Книга: Тайный советник. Исторические миниатюры
Назад: Закройных дел мастерица!
Дальше: Старая история с новым концом

Обворожительная кельнерша

Перелистай журналы тех лет – и ничего страшного, опасного для родины не обнаружишь. Казалось, что этот мир нерушим...
Ресторан “Астория” под управлением галантного Луи Террьэ обещал в скором времени превратиться в связующий центр русско-французской дружбы. Академия художеств “снизошла” до футуристов, предоставив им свои торжественные залы для размещения новейших шедевров, составленных из колечек колбасы, печных труб, коробок от пудры и хвостов, отрубленных в моменты вдохновения футуристами у бродячих собак... Что еще?
Иван Степашкин в этом году выставил свою обнаженную “Фрину перед судилищем”, явно стащив идею картины у покойного Семирадского. Матильда Кшесинская стала позировать перед ранеными в госпитале своего имени (на 20 кроватей). Друг царя Воейков продолжал на обложках журналов рекламировать углекислую воду “Кувака” из собственньк минеральных источников. Последним капризом моды стало дамское манто из шкур леопардов – это и дороговато, и страшненько!
Жизнь была чертовски хороша... Трансатлантическую линию по-прежнему обслуживали быстроходные левиафаны “Царь” и “Царица”, каждые 12 дней выходившие из Архангельска в Нью-Йорк. Торговый дом “Обюссон”, как и раньше, скупал старинную мебель, ковры и посуду. Графиня Лаваль распродавала в Петербурге (ставшем теперь Петроградом) участки унаследованной земли. Николай Евреинов выпустил скандальную книгу “Театр для себя”. Рысистые бега работали, как и до войны. Конкурсы продолжались. Танго уже танцевали. И часто печатался поэт Агнивцев:
Длинна, как мост, черна, как вакса,
идет, покачиваясь, такса,
за ней шагает, хмур и строг,
законный муж ее – бульдог!

О войне писали в таких выражениях: “В современной культуре немало парадоксов. Славнейший из них – война. Но оставим сегодня войну. Я хочу сказать о другом...” Табачная фабрика Асмолова рекомендовала в этом году русским дамам курить только папиросы “Эклер”. Между прочим, вышел в русском переводе роман Генриха Манна “Верноподданный”, совсем не замеченный публикой. А на смену знаменитой красавице Лине Кавальери приходила новая, по имени Вивина Мадзарино, но до России она еще не добралась, и потому русские кавалергарды еще не знали, каков на нее прейскурант...
Казалось, ничто не изменилось. Но русские крейсера уже покидали Либаву, и – навсегда! За их плоскими тенями, впечатанными в горизонт, отлетал прочь истерзанный ветром дым. В мутной воде расхлябанных рейдов тонули листы питерских газет, на которых подзаголовки кричали о войне до победного конца. Протопали через город драпающие батальоны стрелков. Последним уходил из Либавы пьяный в дым матрос, волоча на сытом загривке пулемет системы “шоша”. Матрос остервенело крыл всех по матери, а на груди у него была яркая татуировка из двух слов: “Любка – сука”.
Потом прилетел германский “цеппелин”. Из окошек гондолы немцы изучали брошенный город. А утром под струями обильного дождя в притихшую Либаву уже входили завоеватели. В зачехленных серым полотном шлемах “фельдграу”, над которыми торчали шипы, отлично одетые, гладко выбритые, воска кайзера бодро горланили:
Лишь подвернись нам враг – перешибем костяк.
Разинет сука пасть – по пасти его хрясь!
Да в зубы долбани, да в угол загони,
А если не подох – добавь еще разок...

Из подвалов завода “Линолеум”, с крыши пробочных мастерских застучали редкие залпы – это стреляли рабочие-латыши, которые с молоком матери впитали в себя ненависть к германцам. В миготне прожекторов и яростном реве воздуходувок на Либаву уже двинулись немецкие крейсера. Отсюда, из этой гавани, флот кайзера стал сжиматься в кулак, чтобы ударить по вратам Риги, сбить их с древних ржавых петель, и тогда... О, тогда откроются проливы Моонзунда, за которыми прямая дорога – на Петроград! Но и сам адмирал Тирпитц не знал тогда, что путь эскадрам Гохзеефлотте преградит героический Балтийский флот. Флот – уже без адмиралов, флот – уже под знаменами революции...
А в Петрограде процветало искусство мелодекламации:
Все суета! Один возможен путь —
не сетовать, не думать, не томиться,
в твоих глазах бездонных потонуть,
к твоим устам приникнуть и забыться...

