Глава 3

— Мы не успеваем! — Сказал я. — Мы ни хрена не успеваем! Мы взяли на себя слишком много.

— А по — моему, дела идут успешно, — возразил Захар. — Посмотри, мы здесь всего три года, а уже у нас есть банки — фонды — агентства. Мистер Твистер, бывший министер, Мистер Твистер миллионер! Владелец заводов, газет, пароходов…

— Мы здесь уже три года, и чем ближе становится день, когда нужно будет тратить деньги, тем отчетливее я понимаю, что просто не знаю — куда их тратить! И как?!

Захар вернулся через неделю после моей поездки в Чикаго. Он выполнил свою часть задачи, и теперь сберегательный банк в Вероне и народный в Бари принадлежали нашему фонду. Еще он приценился к немецким и швейцарским банкам, но все это была проза жизни, ставшая уже почти рутиной, потому что настоящий восторг вызвал у Захара полет на "Конкорде" "Эйр Франс". Он немного попенял на тесноту в салоне и запредельную дороговизну — стоимость билета практически в три раза выше, чем за обычный перелет. Но все остальное приводило его в какой-то священный трепет: темно — синее небо за непривычно маленьким иллюминатором, бегущие цифры скорости, выведенные на табло в пассажирский салон, высота полета в шестнадцать — восемнадцать километров. Но больше всего восторгов было связано с тем, что переход на сверхзвук никак не чувствовался! И хоть и говорил я Майцеву, что если движение равноускоренное, то почувствовать скорость не получится и взывал к его инженерному самосознанию — все было бесполезно. Ему казалось, что в салоне должно было "хлопнуть", за окном непременно должен был случиться фейерверк, а все пассажиры надуться как воздушные шарики. Но и тем, что ничего подобного не произошло, он тоже восторгался. Единственное, что омрачило его полет — на борту не было ни одной стюардессы! Только мужики, а Захар очень трепетно относился к тому, кто наливает ему виски, приносит подушку и одеяло или стрижет голову: в первом случае это должен был быть мужчина, в последних двух — женщина. Иначе возникал дискомфорт.

— Как это не знаешь? — Майцев даже отставил в сторону коробку с пончиками. — Мы же изначально планировали тратить доходы на создание там, — он кивнул головой в сторону, — всяких конструкторских бюро, институтов. Вроде Кремниевой долины? Вот, кстати, пока летел с одним чудаком из Массачусетского технологического института, узнал много нового о своей стране. Он, оказывается, завидует тому, что у нас есть научно — исследовательские институты. Они специально создают такие технопарки, вкладывают огромные деньги, ищут спонсоров, а у нас они по умолчанию в каждом крупном городе уже есть! Только, как обычно, используются через жопу. Бери и внедряй! А ты говоришь — "не знаю"! Что изменилось-то?

— Захар, неужели непонятно?! — Меня раздражало, когда приходилось объяснять очевидное неглупому человеку. — Что ты знаешь о химии? О медицине? О промышленном дизайне? О микроэлектронике? О ядерной физике, о генной инженерии, о космонавтике? Как мы сможем оценить, что одно исследование — полезно, нужно и перспективно, а второе — бестолково, затратно и служит для отмывания денег?!

Я на самом деле не понимал многих вещей.

— Представь себе, накопили мы море денег, вся экономика Штатов, а значит, и большей части мира работает на нас с тобой, а мы эти деньги зафигачиваем в наши, российские НИИ? И при этом ни черта не понимаем в предмете? Чтобы ты сделал, будучи директором такого заведения?

Захар прошелся по офису, почесал затылок и весело ответил:

— Я бы придумал тысячу всяких дурацких, псевдонаучных тем с миллионом обещаний! Под каждую получил бы соответствующий грант и через пару лет вышел бы на пенсию миллионером и всемирной знаменитостью.

— Вот ровно так и будет, — посулил я. — Не только здесь люди научились втирать очки. На Родине водятся умельцы ничуть не хуже. А то и лучше. Вспомни дело узбекских хлопкоробов! Они же едва не двадцать процентов своей экономики на бумаге рисовали. И получали за это вполне реальные доходы. Здесь будет то же самое. Как только им станет понятно, что инвесторы ни ухом, ни рылом в теме — будет ровно то, что ты описал. И наши с тобой потуги канут в небытие.

— Однако, я как-то об этом не успел подумать, — стушевался Захар. — Мне казалось — будут деньги, и ты сможешь их направить туда, где будет выгоднее всего?

Я даже беззвучно рассмеялся.

— Захар, посмотри назад. Представь, что ты в шестьдесят первом. Расскажи тамошнему химику, что такое фуллерен! И попроси воспроизвести. Насколько понятным будет твое объяснение, чтобы он серьезно задумался о вопросе?

— А что это такое — фуллерен?

— Не знаю, — просто ответил я. — Используется в аккумуляторах, лекарствах. Но что это — бей меня лопатой, я сказать не смогу! Понял мысль?

— Не, ну давай, тогда, думать о том, в чем мы что-то понимаем?

Мне стало смешно. Потому что я-то точно знал, что единственное, в чем Майцев что-то понимает — это насущная задача: "как снять телочку". А все остальное, в чем он мнил себя специалистом — на самом деле безнадежно устарело еще в тот момент, когда он начинал писать по этой теме курсовую работу. Я был таким же.

— В том-то и дело, что ничего. Мы с тобой дилетанты широкого профиля. Имеем представление о многом и не имеем знаний ни о чем. Просто потому что не успели. Потому что щенки. И теперь два щенка начнут раскидываться деньгами! Надолго нас с тобой хватит?

Захар поднялся из кресла и направился к бару, в котором хранились наши алкогольные запасы.

— Без поллитры не разобраться, — посетовал он мне.

После первых пятидесяти грамм он резонно заметил:

— Вряд ли Лаврений Берия досконально разбирался в цепных ядерных реакциях! Но как-то же у него получалось отделять зерна от плевел?

— Нам нужна прокладка! — удивительно, но такое простое решение раньше не приходило мне в голову. — Нам нужен институт, фонд, не знаю, как это назовут. В общем организация вроде патентного бюро, которая сможет оценить перспективность того или иного предложенного исследования!

Захар невесело усмехнулся:

— А кто будет контролировать контролеров?

— Независимый институт… Понимаешь, Зак, я не сомневаюсь, что смогу обеспечить любые исследования деньгами — это сущая ерунда. В ближайшие годы будет так много возможностей, что здесь нет места опасениям. Но то, как мы станем тратить эти доходы — это важно! Мы можем потратить триллион долларов на разработку фотонного двигателя для космического корабля и через десять лет остаться ни с чем. Потому что потом выяснится, что он принципиально невозможен. Мне это не нужно. Мне нужно, чтобы с моей страной считались, чтобы у моих правнуков была возможность говорить в любом городе мира на русском языке и при этом никто вокруг не морщился! Но всего этого не будет, если мы просто засыплем наших сограждан деньгами. Русские останутся для всего мира "белокожими богатыми чурками". Мы должны выработать некий условный рефлекс — ты полезен другим, поэтому достоин жить хорошо. Понимаешь?

— Идеалист ты, Серый, — усмехнулся Майцев. — Но твой посыл, я, кажется, понял. Ты думаешь, нам нужен кто-то еще?

— Твой папаша — обязательно. Еще, наверное, стоит переговорить с Изотовым — пусть придумывает, кто будет воплощать его замыслы. Мы вдвоем не всесильны. К Павлову, Кручине и всяким остальным Шелепиным лезть теперь не стоит — они слишком сильно привыкли руководить. Но я готов сожрать собственные тапки, что они еще меньше имеют понятие, чем и как им руководить. Несколько человек, что мы с тобой нашли здесь — Фрэнк, Том Снайл, Маккой — они будут работать, пока будут понимать свою задачу. Теорем вроде "иди не знаю куда, принеси хрен знает что" — они решать не станут. И пока мы будем им платить.

В конечном итоге мы договорились, что в этот раз едем в СССР вместе. Едем как представители фонда, который весьма заинтересован в научных разработках советских институтов.

Еще через неделю приехал Том Снайл, и ему я с легким сердцем поручил руководство фондом. Он был волен набирать персонал, разработать документацию и решить еще тысячу вопросов, которые всегда кажутся поначалу неочевидными, но всегда оказываются обязательными.

После утомительных переговоров о личном вознаграждении Том развернулся с истинной англо — саксонской основательностью: он купил целое здание, разместил в газетах объявления о найме на работу, приобрел оргтехнику. Его помощник — Сэм Фишер, которого он притащил с собой и навязал нам — мотался по стране, как сумасшедший лось: сегодня он был в Бостоне, завтра в Сиэтле, а послезавтра в Далласе покупал билет до Кливленда. Понаблюдав за ними несколько дней, я понял, что мое вмешательство на текущем этапе будет только мешать.

Но внимания потребовал сам Снайл. Как-то раз он пришел ранним утром и спросил:

— А что у нас с аудиторами?

А у нас ничего не было с аудиторами — бухгалтерию клиентов вели несколько, почти полтора десятка, мелких фирм, переписку с ними вели наши девчонки, фонд только что создался…

— Ничего, — пожал я плечами. — Мы же не американская компания. А на Вануату наши декларации никого не интересуют. Плати ежегодную пошлину и будь хоть самым жирным фондом на свете.

— Так дело не пойдет, — возразил Том. — Если мы рассчитываем заниматься серьезным бизнесом, нам нужны будут аудиторы.

— Что ты предлагаешь?

— KPMG, Deloitte, Price Waterhouse, Сoopers и Lybrand, Ernst и Young? — он с безразличным видом перечислил представителей "Большой пятерки". — Выбирай. Они все профессиональны и безупречны.

