Глава двадцать шестая

Все утро Леднев пролежал на диване, закинув руки за голову, с мрачной сосредоточенностью рассматривал потолок. Иногда смотрел на часы и думал, что пора бы вставать, но не двигался с места. Три раза звонил телефон, но он не брал трубку. Леднев старался сосредоточиться на каком-то отвлеченном вопросе или предмете, по возможности приятном, но он не мог придумать, в каком направлении обратить мысли.

Эти мысли носились по замкнутому кругу, стоило только закрыть глаза, и возникало лицо Ярцева с фотографии, лицо доброжелательного и неглупого человека. Неожиданно Леднев утратил способность критически оценивать собственные рассуждения. Вспомнились слова Нади о том, что человеческой волей управляет кто-то свыше, кто-то оттуда. Леднев разглядывал потолок и решал, кто именно оттуда управляет его волей.

Понятие «оттуда» Леднев связал с семьей известного химика Шмулина, проживающей в верхней квартире. Конечно, Шмулин – профессор, интеллектуал, уважаемый всеми, признанный ещё при жизни авторитет научного мира. Леднев вспомнил, что Шмулин слывет человеком тихим, безобидным и позволяет себе ругаться с собственной невесткой один лишь раз в неделю, не чаще, как правило, по субботам, с утра. Тонкий голос ученого был хорошо слышен в квартире Леднева.

Вспомнилась и благообразная физиономия химика, тронутая на щеках старческим румянцем. Шмулин носил шляпу и приподнимал головной убор, когда приветствовал Леднева в лифте или на подступах к подъезду и произносил фальцетом одну и ту же фразу: «Привет отечественной кинематографии». «Взаимно», – отвечал Леднев. Закончив с церемониями, Шмулин вкрадчивым голосом рассказывал очередную гадость о своей невестке.

«Вот сука, – заключал рассказ Шмулин. – В жизни сама ничего не сделала, все блага на неё с потолка свалились. Да. И главное, работать не хочет, тварь. Отговаривается, что с детьми сидит». Щеки Шмулина розовели.

Несомненно, Шмулин – учтивый человек, деликатный, даже совестливый, – решил Леднев, не сводя глаз с потолка. Перебивается старик, пыхтит на свою пенсию и не жалуется на бедность, на всякие тяготы, как жалуются другие. Но почему-то в эту минуту Ледневу совсем не хотелось, чтобы его волей руководил даже такой уважаемый человек, как химик Шмулин. Совсем не хотелось.

Зазвенел телефонный звонок. Леднев решил не подходить. Он потер лоб ладонью, медленно выходя из умственного оцепенения.

– Какая чушь несусветная в голову лезет, – сказал вслух Леднев. – До чего додумался. Этот маразматик Шмулин руководит моей волей. Три раза заливал меня водой по забывчивости. Тоже мне, ученый. Так, лежа на диване, и сбрендить недолго.

Со вздохом Леднев поднялся и занялся обычными утренними делами. Листок с телефоном врача Алябьева он положил на видное место, на самую середину журнального столика, поставив на край бумажки телефонный аппарат. Принимая душ, Леднев думал, что хорошо бы прямо сейчас, не откладывая, сразу после завтрака, поехать в Союз кинематографистов, взять горящую путевку, какую предложат, в подмосковный дом отдыха. Завалиться туда на две недели, запастись детективами. Полеживать на диване, не зная своих соседей сверху даже в лицо, ходить за грибами, четыре раза в неделю посещать тренажерный зал и бассейн.

Возможно, завести короткую интрижку, не отягощенную клятвами в любви и верности. Погостить, так сказать, в оазисе бескорыстной любви. «А посидеть с удочкой на зорьке? – подзадоривал себя Леднев. – Это тоже годится». Сонная, темная речка, отражающая в своих водах лес на другом берегу. Надо бы прорезиненный плащ прихватить, само собой, высокие сапоги, носки шерстяные и пару складных удочек. Еще свитер, белье теплое…

А водку из чувства противоречия он будет пить только тамошнего розлива, забористую, с опилочным духом. Подходящий дом отдыха есть на Десне. И от Москвы далеко, не повадно будет в Москву мотаться, изобретая всякие неотложные дела. А ещё лучше туда, никого не предупредив, сгинуть на все двадцать четыре дня. По полной программе отдохнуть, аж до заморозков, до самых холодов. Чтобы забыть хоть немного это долгое кошмарное лето. Эти месяцы, в течение которых вся жизнь по зернышку растерялась.