И как раз в этом году произошло одно событие, тогда мало кем замеченное, но которое до сих пор озадачивает историков своей кажущейся неправдоподобностью... Итак, мы в Либаве!

 

Ганс фон Кемпке, лейтенант с дредноута “Гроссер Курфюрст”, отцепил от пояса саблю. Лезвием десертного ножа постучал в поющую грань хрустального бокала. Он был нетерпелив и – как истинно прусский офицер – требовал к себе особого внимания.
– Кельнер! – позвал он, еще раз осмотрев себя в зеркало.
Да, сегодня он великолепен, как никогда. Вряд ли какая женщина Либавы устоит перед его тевтонскими чарами. Еще на крейсере “Тетис”, где он раньше служил башенным начальником, Кемпке имел славу неотразимого обольстителя. Теперь следовало завоевать эту славу для кают-компании “Гроссер Курфюрста”. И сейчас, сидя в уютной кофейне Либавы, лейтенант вдыхал с кухни запахи булочек; после серых корабельных столов, накрытых (ради бережливости) казенными клеенками, ему была приятна очаровательная белизна кувшинов для сливок.
За спиною лейтенанта вдруг жестко прошуршали кружева:
– Что угодно господину лейтенанту?
Кемпке обернулся: перед ним стояла красавица кельнерша с выпуклой грудью. Губы ее трепетно улыбались, а глаза (ах, какие это были глаза!) оставались слегка печальны.
– Кофе, – сказал Кемпке. – С коньяком, конечно. И прошу подать корзиночку марципан, если это не затруднит вас.
– Для немецких доблестных офицеров, – последовал приятный ответ, – у нас имеются и марципаны. А для грязных русских свиней была только селедка с огурцами да водка с пивом.
– О! – воскликнул Кемпке. – Фрейлейн сердита на русских?
Сейчас он пожалел, что заранее отстегнул от пояса саблю. А, впрочем, сабля стоит рядом с ним, и красавица ее уже заметила. В разговоре кельнерша назвалась Кларой Изельгоф.
– Вы немка? – обрадовался Кемпке.
– Наполовину. Но... знали бы вы, как я рада видеть в Либаве германские корабли. Поверьте, все порядочные люди давно ждали солдат кайзера. Только босяки из предместий заодно с русскими!
Коньяк привел Кемпке в воинственное настроение.
– Теперь эта земля наша, – говорил он так, чтобы его могла слышать вся цукерня. – Мы, крестоносцы двадцатого века, вернулись на землю наших предков. Где ступила нога германского солдата, там уже начинается великая Германия... фрейлейн, можете подавать счет. Германский офицер понимает щедрость своих друзей, но даром он никогда не ест и не пьет... Счет мне, фрейлейн!
Женщина подала ему счет:
Чашка кофе 70 марок,
коньяк 120 марок,
ложка сахару 40 марок,
марципаны 580 марок.

