Глава восьмая
Позволив Митрофану подойти к избушке шагов на пять, старец снова потребовал, чтобы тот остановился, перекрестился и громко произнес «Отче наш».
Воистину, простое время и такие же нравы. Очень сильно сомневаюсь, что в третьем тысячелетии или парой столетий раньше шпиона-разведчика, а уж тем более диверсанта могло бы остановить требование перекреститься слева направо или наоборот. Да хоть на коленях намаз совершить, или амиду прочесть стоя.
Всегда любил книги о приключениях запорожских казаков и всегда удивлялся их невероятной доверчивости, порою граничащей с наивностью. Скажи, что веруешь в святую апостольскую церковь, перекрестись по православному уложению, и ты уже свой.
Неужели никому даже в голову не приходило, что лазутчик, вышпионив все, вернется к своим, а там ему с легкостью отпустят любые грехи? Ибо Ad maiorem Dei gloriam или то же самое, только во имя Аллаха. Или это происходило от того, что казаки, в большинстве своем сами искренне исповедующие православие, даже мысли не могли допустить, что святой вере можно изменить?.. Пусть даже понарошку и с благой целью.
— Припоминаю я тебя, отрок… — признал Митрофана брат Феофан. — Видел в обители. Что-то случилось?
Митрофан только головой отрицательно помотал. Врать не умел, а выкладывать всю правду пока еще было не с руки.
— Ах да, — опомнился отшельник. — Ты же не один. А я уже с расспросами. Ей, добрый человек. Выходи и ты к нам.
— Брат Феофан… — парень замялся. — Тут такое дело… Ты шибко не удивляйся… Только спутник мой не совсем обычен с виду…
— Болен, что ли? Проказой? — посерьезнел тот. Потом перекрестился и прибавил: — Ну, на все воля Божья. Подходи, странник. Не прогоню. Негоже христианской душе аки зверю в лесу скитаться. Будем вместе молиться. Авось Господь и окажет милость. Ибо благой и человеколюбец.
— Да нет же, здоровый он…
— Даже чересчур здоровый… — отозвался я, решив, что пора самому за себя словечко замолвить. А то мой спутник еще долго кругами ходить будет. После чего показался из кустов. Для начала частично. Той частью, что над кустами возвышалась.
— Вот это да! Хорош… — отшельник отнесся к моему появлению неожиданно благосклонно и даже с некоторым восторгом. — Слава тебе, Господи. Не перевелись еще богатыри на земле русской. Ну, подходи, молодец, подходи. То-то я все, дурень старый, никак не мог уразуметь, о ком Ух мне рассказывает.
— Ух? — теперь пришла моя очередь удивляться. — Брат Феофан, вы сказали Ух? Филин ведуньи Мары?
— Ну да, — кивнул отшельник. Кстати, никакой не старец. О возрасте судить не возьмусь, но длинные волосы, взятые под бечевку, и борода только-только серебриться начали. — Как Марьюшка погибла, он ко мне жить перебрался. И все о великане, который к ней приходил, рассказывал. Ага, вот теперь и сам вижу личину, что ведунья на тебя наложила. Стало быть, сила понадобилась, коль ты ее до срока скинул. Верно соображаю?
— Личину? Она что, до сих пор на мне?.. — потом до меня дошла другая часть информации. — Мара погибла?
— А ты разве не знал?
М-да, конструктивный разговор получается. А еще говорят, что только в Одессе на вопрос отвечают вопросом. Так мы друг дружку до утра пытать сможем, ничего не узнав и не объяснив толком.
— Брат Феофан, если ты, вопреки опасениям Митрия, признаешь во мне человека, а не «исчадие», то давай разложим костер, присядем и побеседуем.
— Да… — спохватился тот. — Конечно. В келью не зову. Там мне самому развернуться негде. Зато, чем угостить путников, найдется. Давеча мне и хлеба, и сыру миряне принесли.
Оставив Митрофана помогать отшельнику, я пошел за дровами. Если доведется огонь до утра поддерживать, охапкой хвороста не обойтись.
Вообще-то я уже жалел, что поддался вспышке и ушел из замка. Подумаешь, девчонка не так меня поняла и не оценила. Ну и что? Из-за этого все бросать? Столько дел начато, столько идей было по благоустройству и семимильному прогрессу. А теперь? Ношусь по лесам как угорелый. И все без толку. По большому счету… Нет чтобы вовремя вспомнить совет Фомы и представить себе легион капризно надутых губок и вздернутых носиков. Глядишь, полегчало бы, как обычно. И не пришлось бы великаном становиться. Пожил бы еще, как человек.
