Книга: Викториум
Назад: Глава 2
Дальше: Глава 4

Глава 3

Слежку первыми, конечно, заметили мои казаки. Ни я сам, ни губернский секретарь Штейнеман, естественно, не почуяли чужих глаз, неотрывно глядящих на нас.
На второй день после выезда из деревни, которую мы спасли от налета курдов, своего коня поравнял с моим вахмистр Дядько. Коротко отдав честь, он наклонился к самому моему уху, будто бы хотел рассказать скабрезный анекдот. Но вместо анекдота произнес:
— Вашбродь, никак следят за нами.
Он глазами указал мне в сторону предполагаемой слежки. Я проследил за его взглядом. Оказалось, что на некотором отдалении от нас ехали два всадника. Оба выглядели натуральными уроженцами Кавказских гор. Потрепанные черкески с газырями, мохнатые папахи, карабины за плечом и шашки на поясах.
— С самого ранья привязались, окаянные, — продолжил Дядько. — А может, и вчерась тоже следили. Но тут места поровней пошли. Вот и разглядели мои казаки их. Меняются время от времени. Кто-то в тыл скачет. Видать, с донесением. Так что, по всем правилам слежка за нами идет, вашбродь.
— Странные ребята, — протянул я. — На кавказцев наших похожи. Как будто, прямо из Тифлисской губернии к нам пожаловали.
— Это убыхи, — заявил ехавший рядом со мной Штейнеман. Ему явно было неуютно в грубом обществе казаков, а потому он предпочитал им меня. Пускай и жандарма, и душителя свободы, но человека все же куда более интеллигентного, чем казаки. — Я еще в последних классах гимназии или на первом курсе Горного читал о них в газете. Они отказались подчиниться реакционным указам царя и предпочли покинуть родные края.
— Убыхи, значит, — выдохнул пожилой вахмистр. — Злые черти. Они нас не щадили в войну. И мы их тоже в плен не брали. Бабы, говорят, у них красивые. Но не видал, врать не стану. За что покупал, за то — продаю.
— По бабам у нас вроде Дежнев специалист, — усмехнулся я. — Так что я к нему обращусь, если мне надо будет узнать, каковы эти убытки или как бы там не звались женщины убыхов. Сейчас нам дело иметь придется с мужчинами. Что предлагаете, вахмистр?
— Может, показать им, что мы их видим? — предложил Дядько. — Чтобы осторожней стали. Скинуть их вряд ли выйдет. И схватки точно не выйдет. Они ускачут просто. Гоняйся за ними потом.
— Щелкнуть их по носу, — задумчиво протянул я. — Неплохая идея. Пускай видят, что мы знаем о них. Кто во взводе лучший стрелок?
— Приказный Евланин, — тут же ответил вахмистр.
— Он лично получит от меня золотой империал, если с седла снимет головного убыха.
— Но ведь так нельзя! — неожиданно для всех нас вскричал Штейнеман. — Вот так просто взять и приказать застрелить человека. Он ведь нам еще ничего не сделал. Кто такие, по сути, убыхи, как не жертвы нашего режима…
— Замолчите, Штейнеман, — оборвал его я в довольно невежливой форме. Хотя очень хотелось выразиться намного грубее. — Эти люди сейчас — наши враги. Скорее всего. Иначе, зачем бы устраивать за нами слежку? Тем более, если это, как вы говорите, убыхи. Они ведь ненавидят нас, русских. Жертвы они режима или нет, сейчас не важно. Если мы им попадемся, нам в лучшем случае перережут глотки. И не станут глядеть, кто тут душитель свободы, кто казак, а кто — прогрессивная личность.
Губернский секретарь уже было вскинулся. Хотел мне ответить достойной репликой. Но я остановил его взмахом руки. И обернулся к Дядько.
— Поспешите, — сказал я. — Мы не знаем характера местности, так что лучше покончить с нашим делом поскорее.
— Слушаюсь, — взял под козырек Дядько и поспешил отъехать от нас со Штейнеманом подальше.
Вот тогда-то я и обрушился на губернского секретаря.
— Вы что из ума выжили, Штейнеман? — Я говорил почти шепотом, хотя отчаянно хотелось наорать на него. — Болтать такое. И кому? И при ком? Я — офицер Жандармского корпуса. Не забыли еще? Я за такие слова должен был сразу отправить вас под арест! Вас из Горного не за вольнодумство ли выгнали, а? Или может, вы в какой-то нелегальной организации состояли. А к посольству вас приписали, чтобы убрать подальше?
И по тому, как вспыхнул Штейнеман, я понял, что попал в самую точку. Собственно, тут и думать особенно нечего. Все на поверхности лежит. Что может делать бывший студент Горного института в русском посольстве за границей? Да еще и в столь низком ранге.
— Раз вас отправили со мной, то вы, значит, еще не под надзором, — добавил я. — Но если продолжите высказываться в том же духе, мигом окажетесь. И сразу под гласным. А то и в Сибири будете на практике воплощать знания, полученные в Горном институте.
— Донесете, слуга государев? — буркнул Штейнеман.
— Не успею, — усмехнулся я. — У меня и без доносов дел будет уйма. А вот Дядько первым делом побежит к Зиновьеву докладывать о змее, пригретой на груди. Так что, Штейнеман, впредь вам стоит думать если не о том, что, то хотя бы о том, при ком вы болтаете.
И словно бы в подтверждение моих слов прозвучал одиночный выстрел. Мы со Штейнеманом обернулись на его звук. Один из казаков, видимо, тот самый Евланов, все еще продолжал держать у плеча карабин с дымящимся стволом. А головной убых медленно сползал с седла. Вряд ли он снова заберется в него.