Фон Кемпке чуть не свалился со стула от дороговизны.
– Я понимаю, – сказал он величаво, – это, конечно, расчет на оккупационные марки... Иначе – с чего бы такие цены?
– Наше кафе только для немцев, – с улыбкой отвечала кельнерша. – И мы берем только имперскими марками...
Позор был велик, от прежнего величия ничего не осталось.
– Я забыл бумажник на корабле, – соврал Кемпке. – Надеюсь, вы не заподозрите германского офицера в желании не расплатиться.
Он домчал на извозчике до гавани, взял жалованье за три месяца вперед и расплатился за свое бахвальство. Однако из этого знакомства скоро возник романчик, и поначалу они больше гуляли по городу... Либава всегда чудесна! Красивые отели и коттеджи в садах. Старые каштаны смыкались над улицами в зеленые прохладные своды. Еще совсем недавно море бросало на золотые пески штранда потерянные зонтики дачниц, забытые игрушки детей, море прибивало к берегу стоптанные шлепанцы чиновника из столицы, который жару Кисловодска заменял балтийской прохладой. А теперь здесь пусто – война. Вдоль горизонта “читаются” силуэты германской эскадры. Пляжные киоски уже не торгуют мылом, мороженым и шипучей водой “Аполлинарис”...
– Кажется, будет дождь, – сказала Клара. – Я думаю, лучше вернуться домой. Сегодня я приглашаю вас к себе.
Сухо и жестко над Либавою громыхнул гром. Они проходили мимо будки фотографа, и лейтенант признался:
– Клара, я уже сказал товарищам по кают-компании, что вы бесподобная красавица. Согласитесь же сфотографироваться для меня, чтобы я мог удостоверить свои слова вашим портретом.
– Не люблю сниматься, – отвечала женщина с улыбкой. – Но, если вам угодно, Ганс, то... потом. Обещаю: у вас будет мой портрет. Только не сейчас. Вы не обиделись?
Квартира кельнерши не была бедной, обставленная вещами бабушек и дедушек. Здесь Кемпке узнал, что Клара уже мать – у нее маленькая девочка. С большой неохотой она призналась Кемпке о своем сожительстве с одним офицером русского флота.
– Флота? – переспросил Кемпке, начиная ревновать.
– Да... Я в этих морских делах ничего не понимаю. Но мой сожитель не плавал. Он состоял при штабе адмирала фон Эссена, который недавно умер, если можно верить газетам.
– Эссен? Сам командующий Балтийским флотом?
– Да, он при нем что-то делал. По бумажной части...
Кемпке остался у Клары ночевать. Утром он спросил ее:
– Клара, ты его любила?
Она закрыла глаза, наполненные слезами:
– Очень. Но сейчас ненавижу.
– Что он сделал тебе худого?
– Он подлец, как и все русские. Три года он скрывал от меня, что в Петербурге у него жена. Дети... Но теперь все это кончилось, и хорошо, что так кончилось: они ушли, а вы пришли.
– Ты не страдаешь? – допытывался Кемпке. – Где он сейчас?
– Бежал из Либавы... даже не простившись. Иногда я натыкаюсь в своем доме на его вещи, и мне противно... Будем пить кофе?
“Гроссер Курфюрст” иногда выходил на обстрел в Ирбены, стволы его пушек, украшенные верноподданническими цитатами по-латыни, не раз осиялись тевтоно-грозным пламенем. Из походов дредноут опять возвращался в Либаву, и влюбленный Кемпке спешил к своей пассии... Однажды, придя с моря, он застал Клару за приборкой квартиры. Чистенькая, в белом передничке, женщина была особенно очаровательна в этот солнечный день.
– Сейчас закончу, – сказала она. – Вот только этот хлам...
Кемпке посмотрел на вещи, которые Клара предназначила к выбрасыванию на помойку, и его скрупулезная душа возмутилась:
– Как можно это выкидывать? Нельзя быть такой небережливой. Смотри, вот почти новенький портфель!
– Ах, не нужен он мне... – отмахнулась Клара.
Тут она призналась, что портфель остался от него...
Щелкнули замки. Кемпке сунулся внутрь портфеля носом и не поверил глазам. Поспешно стал выгребать на стол карты и планы минных постановок русского флота за 1914 и 1915 годы.
– Клара, – сказал он, соображая, – если тебе этот портфель неприятен, как память об этом негодяе, то позволь, я заберу его себе. Мне он тоже неприятен, но я могу хранить в нем носки.
– Забери, Ганс, я буду только рада. А скоро ты будешь иметь мой портрет. Я уже заказала его в лучшей фотографии Либавы...
В этот день Кемпке очень торопился на корабль.

 

