Глава четвертая

Денисов обвел глазами убогую обстановку комнаты. Сервант без стекол с поцарапанной полировкой, два кресла с вытертыми до деревянной фактуры подлокотниками, бельевой шкаф, одну ножку которому заменяет стопка старых журналов, куча тряпичного хлама в углу. Ни телевизора, ни радиоприемника. До чего люди доводят свою жизнь.

Он зевнул в кулак. С этими пьяницами разговаривать скучно. У них в одно ухо влетело, а в другое уже вылетело. Устаешь повторять одно и то же, разжевывать самую простую мысль. В состоянии абстененции они на все готовы, лишь бы стакан засосать, а выпьют, и не поймешь, чего от них ждать. Заснет прямо перед тобой на стуле, отключится, не дойдя до кровати, плакать начнет, жалеть себя, проклинать бывшую жену, вспоминать ребенка. Всегда можно такому типу поддакнуть, мол, теперь-то ты с деньгами, а где деньги, там и бабы, выберешь себе приличную женщину, жизнь наладится, у тебя все впереди, хорошая жизнь впереди. Такую чепуху всегда наплести можно, это действует.

Попадаются среди алкашей и агрессивные сукины дети. Смотрят недоверчиво, и читаешь в этих глазах: пришел ты, гад, меня нагреть, турнуть из собственной квартиры, и доживать мне теперь свои дни на помойке или чердаке вместе с такими же, как я, отщепенцами, без своего угла и документов. Сидит такой тип, посматривает на тебя исподлобья, и не поймешь, какая мысль зреет под этим лбом. То ли он чаю собирается предложить, то ли за кухонный нож схватиться. И лучше быть готовым к таким вот неожиданностям. Но этого хмыря, ещё окончательно не потерявшего человеческий облик, вроде безобидного, пожалуй, опасаться не стоит.

– Все мы находились в стесненных обстоятельствах, – сказал Денисов и посмотрел на человека, сидящего напротив, за круглым обеденным столом. – Такова жизнь: полоса неудач, полоса взлетов, – сделав это глубокомысленное заключение, замолчал, давая собеседнику время переварить мысль. – Так-то, Роман Андреевич.

Ткаченко внимательно выслушал риэлтера. Денисов перевел дух и глотнул жидкого чая, пахнувшего чем-то совершенно несъедобным, чем-то нечеловеческим, мокрым деревом, что ли.

– Я капну пятьдесят грамм? – Ткаченко кивнул на уже початую бутылку, что принес Денисов. Не дождавшись ответа, плеснул водки в стакан. – А вы граммульку примете?

– Не могу на службе, – Денисов изобразил на лице горестную гримасу, мол, рад бы в рай. – Не могу, но и ты, Роман Андреевич, не того, – Денисов щелкнул себя пальцем по кадыку. – Первым делом самолеты.

– Само собой, дело вперед, – Ткаченко опрокинул стакан в рот и, не закусив, вытащил из пачки сигарету.

Денисов подошел к высокому подоконнику и, дотянувшись рукой до форточки, дернул на себя ручку. Внизу шумел Ленинский проспект. Квартира, что и говорить, прекрасная. Ткаченко согласен, со старухой соседкой особых проблем тоже не предвидится, одинокая бабка. Дело на мази. Денисов, стоя к Ткаченко спиной, потер ладони. Он испытывал чувство душевного подъема, нечто вроде вдохновения. В такие минуты поэты, наверное, сочиняют самые удачные, самые лирические строки.

– А вы орденами не интересуетесь? – за автомобильным гулом Денисов едва расслышал слова Ткаченко. – Орденами и медалями, боевыми, – пояснил Ткаченко.

Денисов посмотрел на бутылку и понял, пока он ходил к окну, Ткаченко, быстрый на руку, успел отпить добрых граммов сто пятьдесят.