— Евланов! — крикнул я приказному. — Ко мне!
Тот подъехал, все еще продолжая держать карабин в руке. Словно доказательство своей победы. Я вынул из кошелька один из трех своих империалов и кинул казаку.
— Держи, — подмигнул ему я. — Заслужил. Отличный выстрел.
— Благодарствую, — ответил Евланов, пряча монету за пазуху.
Этот выстрел заставил убыхов стать осторожнее. Однако от слежки, конечно же, так просто избавиться нам не удалось. То и дело даже мне удавалось заметить конные фигуры в лохматых шапках и черкесках. Правда, по нам еще ни разу не стреляли. А значит, следят за нами не просто бандиты. Что меня, надо сказать, сильно волновало.
— Вашбродь, — спросил у меня Дядько, когда я поделился с ним своими подозрениями, — а почему не бандиты-то? Может, убыхи эти в сговоре с курдами? Теми, которых мы разогнали тогда. Вот и выслеживают для них.
— Пятый день? — усомнился я. — Не может быть. Нас могли взять на ночевках. В деревнях. В придорожных духанах. Сколько раз уже можно было устроить на нас засаду. Да и убыхов этих больше, чем нас. Могли бы и сами давно засаду подстроить, если бы захотели. Так ведь нет! Следят. А это значит, что нужны им не мы.
— А кто? — не понял мою мысль Дядько.
— Место, куда мы едем, — ответил я. Конечно, растолковывать все вахмистру было не слишком удобно, но, видимо, я слишком эмоционально и сумбурно излагал свои мысли.
— И потому они с докладом людей отправляют, — покивал Дядько. — А за нами идет враг посерьезнее. Когда мы на место прибудем, там он и даст прикурить.
— Все верно, — согласился я. — Только еще неизвестно, кто кому прикурить даст. Мы ведь толком и не знаем, что ждет нас на месте. А пока неплохо было бы оценить силы противника у нас в тылу. Отправьте кого-нибудь из ваших людей за очередным убыхом-посыльным. Пускай проследит, куда они донесения отправляют. Только чтобы при первом же признаке опасности сразу назад.
— Эх, самому бы поехать, — протянул, с надеждой глянув на меня, Дядько. Но я отрицательно покачал головой. Вахмистр и Дежнев, толмач, нужны были мне тут. — Ладно, отправлю Осьмакова. Он казак осмотрительный и рассудительный, на рожон не полезет.
Вечером следующего дня, когда от группы хорошо видимых на равнине убыхов отделился всадник, за ним на внушительном отдалении последовал и Осьмаков. Вернулся осмотрительный и рассудительный казак следующим утром. И принес такие новости.
— Значит так все оно было, — произнес он с какой-то тяжеловесной нерасторопностью. — Ехал я за тем убыхом всю ночь. А к полуночи ближе, стал-быть, встретили его. Убыха то есть. Я уж думал, что приятели то его. Но нет. Он к тем двум, что верхами подъехал. А ему тут же пулю в грудь и секир башка по всей форме выписали. — Осьмаков рубанул ладонью воздух, показывая, как именно делали это самое «секир башка». — Порылись в вещах его. Убыха-то. Даже под черкеску заглянули. Достали донесение. И уехали. Меня, слава богу, не заметили. Хотя луна ярко светила. И звезды тоже.
— А раз и луна и звезды ярко светили, — спросил я у Осьмакова, — то ты, верно, и тех двоих разглядел? Тех, кто убыху секир башка делал?
— Разглядел конечным делом, как не разглядеть-то, — покивал казак. — Насмотрелся я на них и в Турецкую, и тут уже, в Стамбуле-городе. Янычары то были. Гвардейские. Они, сталбыть, и сделали убыху тому секир башка. По всей форме выписали.
— Спасибо, казак, — поблагодарил его я и обернулся к Дядько: — Вахмистр, вы хоть что-нибудь понимаете в том, что творится, а? У меня уже голова кругом пошла, если честно.
— Я тоже ничего не пойму, — поддержал меня вахмистр. — Убыхи за нами следят. А их свои же, турки, и режут. Да еще и янычары гвардейские. Тем вовсе по их статуту положено в Стамбуле торчать безвылазно и падишаха охранять. Одно, вашбродь, я точно понимаю. Куда бы ни ехали мы с вами, а ехать туда нам надо быстро. Покуда в тылу у нас неразбериха идет. А то как разберутся турки друг с другом, так и примутся за нас. И тогда, чует мое сердце, тяжко нам придется. Очень тяжко.
Ничего я ему не ответил тогда. Да и что было говорить? Оставалось только молиться, чтобы слова вахмистра не оказались пророческими.
Прошло еще три дня нашего путешествия по просторам Левантийского султаната. Эта страна, конечно, не превосходила мою родную Русскую империю по размеру, но уж точно не уступала ей. Однако по равнинам султаната почти не ползали поезда — железных дорог было очень мало. Да и те в основном находились в окрестностях Стамбула. И местами нам открывались картины настоящего средневековья. Как будто местное население застряло в дремучих веках. Хотя, как едко заметил Штейнеман, в русской глубинке царило то же самое Средневековье. Только место ислама и шариата занимали кондовое православие и домострой, густо замешанные на розгах и битье вожжами. Тут я с ним поспорить не мог. Приходилось мне по долгу службы бывать — правда, нечасто — за пределами столичного города. Вот вроде бы отъехал от столицы недалеко совсем. Кажется, обернись — увидишь свет в окнах домов. Но нет. Не на пару десятков верст ты отъехал, а на пару веков в прошлое. Если не больше.