Обтеревшись полотенцем, прошел в комнату, открыл секретер, взял с верхней полочки пистолет. Сев на диван, он вытащил обойму и вылущил из неё один за другим все патроны, положил их на журнальный столик. Патронов в обойме оказалось семь. Счастливое число. Леднев передернул затвор и, направив ствол в угол комнаты, нажал на спусковой крючок. Пистолет щелкнул. Леднев снова снарядил обойму, зарядил пистолет.

«Сколько раз люди убивали друг друга в твоих фильмах?» – спросил себя Леднев. Сразу не скажешь, но, приложив усилие, можно сосчитать. – Конечно, ты не Джон Ву, чтобы покойников в твоих фильмах считать с помощью двенадцатиразрядного калькулятора, а сам фильм, скорее по собственной тупости, чем в угоду публике, превращать в мясную лавку. Нет, ты не тупой Джон Ву, но и в твоих фильмах льется кровь. И что? А то, что легче снять сто тысяч убийств, чем поднять руку и разрядить пистолет в живого человека. Для тебя, во всяком случае, потому что так ты устроен. Кто-то устроен иначе, а ты устроен именно так.

Он отодвинул пистолет на дальний край стола, хотел тут же набрать номер врача Алябьева, но передумал. Должно быть, в это время у Алябьева ещё не закончился обход, удобнее позвонить позже. Времени до трех ещё много. Он позвонит в больницу, как только позавтракает. Справится о самочувствии Мельникова, но передавать ничего не станет. А потом отправится на дачу. Старый душ, возможно, неплохой тайник, в нем можно, например, сделать заначку от жены, спрятать бутылку спиртного на черный день. Но для трехсот тысяч долларов эта будка не годится. Для такой суммы приличнее абонировать в банковскую ячейку.

Итак, решено окончательно, у бюста Сеченова он не появляется. Пусть Ярцевым занимается милиция.

– Не еду – и точка, – сказал вслух Леднев. – Черт побери, почему это вдруг я не еду?

Все выстроенные планы, все слова, сто раз сказанные себе, разлетелись, как по ветру разлетается шелуха от семечек. Леднев достал из секретера и разложил перед собой на журнальном столике карту Москвы, склонился над ней, отыскивая нужную улицу. Примерно час езды общественным транспортом до места. Поводив пальцем по карте, Леднев поднялся. В углу комнаты стояла картина с пробитым пулей холстом и расщепленной рамой. Хорошая все-таки картина, решил Леднев и отправился на кухню.

Бюст Сеченова на покосившемся мраморном цоколе помещался в середине круглой асфальтовой площадки на территории диспансера, отгороженной от улицы металлической сеткой на ржавом каркасе. В глубине двора темнела старая кирпичная кладка двухэтажного здания диспансера с наваленными перед фасадом строительными лесами, ригелями и крепежом. Ремонт здесь начали с того, что побелили изнутри оконные стекла, на том и бросили. Уже через неделю после исчезновения строителей завезенные на объект материалы оказались разворованными, а крашеные стекла перебитыми. Хозяевами диспансера стали местные мальчишки и бомжи, по ночам разжигавшие в помещении костры. Изредка милиция устраивала облавы на бродяг, но через день-другой те появлялись снова.

Последние пару недель в бывшем диспансере царила тишина. Мальчишки здесь не показывались, испуганные слухами о том, будто на первом этаже здания в самой большой комнате, где в лучшие времена размещался кабинет оздоровительной физкультуры, нашли висящего на крюке люстры бродягу. То ли повесили, то ли сам голову в петлю сунул. Поговаривали, будто живот бродяги оказался вспоротым, а внутренности, неизвестно для чего запакованные в целлофановый пакет, нашли в подвале диспансера. Жители окрестных домов, протоптавшие через запущенный парк короткие дорожки, стали обходить опасную территорию окольными путями.

