? Это почему, мам?
– Телеграммы-то нет от этого майора.
Телеграмма была доставлена в одиннадцать вечера: «Второго поезд семьдесят два вагон семь майор Харламов».
Лешка опять делал фляки и рандаты, а мама завертывала в пергаментную бумагу пирог и мочила ее непонятными слезами.
Купить билет на проходящий поезд было практически невозможно. Но они купили, потому что начальником вокзала работал бывший папин ученик, а сейчас одноногий инвалид. Вот только с номером вагона вышла заминка.
– В седьмой не могу – это офицерский. Не имею права.
– Так Леша и поедет в офицерском. Вместе с Митиным однополчанином. Вот телеграмма.
– Вполне возможно. Но в седьмой могу дать посадочный талон только через военного коменданта. Пусть этот майор к нему и сбегает во время остановки. Поезд стоит четырнадцать минут. А пока – только в общий.
Поезд пришел почти вовремя. Лешка с матерью пробились сквозь перронную толпу к седьмому вагону и стали ждать.
Но оттуда никто не выходил. Пожилая толстая проводница впустила двух саперных капитанов, солидно предъявивших проездные документы. Вслед за ними впрыгнула на подножку шустрая девица в пилотке, плащ-накидке и с вещмешком на одном плече. Она не предъявила никакого документа, и проводница молча загородила вход в тамбур своей мощной фигурой. Девушка ловко скользнула ей под руку, плащ-накидка с одного плеча свалилась, блеснул узкий серебряный погон с зеленым кантом, и проводница также молча убрала с прохода руку-шлагбаум. Только досадливо пожевала губами вслед резвой медичке.
Вокзальное радио угрожающе прохрипело, что до отправления пассажирского поезда Новосибирск – Москва остается пять минут, а никакой майор не показывался. Откуда Лешке было знать, что три часа тому назад, перед самым отправлением семейства Харламовых на вокзал в своем городке, их двухгодовалый отпрыск сглотнул пуговицу от папиного кителя, приняв ее за леденец. Об этом Лешка узнал значительно позже, а пока он ощутил теплую ладошку мамы.
– Пойдем, сынок, домой, – сказала она. – Не вышло с твоей поездкой. Пойдем в кассу, сдадим билет. Еще пять минут, кто-нибудь купит. Вон сколько народу…
Жизнь рушилась. Все летело в тартарары. И встреча с братом. И путешествие на Крайний Запад, как давно окрестил свою поездку Лешка. И последующие рассказы в классе о далеком пограничном городе на реке с удивительным названием Неман.
Пять минут – и совершится жуткая жизненная катастрофа. Из-за чепухи. Из-за того, видите ли, что какой-то майор не вышел из вагона. Можно такое допустить?
– Мам, я поеду, – тихо и серьезно сказал Лешка.
– Ну-ну, не дури, – только и ответила мать.
Ответила ласково и даже весело.
– Мама, я поеду! – громко и в отчаянии повторил он. – Митя же ждет.
Рявкнул локомотив. Могучая проводница седьмого вагона вытащила из-за пазухи желтый флажок. Лешка глянул на мать, на медленно повернувшиеся колеса вагона и швырнул в тамбур, прямо под толстые ноги проводницы в брезентовых сапогах, свой чемоданчик. Он наспех ткнулся носом в мамин подбородок и одним прыжком взлетел на площадку. При этом он здорово трахнулся головой в живот железнодорожной тетки.
Вагон двинулся быстрее.
– Ле-шень-ка! – закричала мама.
– Мам! Я доеду! Я тебе… телеграмму!..
Проводница глянула на Лешку, посмотрела на бегущую за вагоном мать и вдруг гулко захохотала:
– Этот – доедет! Этакий куды хошь доедет. Как он меня под пуп двинул! Мадам, не волнуйтесь, он доедет.
– Лешенька-а, бидончик забыл! – кричала мать.
Проводница спустилась на ступеньку ниже, подхватила из рук матери посудину и так и стояла на подножке – с флажком в одной и бидоном в другой руке, пока вагон не скрылся на повороте за длинным пакгаузом.
Лешка поехал.
– Ну, а где же тот бидон? С маслом то есть, – усмехнулся сержант, выслушав Лешкин рассказ.
– У тетки он и остался, – вздохнул Лешка.
– Это как?
– Она меня в седьмом вагоне до Москвы везла, в своем купе. Говорила, от контролеров прячет.
– У тебя же билет, чего тебя было прятать?
– Ну… не знаю. Попросила в благодарность какую-то оставить масло.
– Та-ак. Непорядочная она баба. Какой, говоришь, номер поезда? Ну-ну! Значит, так ты и прохарчился в дороге. А деньги? Ты же сказал, что триста рублей имелось.
– Так телеграммы же! – Лешка выдернул из штанов комок квитанций. – Я их маме из Свердловска, Казани, Москвы посылал. Еще Канаш какой-то, Вятские Поляны. – Лешка помолчал и вздохнул. – Здорово дорого стоят телеграммы.
– А чего сообщал-то матери?
– Ну – чего! «Еду хорошо. Уральские горы маленькие, Волга широкая, но не очень, в Москве видел двух дважды Героев, наверное, приехали на парад Победы, сам здоров, только потерял носовые платки».
– И все это телеграфом отстукивал? – сержант долго смеялся, и его пухлые щеки тряслись, как холодец.
Из Бологого Лешка уезжал с комфортом. Он был посажен, а вернее, положен в плацкартный вагон на среднюю полку, снабжен буханкой хлеба, десятком яиц и парой здоровенных соленых огурцов. Уже прощаясь с Лешкой, сержант сунул ему в кармашек куртки бумажный пакетик:
– Это тут… адрес мой. На всякий случай. Мало ли что… Брату передавай привет. А будешь матери писать, так уж… того: не шибко поминай меня лихом. Бывай здоров, парень.
Укладываясь спать, Лешка развернул пакетик. Химическим карандашом и не очень ровными буквами там действительно был записан адрес: «Отд. милиции ст. Бологое Окт. ж. д. С-нт Кононов Никанор Никанорович».
И еще там лежала красная тридцатирублевая бумажка. Лешка улыбнулся и крепко уснул на полке. Проспать он не боялся: поезд шел до конечной станции – заманчивого и уже близкого города Гродно.