– У меня от деда остался орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и ещё несколько каких-то юбилейных. Пробовал в коммерцию продать, но они дают копейки какие-то. А орден серебряный и медаль тоже. В общем, тут коллекционер нужен.

Из груди Денисова вырвался стон.

– Роман Андреевич, я тебе целый день объясняю: теперь у тебя другая жизнь начинается, – сев на стул, Денисов убрал под стол недопитую бутылку. – Денег теперь у тебя будет, как грязи в этой комнате. И не нужно тебе ордена и медали деда своего заслуженного продавать. Храни как память о его героической личности.

– Да я его и не помню-то совсем, деда, – с исчезновением бутылки Ткаченко заметно погрустнел. – Думал, может, вы собираете.

– Не собираю.

– Ладно, кому-нибудь орден ещё предложу, – наклонившись, Ткаченко заглянул под стол. – Осторожно, ногой бутылку не уроните. Так что вы говорили там насчет комнаты моей? Не все я понял, не все тонкости.

– Да это просто, система давно отработана и действует, – Денисова раздражала бестолковость Ткаченко. – Комната твоя не приватизирована? Значит, быстро оформить нашу сделку нельзя, время нужно. Продажу таких комнат лучше всего проводить путем их обмена. У меня есть подставная приватизированная комната, оформленная на мое имя. На мое имя, понимаете? Мы её обмениваем на продаваемую комнату, на вашу то есть. Понял? А после получения ордера и моей прописки в новой, то есть вашей комнате, вы заключаете со мной договор купли-продажи на бывшую мою подставную приватизированную комнату. Ну, чтобы она официально вернулась мне. Так вот, заключаем договор купли-продажи на подставную комнату, а сам прописываешься куда хочешь. Вся эта операция займет недели две-три, но услуги по оформлению сделки обойдутся мне лично в полторы тысячи долларов. Эти расходы поровну. Теперь понял?

– С трудом. Как говорится, без бутылки не разберешься.

– Подожди ты со своей бутылкой, – Денисов постарался улыбнуться. – Твоя сестра тебя точно пропишет?

– Она одинокая, инвалид третьей группы. Пропишет, куда ей деваться.

– Это, в общем-то, твои проблемы, – сказал Денисов. – Просто знай, если сестра откажет, придется тебе из Москвы выписываться.

– Я вам верю, – сказал Ткаченко. – Сейчас с квартирами многих обманывают. Остаются люди без денег на улице. Но вам я верю.

– Я представляю серьезную фирму, – сказал Денисов и ещё раз обвел взглядом просторную комнату, прикидывая, в какую сумму обойдется ремонт. – Если бы вы позвонили по частному объявлению, наверняка наткнулись бы на аферистов. Когда имеешь дело с солидной фирмой, риск равен нулю, – он самодовольно надул щеки.

– А нельзя ли мне получить авансик небольшой? – Ткаченко, послюнявив указательный палец, потер им о большой палец. – Вроде как задаток.

– Вообще-то выдавать задаток не в моих правилах, это как-то несолидно, – Денисов почесал затылок, он был готов к этому вопросу. – Но из любого правила можно сделать исключение.

Он запустил руку в пиджачный карман, достал бумажник. «Еще пойдет пропивать свои ордена, – подумал Денисов. – Нарвется на неприятности, задержат до выяснения обстоятельств, а там жди, когда его выпустят. Из-за мелочи может вся сделка сорваться». Он вытащил из бумажника несколько купюр, но сразу их Ткаченко не отдал.

– Одно условие. Никаких загулов. Завтра с утра нам с тобой в паспортный стол идти. Придешь туда пьяным, отправят обратно. Понял? Чтобы как штык. Держи, – он протянул Ткаченко деньги.