Увы, у действительности нет сослагательного наклонения. Или, как говорят в народе, если б да кабы во рту росли грибы, тогда был бы не рот, а целый огород.
В сердцах на себя и собственную глупость, схватил какой-то покосившийся сухостой обхватом в три пяди и грохнул им о соседнее дерево. Да так, что верхушка отломилась, а в руках остался толстый двухметровый отземок. Как раз то, что надо… Сунул обломок под мышку, подумал и прихватил верхушку. Презент, типа. Мне не в тягость, а отшельнику лишний раз за дровами ходить не придется.
Пока предавался самобичеванию, монахи уже и огонь разожгли, и котелок над костром повесили. Стало быть, будет и горячее на ужин.
— Водицы испить? — протянул мне флягу брат Феофан, уважительно глядя на притащенные дрова в виде располовиненного дерева.
— Спасибо.
Горло промочить и в самом деле не помешает. Я принял из рук отшельника посудину, сделанную из выдолбленной тыквы, вынул затычку и с наслаждением приложился к горлышку. Вода оказалась студеной, слегка отдавала мятой и еще какой-то флорой, напоминая неподслащенный березовый сок. Ну, кому как нравится. Знавал я одну девчонку, которая пила только из-под крана, считая, что хлорка придает воде особый привкус. Так почему лесному отшельнику не настаивать свое питье на травах?
Поскольку потребности моего организма возросли вместе с ним, а флягу никто не отбирал, я выпил все и потряс над ухом, проверяя — не плещется ли еще на дне? И только после этого вернул емкость хозяину.
— Спасибо.
— На здоровье… — брат Феофан принял тыковку и как-то странно, чересчур пристально посмотрел. Но ничего не сказал.
И тут до меня доперло.
— Свяченой водой напоил, да? — ухмыльнулся я. — Думал, что я сгорю синим пламенем? Вернее, пропаду в клубах серного дыма? Ну, извини… кина не будет.
— Говорил я ему, ваша милость… — расстроенно сказал Митрофан. — Да разве ж переспоришь?..
— Береженого и Бог бережет… — слегка сконфуженно пробормотал отшельник. — Сатана лукав — личину всякую набросить может. Зато теперь у меня к вам полное доверие.
— Забудь, — отмахнулся я, изображая каменную невозмутимость, но при этом едва сдерживая смех. — Никаких обид. В моем краю часто любили приговаривать, что бдительность превыше всего. Прибавляя, что простота — хуже воровства. Только вот какая неувязка, понимаешь ли, брат Феофан. Со мною теперь, положим, прояснилось. А ты чем святость доказать можешь?
От таких слов бедолага-отшельник побагровел, глаза выпучил и беззвучно зашевелил губами. То ли молитву, изгоняющую беса, вспомнил, то ли слова непечатные произнести вслух опасался.
Хорошо, Митрофан, которому я подмигнул украдкой, все правильно понял и звонко рассмеялся.
— Ты… Я… О, Господи… — наконец-то продышался отшельник, возвращая себе нормальный цвет лица. — Разве ж можно так? Меня чуть кондратий не хватил. Три десятка лет пребываю в ангельском чине, а тут такое спрашивают…
— Его милость любит пошутить, — успокоил его Митрофан. — Да так, что иной раз не поймешь, где шутка.
— В каждой шутке есть только доля шутки… — глубокомысленно изрек я бородатую мудрость. В смысле для меня бородатую, а тут, поди, такие перлы еще не в ходу. Казуистика в этом веке если уже и родилась, то только под стол пешком ходит. — Ладно, пошутили, посмеялись, пора и о деле поговорить. Или как?
* * *
Удачно получилось, что я и со второй попытки все-таки не успел изложить Митрофану новую редакцию своих похождений. Иначе пришлось бы сейчас выбирать: врать отшельнику, не зная точно, что ему со слов Уха обо мне известно, или придерживаться исторической правды, рискуя тем самым потерять только-только завоеванное доверие монашка. А так ничтоже сумняшеся я вкратце пересказал основные события, случившиеся со мною за последние две недели, начиная с того момента, как, неся под мышкой труп княжича Витойта, повстречался с ведуньей Марой.
По глазам было видно, что обоим слушателям хотелось бы узнать больше о моем туманном прошлом: в смысле где родился и в какую веру крестился, — но выспрашивать подробности не стали. А я, в свою очередь, проскакав по вехам героического пути, быстро перешел к основному блюду. То бишь к информации, полученной от пленного крестоносца. И на фоне этих новостей все остальное мгновенно поблекло. По крайней мере, для брата Феофана.