Я улыбнулся — это сейчас их имена безупречны, еще не было скандалов с Enron, WorldCom, Satyam Computer Services. Не было еще сказано замечательных слов по поводу Lehman Brothers: "за уровень кредитной задолженности банка отвечает его менеджмент, а не аудитор".

PW скоро должны были объединиться с СL и стать крупнейшим аудитором, контролирующим четырех из каждых пяти компаний из списка пятисот крупнейших в мире. Кто контролировал эту частную непубличную английскую контору? Кто держал руку на пульсе крупнейшего бизнеса и знал все схемы, методы и приемы — законные и не очень? Не хотелось мне связываться с этим монстром — если они получат команду "фас", всем моим хитростям быстро настанет карачун. А в том, что при необходимости они легко организуют нужную нашим врагам утечку информации — я не сомневался ни секунды.

Примерно такого же мнения я был и об Эрнсте с Янгом — тоже мутная контора с неясным происхождением и тоже английская. Нет, с ребятами из Сити мне связываться вообще не резон пока, тем более, доверять им часть своего бизнеса — пусть и самую официальную.

Оставались швейцарцы KPMG и "родные" Делойт из Нью — Йорка. Последние, кстати, вроде бы не участвовали во всех этих аферах с Энроном и ему подобными.

— Давай сделаем вот как, — предложил я: — Остановимся на Делойт. Заключи с ними договор и создавай агентство, которое войдет в их партнерство. В нем должны сидеть наши люди и заниматься только нашими делами. И наверх от них должна идти только та информация, которую мы с тобой одобрим.

— К чему такие сложности? Тысячи крупных компаний работают с ними и у всех все хорошо.

— А я, Том, параноик. Я им не верю. И не хочу делиться ни с кем своими технологиями. Сегодня их знаю я, завтра Делойт, послезавтра использует вся Америка. Увольте. Этого не будет. Да и разве плохо иметь карманного аудитора? Мне нравится идея.

— А я ее не понимаю, — настаивал Снайл. — Объясни!

Я встал из-за стола, подошел к нему сзади, приобнял за плечи:

— Том, дружище, иногда в нашей работе появляются моменты, о которых нельзя говорить даже любимым собакам. А ты хочешь пустить в эту сферу посторонних людей.

— Разве нам есть, что скрывать? У нас же честный бизнес?

Что я должен был ему ответить?

— Честный, Том, и временами прозрачный. Но не стеклянный. Чуть позже я тебе все покажу и расскажу, — пообещал я. — А сейчас займись аудиторами, раз уж нашел в них необходимость. О — кей?

— Сардж, я буду с тобой честен ровно до тех пор, пока ты будешь честен со мной. Если есть в нашей деятельности что-то криминальное, незаконное, лучше скажи сейчас.

— Том, не выкручивай мне руки. Вся наша деятельность абсолютно законна, — соврал я. — Мы платим налоги, не воруем, не торгуем наркотиками и даже оружием. Все чисто. Но я не люблю быть прозрачным. Не их это дело. Работай иди.

— Хорошо, Сардж, я тебе верю, — сказал Снайл таким голосом, что мне стало ясно, что верить-то он верит, но проверять все станет с трехкратным усердием. Ну и хорошо. Если что и нароет — я узнаю об этом первым.

А потом навалились другие заботы.

Горбачев уже уехал в Москву, обнадежив американский народ сокращением ракетных вооружений и испугав советский поднятыми перед Ронни Рейганом руками. Мы с Захаром, обзаведясь верительными грамотами, дипломами и визитками, собрались ехать следом за Генеральным секретарем.

Две недели до и после Нового Года у нас оказывались почти свободными — рынок едва шевелился, все готовились к Рождеству, а провести их в России — среди снега и мороза — уже несколько лет было нашей самой большой мечтой. Правда, сразу после Нового Года ожидалось принятие Канадско — американского соглашения о свободной торговле, с чем некоторые аналитики связывали возможный рост биржевых индексов, но я знал, что ничего подобного не случится — не та страна Канада, чтобы можно было ожидать серьезного влияния на местный рынок.

Только восьмого января ожидалось существенное падение Доу — Джонса — на семь процентов, с чем должен был справиться робот Бойда. Наши девочки должны были получить распечатки его прогнозов и сообщить их Тому и в те виртуальные офисы, что еще работали самостоятельно, а Снайл, ознакомившись с результатами расчетов детища Бойда за прошлые периоды, свято в него уверовал, и можно было не сомневаться в том, что все будет выполнено. Да и мы рассчитывали вернуться к тому времени.

Сам Эндрю к концу года совершенно успокоился. Поначалу практически никто не стал искать в его программе внедренное нами "ноу — хау" — заинтересованным лицам было не до того, все пытались вернуть потери "черного понедельника", а клиенты Бойда, выполнившие рекомендацию программы, оказались даже в приличном выигрыше, что было поставлено ему в заслугу. И, вопреки его ожиданиям, количество клиентов у него даже прилично выросло. На волне этого успеха он провел очень успешные переговоры по поглощению MicroProse, мы подкинули немного деньжат, и теперь знаменитый в будущем Сид Мейер трудился под началом нашего Эндрю и уже даже показал первые концептуальные наброски Civilization, вызвавшие горячее одобрение Захара.

Захар настоял на том, чтобы перелет в Европу до Лондона совершить на "Конкорде". Я согласился, но мне такое путешествие не пришлось по душе: слишком быстро. Ни поспать, ни поесть. Из Алма — Аты самолет в Москву дольше летит, чем из Нью — Йорка до Лондона. Не серьезно это как-то и сильно уменьшает размеры планеты.

В Хитроу шел дождь, вымачивая грустные пальмы, а в Шереметьево наш аэрофлотовский "Ил-86" сел практически в сугроб — снега выпало много и по расчищенной бетонке аэродрома мела поземка из мелкой снежной крупы.

Самолет нам с Захаром очень понравился — большой, светлый, с двумя проходами между креслами, он представлял собой разительный контраст с длинной трубой салона "Конкорда". Нам достались места в среднем ряду и полет прошел практически незаметно — мы не видели ни взлета, ни посадки.

— Цель визита? — таможенница, та же самая, что пропускала меня год назад, почему-то уже не была столь же доброжелательной, какой я её запомнил.

— Секс — туризм, — привычно пошутил Майцев.

По его рассказам с этим секс — туризмом он проходил любую таможню и везде его выдуманная миссия вызывала улыбку и расположение — даже в чопорной Британии, но здесь его не поняли.

— Иван Семеныч, — по — русски окликнула инспектор своего начальника. — Товарищ советник! Здесь американца принесло с секс — туризмом каким-то. Что мне с ним делать?

— Мой друг шутит, мэм, — вмешался я. — Он не хотел сказать ничего плохого. Мы здесь по делам. Бизнес. Инвестиции. Совместное предприятие.

— Не нужно шутить, — мрачно посоветовал подошедший Иван Семенович. — Здесь не цирк. Пропускай их, Клара.

С собой разрешалось провезти товаров — подарков на сумму всего в сто рублей. Всю фото-, видео-, звуковую технику надлежало задекларировать и потом непременно вывезти, либо заплатить пошлину в случае их отсутствия при выезде. Но мы ничего подобного с собой не везли, ведь по легенде все эти годы мы обустраивали монгольскую пустыню, и значит, сувениры должны быть тоже монгольские. Все это мы решили еще в Луисвилле и поэтому собирались заехать в какую-нибудь "Березку" и приобрести там для домашних что-то похожее на монгольское. В аэропорту ничего такого не нашлось.

Мы вышли на стоянку такси: в снежной метели легко узнавались многочисленные "Волги", но ближе стояли те самые новые "Москвичи", что так не понравились Захару.

— Прокатимся? — По его глазам было понятно, что он просто горит желанием провести натурные испытания флагмана отечественного автомобилестроения.

Сговорились с немолодым уже водителем, очень прилично лопотавшим на "русском" английском, за двадцать долларов добраться до Изотова — первый визит наметили к нему.

— Как агрегат? — Спросил Захар, разместившийся на переднем пассажирском кресле.

— Вот скажите мне, господа американцы, почему все, что у нас делается — все делается отвратительно? — взбеленился вдруг таксист. — Ведь дня не проходит, чтобы я что-то не менял в этом дырявом ведре! Он начал сыпаться еще на площадке в магазине! А стоит почти как "Волга"! Вот почему ваши "Форды" по двадцать лет не ломаются, а наши еще на конвейере хлам?

— Сардж, разве твой "Форд" ни разу не ломался? — обратился ко мне Захар.

— Шутишь, Зак? — в тон ему ответил я. — Из автосервиса не вылезаю! То отзовут — неисправно крепление ремней безопасности, то тормозная система сбоит, то не заводится. Я бы с удовольствием поменял свой "торэс" на эту… как это называется, шеф?

— "Москвич", будь он проклят! — зло отозвался водитель. — Не, ну так-то машина хорошая, салон удобный, чистый. Её бы до ума довести. Движок посильнее, гидроусилитель руля поставить. Знакомый привез из Польши "Трабант" немецкий — вот это убожество. А "Москвич" вполне можно было бы до ума довести. Только стоил бы он как хороший "Мерседес", но "Мерседесом" при этом еще бы не стал. Так что имеем то, что имеем. Не "Трабант" и то хорошо.

— Всегда приходится выбирать между желаемым и возможным, — философски заметил Захар. — Но любое дело состоит из множества маленьких шагов. И если их не делать, то ничего и не сделается. А вы где так научились разговаривать на английском?

— Я кандидат технических наук, бывший начальник лаборатории. СоюзДорНИИ, — с немалой гордостью пояснил таксист. — В аспирантуре язык учил. Технический, в основном. Переводы там, статьи в ваших журналах.