Леднев, не посвященный в зловещие тайны заброшенного кирпичного здания, сделав круг почета у бюста Сеченова и, прочитав похабные надписи на крашеном цоколе, только подивился, как здесь пусто и тихо. В прозрачной листве старой липы закричала схоронившаяся среди узловатых ветвей птица. Леднев дал ещё один круг, сел на лавочку, облезшую от краски, но весьма чистую, полез во внутренний карман черной куртки на пуговицах, вытащил свернутый трубочкой номер вчерашней прочитанной по дороге газеты и, развернув газету первой полосой к себе, стал косить взглядом на дорожку, спускавшуюся от тротуара к диспансеру.

Если Ярцев и придет, то ровно в назначенное время, решил Леднев и подумал, что сейчас он похож на персонаж старомодного детектива. Этакий только-только засланный шпион, развернув газету, ждет с трепещущим сердцем появления резидента. На мента он тоже похож. Уж лучше было загримироваться. Куда естественнее на этой лавке выглядел бы потрепанный мужчина неопределенных лет, сжимающий горлышко полупустой бутылки красного. Ханыга, ясно, зачем пришел. «А вот что здесь делает этот мужчина в приличной одежде, он-то что забыл на этой лавке?» – спросит себя Ярцев. И уже в следующую секунду, разумеется, узнает Леднева. И бросится бежать? Или сделает отчужденное лицо и пройдет мимо расслабленной походкой гуляющего денди?

Леднев надвинул на глаза козырек кепки-шестиклинки и поднял воротник куртки. Уже без двух минут, если часы не врут. А он выбрал самое неподходящее место, эту лавочку. Самую неподходящую позу… Леднев сложил газету, бросил её куда-то себе за спину и встал. Он поднял глаза на асфальтовую дорожку, по-прежнему пустую, повернул голову к диспансеру.

Человек в зеленой замшевой куртке и черных брюках шел, глядя себе под ноги, от левого угла кирпичного здания прямо на Леднева.

Кажется, у Ярцева братьев-близнецов не имеется. Высокий лоб, немного уставшее умное лицо. Кашлянув в кулак, Леднев поднялся и пошел навстречу. Тропинка от угла здания к асфальтовому пятачку с бюстом посередине оказалась узкой для двух взрослых мужчин. Трудно разойтись, не задев друг друга. Кто-то должен отступить в сторону, на газон. Мужчина в замшевой куртке оценил обстановку слишком поздно. Идущий навстречу Леднев сильно толкнул его плечом. Мужчина поднял на Леднева голубые внимательные глаза, казалось, готов был выругаться, но сказал только:

– Извините.

И сделал пару шагов вперед. Леднев в один прыжок догнал мужчину и, ухватив за рукав куртки, повернул лицом к себе.

– Узнал? – спросил Леднев. – Узнал меня, Ярцев?

– Вы обознались.

Мужчина испуганно попятился назад. Его глаза округлились. Леднев размахнулся и ударил в это открытое приятное лицо кулаком, метя костяшками пальцев в передние в верхнюю челюсть. Мужчина чуть наклонил голову вбок, и удар пришелся в основание носа. Ярцева шатнуло в сторону.

– Я не я… Не Яр… Не Я… – сказал человек, проглотив остальные слова, зажал сломанный нос ладонью.

Он размазал кровь по подбородку, между сжатых пальцев ладони появились красные капельки. Леднев ударил мужчину слева в ухо и правой в нижнюю челюсть.

Ярцев сидел на газоне, одной рукой упираясь в асфальтовую дорожку, другой, окровавленной, рукой держась за разбитое лицо. Из его глаз лились слезы боли.

– Оставьте, – бормотал мужчина, – я не…

– Да-да, ты не ты, – Леднев заскрипел зубами.

Он занес ногу, чтобы ударить носком ботинка в это источающее слезы лицо. Но сидящий на земле мужчина, мгновенно подтянул колено к груди и врезал Ледневу каблуком ботинка в щиколотку опорной ноги. Успев выбросить вперед ладони, Леднев крякнул и тяжело упал на землю. Спрятанный жухлой травой осколок бутылки косо порезал ему большой палец правой руки.

– Черт, мать твою.

Леднев сел почти на то же самое место, где только что сидел его враг и инстинктивно потер ладонью щиколотку. Попытавшись встать, Леднев охнул и снова опустился на траву. Нога не слушалась. Ярцев быстрым шагом уходил по дорожке в сторону диспансера. Леднев застонал от бессилия. Он сунул руку в карман куртки. Вытащив пистолет, обеими ладонями обхватил его рифленую рукоятку и, прицелившись Ярцеву в бедро, дважды выстрелил. Ярцев на секунду остановился, оглянулся через плечо и бросился бежать.