— Вот как, — произнес задумчиво отшельник. — Теперь понятно, отчего такая пошесть разбойничья на наш край кинулась. Ишь, бесовское отродье! Что удумала немчура поганая! А еще воинами Христовыми себя кличут. Да они хуже басурман! Анафемы на вас нет!.. Прости, Господи, — брат Феофан перекрестился. — Одного в толк не возьму: отчего вы с эдаким важным делом ко мне пришли? Надо было сразу в монастырь, к игумену. А уж пресвитер и к князю гонца немедля снарядил бы. Шутка ли — священная реликвия пропала! Мощи самого великомученика Артемия Антиохского!
— Бежал я от послушания, — потупился Митрофан. — Не уверен, что монахи стали бы меня слушать, покуда епитимию не исполню. А их милости, в таком виде, и вовсе не с руки на люди показываться.
— Это верно, — вынужден был согласиться отшельник. — Не подумал… Даже в монастыре, сиречь духовной обители, иной раз привечают по одежде. Тогда понятно, зачем вы в скит пришли… Ну что ж, придется мне нарушить обет. Авось Господь не посчитает это слабостью и простит невольное прегрешение.
Он встал и, не говоря ни слова, пошел в избушку. Мы с Митрофаном только переглянулись в недоумении: осерчал, что ли, старец? Но все тут же и прояснилось. Брат Феофан вернулся, неся две холщовые торбы. Из той, что побольше, засыпал в бурлящий кипяток пшена, размешал и добавил пару горстей какого-то серого порошка из другой.
— Грибы сушеные… — объяснил. — С солью. Так черви не заводятся. Хоть сто лет храни. А как напреют, с кашей — за уши не оттащить. Есть и ветчина, да только день нынче скоромный.
Впрочем, густой аромат, что пополз от котелка, говорил сам за себя. Такую пищу и за пиршественный стол подавать не грех. Хоть самому князю. Так что пусть себе мясо и дальше в закромах старца лежит.
— Стало быть, говорите, на Люблянской дороге крестоносцы гонца подстерегли? — вернулся к прежнему разговору отшельник. — А не у Заячьего ручья, случаем?
— Рыцарь точно не говорил. А мы толком выспросить не догадались, — повинился я. — Ты-то, брат Феофан, откуда о сем деле знаешь? Сорока, что ли, на хвосте весточку принесла?
— Можно и так сказать, — кивнул тот. — Да только невдомек мне, глупцу старому, о чем птица вещала. Марьюшка, царство ей небесное, куда лучше язык тварей божьих понимала.
Черт, я же совсем забыл о филине. Крылатый Ух ведь и Маре обо всем, что слышал-видел, докладывал. А теперь, значит, отшельнику служит. Кстати, что-то не видать его. А ведь ночь на дворе. Самая пора для филина.
— Сын боярский Мишка заезжал ко мне давеча. Проведать, и провизию подвез… — брат Феофан поглядел на торбу с пшеном, потом поглядел в котелок и осторожно перемешал густеющее варево. — Он и сказывал, мол, лесной люд совсем с ума сбрендил. Целый отряд кнехтов вырезали у Заячьего ручья. Причем когда немцы еще только за добычей шли. Я еще подумал: с чего бы это разбойникам задарма геройствовать? А теперь понимаю так, что это тот, о ком вы сказываете, оборонялся. И если жив он, стало быть, там, в глухомани и прячется. Перейти через ручей смог, а обратно уже сил не хватило.
— Знаю я те места, — согласился Митрофан. — Не раз с братьями за черникой хаживали. По эту сторону сушь, а воду перешагнешь, такие хляби разверзнутся — здоровому не под силу. Куда уж раненому совладать.
— Это хорошо, что знаешь, — повеселел отшельник. — Значит, разделимся. Поутру я с вашими новостями в обитель пойду, а вы ступайте на Заячий ручей. Успеете гонца живого найти — Божья на то милость. Нет — реликвию ищите. Мощи святого Артемия Антиохского не должны сгнить в болоте, как какая-то падаль. И ежели сыщете, то идите в монастырь смело. За такое деяние многие грехи отпустятся. Можете не сомневаться. Я вас там и ждать буду. Не сыщете — тоже не прячьтесь. Вы немцу спрос чинили, вам и князю его слова толковать.
— Далеко до ручья-то?
— Если с рассветом выйти, к обеду будете.