Обшарпанное здание в районе Марьиной рощи, пустые коридоры медицинского центра «Московский психиатр», две женщины, сидящие рядом, шепотом беседуют друг с другом. Денисов прошел мимо них, на ходу посмотрел на часы, отметив, что явился точно к назначенному часу, минута в минуту. Из-за двери в конце коридора слышались приглушенные голоса, но слов Денисов не разобрал. Постучав в дверь, он увидел в открывшемся проеме веселое лицо медсестры: «Вы записаны?» Он ответил, что записан и назвал свою фамилию. Сестра кивнула и попросила подождать пять минут в коридоре. Денисов опустился на жесткий неудобный стул, пятерней откинул со лба прядь волос и расстегнул пуговицу пиджака.

Сейчас он испытывал легкое волнение, сегодняшний визит к профессору Синенко кое-что значил. Да что себя обманывать, возможно, этот разговор определит всю будущность. Он расслабил узел галстука. «Ладно, что бы ни сказал профессор, его слова будут лишь полуправдой, – сказал себе Денисов. – Врачи вечно драматизируют ситуацию. Их только слушай, только уши развесь и сразу поверишь, что тебя уже пора закапывать». Денисов подавил нервный зевок. Встать и уйти, пропади все пропадом. Пять лет жил он без этих врачей, даже диспансеризацию не проходил, ещё пятьдесят проживет.

Проживет ли? Денисов задумался. Бесспорно, Синенко один из лучших специалистов в Москве. Говорят, он ученик покойного профессора Шеффера, заведовавшего кафедрой Свердловского мединститута. А Шеффер – авторитет непререкаемый, мировое светило. В свое время проводил исследования над Розой Кулешовой, глубже всех из тогдашних врачей влез в подкорку мозга. Что бы ни сказал Синенко, нужно отнестись к его диагнозу спокойно, по-мужски, – решил Денисов. Конечно, о том, чтобы сейчас же немедленно лечь в клинику, и речи быть не может. Амбулаторное лечение, таблетки – это куда ни шло, хотя толку в таком лечении чуть.

«Шесть лет назад я уже прошел через психушку, – думал Денисов. – Полтора месяца в компании дебилов, деградировавших алкоголиков – это слишком долго. И где результат этого лечения?» Потом, после выписки, два раза в месяц к нему на дом приходила патронажная сестра, оставляла лекарства. Он угощал сестру чаем с баранками, выслушивал её жалобы на жизнь, на пьющего мужа, на злого свекра, на погоду… Казалось, эта баба только жаловаться и умеет. Денисову иногда хотелось спросить у сестры: «Скажи, а за что меня жизнь так обидела?»

Но он ни о чем не спрашивал и ни на что не жаловался. Он пил чай и рассказывал анекдоты. «Вы совсем не похожи на больного», – говорила сестра. «Больной тот, кто считает себя больным, – отвечал Денисов, – а больным я себя не считаю, значит, я здоров». «Ну и логика», – говорила сестра. Денисов все примеривался, не затащить ли сестру в постель, но отказался от этой затеи, уж больно она страшна, хотя ещё довольно молодая, свеженькая. Оставив лекарства, она уходила и всегда смотрела на Денисова как-то странно, с надеждой что ли.

Сильные транквилизаторы – вещь дефицитная в периферийном городе. Среди алкашей и наркоманов всегда найдутся денежные люди, готовые за эту дрянь дать хорошие деньги. Денисов раскладывал в мелкие бумажные пакетики по три таблетки фенобарбитала, ударная доза, и отправлялся по знакомым адресам. Отменный по тем временам приработок. Из любой трагедии можно извлечь выгоду, из личной трагедии в том числе. Тем умный от дурака отличается, что умеет любой минус в плюс превратить. Но шальные рубли слабое утешение. Да и уходили они, как песок сквозь пальцы. Денисов вспомнил, какие суммы он выручал за лекарства, так, семечки. Большие деньги трудно сделать в провинции, не тот масштаб, не та людская психология.