Германскими морскими силами на Балтике командовал брат кайзера, принц Генрих Прусский, глаза у которого были как две электрические лампочки. Такие глаза можно видеть у глубоководного окуня, когда его из глубин моря извлекут на поверхность...
Принц с любовью застегнул портфель.
– Здесь, – сказал он, – я не обнаружил, при всем старании, ничего такого, во что нельзя было бы поверить. Все разумно и логично: именно так хитрый Эссен и мог загородить Балтику в четырнадцатом году... Господа! Мы стремились в Моонзунд, но тут (принц снова тронул портфель) заложен наш прорыв прямо в Финский залив. По сведениям агентуры, в России сейчас назревает революция. И надеюсь, что русская буржуазия будет лишь благодарна нашему Гохзеефлотте, если он, раздавив русский флот, заодно расплющит в лепешку и русскую революцию в самом ее зародыше!
“Лампочки” гросс-адмирала светились тусклым огнем радости.
– Все ясно, – заключил Генрих Прусский. – Пусть мой штаб обработает данные, и операцию по прорыву можно начинать. Эту честь я особо доверяю нашей славной Десятой флотилии.
Недоверчивый штаб принца направил для разведки два корабля, чтобы они пронырнули между мин через те проходы, которые были указаны на русских картах. Оба корабля вернулись невредимы:
– Мы прошли, как масло по раскаленной сковородке... Карта не лжет! Можно смело прорываться в Финский залив.
– Этими же проходами, – уточнил гросс-адмирал...
В глухую ноябрьскую ночь 1916 года крейсер “Страсбург” довел до траверза Гангэ 11 новейших германских миноносцев. Это были лучшие корабли Германии – быстроходных типов “S”, “G”, “V”. Десятая флотилия шла на полных оборотах, взрывая форштевнями стылую балтийскую воду. На мостиках было полно штабных специалистов, сверявших штурманскую прокладку с пометками на русских секретных картах. Ветер Балтики, негодующий, рвал черные вымпелы... Первый взрыв ударил “S-57” под скулу, в рулон закручивая сталь корабельного борта. В кромешной темени выли тонущие.
– Вперед! – сказал командор Виттинг. – Это случайность!
Рвануло и “V-75”, a “G-89” стал подбирать команду.
– Не шляется ли здесь русская субмарина? Однако – вперед...
И вот Финский залив – колыбель русского флота. В задраенных рубках стучали одографы, стрелки тахометров плавали по голубым табло, отмечая возросшую скорость. Где-то здесь, между Ревелем и Гельсингфорсом, в ранее абсолютной недоступности должны блуждать корабли русского флота... Но – странное дело – кораблей не видно нигде, а Финский залив – словно вымер. Ни лайбы!
– Обстреляем порт в Рогервике, – приказал Виттинг.
Снаряды с воем протыкали ночь и уносились вдаль, шелестя в полете, как палые осенние листья.
– Пойдем, господа, обратно? – говорили на мостиках.
– Да. Уже без боязни. По проверенным каналам... Пошли! Взрыв... взрыв... взрыв... взрыв... В каскадах пены гибли, жутко и бесславно, корабли прорыва. Не успеют подобрать тонущих, как сам спасающий летит к чертям, а другой эсминец уже не рискует подходить к ним ближе.
Ночь превратилась в ад, а вода в клокочущий кипяток.
С потрясенными от ужаса командами, имея на борту много сошедших с ума, из 11 новейших миноносцев вернулись утром в Либаву всего 4 корабля, нуждавшихся в доковании (они были сильно контужены близкими взрывами). Десятой флотилии не существовало!
Слово теперь – за разведкой:
– Либава, улица Святого Мартина, дом госпожи Штранге...
Кинулись туда, чтобы схватить очаровательную кельнершу, но обнаружили на столе покинутой квартиры лишь ее фотографию. Женщина сдержала слово, и фотопортрет предъявили Кемпке:
– Узнаете?
– Да, это она... коварная русская мегера!
– Прочтите, что она пишет вам здесь на прощание...
Кемпке прочел: “Вы, конечно, очень интересный мужчина, Ганс, но вы такой же дурак, как и ваше начальство”.
– Итак, вы знаете эту шпионку?
– Простите, но я знал ее как кельнершу. Она лишь притворялась скромницей. Но я сразу понял, что она низка, порочна, корыстолюбива... В сердце ее уже не оставалось места для помещения туда женских добродетелей!
– Вы ошиблись, – отвечали ему. – Это опытная русская разведчица, проходившая у нас под кличкою “Ревельская Анна” и которую мы никак не ожидали встретить здесь. Она много лет работала специально против германского флота, зная наши дела, как знает свою кухню старательная хозяйка... Пока других виноватых мы не отыскали, вам придется побыть в роли главного виновника!
Неотразимого мужчину лишили сабли. С плеч опытного обольстителя с мясом выдрали офицерские погоны. Он горько рыдал:
– Ну, кто же мог подумать? Я пришел в цукерню... сел за столик. Тут она подошла ко мне и говорит: “Я вас слушаю”...
– Солдат Кемпке, вас ждут грязные окопы под Ригой – марш!

 

Гибель германской флотилии, которую ложные карты вывели прямо на минную банку, сыграла свою роль в дальнейших событиях на Балтике. Планы германской военщины еще раз были сорваны!
А когда немцы сунулись в Моонзунд, навстречу дредноутам кайзера вышел Балтийский флот, и в ходе жестокой битвы по соседству с андреевскими стягами на мачтах расцвели и красные полотнища. На мутном Кассарском плесе решалась судьба Петрограда...
Моонзунд стал самой яркой страницей боевой летописи русского флота – Моонзунд был и прологом Октября!
Клара Изельгоф (это не настоящее ее имя) навсегда растворилась в людском море, растревоженном революцией.
Назад: Закройных дел мастерица!
Дальше: Старая история с новым концом