— Почему русский ученый возит людей на такси?

— Это… Михаил Сергеевич нам хозрасчет и самоокупаемость внедряет повсеместно. А мы выкручиваемся, чтобы ноги не протянуть.

— Что такое хозрасчет и самоокупаемость? — переспросил Захар.

— Это социализм с человеческим лицом, — непонятно ответил водитель. И добавил по — русски: — Будто раньше он был с рыбьим?!

— Не понял я, — повернулся ко мне Майцев.

— Семья у меня большая, приходится подрабатывать, — придумал оправдание таксист. — Жене нужно шубу из соболя и кольцо с бриллиантом, сыну новую машину. Дочь замуж собралась, тоже нужно подарки купить. Понимаете, товарищи буржуины?

— Да — да, — покивал головой Захар. — Сколько русский таксист должен ездить в Шереметьево и обратно, чтобы купить кольцо с бриллиантом в один карат?

— Да вот к вечеру уже и наберу нужную сумму, — усмехнулся водитель.

— В России очень дешево стоят бриллианты, Сардж, — сделал моментальный вывод Захар, играя роль недалекого прощелыги. — Если простой водитель за один день может приобрести жене кольцо с камнем. Давай-ка делать здесь алмазный бизнес?

— Не — не — не, — услышав его, отказался от своих слов водитель. — Вы неверно меня поняли. Я целую неделю копил!

Понятно было, что хочется ему выглядеть достойно в наших глазах, а может быть, боялся проверки, но врал он достаточно неуклюже. Всем доволен, все нравится — со слышимым зубовным скрежетом почему-то. Три — четыре года назад люди были куда более искренни. Или мне так казалось?

Спустя час мы стояли перед дверью в квартиру Изотова.

Звонок отозвался знакомой трелью, но дверь в этот раз открыл сам Валентин Аркадьевич.

— Сережа? Захар? Что случилось?

— Добрый день, — мы поздоровались синхронно, словно давно репетировали приветствие.

— Ничего не случилось, приехали погостить, посмотреть, — успокоил пенсионера Захар.

— Проходите, хлопцы, — Изотов настороженно посторонился. — Чай будете пить?

— С великим удовольствием, — опять вместе ответили мы.

— Ладно, тогда идемте на кухню, а то Юлька-то моя к родителям на Новый год уехала, так что я здесь один хозяйничаю, сервировать вам стол некому.

Часа через два, когда мы поведали Изотову о своих достижениях, наслушались текущих новостей и буквально под горлышко наполнились чаем, я, наконец, не выдержал:

— Валентин Аркадьевич, мы ведь не просто так приехали.

— Да понял я, — ответил Изотов. — И в чем же дело?

— Помните наш разговор о том, какую экономику следовало бы развивать в России? В общем, у нас возникло несколько вопросов, которые не нашли очевидных решений.

— Нет мне покоя ни в старости, ни по смерти не будет, — посетовал Изотов. — Так что там у вас?

Я посмотрел на Захара — он всегда лучше умел формулировать и понятнее объяснять.

— Самое сложное, пожалуй, это определить перспективность тех или иных разработок наших ученых. Если две лаборатории в институте работают над разными темами — какая из них более достойна нашего участия, если ни я, ни Серый в их темах вообще ничего не понимаем? Кого поддержать, а кого перенаправить на другое? Где взять технологическую базу для опытного производства? Конечно, Серый может что-то подсказать о тех направлениях, о которых что-то слышал…

— Стой — стой — стой, — замахал руками Изотов. — Насколько я понял, вы не желаете выделять деньги на тупиковые исследования? Вам хочется, чтобы капиталы тратились с максимальной эффективностью? Чтобы вложенный доллар возвращался пятью?

— Ну, в общем, да, — согласился Захар. — Первая трудность, наверное, в этом. Вот представьте: в стране десяток институтов, исследующих антибиотики. Где-то темы пересекаются, где-то взаимоисключаются, какие-то нужные вообще не поднимаются, а другие устарели еще позавчера, но до сих пор по ним ведутся исследования. Как быть?

Изотов задумался. Слышно было, как он изредка прихлебывает чай и где-то у соседей надрывается телевизор. Мы с Захаром молчали, ожидая совета.

— Думаю так, — минут через десять вдруг сказал Валентин Аркадьевич. — Человеческая деятельность очень обширна и многогранна. Знать всё невозможно. Давайте представим, что у нас появился инструмент определения будущей коммерческой эффективности. И из каких-то десяти научных тем, что предлагается профинансировать, мы видим безусловную привлекательность одной, более — менее практическую ценность еще трех и непонятное будущее у оставшихся шести. Кому нужно дать деньги?

— Тем, кто сможет их воплотить в реальные проекты, — отозвался я.

— Да? А вот я думаю — наоборот. Если на свободном рынке появляется некое знание, которое легко конвертировать в постоянный доход — будьте уверены, инвесторы найдутся. Но вот остальные проекты, оставшиеся шесть, нуждаются в поддержке, потому что: во — первых, кроме вас ее никто не окажет. Во вторых: в процессе одного исследования подчас находится нечто постороннее, невидимое поначалу. Историю пенициллина, я думаю, нет нужды пересказывать? В — третьих: наука — это не только открытия, но и разработка методологии.

Он поднялся со стула, подошел к книжной полке и взял с нее журнал "Наука и жизнь". Раскрыв его в середине, показал нам какую-то серую фотографию со статьей:

— Вот пишут про сверхпроводимость. Первые сверхпроводники работали при температуре около абсолютного нуля. Теперь уже подобрали материалы, позволяющие добиться эффекта всего лишь при температуре в минус двести градусов. Теории, объясняющей такое поведение материалов, пока нет. Но мне кажется, что это только по причине небольшого количества накопленной статистики. Будет больше материалов — будет легче найти общие черты и объяснить явление, чтобы, в конце концов, создать сверхпроводник, работающий при комнатной температуре. Представляете эффект от такого изобретения?

Захар наклонил голову, а я промолчал.

— Но неужели вы думаете, что все лаборатории, получившие сверхпроводимость при температуре в минус двести пятьдесят или в двести тридцать градусов, работали зря? Нет, хлопцы. Конечно, нет. Без них не появилось бы теории и конечного успешного исследования. Согласны?

— Ну, наверное, так, — протянул Захар. А я кивнул, соглашаясь с доводами Изотова.

— Таким образом, в деле эффективного размещения капиталов ваша задача состоит лишь в прекращении явно дурацких, псевдонаучных или идеологически — зависимых исследований. С их распознаванием справится практически любой профильный аспирант. Создадите фонд, который будет финансировать всех подряд, отказывая явным шарлатанам от науки — пусть ими занимается государство, если захочет. В то же время ваш фонд будет рекламировать те проекты, что сулят выгоду уже в ближайшее время, привлекать для них сторонних соинвесторов, поднимать престиж русских ученых, инженеров, врачей. Отправлять их на учебу, стажировку в те мировые центры науки, где они смогут повысить свою квалификацию и понять дальнейшее направление своей работы. Привлекать в наши центры зарубежных специалистов. Но работать потом и те и другие должны здесь. Слово "русский" должно стать синонимом слов "образованный", "успешный". Так же и с нашими НИИ — фирме Intel должно стать интереснее заказать исследование русским институтам, чем самим тратить невообразимые деньги на неочевидные проекты. Конечно, следует понимать, что нынешняя наука без соответствующей технологической базы — просто оксюморон. Невозможно исследовать сверхпроводимость, если не умеешь сжижать гелий. Каждый институт, каждое конструкторское бюро должно обладать своей производственной базой. Здесь она будет или в Сингапуре — нужно смотреть. Не вижу ничего плохого, если, скажем, сплавы для нового самолета Антонова или Ильюшина будут производиться в Малайзии, планер собираться на Филлипинах, лопатки для турбин — на Украине, моторы и авионика в России, а салон — во Вьетнаме. В результате править бал будет тот, у кого будет весь объем знаний — бюро Антонова или Ильюшина. Не какой-нибудь Вьет Нгыок из Ханоя. У наших авиаторов заводы и сейчас разбросаны по всей стране. Лететь из Москвы, где стоит чертежная доска, в Комсомольск — на — Амуре или в Хошимин, где собирают фюзеляж — одинаково затратно. Поэтому разницы нет. Но если в Хошимине сборка обойдется вполовину дешевле, то прибыль будет вдвое выше. Ну и как премия за успешную работу — нагружать самых достойных из отличившихся задачами, что "вспомнятся" Сергею, тех, кто сможет их быстро и качественно реализовать…

— Это нереально, — Захар успел вставить в его речь два слова.

— Это нереально для тех, кто не хочет делать. — Жестко ответил Изотов. — Этого не сделать за пять лет. Даже за двадцать не сделать. Может быть, за пятьдесят управитесь. Но если начать движение в нужном направлении — это уже будет большое дело. Впереди у вас, хлопцы, по крайней мере, еще двадцать пять лет безбедного существования. Ставьте перед собой большую задачу. И когда вы ее выполните — тогда и фундамент под обществом будет тверже и эффект продлится дольше. Размещайте заводы там, где они стоят дешево, но все управление должно вестись отсюда. И начинайте уже сейчас. Многие институты, оставшись без государственного финансирования, нынче пытаются что-то заработать, но не у всех есть возможность донести до возможных инвесторов свои идеи. Идите навстречу людям. Сделайте совместное предприятие — Горбачев будет счастлив, если увидит перед носом хотя бы один миллиард. Не стесняйтесь, они сейчас любому американцу с деньгами будут рады до самозабвения.

Вот с Изотовым всегда так: наговорит, наговорит, а мы потом разгребай. Но, как обычно, в его размышлениях было рациональное зерно, которого мы с Захаром прежде не видели. И только ради него следовало совершить эту поездку.