В мастерской по ремонту холодильников нашли предлог избавиться от него. Закон, как всегда, на стороне начальства. «Пойми, Сергей, с твоей болезнью нельзя работать с электроприборами, – сказал заведующий мастерской. – Один раз тебя уже током тряхнуло. Чуть дуба не врезал, врачи откачали, им спасибо. Давай не будем снова судьбу искушать. Другой раз так легко не отделаешься. И мне по шапке дадут, если начальство узнает. Скажут, почему держишь на опасной работе, рядом с электричеством больного человека», – он, видимо, хотел добавить «эпилептика», но почему-то постеснялся произнести вслух это слово. «Чуткий ты человек, – улыбнулся в ответ Денисов. – О людях все радеешь. Давай, рассчитывай меня. А напоследок желаю, чтобы и вас, Василий Родионович, током так долбануло, чтобы вы из порток своих грязных вылетели».

Идиоты. Ну что они понимают в медицине, что знают о его болезни? Эпилепсия – звучит пугающе. В их понимании эпилептик тот, кто без видимой причины вдруг валится с ног, бьется об пол головой и пена хлещет изо рта, как из пасти бешеной собаки. Денисов видел таких в клинике, нормальные с виду люди, потом бах – и понеслось. Один такой в столовой во время приступа опрокинул на свою промежность миску горячего супа. Припадки – зрелище не из приятных, но только и всего. Страшны не сами приступы. Страшно, когда на тебя косятся, как на прокаженного. О бессудорожной форме эпилепсии многие и представления не имеют, но от этого не легче.

– Заходите, пожалуйста, – блеснула и исчезла лысая голова профессора Синенко.

Денисов поднялся, легкое волнение не улеглось. Он толкнул дверь, поздоровавшись, переступил порог. Синенко мыл руки, склонившись над раковиной в углу кабинета. Профессор снял с крючка полотенце. Опустившись на стул, Денисов бросил взгляд на остатки обеда на дальней тумбочке: кусок недоеденного хлеба с маслом, пустая банка из-под рыбных консервов, полстакана чая. Профессорская трапеза.

– Что, я безнадежен?

Денисов задал свой главный вопрос полушутя, полусерьезно.

– Результаты анализов готовы, – сказал Синенко вместо ответа. Он разматывал на столе бумажный рулон, разглядывая начертанные на бумаге три волнистые линии. – Это ваша электроэнцефалограмма, что прошлый раз делали. Запись биотоков головного мозга.

– Да, мозг, я вижу, ещё работает, – невесело пошутил Денисов.

Прошлый раз в соседней комнате медсестра с веселой физиономией уложила его на кушетку, утыкала голову какими-то присосками, нажала кнопки на металлическом ящичке.

– И о чем вам говорят мои биотоки? Жить буду?

Синенко продолжал разматывать бумажный рулон.

– Расскажите, как вы получили эту травму мозга.

– Дело давнее, – Денисову трудно было начать. – Это произошло более шести лет назад. Я тогда работал мастером по ремонту холодильников. Но не отказывался ни от какой халтуры. Однажды знакомая попросила меня подключить ей новую электроплиту. Короче говоря, плита оказалась неисправной, меня долбануло током. Триста восемьдесят вольт. Это, знаете, ощутимо. На две-три минуты я потерял сознание. Пришел в себя, лежу на полу, хозяйка набирает телефон «скорой», думала, что я уже того…

– В какое место вас ударило током?

– В плечо ударило, дело летом, жарко, на мне майка без рукавов, голым плечом я коснулся провода.

– Компьютерная томограмма показывает рубцовое изменение в лобно-теменной области. Поэтому можно заключить: причиной рубцовых изменений мозга стала эта самая электротравма. Да, трехфазный ток, напряжение триста восемьдесят вольт может вызвать подобные изменения. Вот и элептогенный очаг. Скажите, когда вы пришли в себя после электрошока, на плече остался какой-то след?