Утром четвертого дня мы снова ехали по равнине, выжженной солнцем. Убыхов было отлично видно. Однако держались они предусмотрительно достаточно далеко. Казачьи карабины не добьют. Всадника, несущегося во весь опор к группе убыхов, увидели все.
— Смотрите! — первым заметил его казак Осьмаков. — Никак к убыхам гости пожаловали! Кажись, курд!
Я вынул из чехла подзорную трубу. Остановив коня, принялся подстраивать линзы, чтобы получше разглядеть убыхов и их гостя. Я не был таким уж знатоком местного населения, а потому доверился казаку, сказавшему, что приехавший курд. И для себя считал его именно курдом.
Отряд убыхов остановился. Курд перебросился несколькими словами с седобородым предводителем. Вынул из-под халата сверток. Видимо, письмо и приказ. Снова что-то проговорил. Седобородый убых ответил. Отряд, следящий за нами, медленно двинулся вперед.
Я сложил трубу, убрал в чехол. Махнул рукой казакам, давая команду двигаться дальше.
— Прорвался, выходит, кто-то через янычар, — произнес подъехавший поближе Дядько.
— Или те больше не отрезают нас от убыхов, — кивнул я. — Скорее всего, вечером или ночью убыхи снова отправят кого-то в тыл. С донесением. Если повезет, это будет тот же самый курд, что приехал сегодня. Но в любом случае, человека с донесением надо взять. Живым доставить ко мне для допроса.
— Ну, вашбродь, вы прямо-таки мысли мои читаете, — усмехнулся, разгладив усы, Дядько. — Я же чего подъехал-то к вам. Аккурат тоже самое предложить хотел. Гонца вражьего схватить для допроса.
— Тем лучше, — произнес в ответ я.
Курд отправился обратно в сумерках. Правда, они тут были недолгими. Вроде бы солнце только скрылось за горизонтом — не успели еще погаснуть последние его лучи, как уже темнота такая, что хоть глаз выколи.
Не прошло и двух минут, чтобы стало совсем темно, и от моего отряда отделились двое казаков. Осьмаков и крупный парень на несколько лет моложе меня. Имени его я не знал. Горяча коней нагайками, они помчались вслед за исчезнувшим в ночи курдом. Однако я не сомневался, что казаки найдут его и приволокут в разбитый отрядом небольшой лагерь.
Так оно и произошло. Мы только поужинали, и над костром побулькивал в котелке заваривающийся крепкий чай, когда раздалось конское ржание. В лагерь на рысях въехали казаки. Между их коней держался третий скакун. А в седле его сидел связанный по рукам и ногам курд.
— Куда прете?! — заругался на них Дядько. — Совсем ослепли, что ли?!
— Так ить не видать ничего с темна-то, — тут же откликнулся Осьмаков. — Мы вообще думали, а не промахнулись ли. Вдруг на убыхов налетели или еще на кого.
— Слезайте с коней и давайте этого курда сюда, — махнул я рукой, останавливая Дядько, готового продолжать ругаться и дальше. — И разведите огонь пожарче. Возможно, придется пытать его.
Я намеренно заглянул в глаза пленника. Но тот то ли умел отлично прикидываться, то ли не понимал моих слов.
Правда, пожарче развести огонь не удалось. Скупого запаса собранных в округе веток едва хватало, чтобы поддерживать его всю ночь. Однако стоило попробовать. Метод психологического воздействия, о котором мне столько рассказывали более опытные коллеги по Третьему отделению.
Я сел на кошму напротив пленника. Кивнул Дежневу, чтобы присаживался рядом. Выразительным жестом протянул в сторону казака руку. И схватывающий все на лету Дежнев тут же вытащил из ножен и вложил мне в пальцы длинный прямой кинжал. Я проверил остроту заточки. Одобрительно кивнул.
— Скажи ему, что если он не будет говорить правды, — сказал я, — то я стану нарезать его мелкими ломтями. — Я дал время Дежневу перевести курду мои слова и продолжил: — А после насыплю на его раны порох и подожгу. Я отрежу ему уши и язык. Выколю глаза. Но прежде чем сделать это — скормлю все, что отрезал, свиньям. — Я перевел дух, а в это время Дежнев переводил мои слова. — Пусть не сомневается. Нам можно есть свинину, и мы везем с собой несколько свиней.
Услышав о нечистых с точки зрения ислама животных, курд вздрогнул. Я понял, что задел его за живое. Недаром же, когда писал рапорт с выводами в Петербург, я проштудировал столько литературы по Леванту. И теперь я мог почти с уверенностью давить на самые верные болевые точки курда. Попасть в рай к гуриям без носа, ушей, с выколотыми глазами — боялись все правоверные. А уж осквернить отсеченную плоть нечистому животному — большего позора для мусульманина и быть не может.
— Переведи, — продолжил я, увидев то, что мне было нужно в глазах курда, а именно — страх, — что если он честно ответит на все вопросы, я подарю ему чистую смерть от ножа.
Курд наконец заговорил, как только замолчал Дежнев. Он как будто выплевывал слова. Смотрел все больше на свои ноги, стараясь спрятать от меня взгляд, полный страха.
— Говорит, — перевел Дежнев, — что ответит на все ваши вопрос, вашбродь. Но он станет мучеником Аллаха и райских кущ, если взглянет на то, как его друзья станут резать вас и нас.
— Вот пускай и расскажет, что у него за друзья? Сколько их? Кто предводитель?