— Понятно… — я встал и потянулся. — Тогда чего ждем? Если гонец жив еще, для него каждая минута последней стать может. А мы брюхо набьем и спать до утра завалимся? Вставай, Митрий, зимой отоспишься. Тогда и перина мягче, и ночи длиннее.
Отшельник не стал меня отговаривать, видимо, сообразил, что такому великану в самом деле, что ночь на дворе, что день — без разницы. Кого опасаться? Но на котелок все же указал.
— Поспела каша… Без Божьего соизволения не помрет, а вам подкрепиться не помешает. Особенно тебе, Степан. Большому телу много пищи надо. Кстати… — словно вспомнил, чуть громче произнес отшельник. — Если хочешь, могу снова тебя обычным сделать. Личина Мары сильна еще. Держится. Я, правда, в белом ведовстве не силен, и обновить ее полностью не сумею, но пару месяцев еще продержится. До Рождества так уж наверняка.
Заманчивое предложение. Будь неподалеку Чичка, я бы и раздумывать не стал. Хотя, если честно, начал уже привыкать к суперменству.
— Спасибо, брат Феофан, пусть все будет, как есть. Не зря же мне такое обличив дадено? Значит, есть в том высшая надобность. Да и мне по лесам да болотам тутошним сподручнее. Идти и то шаг за два… И от разбойного люду обороняться. Ежели доведется.
— Может, оно и так, — не возразил отшельник. — Пути Господни неисповедимы. Тогда ешьте и ступайте с Богом. А я на всенощную встану. Пускай молитва преумножит ваши силы. О… — брат Феофан плеснул себя по лбу, а потом перекрестился. — Ну, что ты будешь делать? Совсем голова дырявая сделалась. Весточку своим, в замок фон Шварцрегена послать не хочешь?
— Весточку? — от неожиданного предложения я даже чуток растерялся. Вот уж действительно, самые простые вещи не приходят в голову. Опять заигрался и перестал воспринимать мир как реальность. А когда думать, если все время куда-то бежать приходится, да по головам стучать.
— Хорошо бы… Если забыли обо мне — не помешает. А помнят и волнуются — извещение в радость им будет. Только путь до замка не близкий, небось, брат Феофан? — задал я заодно еще один, не дающий мне покоя вопрос.
— Как посмотреть. Не ближний хутор, но и не особенно далече, — пожал плечами тот. — Конный по мощеным дорогам за летний день доберется, а пеший гонец — тайными тропами — и того быстрее. Я уж не говорю о почтовых глубях, да только вряд ли в монастыре найдется такой, что в Западную Гать путь знает.
— А Радужным Переходом? — вспомнил я о портале.
— То бесовское порождение и соблазн, — перекрестился тот. — Иисус Христос пешком ходил, стало быть, и нам, смиренным рабам Божьим, не престало. Тело это свечение перемещает, а что тем временем с душой происходит, никому не ведомо!
Вот как, портал бесы, значит, строили. Видимо, поэтому меня в него и не пускают. Как исполняющего обязанности архангела. Шутили мы так однажды с Круглеем. И тем не менее очередной пробой пространства имел место. Поскольку за час-полтора даже очень торопливой «прогулки» я никак не мог больше пяти километров пройти, а как оказалось — отмахал пятьдесят поприщ, не меньше. Но все же не к черту на рога забросило, а остался в прежней реальности. И это радует.
* * *
Чем хороши ночные путешествия, так это тем, что ничто тебя от них не отвлекает. Чешешь вперед, глядя под ноги, и все. Днем обязательно заприметил бы что-нибудь интересное, разинул варежку, зазевался, сбился с темпа… Жарковато к тому же. Нет-нет, да и потянет где-нибудь прилечь на минутку. Как приговаривал один из мультяшных героев: «Зачем бежать, если можно ходить? Зачем ходить, если можно стоять? Зачем стоять, если можно сидеть? Зачем сидеть, если можно лежать? Зачем бодрствовать, если можно поспать?» А ночью и не жарко, и прилечь в незнакомом месте даже мимолетного желания не возникает.
Присел было на секундочку, так еле убежать успел. Кто ж знал, что это не кочка, а муравейник? И не абы каких мурашей, а самых лютых — рыжих. Настоящие звери. Пираньи-насекомые… Митрофан потом еще долго вылавливал их из моей одежды. Самому не ухватить.
Спать, как ни странно, не хотелось совершенно. Наоборот, видимо, от каши с грибами, такой прилив сил ощущался, что как только попадался хорошо освещенный участок дороги, я хватал Митрофана, вскидывал на плечо и припускал бегом.