– Да, на правом плече и на правой ладони были видны такие красноватые неровные линии, похожие на молнии, – Денисов повернул к глазам правую ладонь и посмотрел на неё так, будто давняя отметина проступила вновь. – Позже, спустя какое-то время, эти молнии исчезли. Потускнели и исчезли.

– Вам повезло, – профессор отложил ручку в сторону. – Если бы ток прошел сквозь сердце, мы бы здесь не разговаривали. Вы, батенька, из везунчиков.

– Я ведь заработал эпилепсию.

– Вы остались живы, это главное, – сказал Синенко. – Головные боли начались сразу после той травмы или несколько позднее?

– Спустя месяц, может, полтора. Сильные головные боли, но они довольно быстро прошли. Позднее со мной начались какие-то странные вещи. Я начал как бы выпадать из событий. Сижу, например, разговариваю с человеком, ну, как с вами, и вдруг отключаюсь от происходящего, будто кто-то щелкнул кнопкой в моей голове и я выключился. Потом этот кто-то снова щелкнул кнопкой, включил меня, как робота. То время, когда я был отключен, я не помню. Есть для этого, наверное, какой-то медицинский термин.

– Птималь – так это называется, – уточнил Синенко, – малоэпилептические припадки. – Вы испытывали какие-то ощущения перед началом приступов?

– Вот разве что запах. Неприятный запах, будто тухлым мясом пахнет. Очень резкий. Но он, этот запах, появился уже позже, когда приступы стали длительными. Возникает он откуда-то, а следом, через одну-две минуты, начинается приступ.

– Когда вы впервые обратились к врачу?

– Обратился, но не я, родственники, – сказал Денисов. Это было неприятное воспоминание. – У меня начались, ну, эти выключения, а тетка вызвала психиатров. Приехали врач и два санитара, я пришел в себя уже в психушке. А я был в беспамятстве.

– В сумеречном состоянии, – поправил Синенко.

– В общем, обо всем, что со мной происходило во время последнего приступа, я узнал позже, когда выписался из больницы. Тетка рассказывала: я вдруг перестал её узнавать. Зачем-то взял телевизор и попытался его вынести из квартиры. Тетка позвала соседей, те встали у меня на дороге, начали уговаривать. Тогда я поставил телевизор на пол и ударил соседа по лицу, оказалось, сломал ему нижнюю челюсть.

– Не мудрено при вашей комплекции и росте, – вставил Синенко. – На будущее, попросите родственников больше не звать соседей, если случится что-нибудь подобное. Знаете, бессудорожная эпилепсия – болезнь плохо изученная. Процессы, происходящие на уровне подкорки, не ясны по той причине, что сама подкорка мозга плохо исследована. И все-таки унывать не следует. Сейчас много новых лекарств, хороших. Скажите, в последнее время как часто повторяются эти приступы? И сколько они длятся?

– Приступы бывают один-два раза в месяц. Длятся они по-разному. Бывает, час, бывает, дольше.

– Мне нужен честный ответ: мои дела плохи?

Стало слышно, как дождевые капли барабанят по подоконнику.

– Могу сказать уверенно: изменения пока далеко не зашли. А вы сами не замечали за собой, что ваш характер начинает меняться? Появились несвойственные вам раньше злобность, злопамятность, расчетливость, педантичность?

– Не могу ответить с уверенностью.

– Вы сами настаивали на откровенном разговоре. А правда такова: у вас без регулярного лечения может наступить слабоумие. Конечно, не сразу, со временем, с годами. Многое будет зависеть от вас.

– Моя болезнь вообще лечится?

– Слабоумие можно отсрочить, оттянуть, – Синенко повертел в пальцах ручку. – На очень длительную перспективу. В прошлый раз вы, Сергей Сергеевич, рассказывали, что работаете маклером. Значит, ваш рабочий день длится двенадцать, а то и четырнадцать часов. Это много, даже слишком много. А лично для вас просто убийственный график. Я понимаю, вы делаете деньги, это интересное, захватывающее занятие. Но не для вас, такая работа вам строжайшим образом противопоказана. Болезнь начинает быстро прогрессировать. Наступит ухудшение, может, в самом скором времени неминуемо наступит. И вот ещё что, – Синенко чмокнул губами и снял очки. – Это важно. Может случиться такое, что вы нарушите закон, совершите преступление.