Дежнев перевел курду мои слова, и тот заговорил. Казаку трижды пришлось менять фляжку, к которой он то и дело прикладывался, чтобы промочить горло. От постоянного говорения оно у него быстро пересыхало.
Курду же было словно нипочем. Он болтал без умолку. Поведал нам о том, что нанял его клан, как и многие другие, не кто иной, как шериф Али. Британцы выделили шерифу целых три верблюда, груженных золотом, и тот щедро расплачивался им с курдами, убыхами, редифами и просто разбойниками. По словам пленника, шериф собрал настоящую армию в несколько тысяч человек. Однако третьего дня они попали в засаду янычар. И те изрядно потрепали наемную армию шерифа Али.
— Говорит, что янычар было больше, — приложившись к горлышку поданной товарищем фляжки, переводил Дежнев, — у них были пушки и пулеметы, но ничто не помогло им. Воины шерифа Али перебили янычар и взяли богатые трофеи.
— А почему не вернулись по домам? — быстро спросил я. — Ведь у вас так заведено. Чуть разжился хорошими трофеями — сразу тащить их в дом.
— Верно, — через Дежнева ответил мне пленник, — но все боятся Хади. Он шейх одного из кланов. Велел всем своим людям выкинуть трофеи, кроме оружия и патронов. У кого находил — убивал! Его все боятся. Он теперь правая рука шерифа Али.
— Приходилось слыхать об этом Хади, — заметил сидящий тут же Дядько. — Злобный курд. Говорят, едва ли не из рабов выбился в люди. Шейхом стал. А уж злющий, как сто собак! И кровь лить любит. Ходили о нем слухи во время войны, но я им грешным делом не верил. Слишком уж много всего болтали. Разного. Не всему же верить.
— У них было десять тысяч сабель и ружей, — продолжал переводить обрадованный короткой передышкой Дежнев, — но после схватки с янычарами и ухода тех, кто взял трофеи, осталось около двух тысяч. Они последуют за русскими куда угодно и перережут, как собак.
— Это мог бы и не переводить, — укоризненно заметил Дядько, глянув на взмокшего от усердия Дежнева. Тот только плечами пожал.
— Я просил переводить дословно, — вступился я за толмача. — Мне нужно знать каждое слово, сказанное пленником. Хотя сейчас это уже не имеет значения. — Я кивнул Дядько. — Уведите его — и прикончите. И заройте, только подальше от лагеря. А то еще шакалы придут на вонь мертвечины.
В тот момент я от души порадовался, что рядом не случилось Штейнемана с его вечным интеллигентским чистоплюйством. Но именно из-за этого самого чистоплюйства губернский секретарь и ушел подальше от места допроса. Насколько, конечно, позволяли размеры лагеря. И теперь, скорее всего, старался не слушать того, что происходит у нас. Что меня, откровенно говоря, вполне устраивало.
— Тысячи сабель, — покачал головой Дядько, когда казаки увели курда. Надо сказать, тот вел себя достойно. Понимал, что его ведут убивать, однако молча поднялся на ноги и дал себя увести. — Небось, врет все этот курдский черт. Откуда у этого шерифа Али столько золота? Британцы-то, конечно, народ богатый. Да только прижимистый больно. Три верблюда с золотом — это же какие деньжищи.
Он даже присвистнул, представив себе, сколько золота может уместиться на спинах трех верблюдов. По местным масштабам сумма просто астрономическая. Особенно если золото не левантийское, в котором много посторонних примесей, а европейское.
— Однако для уничтожения наемной армии шерифа Али, — возразил ему я, — падишах отправил гвардейских янычар. И это мы знаем не только со слов курда, но и от Осьмакова. Значит, сила у шерифа Али была в руках весьма внушительная. Надо только узнать, сколько от нее осталось после сражения с янычарами.
— А может, разбили их янычары? — предположил Дядько. — Я не с гвардейскими под Плевной дрался, с обыкновенными, но скажу, вояки они отменные. Вышибли нас из пригорода только так. Рубка была тогда страшная. Мы их в шашки и пики. Они нас в ятаганы. Даже стрельнуть некогда, такая каша заварилась.
— Вряд ли янычары разбили армию шерифа Али, — покачал головой я. — Сильно потрепали — да. Возможно, очень сильно. Но если бы шериф отказался от своих планов, то не отправил бы гонца к убыхам. Еще день-два без связи со своими и убыхи бросили бы эту слежку за нами. Однако шериф Али прислал к ним своего человека. И теперь они от нас не отвяжутся до самого рудника.
— Что верно, то верно, — потер основательно заросший подбородок Дядько. — Вы же, вашбродь, хотите поточней узнать, сколько у этого шерифа Али осталось сабель? — Вахмистр снова как будто мои мысли прочел. — Я и сам о том думаю. Только опасное это дело. Очень опасное. Попадется казак — не сносить ему головы. Турки ведь не мы с вами. Они всяко мытарить его начнут. Будет он говорить или не станет.
— А есть такой, кто точно не попадется? — без особой надежды спросил я.
— Дежнев — толмач, — принялся рассуждать Дядько. — Меня вы, вашбродь, не отпустите. Осьмаков — слишком уж рассудительный. А тут лихость нужна. Без нее не справиться. Евланин — стреляет отменно, но этого мало. С конями плоховато ладит. У него бабка из иногородних. Михалин с Аратовым молоды больно. Лихость дурная из них не вся вышла. А вот если Витютиев. — Дядько прищурился, обдумывая эту мысль. — Петро ведь еще в Вешках первые призы на скачках брал. Одному только Мелехову и уступал в джигитовке. И постарше Михалина с Аратовым. Не такой дурной. В драку не ввяжется, если не надо. Так что, вашбродь, — поднял на меня взгляд Дядько, — если и слать кого в тыл, так это Петра Витютиева. Он — не подведет.