— И вот еще что я вам скажу, — продолжал Валентин Аркадьевич, — Очень важный аспект высокотехнологичного производства — безопасность. Чтобы никто не мог повторить того, что вы сделали. Есть такое понятие — монопсония. Слышали?

Захар кивнул — он не зря посещал два года курсы МВА, а я пожал плечами.

— Это противоположность монополии. Когда покупатель на рынке всего один. Станьте таким покупателем для высокотехнологичных производств, производящих для вас комплектующие, размещенных за пределами страны, и можете быть спокойны за безопасность своих разработок. Если турбина состоит из сотни деталей, то нет беды, когда восемьдесят процентов производства ее элементов размещается в десяти разных странах — никто из них не сможет собрать вашу турбину. И никому кроме вас их продукция неинтересна. Они будут привязаны к вам сильнее, чем вы можете себе вообразить.

— Заодно и платить им можно будет столько, сколько хочется, а не сколько просят?

— Ну да, примерно так. Есть, правда, одна существенная деталь во всей этой конструкции. Экономика в нашем мире достаточно стабильна. Что это значит для нас? А это значит, что любое массовое производство нужно будет втиснуть в рыночные условия. Понятно?

— Не очень, — здесь стушевался даже мой ученый Захар.

— Ну вот смотрите: в мире есть два десятка автопроизводителей, работающие на весь мир — американцы, японцы, немцы, остальные европейцы, все представляют на свободном рынке по три — четыре компании, остальное — мелочевка, вроде нашего ВАЗа. Эти двадцать компаний полностью охватывают все сегменты рынка. Они им просто владеют. И рынок не потерпит появления еще даже одного подобного производителя — ему просто негде будет пристроить свою продукцию. Если, конечно, рынок не развивается. Но когда он растет — географически, экономически, то и у новичка появляется шанс. Поэтому для завоевания рынка, нам, наверное, прежде всего, нужно озаботиться его развитием. Когда я работал в Вене, часто приходилось слышать: "в Китае и Индии такой огромный рынок, так много покупателей, они вытащат нашу экономику из той дыры, где мы оказались!" Действительно, вместе Индия и Китай составят, наверное, треть, а то и больше от населения Земли. Добавьте сюда Африку и получите больше половины. Казалось бы — огромный рынок! Но он нищий — у маленькой Европы денег в сотни раз больше! Если его не развивать, давая людям возможность заработать, то и не нужно ждать от него чудес — их не будет. Но поставьте там заводы, на которых будут работать индусы и китайцы, где они смогут получить свои сто долларов в месяц и увидите, как ваш прежде нищий рынок начнет искать способы прикупить продукцию ваших заводов.

Мы говорили еще долго и Валентину Аркадьевичу приходилось объяснять нам такие очевидные вещи, что было трудно понять — как мы сами до такого не додумались?

Постепенно разговор свернул на жизнь внутри Советского Союза:

— Теперь каждый новый день я просыпаюсь в предчувствии чего-то нехорошего. Как год назад в Алма — Ате запахло национализмом, мне стало понятно, что обратной дороги нет, — поделился Изотов. — У меня приятель хороший там уже лет двадцать обитает. Прилетал летом. Если то, что рассказал мне Владимир Павлович — правда, то Союзу и в самом деле недолго осталось жить. Слишком велики внутренние напряжения. Конструкция их не выдержит. И, думаю, у Горбачева на самом деле нет времени. Даже если он не такая скотина, какую ты мне описал, то ничего реформировать он уже не успеет. А старая максима большевиков гласит: не можешь контролировать процесс — возглавь его! Никто же не объяснит ему, что на пожаре нужно спасать самое ценное, а от остального избавляться с радостью. Он будет либо спасать все, либо пусть все сгорит! А потом спляшет гопака на пепелище своей избы: смотрите, как здорово я придумал сжечь этот грязный, вонючий хлев! Герой.

— Вы все еще верите, что этот человек работает на благо Родины? — удивился я.

— Не мог же он быть сорок лет коммунистом, влезть на самый верх иерархической лестницы и в одночасье переродиться?

— История знает немало подобных примеров.

— Да уж, Иуд она наплодила, — согласился Изотов. — У вас деньги-то наличные есть, голодранцы?

Захар достал из портмоне пятьсот долларов. Я порылся в своих карманах и добыл столько же.

— Я про рубли спрашиваю, — уточнил Изотов. — Это не деньги, это валюта.

— А, — первым сообразил Захар и вынул из того же портмоне десяток фиолетовых четвертаков, что обменяли мы в Шереметьево. У меня было три сотенных, полученных там же.

— Пятьсот рублей на две недели? — Валентин Аркадьевич тяжело вздохнул. — Все-таки бестолковые вы оба. Отдохнула на вас мать — природа.

Он подошел к книжной полке, достал какую-то книжку и раскрыв ее, высыпал на стол ворох купюр. Среди денег там появлялись какие-то непохожие на рубли бумажки.

— Что это такое?

— Чеки Внешторгбанка, — ответил Изотов, собирая их в кучку. — Когда получил их для покупок в "Березке", подумал — зачем сейчас приобретать что-то, если лет через пять товар будет поновее, да поинтереснее? Вот, отложил.

— В следующем году "Березки" по всей стране закроют. Купите лучше новый телевизор сейчас. — Посоветовал я. — Или холодильник — что там в этих магазинах есть? Скоро ничего не будет. Тратьте все. А то выйдет, что вы зря работали, зарабатывая эти фантики.

— Спасибо, — поблагодарил Изотов. — Вот вам тысяча рублей, потом отдадите при случае.

Мы поговорили еще полчаса и стали собираться — поезд не стал бы нас ждать. Валентин Аркадьевич пригласил заходить на обратном пути. Но и без приглашения мы собирались это сделать.

Закупившись "монгольскими" подарками, мы поехали на площадь трех вокзалов.

Дорога через заснеженную страну на поезде — то еще удовольствие: тыдык — тыдык, тыдык — тыдык, за окном белая пелена, в щели иногда ощутимо дует с улицы, проводник — золотозубый узбек, напихивающий в купе по шесть человек. Впрочем, этого и стоило ожидать от поезда "Москва — Ташкент", на который нас угораздило взять билеты. Мы смогли отстоять свое купе от злобных поползновений хитрозадого хлопкороба — помогли американские документы, но выходить в коридор лишний раз остерегались. Казалось, что весь Узбекистан едет в этом вагоне.

— Интересно, если они все здесь, то кто остался в Ташкенте? — спросил я у покрытой снегом равнины за окном.

Малая родина встретила нас оттепелью — часто капало с крыш, на дорогах машины устроили жуткое месиво из грязи и снега, прямо возле вокзала кто-то поставил двухметрового снеговика, сейчас перекошенного и лишившегося одной из "рук".

— Ты к маме? — спросил Захар.

Мы не обсудили детальную программу поездки.

— Нет, Захарыч, я пойду навещу свою первую воспитательницу в детском саду! Ну что за вопрос?! Ты же тоже не в кружок авиамоделизма сюда приехал?

— Гы — гы, — ответил Захар и побежал к подходящему автобусу N22. — До вечера, Серый!

А мне от вокзала было и пешком недалеко идти. Только двадцать восьмого декабря 1987 года на тротуарах было очень грязно и скользко. Но я радовался даже этой возможности испачкать ноги.

Конечно, мамы не было дома — зачем ей быть дома в понедельник? Но запасной ключ всегда хранился у бабы Вали — соседки.

После недолгого допроса перед закрытой дверью: "А кто там? А к кому? А Сережи нет уже давно! Ты — Сережа? Не морочь мне голову, иди отсюда!", она все же решилась выглянуть из квартиры, и я едва успел ее подхватить — впечатлительная бабуся лишилась чувств — с, упала в обморок, сомлела — и все это она сделала сразу. Я всегда говорил матери, что не стоит сильно полагаться на соседку: она из тех людей, для которых даже укус комара — событие вселенского масштаба. А закипевший чайник бабка была готова обсуждать неделю. Со всякими подробностями, которые нормальный человек и не заметит: "вот и когда огонь-то газовый зажегся, я услышала как мусорная машина приехала. Думаю — не Степка ли это? Ан нет, Степка-то на автобусе ездит! Али может, перевели на мусорку? Вот и думаю — Степка или не Степка? Даже Марьванне позвонила — в окно-то выглянуть боязно. Мы со Степкой прошлый раз так полаялись! Что ты! Прибить меня, старую, обещал. И здесь вдруг… как мой чайник закипит!!!!!!!!" Вот этот баб Валино "чайник закипел" я и приклеил к подобным людям — излишне эмоционально переживающим мелочи.

— Ой, и правда — Сережа! — закудахтала баба Валя, когда пришла в себя.

Получить ключ мне стоило больших усилий, и, обуваясь захлопывая за собой входную дверь ее квартиры, я услышал:

— Аллё, Марьвана? Здравствуйте, Марьванна! А у нас-то представляете какое случилось только что? Сережка приехал! Да нет, не Степкин, Степкин сам еще не ездит! Соседки моей Фроловой Таньки Сережка, который в Монголии был четыре года…

Дальше я не дослушал, захлопнул дверь, но был стопроцентно уверен, что о моем приезде очень скоро будет знать весь наш миллионный город.

В доме ничего не изменилось; тот же телевизор, та же кухня, те же диваны. Книги в одном шкафу и обязательный хрусталь — сокровище любой советской хозяйки — в соседнем; все было то же самое. Авиамодельки на моем шифоньере аккуратно протерты от пыли — только в паре мест отклеились и оборвались наклейки. Даже пиджак все еще висел на спинке стула — наверное, так мама хранила память…

Я как будто провалился в прошлое. За плечами было почти четыре года, а здесь время застыло в далеком восемьдесят четвертом — беззаботном, веселом, молодом.