Вот так, то трусцой, то быстрым шагом, к Заячьему ручью мы вышли аккурат с рассветом. Вернее, к тому месту дороги, где монашек предложил свернуть в лес.
Никаких указателей, что именно здесь произошло нападение на гонца, конечно же, не нашлось. Ни трупов, ни обломков оружия или лоскутов одежды. Если и валялось что раньше, то рачительные крестьяне давным-давно все подобрали. А тела похоронили, если не поленились. Или зверью на поживу бросили. Не по-божески, да только здешний люд крестоносцев ненавидит больше моровой язвы.
Зато место действительно отменно годилось для засады. Слева пологий склон, и видимо, из-за того, что на холме меньше влаги, деревья там росли не густо и без подлеска. То бишь все хорошо просматривалось. А справа, как раз со стороны ручья, теснился густой ельник. Не засаду, целое поселение спрятать можно. Дальше своего носа между сплетениями еловых лап ничего не разглядишь. Только если на пузо лечь. А где вы видели гонца, передвигающегося пешком? Соответственно, обзор и внезапность на стороне тех, кто тайком его поджидает.
— Ну, и где начнем искать? — недоуменно оглядел я сплошную колючую стену. — Слева направо или…
— Сюда, — указал Митрофан едва заметную тропку, сходя с дороги и раздвигая еловые лапы. Потревоженная им сорока недовольно и противно застрекотала, усевшись на ветку буквально у меня над головой.
— Елки только у дороги, а дальше свободнее будет.
— Будь повнимательнее… А то мне сверху ничего не видать.
Честно говоря, я был почти уверен, что искать человека, потерявшегося в лесу, при этом лишь предполагая, что он может здесь оказаться, — дело практически безнадежное. Сопоставимое с хрестоматийной иголкой в стогу. Но сказать об этом отшельнику как-то не решился. Да и вариантов других не было. А для успокоения совести создавать хотя бы видимость деятельности все-таки лучше упаднического бездействия.
Елки-палки и в самом деле быстро закончились, шагов через пятнадцать, а за ними распахнулось очередное болото.
— Вижу… — отвлек Митрофан меня от размышлений о капризах природы или Создателя, в процессе творения сливших всю воду в одних местах и зачем-то образовавших пустыни в других.
Митрофан стоял на коленях и протягивал мне сорванный листок лопуха.
— Кровь запеклась. Был он здесь… Может, позвать?
— Как? — хмыкнул я. — «Ау, добрый человек с ковчежцем святых мощей, покажись, будь любезен! Мы свои…» — так, что ли?
Митрофан не успел ответить, поскольку я прижал палец к его губам.
— Тсс…
Где-то я вычитал, что сороки часто сопровождают охотников и выводят их на дичь не хуже собак. Какую корысть сварливые птицы с этого имеют, автор не объяснял, но очень твердо настаивал. Я вспомнил об этом, потому что та самая сорока, которую мы разбудили, сейчас то ли кому-то жаловалась на нас, то ли попросту отводила душу. И трещала она всего в каких-то метрах двадцати и чуть левее в глубь болота.
— Глянуть? — монашек понял меня без слов.
— Давай… — я обвязал парня предусмотрительно прихваченной из башни веревкой. — Если что, вытащу.
Почва под ногами монашка заметно колебалась, как надувной матрац, но держала. Впрочем, и неудивительно, с его «теловычитанием». А вот мне туда категорически соваться нельзя. И не только мне — любой нормальный человек провалится сразу.
Гонец, наверное, потому и сумел забраться так далеко вглубь, что был ранен и полз. А те, кто его искали, не сообразили, и прочесывать болото не стали. Кстати, как же монахи здесь чернику собирают? Или я что-то не так понял?
— Ваша милость! Он здесь! — прокричал Митрофан, невидимый отсюда из-за кустарника.
— Живой?
— Дышит. Только плох совсем. В крови весь. Целого места нет…
— Если я потащу, удержать сможешь?
— Я постараюсь.
— Тогда кричи, как будешь готов.
— Ага, сейчас. Ковчежец только отыщу… — монашек поутих на какое-то время, а когда отозвался, в голосе его чувствовалась растерянность. — Нету его, ваша милость. Вроде везде глядел. Что делать?
— Гонца вытаскивать. Выживет — укажет, где спрятал. А помрет, приведем из монастыря подмогу. Одна пара глаз хорошо, а три дюжины больше.
С таким решением Митрофан спорить не стал, и вскоре я почувствовал, как веревка дернулась.
— Готово, ваша милость! Тащите!