— Вот пускай он и едет, — кивнул я. — Осьмаков его проводит до места, где перехватили курда. А там уж пусть этот Витютиев сыщет нам армию шерифа Али и сообщит, сколько в ней сабель.
— Слушаюсь, вашбродь, — ответил Дядько, поднимаясь с кошмы.
А с рассветом следующего дня два всадника отделились от нашего отряда и поскакали в тыл.
Добравшись до того места, где Осьмаков и Аратов схватили курда, казаки пожали друг другу руки, расцеловались на прощание и отправились каждый в свою сторону.
— Ты, если что со мной станется, — сказал на прощание Витютиев Осьмакову, — уж не сочти за труд, заскочи на хутор ко мне. Старикам да женке обскажи.
— Конешным делом обскажу, — с обычной своей степенностью кивнул Осьмаков. А после тяжко вздохнул и добавил: — Ежели хоть кто-то из Туретчины этой живым выберется.
Он развернул своего коня и направил его обратно к лагерю. Витютиеву же предстояло сложное и очень опасное задание. Отыскать вражескую армию. Сосчитать сколько в ней сабель. И довезти эти сведения до отряда. Перед отъездом Дядько сообщил Витютиеву, куда дальше двинется казачий взвод. По крайней мере на обратном пути не заблудится.
Казак толкнул коня пятками. Тот перешел с шага на бодрую рысь. Этот аллюр всегда выбивал из головы Витютиева лишние мысли. А дурные мысли всегда были лишними. Как бы то ни было, у него есть задание, с которым надо справиться. Молодой еще казак, Витютиев, не успел побывать в настоящем деле. В юности он очень страдал от того, что его призыв не попал на войну с турками. Их готовили в лагерях. Постоянно говорили о том, что уж им-то точно выпадет прямой путь до самого Константинополя. К месту и не особенно казаки принимались цитировать заученную «Песнь о Вещем Олеге», особенно популярным было место про щит на вратах Цареграда. Однако война внезапно закончилась раньше, чем молодым казакам выпало отправляться на фронт. И слава обошла их стороной. О том, что на войне еще и убивают, в те дни как-то не думалось.
Со смертью Витютиев встретился уже во время службы в Крыму. Там было все. И схватки с обнаглевшими татарами. И лихие погони за контрабандистами. И много всего. Такая жизнь сильно изменила казака. Он понял, что слава военная ничего не стоит. И куда лучше покой родного хутора, Размеренная работа. Драки в кабаках по воскресеньям. Да побоища с хохлами, приезжающими летом на станичную мельницу.
Однако судьба распорядилась иначе. Закинула-таки уже успокоившегося и обросшего семьей Витютиева в Туретчину. Чему быть, того не миновать, — так он думал, узнав о том, что его включили в конвой нового посольства в Стамбуле. Выпала-таки ему прямая дорога до самого Стамбула. И даже дальше.
Армию шерифа Али Витютиев нашел достаточно быстро. Тот старался нагнать потерянное из-за сражения с янычарами время, а потому давал своим людям мало времени на отдых. Шериф высылал вперед охранение, но людей у него осталось намного меньше, и Витютиеву не составило труда проскользнуть между патрулями. Уложив коня в начинающую уже местами подсыхать траву, казак улегся и сам. Теперь ему предстояло долго пролежать так, пока мимо не пройдет вся армия шерифа Али.
С опушки небольшой рощицы Витютиев наблюдал за проходящим мимо сбродом. Не соврал курд, которого той ночью допрашивали их благородие с Дядькой. Турок по их душу собралось никак не меньше тысячи. Все верхами. На конях или верблюдах. На горбах у пары животин из вьюков торчали пулеметные стволы. Никогда раньше Витютиев таких не видал. Хотя, надо сказать, за службу свою пришлось ему поглядеть на разные пулеметы. И у американов купленные картечницы о шести стволах. И на британские «льюисы». И на «максимы», которыми сейчас, говорят, вооружают армию. Но таких он не видел еще ни разу.
Шерифа Али казак, конечно же, не узнал. Откуда бы ему знать этого человека. А вот в том, кто таков громадного роста всадник с лысой головой и телом, покрытым множеством шрамов, Витютиев не сомневался. Всякий, хоть раз слушавший байки о турецкой войне знает, как выглядит безжалостный великан Хади. Сын раба, ставшийся шейхом курдского клана. Значит, и тут не соврал пленник.
Когда табор армии шерифа Али проехал мимо того месте, где лежал Витютиев, казак не поднялся с земли. Не поспешил к своим с донесением. И правильно сделал. Потому что не только головное, но и тыловое охранение выставил шериф Али. Понимал за ним все еще могут следить. Если не янычары, которых он разбил, то другие солдаты падишаха. Ведь правитель Леванта вполне мог всерьез озаботиться уничтожением наемной армии.
Пролежал в траве на опушке маленькой рощи казак почти полтора часа. И лишь убедившись, что никого больше не встретит, поднялся сам и поднял своего коня. Вот теперь надо было поспешать. Вскочив в седло, Витютиев подстегнул коня нагайкой, пуская его сразу в галоп. Поднялся на стременах. По широкой дуге он объезжал армию шерифа Али. Мчался во весь опор, не жалея коня. Ведь от того, доставит он донесение или нет, вполне могла зависеть судьба всего взвода Дядьки.