Ностальгия мучила меня около получаса, потом отпустило.

Я позавтракал, немного разорив мамин холодильник. Захар обещал заглянуть вечером и до того времени делать было совершенно нечего. Разве только прогуляться по местам былой "боевой славы"?

Ноги занесли меня сначала в кинотеатр имени Маяковского, где шли три фильма: отечественная "Танцплощадка" с Дворжецким и Яковлевой, судя по названию — редкая муть на псевдосоциальную тему, французские "Папаши" с кудрявым Ришаром и какая-то индийская веселая бодяга вроде "Зиты и Гиты". Рядом висела афишка с репертуаром видеосалона, расположившимся в подвале кинотеатра. Здесь, напротив, выбор был велик: очередной гонконговский "Железный кулак, убивающий насмерть всех", вернее даже три "железных кулака", но с разными названиями. Хмурый Чарльз Бронсон крушил челюсти уличному отрепью в третьей "Жажде смерти", знойная итальянка наставляла мужу рога в "Скандальной Джильде". Майкл Дудикофф наказывал негодяев в "Американском ниндзе-2", Луи Сефер морочил голову харизматичному Рурку в "Сердце ангела". И на десерт предлагалось насладиться "Садом камней" — самым свежим фильмом от Копполы.

У входа в видеосалон торчали несколько подростков, время от времени изображавших что-то из арсенала китайских боксеров — всех этих Джеки Ченов, Брюсов Ли. Вернее, им казалось, что они это изображают. По — моему, выглядело все коряво и смешно.

Я брел по знакомым с детства тротуарам — мимо того самого Завода технического углерода, мимо магазина, в котором продавали вкусное пиво "Бархатное"… Город был узнаваемым, родным и при этом совершенно чужим. Я остановился под светофором, и, пока горел красный, принялся разглядывать улицу, украсившуюся несколькими новыми вывесками и киосками.

— Сергей? — женский голос с нотками сомнения окликнул меня на перекрестке. — Фролов?

Я оглянулся — на середине пешеходного перехода стояла Нюрка Стрельцова. Похожая на ту, что я помнил и не похожая одновременно. Ее стрижка стала короче и кончики светлого каре выглядывали из-под кокетливой шапочки из меха неведомого зверя, на лице появилась косметика, а на плечах устроилось импортное пальто в крупную зеленую клетку — отечественный Легпром удавился бы, но такой "попугайской" расцветки в продажу не допустил бы никогда. Да и сама прежняя Нюрка предпочла бы что-нибудь попроще.

— Привет, Ань. А я вот… приехал.

Она быстрым шагом вернулась на мою сторону дороги:

— Ты откуда?

Она действительно сильно изменилась — в ней ничего не осталось от той комсомолки — активистки, какую я знал прежде. Только лишь тот же тонкий нос, навечно удивленные чем-то глаза, да круглые щеки.

— Из Монголии. Помогал братскому народу строить горно — обогатительный комбинат. Вернулся вот.

— А я смотрю: ты это или не ты? Пока красный горел — все присматривалась, а ты головой по сторонам вертишь, никак не понять. Только когда близко подошла — поняла, что это ты, Фролов.

— Ты всегда была глазастая, Ань.

— Пошли в кооперативное кафе? "Серебряный рог", а? Здесь недалеко, полквартала. Посидим, кофе выпьем, расскажешь, где был, что видел?

Я внимательно посмотрел на нее, и кажется, ей на самом деле было это интересно. Времени у меня было навалом и можно было часок — другой потратить на воспоминания.

— Веди меня, я все забыл уже. Четыре года прошло. Не узнаю города.

Она подхватила меня под руку и повела в обещанную кофейню. Оказавшуюся отремонтированной столовкой N6, в которой раньше кормили неплохим борщом. А теперь варили отвратный кофе из пережженных зерен — совсем не в Starbuсks закупался хозяин заведения. Но Нюрка была рада и мерзкому пойлу и стограммовой порции фруктового мороженного.

— Как вы тут живете? — успел я спросить, пока она не обрушила на меня свое любопытство.

— У — у-у! У нас такие здесь дела! Помнишь Леньку из комитета комсомола? Он кооператив открыл: джинсы варит, значки всякие с музыкантами или актерами делает! Капиталистом заделался. А этот, болтун Сашка Дынькин, у вас в группе учился — помнишь?

— Конечно, Ань.

— Дынькин теперь в горкоме комсомола сидит. Замуж меня звал, между прочим.

— А ты что? Все меня ждешь? — я улыбнулся.

— Дурак ты, Фролов, — ответила она уже знакомой фразой. — Даже монголы тебя ничему не научили!

— Отчего же? Я на лошади скачу теперь как Чапаев (и это было почти правдой — Сэмюэль Батт предоставил мне тысячу возможностей научиться сидеть в седле). Могу по засохшим какашкам определить численность овец в отаре (а это откровенная ложь). Еще научился тушканчиков жарить и бить уток стрелой в глаз. Правда, нужно чтобы утка его пошире открыла, а то промахнуться могу.

— Точно — дурак, — настаивала на своем диагнозе Стрельцова, но при этом счастливо улыбалась и облизывала ложку с мороженым.

— Сама ты дура, Анька, — я никак не мог остаться в долгу.

— Ну и пусть, — непонятно ответила Нюрка. — А Хорошавин с вашей кафедры умер. Представляешь, сидел на крыльце летом, курил, встал, выбросил сигарету и умер. Инфаркт. Сорок три года. Жена осталась и две дочери. Старшая тоже у нас училась на три года младше.

Хороший был дядька Хорошавин. Лекции читал живо, увлекательно.

— Колька Ипатьев в Чернобыль поехал по разнарядке с завода, на три месяца — сыпала подробностями местной жизни Стрельцова. — У нас на работе шепчутся, что теперь у него детей не будет совсем. Вот скажи — зачем ему эти деньги?

— Лечиться будет. Остатки в детский дом отдаст.

— Ипатьев-то? Нет, не отдаст, — покачала своей красиво стриженой головкой Анька. — Он же жадный как куркуль.

— Да и бог с ним. Ты сама-то как?

Анька задумалась ненадолго, видимо размышляла о степени откровенности своего рассказа. Ложечка, которой она ковырялась в тарелке, противно скрипела.

— Осенью того года, когда вы с Майцевым уехали в свою Монголию, у меня умерла мама. Несчастный случай на производстве, — она шмыгнула носом. — Она же на цепном заводе работала. Там какой-то трос лопнул и ее этим тросом прямо по голове. И каска не помогла. Я осталась одна. Спасибо комитет помог. Закончила институт, по распределению попала в НИИ систем управления. Только приработалась, как объявили хозрасчет. Теперь вот нашу лабораторию сокращать, видимо, будут. Как-то застыло пока все — ничего не понять.

— Соболезную, я не знал, — я накрыл ее ладонь своею.

— Я уже привыкла, — ответила Нюрка. — Потом Дынькин решил взять надо мной шефство. Обещал звездами засыпать, — она улыбнулась. — Только врал все. Как на горизонте появилась дочка второго секретаря горкома — всю его романтику как ветром сдуло.

Так вот в чем был секрет карьерного роста Сашки Дынькина! А я-то грешным делом думал, что это он такой полезный для комсомольского дела оказался. Дочка секретаря горкома партии — вот и вся полезность!

— А вы с Захаркой что все это время делали? — перешла в наступление Стрельцова.

— Работали, Ань, работали как проклятые папы Карлы. Карьер видела когда-нибудь? Самосвалы, шагающие экскаваторы?

— Только на картинках в Гипрошахте.

— А мы его копали. Вот этими руками, — я показал ей свои отнюдь не землекопские ладони без единой мозоли.

— Правда? — Было видно, что поверить мне она не может. Не был я похож на горнопроходчика.

— Нет, неправда, Ань. На самом деле мы занимались разведывательной деятельностью…

— Не хочешь говорить?

— Не хочу. Потом как-нибудь.

Она замолчала, отвернувшись к окну, за которым неожиданно пошел снег. А я посмотрел на нее внимательнее, скользнув в будущее. И то, что я там увидел, меня удивило.

— Мне сейчас пора, Ань, — сказал я. — Давай завтра встретимся? В кино сходим?

— Давай! — мгновенно отозвалась Стрельцова. — А где?

— Я зайду за тобой часов в пять.

— Ты же не знаешь, где я живу?

— Знаю, Ань, знаю.

Я положил на столик червонец, что раза в два превышало стоимость счета.

— Пока.

— Пока, — отозвалась Нюрка и голос ее был весел.

Пока я бродил по городу, да трепался со Стрельцовой, уже подкрался вечер — пришла пора возвращаться домой и встречать маму.

Но я зря недооценил таланты бабки Вали — мама уже три часа была дома, пытаясь выглянуть во все окна одновременно. Соседка позвонила ей сразу после Марьванны, и, отпросившись на работе, мама понеслась домой.

Мы долго стояли в прихожей, просто обнявшись, не говоря друг другу ни слова, да и к чему слова, если их все равно будет недостаточно?

Потом был чай, домашнее печенье, что она успела напечь, пока я болтал со Стрельцовой, подарки — красивый свитер из альпаки (я сказал, что это монгольская овца) пришелся впору, а маленький кухонный телевизор Sharp вызвал целую бурю восторгов.

У нее все было по старому: работа, партийные собрания, где теперь они искали гласность и правду, дом. А о себе я почти ничего и не рассказал. Отсутствие фотографий объяснил режимностью объекта, а о работе сказал, что наша партия по достоинству оценила мои таланты и теперь я занят в большой государственной программе. Маме этих неуклюжих объяснений было достаточно, чтобы больше вопросов на подобные темы не возникало.