– В таком случае безнаказанность мне обеспечена? – шутя, спросил Денисов.

– Если преступление совершено в сумеречном состоянии и экспертиза подтвердит этот факт – безнаказанность обеспечена, – лицо Синенко оставалось серьезным. – Но симулянтов разоблачают. Вернемся к нашей проблеме. Вы, Сергей Сергеевич, поймите, я не драматизирую ситуацию. Вот передо мной ваша компьютерная томограмма, вот электроэнцифалограмма, можете забрать их с собой, показать другому специалисту. Скорее всего, вам скажут то же самое, что сказал я. Нужен покой и ещё раз покой, меньше работы, меньше нервной нагрузки. Лучше, если есть такая возможность, вообще закончить свою трудовую деятельность. Сбалансированная диета, полное воздержание от спиртного. На худой конец, сделайте хотя бы годичный перерыв. И, наконец, необходимо длительное стационарное лечение, для начала – обследование.

– Значит, опять в психушку? – Денисов смотрел куда-то в пространство. – Один раз я уже побывал в таком заведении, возвращаться туда мне не хочется. Компания слабоумных. Словно в будущее свое заглядываешь. Один мажет говно на хлеб, другой мочится на стену в коридоре, третий голяком гуляет. Я же не такой, пока что не такой.

– От этой компании вас избавят, за определенную, весьма скромную плату, избавят, – Синенко надел очки. – Условия создадут. Конечно, это не пятизвездочный отель. Но речь о вашем здоровье, здесь можно пойти на определенные неудобства, – он на минуту замолчал. – Хочу вот что сказать. Вы мужественный человек. Вы спокойно отнеслись к моим словам, моему диагнозу.

Денисов, выйдя на воздух, постоял под дугообразным козырьком подъезда. Он чувствовал усталость и разочарование. Капли влаги, подхваченные ветром, летели мимо, садились на пиджак и брюки. Жадно затянувшись сигаретой, он смотрел, как несся по мостовой темный ручей и исчезал под решеткой сливной канализации. Нет, не за этими словами он пришел к Синенко, не этих ждал: клиника, обследование, хорошие условия, покой, диета. Все лишь слова, пустые слова, мусор. Лечь в московскую клинику – значит засветиться, снова попасть на психиатрический учет. Выходит, псу под хвост все планы. В свое время он перечеркнул всю прожитую жизнь, женился, взяв фамилию жены. Потом отъезд, похожий на бегство. Заметены все следы. И вдруг снова клиника.

«Вот устроюсь на новом месте в Москве, – сказал он, прощаясь с женой на вокзале, – и сразу вызову тебя. Зачем нам с тобой прозябать в провинции? Какие тут перспективы? Опять ремонтировать холодильники? На эту работу меня больше не возьмут. А больше я ничего не умею, ничего. Я умею только ремонтировать холодильники». Стоял такой же, как сейчас, дождливый день, казалось, в город раньше срока пришла осень. Они с Машей дожидались поезда под этим дождем на перроне, у его ног стоял чемодан, битый чемодан с металлическими углами. С ним Денисов уходил в армию, с ним вернулся на гражданку. В этот старый чемодан вместились все его вещи, все имущество, вплоть до последней пары белья.