Ближе к ночи, когда конь стал спотыкаться, Витютиев спрыгнул с седла. Повел скакуна в поводу. На ходу он гладил его морду. Раз остановился, чтобы обтереть пену с боков. Вытащил из кармана кусок морковки, специально оставленный для верного друга, протянул его коню. Тот весело захрупал ею. После казак дал коню напиться из попавшейся на пути речки. Рядом с ней прошлой ночью разбил лагерь отряд, значит, не сбился Витютиев с пути. Он продолжал упорно шагать. Шептал коню ласковые слова.
— Ты потерпи немного, друг сердешный. Потерпи малость. Вот догоним мы своих и оба отдохнем. И поесть нам дадут досыта. И отоспимся, да так, что бока пролежим все.
Перед рассветом человек и конь все-таки остановились на пару часов. Обоим нужно было хоть немного времени на сон. Пускай и чуткий, и почти не дающий отдыха. Но такой лучше, чем совсем никакого. А когда встало солнце, Витютиев снова вскочил в седло и пустил скакуна галопом.
Конь у Витютиева был отличный. Хороших кровей. Купленный отцом за большие деньги. Не поскупился старый казак — думал, что на войну сыну справу готовит. Однако едва не пал он, пока галопом мчался Витютиев по следам отряда вахмистра Дядько. Лишь на полтора десятка верст опережая передовые дозоры армии шерифа Али. Спотыкаться снова начал, когда завидел казак впереди уже фигуры товарищей.
Он выхватил из-за спины карабин и дважды выстрелил в воздух. Понимал, что если сейчас не дать коню отдых, то загонит его совсем. Витютиев даже с седла спрыгнул. Бросился за своими, стреляя еще и еще. Конь, спотыкаясь, брел следом за хозяином, не понимая, почему тот бросил его. Для чего делает все эти странные вещи.
Стрельба привлекла-таки внимание казаков. Осьмаков, замыкавший взводную колонну, обернулся. Увидел размахивающего над головой карабином казака. И тут же поднял тревогу. Потому что не только он увидал Витютиева. Но и убыхи. Их отряд стремительным галопом помчался к одинокому казаку.
— Пики к бою! — тут же скомандовал Дядько, даже не обернувшись в мою сторону. — Казаки, за мной! Выручай товарища!
Не прошло и минуты, как мы со Штейнеманом остались одни.
Казаки налетели на убыхов. Те не успевали уже отъехать на безопасное расстояние. А потому пришлось принимать бой. Хотя, наверное, они и не были особенно против этого.
Я мог наблюдать эту схватку со стороны. Кажется, еще ни разу такого со мной не бывало. Обычно я принимал участие во всех сражениях, свидетелем которых мне приходилось быть.
Это напоминало схватку двух групп пылевых облаков. Они налетели друг на друга. Сначала округу огласил треск винтовочных выстрелов. Засверкали вспышки. Но особого результата они не принесли. Ни один из казаков или убыхов не упал с седла. Но следом в дело пошли пики и шашки. Вот когда начались потери с обеих сторон. Убыхи дрались жестоко. Их было больше. Однако в задачу их входило только следить за нами. А не уничтожать. И потому после короткой, но яростной сшибки, они отступили. Обе стороны огрызнулись друг на друга из винтовок напоследок. Но снова без результатов.
Молодой казак посадил в седло позади себя Витютиева. Другой взял под уздцы его коня. И отряд Дядько вернулся к нам со Штейнеманом.
— Докладываю, — взял под козырек вахмистр. — Убитых нет. Тяжелораненых нет. У врага в потерях тоже только раненые. Рубились, гады, отменно.
— С коней, — приказал я казакам. — Передышка после боя полчаса. Огонь не разводить.
Я сам слез с седла, с удовольствием прошелся пару шагов. Мне даже распоряжаться не пришлось. Витютиева подвели ко мне сразу же. Он едва держался на ногах от усталости. С обеих сторон его подпирали Осьмаков и молодой казак с неглубокой раной на лице.
— Садитесь, — велел я, устраиваясь прямо на теплой земле. — Докладывай, Витютиев.
— Не врал курд, вашбродь, — выпалил казак. Голос его был хриплым, как будто в горло набилась пыль. — Никак не меньше тыщи у врага сабель. И Хади тоже там. Сам его видел. И еще видел стволы пулеметов. Они из тюков торчат. Странные стволы. Ни на что не похожи. Ни на «максимы». Ни на люськи английские. Ни на шестистволки американские.
— И все на наш редут, — невесело усмехнулся я. — Спасибо тебе, Витютиев. Ты подтвердил мои опасения. Теперь отдыхай, казак. Заслужил.
Поднявшись на ноги, я стянул с конской спины кошму и растянулся на ней. Казаки поступали точно так же. Все были рады покинуть ненадолго седла и вытянуть уставшие ноги. Однако они-то еще не знали, какую гонку собираюсь я устроить с завтрашнего утра. Потому что мы сильно потрепали убыхов. Они какое-то время будут приходить в себя. Конечно, вряд ли дольше чем мои казаки — народ-то крепкий, сразу видно. Но надо все-таки попытаться сбросить их слежку. А для этого придется отряду проделать долгий переход. Несколько суток не вылезать из седел.
Я лежал и глядел на небо, отлично понимая, что это мой отдых перед рывком. И я вполне могу не делать этого. Не приказывать казакам гнать лошадей день и ночь. Однако я должен был попытаться отвязаться от слежки. Потому что, сколько бы ни ждало нас казаков на руднике у Месджеде-Солейман нам все равно не отбиться от армии в тысячу сабель. Да еще и подкрепленной пулеметами неизвестной Витютиеву системы.