Поздним вечером "на минутку" заскочил шумный Захар, слопал остатки печенья и сообщил, что его отец ждет нас завтра в своей клинике.

— Как вы оба изменились, — сказала мама, когда он ушел. — Выросли. Когда я вас видела в прошлый раз, вы оба были мальчишками.

Она была не первой, сделавшей такое наблюдение.

Мы еще недолго поговорили, обсудили мой "монгольский" загар "брынзового" цвета — я так и не успел выбраться на солнце из офиса. Выяснилось, что присылал я ежемесячно четыреста — пятьсот рублей, которые она откладывала на сберкнижку и "скопила уже на три машины", только машин в магазинах нету. Я посоветовал купить кооперативные однокомнатные квартиры, штуки три — четыре — сдавать их приезжающим в город студентам. Мама вооружилась счетами и древним "Феликсом" и принялась рассчитывать экономику своего будущего "бизнеса" — теперь в стране становилось модным "работать на себя". А я пошел спать в свою старую кровать, от которой долго не мог отвыкнуть, а теперь уже не смогу привыкнуть.

Сергей Михайлович Майцев принял нас всё в том же кабинете, где мы уже были осенью восемьдесят третьего. Помещение блистало свежестью — совсем недавно был сделан ремонт, а стол и кресло остались теми же самыми.

— Ну, здравствуй, тезка! — Сергей Михайлович здорово раздобрел за прошедшее время. Но мало того, он обзавелся шкиперской бородкой и трубкой. И если бородка ему шла, то трубка отвратно воняла и освежитель воздуха, стоявший на столе, видимо, со своими функциями не справлялся.

Проследив за моим взглядом, Майцев — старший усмехнулся:

— Не обращай, это я курить бросаю. Ношу с собой как постоянное напоминание о том, какой мерзкой гадостью дышал двадцать лет. Стоит дома забыть — и тянет сигаретку высмолить, а пока она со мной — и желания нет. Что-то вроде овеществленной памяти.

Я слышал про разные способы отвыкания от этой привычки — от лузганья семечек до вымачивания сигарет в молоке и знал, что ни один из них не сработает, если курильщик сам не решил расстаться с сигаретой.

— У меня не так много времени, рассказывайте, что вы там надумали? — С места в карьер погнал разговор Сергей Михайлович.

Захар еще дома успел рассказать ему в основных чертах обо всем, чем мы занимались эти годы, и Майцев — старший, видимо, собирался обсудить какие-то проблемы, не видимые нами, но нам требовалось не обсуждение. Нам нужен был не совет, а он сам.

— Ну, понимаешь, пап, — начал Захар. — Мы ничего не успеваем делать. Я даже на курсы по тайм — менеджменту записывался — толку нет. Потому что элементарно не хватает рук, ног и голов.

— В Америке люди, что ли кончились?

— Нет, людей там полно. Просто только мы двое знаем о даре Серого. И если еще кого-то посвящать, то можно здорово промахнуться и облажаться — потом замаемся расхлебывать. А ты все знаешь, представительный, умный. Мы бы Изотова тоже взяли, но он старенький совсем.

— Вот как? — Сергей Михайлович поднялся со своего места и прошелся по кабинету. — И что же я стану там делать? Я ни в финансах, ни в политике ничего не понимаю. Если только за вашим душевным здоровьем следить? Но там квалифицированных психиатров не меньше, больше, скорее.

— В экономике у нас Захар разбирается получше иного министра, — вступил и я в разговор. — А вы нам нужны как представитель, как переговорщик. Вас же хрен проведешь? Вы же любую ложь на счет "раз — два" вычислите? Самое нужное для нас на нынешнем этапе качество. Просто кому-то придется встречаться со многими официальными лицами, до которых мы ни возрастом, ни фактурой пока еще не доросли. А между тем часто необходим именно такой человек — знающий обо мне, о будущем и в то же время достаточно самостоятельный. Станет ли разговаривать товарищ Лигачев с Захаром? Или со мной? Даже если нас представить миллиардерами? Вряд ли. Скорее, станет Егор Кузьмич искать того, кто стоит за спиной юнца, а никого не обнаружив, решит, что это его английская или израильская разведка на крепость пробует и потом можно пытаться до морковкина заговенья вытягивать его на серьезный разговор — толку не будет. Нужно было, наверное, вас еще тогда вытаскивать вместе с нами, но… всего не предусмотришь, даже с моим даром. Опыта и умения он не дает. Только знание о будущих событиях.

Майцев — старший повертел в руках свою трубку:

— М — да… Неожиданно. Вы предлагаете мне все бросить и ехать в неизвестность?

— Па — а-п, не городи ерунды. Что бросить? Психов твоих? Они тебе благодарность никогда не выскажут. Ты здесь будешь сидеть или Иван Иваныч Иванов — им без разницы. Кабинет вот этот? Машеньку? Пенсию в сто рублей? Квартиру двухкомнатную площадью в пятьдесят квадратных метров? Что бросить?! Мы тебе весь мир предлагаем, жизнь, а не ее имитацию. Так что тебе бросить? Нечего. Бросать нечего — только приобретать. И нам ты поможешь здорово и сам чего-то добьешься. Не вечно же тебе здесь сидеть? Подумай: через пару лет, когда здесь начнется сущий бардак, кому ты будешь нужен вместе со своей… — Я пнул друга в ногу под столом, и Захар оборвал свой монолог, поняв, что начал говорить что-то не совсем соответствующее моменту. Еще чуть — чуть и Майцев — старший начал бы орать, что он не продается, что давал клятву Гиппократа, что он советский врач.

На самом деле нужно быть сущим идиотом, чтобы вот так заявить человеку, что он тридцать лет занимался черт те чем. И я понял еще отчетливее, что теперь, когда пришло время непосредственной работы с людьми, которые действительно что-то решают, мы с Захаром можем завалить весь план — просто потому что однажды скажем фразу не вовремя и не тому человеку.

— … в общем, папа, подумай — быть полезным для пяти десятков психопатов или для всех остальных сограждан, которые вскоре хлебнут лиха полной ложкой. Потом будешь локти кусать, но исправить ничего будет нельзя. И мы шишек набьем и сделаем хорошо, если половину из того, что сделать могли бы, и ты так и останешься провинциальным врачом. И даже те несколько публикаций в "Здоровье", которыми ты так гордился, просто забудутся. Через пять лет уже никто о них не вспомнит. Думай. — Закончил свою сложную мысль мой друг.

Сергей Михайлович уселся в свое крутящееся кресло, погромыхал ящиками в столе и достал-таки откуда-то пачку "Космоса". Шмыгнул носом, скрутил кончик сигареты — чтобы не высыпался пересохший табак и прикурил от стоящего на широком подоконнике калорифера с раскаленной спиралью.

— Когда в первый раз вы сюда заявились, у меня появилось предчувствие, что в тот день моя жизнь подошла к какому-то рубежу. — Он выпустил под потолок струю дыма. — Наверное, не стоило бросать, если я с такой радостью и легкостью вернулся к курению?

Мы молча смотрели на него, ожидая решения.

— Когда я вам буду нужен?

— Вчера, — мы ответили хором.

— Если бы я дал вам ответ прямо сейчас, я бы признал, что все мои жизненные достижения — только мираж. Но, даже если это так, он мне дорог, мой мираж. Я не могу с ним проститься, не оплакав его, — он пустил к потолку еще одну дымную дорожку.

— Сколько времени вам нужно на "похороны"?

Сергей Михайлович достал еще одну сигарету, прикурил ее от тлевшего "бычка":

— Вы выкручиваете мне руки, молодые люди.

— Папа, если бы это помогло, я бы с удовольствием выкрутил тебе еще что-нибудь, — доверительно сообщил Захар. — Не кокетничай.

— А как мама?

— Уговоришь ее, — без тени сомнения заявил Майцев — младший. — Тебе всегда это удавалось. К тому же это не навсегда. Года через три — пять, ты сможешь вернуться сюда. В смысле — в Россию. В Москву или Ленинград. Если хочешь, мы можем купить ей квартиру в Москве уже сейчас, а ты будешь часто бывать в столице. В общем, можно придумать любые варианты.

Сергей Михайлович поднял трубку телефона и сказал в нее:

— Машенька, нам три кофе. И коньяк дагестанский, что-то нервы расшалились. — Он повернулся к нам. — Значит, вам хочется, чтобы я стал представителем ваших миллиардов в России? Почему не ваши московские стариканы? У них ведь уровень влияния и доступа куда выше?

— Новое мышление, перестройка, гласность, — объяснил я. — Они в глазах реформаторов — пережиток прошлого, с которым и здороваться-то противно, потому что выкормыши Сталина. Да и не вечные они. Им уже сейчас по семьдесят и маразм уже совсем близок. По крайней мере, у некоторых. Мы всяко думали, лучше вашей кандидатуры и нет никого.

Еще полчаса мы проговаривали всякие технические подробности и, в конце концов, Сергей Михайлович дал свое принципиальное согласие.

— Видите, какой из меня неважный переговорщик, если я так просто согласился со всеми вашими предложениями? — Пошутил Майцев — старший.

— Так ведь и предложение было не из тех, от которых можно отказываться? — рассмеялся Захар.

— Это — да… Но вот было бы мне лет на пять побольше и никакая сила не сдвинула бы меня из этого кресла. И еще — я не знаю английского языка. Немецкий бытовой или медицинский, немного польский — от деда досталось, и все.