Он ехал в Москву, взяв фамилию жены и этот чемодан. Столица ждала его, его ждал город больших надежд и больших денег. Там уже обосновались, осели товарищи по армейской службе, земляки. Они помогут хоть на первых порах, а дальше уж он сам. «Приедешь в Москву, ахнешь, там у нас будет совсем другая жизнь, совсем другая, – говорил он жене. – Там мне не нужно будет ремонтировать холодильники. Пойми, наш город это маленький мирок, он нам тесен, мы выросли из него. А в Москве стану работать в какой-нибудь солидной фирме, их много в Москве». Жена, кажется, верила, она кивнула головой, но тут же возразила: «У тебя всего десять классов. В фирму не возьмут с таким образованием. Нужен институт». Он рассмеялся: «Институт теперь нужен тому, кто собирается с голоду умирать».

Дождь шел и шел, а поезд задерживался. Это тягостное ожидание становилось вовсе невыносимым. Денисов просил жену уйти, но она оставалась стоять рядом, сжимая ручку зонтика. И непонятно, слезы блестели на её щеках или дождевые брызги. В эту минуту Денисову казалось, что он любит свою юную, такую милую жену, казалось, все случится точно так, как он обещает, они обязательно увидятся в Москве, начнется другая жизнь, счастливая, и радостная. В своих обещаниях он не видел лжи, не видел даже легкой натяжки.

Наконец подали поезд, Денисов поднял чемодан, свободной рукой обнял жену. «Сколько времени пройдет, пока мы увидимся? – она поднесла свое лицо к его лицу. – Сколько мне ждать?» Он улыбнулся: «Ты жди». Он чмокнул жену в щеку, похлопал рукой по худой спине. «Скоро все устроится, а ты жди моей телеграммы или письма», – он ещё раз поцеловал жену и подумал, что она, наверное, его очень любит. Иначе не мокла бы здесь на перроне. Денисов помахал Маше из окна вагона. Поезд тронулся, фигура жены под цветастым китайским зонтиком исчезла из виду. Больше они никогда не встречались.

Развод он оформил на втором году своей столичной жизни. В коротком письме попросил прощения у Маши, написал, что не создан для семейной жизни, вообще плохо себя чувствует в последнее время, скорее всего, придется лечь в больницу и надолго. Позже он ругал себя за это письмо. Чего доброго. Маша ещё примчится в Москву, её сердце всегда распахнуто для жалости, готово к прощению. Только кому нужно это прощение? – спросил себя Денисов. И сам себе ответил: ей самой и нужно, ей одной, чтобы себе самой казаться лучше.

Не нужно было писать ей в слезливом тоне, поминать какую-то больницу, в которую ему якобы предстояло залечь. Это лишнее. Нужно так, коротко и ясно: мол, нашел другую женщину, не вижу смысла в нашем дальнейшем союзе. Очень сухо, очень холодно. Такое письмо, унизительное для женского достоинства, не побежишь показывать всем встречным поперечным.

Денисов затянулся сигаретой. Отброшенный щелчком пальца окурок исчез в мутном ручье.

На улице и вправду посвежело после дождя. В мелких лужах дрожало серое небо. Глотнув прохладного свежего воздуха, он вошел в подъезд офиса. У лифта в отгороженной перегородкой каморке читал газету пожилой охранник Перегудов, имя и отчество которого выпало у Денисова из головы. Поздоровавшись, Денисов спросил, не ушел ли Кудрявцев. Охранник, которому, видимо, надоело одинокое сидение с газетой в своей будочке, ответил, что начальника не было уже с обеда и вообще все давно разошлись. Перегудов пересказал Денисову анекдот, показавшийся тому слишком сальным. Натужно, с усилием рассмеявшись, Денисов заспешил к лифту.

Поднявшись на этаж, он, не зажигая света в коридоре, прошел к приемной Кудряцева. Убедившись, что дверь заперта, он вытащил из кармана связку ключей и выбрал нужный. Здесь, в приемной, можно ничего не опасаться. При самом неблагоприятном стечении обстоятельств легко вывернуться. Возникни на пороге Кудрявцев или референт Люба Гусева, хотя вероятность их появления близка к нулю, можно сказать, что ему необходимо составить деловое письмо, а пишущая машинка и принтер в их комнате не контачат, ткнулся сюда, дверь оказалась открытой.