Безумная скачка по просторам Левантийского султаната началась на следующее утро. Я сообщил о том, что с завтрашнего дня мы едем без остановок сразу, как закончилась передышка после схватки с убыхами.
— Надо бы прямо сейчас взять с места в карьер, — сказал я, глядя на казаков, — но я не хочу терять никого.
Я не стал тогда прямо указывать на выбившегося из себя Витютиева и его спотыкающегося коня. Это уязвило бы гордого казака. Однако все отлично поняли, что я имею в виду.
Весь тот день все мы спешились и до самого заката вели коней в поводу. Сделать это подсказал мне бывалый вахмистр Дядько.
— Отдохнуть им дать надо, — сказал он. — А то ведь с завтрева гнать станем, как угорелые. Вот и надо бы дать коням передышку.
Спорить с этим простым, но вполне понятным доводом было глупо.
Ночь я проспал удивительно крепко. Не мешали ни жара, ни тяжкий дух, исходящий от давно не мытой кошмы и конской попоны. Даже возня вечно устраивающегося полночи поудобнее Штейнемана в этот раз мне не помешала.
А с утра мы сели в седла и пустили коней с места в карьер. Диким галопом мчался наш отряд по Леванту. За быстрыми казачьими лошадьми едва поспевали верблюды. Но вскоре и они взяли быстрый темп, с ложной неторопливой размеренностью хлопая ногами по степи. Нас постоянно сопровождало пыльное облако. И тем, кто отставал, приходилось глотать ее постоянно. Потому казаки то и дело горячили коней нагайками, стараясь вырваться в голову отряда. Лишь бы только не оказаться в проклятом пыльном облаке. Из него, кстати, почти не выбирался один только Штейнеман.
Несчастный губернский секретарь за время нашего путешествия так и не выучился хорошо держаться в седле. Его навык в этом непростом деле можно было назвать сносным. Да и то с очень большой натяжкой. Наверное, от нашей бешеной гонки наперегонки с убыхами больше всего страдал именно Штейнеман. Однако губернский секретарь крепился как мог, стараясь не показывать свою слабость. Вот только слишком уж заметно было, как он вытягивает уставшие ноги, стоит ему только слезть с коня.
Мы гнали коней, покуда они не начинали спотыкаться. После этого спешивались и вели их в поводу до самого заката. После захода солнца давали себе и лошадям передышку всего в пару часов. И снова в седло. Снова сумасшедшая скачка.
Несколько раз казалось, что мы оторвались-таки от убыхов. Но после этого неизменно кто-то из казаков видел их весьма приметные черкески и сменившие мохнатые шапки тюрбаны.
— Так мы коней скоро загоним, вашбродь, — на одной из коротких стоянок сказал мне Дядько. — Еще день-два в таком темпе — и амба придет. Да и казаки устали уж больно. Тут ведь уже не Туретчина. Тут ровно в пещи огненной. И в ней будто отроки. Только вот архангел над нами крыльев-то не распростер пока. Кони в песке спотыкаются. Вязнут копытами. Тут только верблюдам раздолье.
Скрепя сердце я вынужден был для себя решить, что затея со скачкой не оправдала себя. Оторваться от убыхов нам не удалось. А потому я объявил привал на целую ночь.
— Да вы не печальтесь, вашбродь, — успокаивал меня у костра Дядько. — Не вышло ничего со скачкой-то, но с кем не бывает. Всяк человек на то и человек, чтобы ошибаться. Как говорили древние мудрецы, кто не ошибается, тот и не живет вовсе.
— Вы откуда про древних мудрецов знаете, вахмистр? — усмехнулся я, хотя мне было в тот момент совсем невесело. Просто хотелось отвлечь себя от горестных дум разговором.
— Да учитель закона Божьего у нас был хороший, — с радостью принялся рассказывать мне Дядько. — Сразу после семинарии отец Фома к нам и попал. Сам-то он нашего сословья был, казацкого, да только здоровьем не вышел. Слаб оказался. Вот его в попы и определили учиться. А после учения обратно вернули — детишек учить закону Божьему. Вот он-то, отец Фома, нас не только Писание заучивать заставлял, но и рассказывал много всего. И страсть как любил мудрецов древних цитировать. Что наших, что чужих. Греков особенно. Говаривал, что в древности седой это были ученые мужи, а нынче выродились под турком в торгашей и контрабандистов.
Я невольно улыбнулся уже вполне естественно, слушая рассуждения о древних мужах. Хотя бы в пересказе с чужих слов. Откинувшись на кошму и забросив руки за голову, пожилой вахмистр Дядько предавался воспоминаниям о детстве и юности. Рассказывал всякие истории из своей лихой казачьей жизни. О драках, особенно жестоких на донском льду или на мельнице. О гулянках с девками. О первых годах службы.
Когда же дошло до войны с турками, Дядько резко прервал себя. Наверное, не хотелось ему вспоминать о ней. Да оно и понятно. Это только глупец или кровавый маньяк жаждет войны, чтобы сыскать пустой славы или просто убивать. Любой разумный человек, пройдя через горнило жестоких боев, поймет, как мало на самом деле стоят ордена, медали и слава, по сравнению с тем, что творится на войне.