— Пусть это будет последнее горе, которое случится у тебя в этой жизни, — отмахнулся Захар. — Месяца за три тебя натаскают. А память у тебя профессиональная, медицинская. Даже не думай о такой ерунде.

— В самом начале восемьдесят восьмого, примерно через недельку, будет принято какое-то ваше медицинское правило о новостях в лечении психиатрических больных. Про борьбу с "карательной психиатрией". Очень у многих врачей вашего профиля возникнут серьезные проблемы, — подлил я масла в огонь. — Работать нормально долго не дадут — задолбят проверками и перепроверками. А кое — кого и выпрут на улицу. Так что, не жалейте о принятом решении, с нами будет веселее.

На этом мы и расстались с Захаровым отцом, пообещав ему скорый запрос на выезд в один из американских университетов на стажировку. А там и до грин — карты по ходатайству этого же работодателя рукой подать.

Бредя с Захаром по грязным улицам родного города, я вдруг понял, что мне совершенно не достает того ритма, в котором мы жили последние годы: каждый день и час расписан, времени всегда не хватает, и мы везде опаздываем — такой и только такой виделась мне нынешняя жизнь. И теперь, когда никуда не нужно торопиться, я почувствовал себя как рыба на берегу — беспомощным. Я не знал чем себя занять. Я сказал об этом Майцеву и он со мной согласился: трудно после той круговерти, что осталась на другом континенте, оказаться словно в какой-то тягучей патоке, где ты практически никому не нужен и от тебя именно в эту минуту ничего не зависит.

Мы зашли в облезлую столовку, где у самого порога вальяжно развалились два кота — рыжий и черно — белый, наглые, раскормленные, и на удивление чистые. Эти мохнатые рожи даже не соизволили открыть глаз, когда мы по очереди перешагнули через них. Весь их вид говорил: жизнь удалась!

Захар кивнул на парочку и сказал:

— Вот так нужно — просто жить и не сношать себе мозг.

— Какой бы дурак еще кормил за это? — спросил я, не ожидая, впрочем, ответа.

Захар пожал плечами и носком ботинка подвинул рыжего на полметра в сторону. Котяра разлепил глаза, недовольно глянул на раздражитель, протяжно зевнул, перевернулся на другой бок и снова попытался заснуть.

— Вот так и в наших институтах большинство работает, — прокомментировал Захар поведение безразличного кота. — "Где бы ни работать, лишь бы не работать", как говорил завхоз Бубенцов. А нам их пинать и шевелить придется. А они будут сопротивляться, потому что думают, что то, что они делают — это и есть работа. И этот рыжий зверь наверняка думает, что столовку охраняет от плохих уличных котов. А без него все разграбят, кухарок изнасилуют, а крыша внутрь провалится.

В меню нашелся суп с клецками и щи с кислой капустой, какие-то шницели и тефтели с гарниром из слипшегося риса или почти забытой нами гречки, обязательный компот из сушеных яблок и клюквы, пирожки с повидлом и ватрушки циклопических размеров — примерно как кепи Фрунзика Мкртчяна из "Мимино". Было все заметно дороже, чем раньше, и вид имело какой-то вчерашний.

Я отважился только на пирожок и компот, а Майцев еще взял порцию гречки с рыбной котлетой. Он позвал кошаков, привлекая их внимание котлетой, но обожравшиеся бездельники остались глухи к его "кис — кис — кис".

— Я видел Аньку Стрельцову, — сообщил я.

— Здорово, молодец, — принюхиваясь к гречке, откликнулся Майцев. — И что?

— Хорошенькая она стала. Тоже в институте работает. Системами управления занимается.

— Да ну, скажешь тоже — системами управления занимается! Что она там может делать? Баба, да еще и молодая. Комсомолка. Плакаты со стендами рисует, да чай подает. Ну, может быть, еще по общественной линии.

— Зато хорошенькая.

— Этого добра — как грязи под ногами на Родине, — подмигнул мне Захар. — И хорошеньких, и не очень, и даже откровенно страшненьких, только знай — выбирай. Юленька Сомова тоже была хорошенькая. Кстати, она здесь сейчас. Не хочешь свести знакомство поближе?

Я залпом выпил компот, а пирожок засунул в стакан.

— Пошли, Казанова. Знаток половых отношений, елки…

— А я что? Сам же просил напомнить при случае? Больно теплым стал твой голос, — он придурковато улыбался. — Вот я и… того.

Поход в кино, обещанный Нюрке, состоялся, но продолжения не имел — я сослался на чрезвычайную занятость и пообещал зайти "как-нибудь до отъезда", чего делать, разумеется, не собирался.

А потом был Новый Год, куранты и Михаил Сергеевич Горбачев под елкой — без шампанского, деловой и энергичный.

Третьего января мы стали собираться в обратный путь: отпуск не может продолжаться вечно.

Мама похлюпала носом, хорошенько всплакнула и перекрестила меня на дорогу — теперь это стало модно даже в среде идейных коммунистов. Летом страна собиралась отметить тысячелетие крещения и, в свете новой политики партии, приобщение к церковным таинствам перестало быть чем-то недопустимым.

Назад, наученные опытом путешествий в обычных вагонах, мы поехали на фирменном поезде N 9 "Байкал", следующим от Иркутска до Москвы.

Конечно, в нем было ехать гораздо комфортнее: двухместное купе СВ, чистота, любезные проводники, и даже белье, обычно волглое, в этот раз оказалось сухим. В общем, в город — герой Москву мы въехали в самом бодром расположении духа, готовые свернуть любые горы.

А у Изотова нас ждал сюрприз — спустя час после нашего появления на пороге нарисовались Воронов и Павлов. Конечно, это для них в большей мере был сюрприз, я-то сказал о нем Захару еще в поезде. И все равно их визит стал приятной "неожиданностью".

Геннадий Иванович сильно сдал за прошедшие годы — он придерживался рукой за Георгия Сергеевича, лицо стало худым, да и номенклатурный костюм висел теперь на нем, как на пугале огородном. Павлов, напротив, со дня нашей последней встречи стал выглядеть гораздо лучше — то ли лечился весь год, то ли тогда я застал его во время болезни.

Старики обняли нас поочередно и Воронов, так и оставшийся самым "заводным", начал нам петь дифирамбы: и дело мы делаем великое, и трудно было ожидать такого от двух мальчишек, и теперь-то он видит, что молодому поколению все по плечу. Говорил долго, витиевато и напыщенно — наверное, долго готовился.

Павлов посмеивался и поощрительно хлопал меня по плечу. Захар сидел красный как рак — так его не хвалили еще никогда в жизни.

— Ладно, Геннадий Иваныч, прекращай молодежь развращать, а то еще возгордятся без всякой меры, потом устанешь в чувство приводить.

— Так, Георгий Сергеевич, за большое дело не грех и похвалить! Мы же с тобой такого не сделали. Завидую, можно сказать. Но! — Воронов погрозил в воздухе указательным пальцем. — По — белому!

Они все вместе рассмеялись.

— Аркадьич, сообрази что-нибудь на стол. И коньячку, — попросил Воронов. — Мне, сказать честно, эскулапы запретили спиртное, так хоть понюхаю.

— Так ведь где ж его взять? Коньячок-то? Боремся же с привилегиями, сухой закон опять же.

— Ну и черт с ним, чай тогда тащи.

Валентин Аркадьевич поманил за собой Захара и на кухне они вдвоем загремели посудой.

— Николай Ефимович велел передавать привет, — напомнил мне Павлов о существовании партийного казначея Кручины. — Он в полном восторге и спрашивает, когда мы сможем повторить что-то подобное?

Я задумался, "вспоминая" будущее.

— Так же быстро — не скоро. Будут эпизоды, и с валютой и с бумагами. Сейчас рынок деривативов начнет развиваться. Доткомы опять же только — только начинают поднимать головы. Все только в рост. Если у Николая Ефимовича есть возможность вложить средства в дело на пять — семь лет, то доход будет приличным.

Говорил ли я правду? Нет. Мне просто чертовски не хотелось иметь за спиной очередного надзирателя вроде незабвенного Золля — Лапина — теперь уже на постоянной основе. Всему свое время. Но и отказывать напрямую я не имел права.

Павлов с Вороновым переглянулись — видимо, старые волки почувствовали в моих словах какую-то фальшь, и Георгий Сергеевич сказал:

— Хорошо, я передам Кручине твои слова.

А Воронов добавил:

— Но приехали мы на самом деле не за этим. Прошло достаточно времени, чтобы спросить — когда можно будет приступить к реализации второй части нашего плана? К инвестициям в наше народное хозяйство?

На этот вопрос у меня была "домашняя заготовка":

— В августе девяносто первого группа инициативных товарищей отстранит Горбачева от власти. Борис Пуго…

— Прибалт? — Воронов мне, кажется, не очень поверил. — Хотя, он же, вроде бы из госбезопасности?

— Понятия не имею, кто он сейчас, — ответил я. — Он станет министром внутренних дел. Дмитрий Язов…

— Этот может, — качнул подбородком Воронов. — Кремень — человек. Кто еще?

— Янаев, не помню ни имени, ни отчества…

— Генка? Массовик — затейник? Как же, помню. Молодежью все занимался. Ничего про него сказать не могу. Вроде бы совсем безобидный. Еще кто?

— Бакланов…

— Машиностроитель? Серьезный мужик. Еще?

— Еще ваш однофамилец, Георгий Сергеевич. Павлов Валентин… не помню отчества — финансист. Первоначально ставленник Горбачева и тех людей, что стояли за Михаилом Сергеевичем. Проведет очень непопулярную в народе денежную реформу, вызвав в массах буквально бешенство. Притом, что прекрасно знал на примере Бирмы, где такая же реформа была проведена в прошедшем — восемьдесят седьмом — году, что, кроме народных волнений, никакого эффекта она не даст. Думаю, эта реформа была ценой за назначение на пост Премьер — министра. Потом-то он поймет, куда тащут страну "перестройщики", примкнет к заговорщикам. Ну и еще Крючков Владимир… отчества тоже не помню.