Заняв место референта, он зажег настольную лампу, вытащил из второго сверху ящика стола два стандартных листка писчей бумаги. Он включил пишущую машинку в сеть, держа листки за самый край, заправил их в каретку. Текст письма можно будет восстановить по следам на нижележащем листке бумаги. Наверняка в помещении «Русь-Люкс» милиция проведет обыск, конечно же, заинтересуется рабочим столом референта Кудрявцева. Если следователь не окажется полным дураком, именно с этого стола и начнут обыск. А в нижнем ящике, под коробочкой с конторскими скрепками найдут, безусловно, найдут второй листок, служивший подложкой, листок с откопировавшимся на нем в виде бороздок текстом.

Следователь сможет здесь же, прямо на месте, восстановить текст этого письма. Нанесет на бумагу порошок, который осядет в бороздках текста, – и готово дело. А может, отправит бумагу в лабораторию, где лист, уже ставший вещдоком, сфотографируют в условиях теневого освещения, потом идентифицируют машинку, на которой он напечатан. Не важно, как все это произойдет. Общая канва сценария остается неизменной.

Денисов на минуту задумался. Каким слогом изъясняются разгневанные обманутые женщины? Какую тональность письма взяла бы Люба, приди ей в голову идея написать такое письмо? Текст должен быть бессвязным, женщина писала его в приливе чувства, плохо соображая, не выбирая слов, не обдумывая в деталях содержание письма. Опять же, влияние настроения, сильных чувств. Эмоциональный накал должен возрастать к концу письма. Гусева – референт, вполне естественно, что она не пишет от руки, а пользуется машинкой. Несколько ругательств тоже не помешают, женщины умеют ругаться, только до случая маскируют эту свою способность. Так, хорошо. Что еще?

Он держал в голове несколько вариантов этого письма. Все они не так уж плохи, но больно уж приглажены, вымучены, обдуманы, стилистически оформлены. Нет, не годится. Письмо разъяренной женщины это прежде всего плод её настроения, сиюминутной агрессии. Денисов достал из кармана пачку сигарет и зажигалку, прислушался. Лифт стоял на месте, в пустом коридоре не слышно даже легкого шороха. Какое выражение употребила жена по отношению к мужу, когда застала его с бабой в постели? Это в том анекдоте, что рассказывал охранник внизу. «Грязная обезьяна», кажется. Могла бы и покрепче. Ладно, и это пойдет, хотя Кудрявцев внешне обезьяну не напоминает. Все равно пойдет.

Денисов стряхнул пепел в корзину для бумаг. «Грязная обезьяна», – нормально. Он раздавил окурок в пепельнице, отступил абзац, прикоснулся пальцами к клавиатуре машинки. «Пишу тебе, потому что не вижу иного способа пообщаться. Ты избегаешь меня демонстративно. Отказываешься разговаривать со мной, а если и разговариваешь, то только о делах, даешь поручения, приказываешь. Мне это надоело. Если ты не чувствуешь, что я человек, то в моей душе капля самоуважения ещё осталась. Когда я была тебе нужна, ты пользовался мной, как хотел, делал со мной все, что тебе вздумается». Денисов остановился.

Пожалуй, ничего, с настроением. Пусть там менты гадают, что делал Кудрявцев со своим референтом, путь рисуют в своем воображении картинки и пускают слюни. «Ты использовал меня как женщину. А теперь даешь пинка. Ты не думаешь о последствиях, тебе наплевать на последствия. А они, уверяю тебя, будут, если ты не изменишься ко мне. Хотя мне теперь уже все равно. Ты вытер о меня ноги – вот твой выбор, грязная обезьяна».

Перед тем как продолжать письмо, Денисов сунул в рот новую сигарету. Чудесно, вот и «грязная обезьяна» пригодилась.