Хотя все это рассуждения человека сугубо штатского, каким я, в сущности, был, несмотря на чин штаб-ротмистра. Я ведь не видел тогда настоящей войны, правда, в душе считал, что уже могу о ней судить по тем нескольким схваткам, в которых мне пришлось принять участие. Не был знаком я и с офицерами, служившими не за страх, а на совесть. Теми, кто любил воевать. По-настоящему любили. И жили полной жизнью только на полях сражений. Их нельзя назвать маньяками, хотя и что-то безумное жило в глубине глаз каждого — и зеленого прапорщика, и бывалого полковника, и седоусого генерала. Они не любили посылать солдат на смерть. Особенно на верную гибель. Но им часто приходилось делать это, чтобы спасти другие части. Вывести их из-под огня. И на глазах генерала от инфантерии Радонежского, знакомого мне еще по Таврии, я в такой момент однажды увидел слезы.
Но тогда, весной, лежа на теплой кошме, я размышлял еще, как штатский человек. Всей душой осуждая войну во всех ее кошмарных для меня проявлениях.
Замолчавший Дядько завернулся в свою бурку и вскоре уснул. Я же в тот раз долго крутился с боку на бок, размышляя как раз о войне и всей ее подлости. Интересно, подумалось мне уже почти перед тем, как сон вступил-таки в свои права, а Штейнеман тоже о чем-то думает напряженно. Раз вертится постоянно и никак не может устроиться. С этой веселой мыслью и я уснул наконец.
Только после безумной скачки начинаешь понимать, насколько приятно размеренное путешествие. Даже по выжженным пескам. Даже под палящим солнцем. Все равно, это было намного лучше, чем мчаться во весь опор, загоняя людей и лошадей.
Медленно, но верно наш караван приближался к цели путешествия. Маленькому городку Месджеде-Солейман. Мы, наверное, проехали почти половину Левантийского султаната. Нас день и ночь окружали пески Аравийской пустыни. Однако близость цели лично мне поднимала настроение.
Карта, скопированная с той, что была в документах покойного посла, оказалась достаточно верной во многих деталях. Особенно столь важной, как расположение оазисов и колодцев по пути до Месджеде-Солейман. Однако, несмотря на это, чем дальше, тем тяжелей становилось наше путешествие. Жара и палящее солнце валили с ног даже привычных почти ко всему казаков. А уж нам со Штейнеманом приходилось совсем тяжко. Пока мы пребывали неподалеку от оазисов или колодцев, то еще можно было спасаться, намотав на голову кусок мокрой ткани. Однако стоило нам отъехать от них, как тут же приходилось весьма жестко экономить воду. Ее часто хватало под обрез только для того, чтобы поить людей и лошадей.
— Надо было верблюдов в дорогу брать, вашбродь, — покачал как-то головой Дядько. — Вот ведь животины. И не едят почти. И пить им не надо. Не всякий раз, когда до колодца добираемся, они из него пьют. Выходит, и не надо им так часто. Опять же жару как легко переносят.
— И в бой вы бы на них верхом отправились? — поинтересовался я. — Вы ведь не бедуины, вряд ли сумеете послать верблюда в галоп. Да еще так, чтобы пикой врага проткнуть.
— Да уж, — потер вспотевшую шею Дядько. — Воевать на них мы не обучены. У нас соль разве только возят. Да и то ближе к Астрахани. Там ведь тоже песок сплошной.
Не знаю уж, на какой день путешествия, однако в погоде начались изменения к лучшему. Календаря никто из нас не вел. Даже дотошный Штейнеман бросил это дело во время устроенной мною безумной скачки. Тогда было совсем не до того. Вот только в лицо нам все чаще стал задувать ветер. Он нес не жар и песок пустыни, как прежде, а отдаленный призрак прохлады. А вскоре к ней прибавился и йодистый аромат морской соли.
— Никак море впереди, вашбродь? — оживился, потянув носом воздух, Дядько.
— Скоро уже будем на месте, — усмехнулся я. — Мы проехали половину султаната, вахмистр. — Мною овладело какое-то почти нездоровое воодушевление. — И цель нашего путешествия уже близка.
— Вот только что мы там найдем, вашбродь, — по контрасту со мной тяжко вздохнул Дядько.
— Своих, — отрезал я. — Наших товарищей, отправленных туда покойным послом. Мы должны узнать у них — стоила ли игра свеч.
— А если не стоила? — почему-то вахмистр впал в какой-то пессимизм на ровном месте.
— Отставить, вахмистр, — хлопнул я его по плечу. — Скоро мы все увидим своими глазами. А до тех пор рано впадать в ненужное никому уныние.
— Есть отставить впадать в уныние, — невесело ухмыльнулся в усы Дядько.
Утром следующего дня мы увидели окраины небольшого городка. Он мало отличался от тех поселений, которые мы встречали по дороге. Глинобитные дома. Кое-где видны остатки стены, некогда окружавшей город и защищавшей его от врага. В загонах под открытым небом блеют многочисленные овцы. Реже мычат коровы. Однако было и отличие от всех остальных. А именно видимый издалека частокол из бревен. Что он окружал, разглядеть не удавалось. Однако было понятно и без этого. Над частоколом на флагштоке висел небольшой флаг. Подувший с моря ветерок поиграл им — и все увидели, что на нем красуется имперский коронованный медведь на золотом фоне.
— Добрались-таки, — выдохнул вахмистр. — Наши тут еще.
— Флагу, — выкрикнул я, охрипший от жары и недостатка воды голос не подвел, — честь отдать!
И все мы, как один взяли под козырек. Даже вольнодумец Штейнеман приложил два пальца к своей чиновничьей фуражке.
— Слава тебе, Господи, — истово закрестился кто-то из казаков.
Назад: Глава 2
Дальше: Глава 4

Андрей
Динамичный сюжет, благородные патриотичные герои, Хороший литературный язык. Отлично выписаны батальные сцены. Роман понравился, читается легко