— КГБ?

— Да.

— Ну этот понятен. Креатура Андропова. Странно, что пошел против Горбачева, видимо, окончательно всех говорун достанет. Все?

— Нет, там еще кто-то будет от аграриев, промышленников — не помню точно. Они для массовки и придания перевороту видимости законности и народности.

— Понятно, — заключил Павлов. — И тогда, ты считаешь, будет лучший момент для нашего выхода?

В комнату вошли Изотов с Захаром, принесли пахучий чай и уселись на свои места за круглым столом. Зазвенели ложечки по стаканам.

— Ну, другого времени пока не вижу, — ответил я. — Раньше — просто отберут деньги, позже — своруют.

— Наши — могут, — подтвердил мои ожидания Воронов. — И отобрать и своровать.

— Эх, надеялся поучаствовать, — вздохнул Павлов. — Видимо, не успею. Старость не даст.

— Да ты-то, Георгий, еще огурец хоть куда, не то что я, — Геннадий Иванович положил на стол свои руки — с искривленными артритом, дрожащими пальцами. — Видишь, какие клешни себе отрастил?

— Знатные, — похвалил его Павлов. — Но, помнится мне, хотели мы с ребятками еще кое о чем поговорить.

И старики на нас навалились. Они говорили странной разноголосицей: начинал фразу один, подхватывал другой, а заканчивал ее третий. Они помогали друг другу, развивали мысль — кажется, давно отрепетировали свое выступление.

А начал Павлов:

— Когда вы пришли к нам некоторое время назад, сказать честно, мы восприняли вас как забавную диковину и решили рискнуть. Валентин придумал вам занятие. И нужно отдать вам должное, вы смогли нас удивить. Скажу больше — мы несколько раз собирались и решали, что с вами делать дальше? Потому что те возможности, что теперь открываются, просто так отпускать нельзя. Сейчас вы сосредоточены на увеличении капитала. Это хорошее и важное дело, но одним капиталом ничего не решить. Как бы разумно его не разместить. Валентин наговорил вам много всего и его план в общих чертах вполне рабочий… Был бы, если выпустить из внимания несколько моментов. Во — первых: не надейтесь, что вам разрешат свободно накачивать Россию деньгами. Обязательно будет противодействие тех, кто надеется на костях нашей Родины усилить свое влияние в мире. На мировой арене слишком много соперников, желающих играть первую скрипку. И так уж вышло, что пока наши соперники сильнее и могут диктовать общие правила. Это понятно?

Я кивнул головой:

— Я знаю немножко людей с Уолл — стрит. Если их собственный капитал станет угрозой их влиянию, они, не моргнув глазом, поменяют правила — проведут девальвацию, отменят доллар, устроят революцию или еще одну Великую Депрессию. Способов много и народ там сидит изобретательный. Я потому и хотел разместить капиталы в долевом участии в их флагманах экономики, а не тупо на банковских счетах. Но это тоже будет только до тех пор, пока они не вычислят точки приложения наших усилий — потом эти предприятия начнут банкротить, придумывать законы, не позволяющие им развиваться. А то и нас просто прибьют. Ну и так далее.

— Хорошо, что это понятно. То есть к этому нужно быть готовым. Вам нужна какая-то структура, которая будет заниматься вашей безопасностью, добычей информации, противодействием их проискам на низовом уровне. С этим, пожалуй, и мы сможем вам немного помочь. Если не побрезгуете отставниками из Первого управления КГБ, я поговорю с Федей Мортиным. Пожалуй, еще стоит поговорить с людьми из Шестерки — они на промышленном шпионаже собаку съели и из Девятки — вашу личную безопасность тоже нужно обеспечивать. Что, Валя? Управление "З? "Защитники социалистического строя"? Нет, не нужны эти раздолбаи — они всю страну прошляпили. Думаю, к лету смогу вам найти полдюжины очень толковых мужиков.

— Может быть, проще местными обойтись? — Мне не понравилась мысль о постоянном присутствии надсмотрщиков. — Вы не представляете, насколько лояльными делает американцев хорошая зарплата.

— Основной контингент из них и наберут, а вот руководить ими должны наши. Для моего спокойствия.

Я был совсем не согласен с его положением, но решил пока промолчать.

— Теперь дальше. Пропаганда "ужасов коммунистического режима" там уже семьдесят лет поставлена на такую широкую ногу, что редкий инженер или ученый согласится ехать к нам даже за очень приличные деньги. И это значит, что нужно огромное внимание уделить развенчанию этого мифа. Иначе все останется на своих местах, только в случае открытия границ, как ты обещал, наши ученые уедут туда, потому что помимо оснастки научных заведений, зарплат и грантов, еще очень важен момент самой академической среды: открытия лучше делать там, где занимающихся определенной темой ученых больше. И здесь статистика работает против нас. И для того, чтобы инициировать процесс развенчания этих антикоммунистических заблуждений, Горбачев сейчас делает очень много, хоть и с другими целями. Вам следует ему помочь, нажав на болячку с другой стороны. Соображаете? Только имейте в виду — лгут они постоянно, всем и по любому поводу. Про английскую королеву слышали байку, что она "царствует, но не правит"?

— А разве нет? — Захар чуть не подавился чаем. — Тогда почему наши газеты и журналы поддерживают такую точку зрения? Не пишут правды?

— Потому что конституционная монархия для нас меньшее зло, чем абсолютная. Признавая успешной страну, в которой нет вообще никакой демократии, либо ее имитация, мы тем самым противоречим Карлу Марксу о развитии производственных отношений. На самом деле существует такое понятие как "королевские прерогативы", согласно которым британский монарх может заключать международные договоры, посылать послов, созывать и распускать Парламент, объявлять войну и подписывать мирные договора, за ним последнее слово при принятии любого закона, назначение министров и тайных советников, судей, духовных лиц и многое, многое другое. Даже нашему Генсеку такие полномочия не снились. Ограничения на эти прерогативы может наложить только совет министров, назначаемый королем, да еще новые налоги вводить по своему усмотрению монарх не может — требуется одобрение Парламента. И если король или королева не пользуются этими правами — то только потому, что давно эта старая монархия пережила детскую болезнь самолюбования. Проще назначить премьер — министра, которому делегируется часть полномочий, и если он не оправдает доверия — выпнуть его вон, оставшись самому во всем белом. И поддерживать в мире миф о "конституционной монархии". Но если возникнет необходимость — права английского монарха будут реализованы в полном объеме! При этом практически все осколки Британской Империи имеют своим верховным правителем именно английского монарха, который назначает главу исполнительной власти на месте. Канада, Новая Зеландия, Австралия, Папуа — Новая Гвинея, Ямайка и еще много чего — личные владения английского монарха! Это тоже только имитация независимости. Да и с Североамериканскими Штатами не все так просто. Но это вы уж сами покопайтесь, если интересно. Поэтому нам так трудно влезть во все эти Родезии и Ботсваны. И вся эта отлаженная машина лжи и присвоения чужого богатства будет противостоять вам.

— Мы собирались приобрести несколько влиятельных газет, журналов и телеканалов…

— Молодцы, — похвалил нас Павлов. — Лет за десять вы сможете изменить основной тамошней массе сознание, если будете настойчивы и убедительны. Дальше. Ресурсная база. Насколько я понял, и Гена меня поддержит, большое развитие в будущем получит китайская добывающая промышленность?

— Да. Вся мировая электроника будет завязана на Китай. А это такой объем — голова кружится. Компании, занимающиеся электроникой, превзойдут по капитализации не только нынешних гигантов от нефти, газа, машиностроения, но и банки, страховые компании и прочий традиционный бизнес. А материалы для элементной базы их продукции — почти на девяносто процентов будут китайскими. Практически монополия. Причем все добываемое ими сырье будет расходиться быстрее, чем добываться. Спрос ажиотажный.

— Значит, уже сейчас вам нужно влезть в это дело, чтобы обеспечить себе какую-то часть их добычи. Или найти альтернативу. Есть такая?

— Что-то про Вьетнам говорили и, по — моему, Пакистан. Да еще японцы где-то на дне Тихого океана найдут что-то подобное. Но это все либо крохи, либо труднодостижимо.

— Вывод? Вы должны оказаться в Китае. Это очень хорошее место для торговли за политические уступки. Или на Гваделупе. Или где там еще нужно? Словом, не оставляйте без внимания те узловые точки, надавив на которые только слегка, можно достичь многого. Пожалуй, это в основном все. И приготовьтесь к такой отчаянной драке, какой мир еще не видел.

— Когда имеете дела с тамошней публикой, не полагайтесь на слова, обещания и даже документы, — добавил Воронов. — Я этих деятелей хорошо изучил. Обязательно нужно держать в руках реальный рычаг воздействия на ситуацию. К примеру, если вы строите с кем-то из них завод, то, по крайне мере, земля под ним должна полностью принадлежать вам. Иначе — выпрут из участников. Размоют долю в акциях, устроят уголовное преследование, обвинят в скотоложестве, хрен отмоешься. Осторожнее с этим.

— И, вот еще что, — хлебнув остывшего чая, сказал Павлов, — Чтобы иметь реальное представление о том мире, которому вам придется противостоять, я считаю, совершенно необходимым для вас встретиться с некоторыми людьми. Почти все в Европе, так что много времени это не займет.

Он открыл кожаную папку, что принес с собой и извлек из нее лист писчей бумаги, на котором было отпечатано несколько строчек: имена, фамилии, адреса. Немцы и французы. Шесть человек.