Снова прицелившись, Леднев дважды плавно нажал спусковой крючок. Правая нога Ярцева дернулась в сторону, он повалился на бок, затравленно обернулся, лег на живот и пополз за угол здания.

– Все, – сказал вслух Леднев. – Теперь все.

Превозмогая острую боль в щиколотке, он поднялся на ноги и заковылял к Ярцеву. Тот перестал ползти, перевернулся на спину и громко застонал. Леднев оглянулся назад. Показалось, за кустами, за проволочным забором, услышав выстрелы, стали останавливаться прохожие. Ярцев приподнялся на локтях, посмотрел на разорванную ниже колена брючину, на её материю, быстро вбирающую в себя черную кровь. Он пощупал пальцами, цела ли кость и сказал: «Ох». Леднев встал над Ярцевым, держа пистолет в опущенной руке. В кроне ближней к Ледневу липы прокричала ворона.

– Я ни в чем не виноват, – сказал Ярцев. Капля крови с его подбородка упала на грудь белой сорочки. – Я не виновен. Вы ошибаетесь. Давайте разберемся, я не виновен.

– Я знаю, – сказал Леднев. – Я все знаю.

Он поднял пистолет.

– Я не виновен, – Ярцев упал спиной на траву и закрыл лицо руками.

– Сука, – вдруг заорал Ярцев в полный голос.

– Люди, убивают!

Леднев выстрелил. Ворона, взлетев с дерева, отчаянно закричала, захлопала крыльями и улетела прочь. Пуля, пробив насквозь горло Ярцева, вырвала позвонок. Тело дернулось, изогнулось в предсмертной конвульсии. Замшевая куртка и сорочка задрались вверх, обнажился белый волосатый живот. Леднев взял чуть выше и пустил следующую пулю в лицо, такое умное и немного усталое, между двух голубых глаз. Леднев успел подумать, что так хладнокровно в людей не стреляют. Так загоняют гвозди, одним ударом молотка по самую шляпку. Последний выстрел он сделал в грудь уже мертвого Ярцева, опустил пистолет и стал смотреть, как на белой сорочке, быстро увеличиваясь в размерах, расплывается багровое пятно с черной дыркой посередине. Леднев стоял над телом, не двигаясь, словно пришел сюда слушать тишину.

– Иван Сергеевич, он готов.

Чья– то рука опустилась сзади на плечо Леднева. Он вздрогнул от неожиданности, обернулся. Незнакомый мужчина, больно ухватив Леднева за локоть своей сильной кистью, потащил за собой, за угол диспансера. Леднев, плохо понимавший, что с ним происходит и куда его тянет этот незнакомец, попытался вырваться.

– Я Шатров, друг Мельникова, его бывший сослуживец, – сказал мужчина на ходу. – Пойдемте же. И давайте сюда пистолет.

Незнакомец легко выхватил из руки Леднева уже бесполезное оружие, спрятал его где-то за пазухой. Быстрым шагом они обошли здание диспансера, прошли территорией заброшенного парка, миновав какие-то одноэтажные хозяйственные постройки, через ворота, створки которых, снятые с петель, показывали свои ржавые углы из канавы. Леднев, превозмогая боль в ноге, шагал быстро, почти бежал. Глухой длинный двор, поворот, арка под домом.

– Не бегите, – сказал Шатров. – Идите быстро, но не бегите.

Оказавшись в узком переулке, Шатров снова схватил за рукав свернувшего не в ту сторону Леднева.

– Там машина, нам туда.

– Это же Мельникова «Жигули», – от слишком быстрой ходьбы у Леднева началась одышка.

– Мельникова, – ответил Шатров.

Он залез в машину, открыл дверцу Ледневу и рванул с места. Переведя дух, Леднев вытащил непослушными пальцами сигареты и спички.

– Вы-то как здесь оказались? – спросил он, глубоко затянувшись. Леднев ещё плохо соображал, его мутило, тошнота подкатывала к горлу и снова проваливалась в желудок.

– Мельников просил присмотреть за вами, – сказал Шатров. – Ну, во избежание всяких неожиданностей, недоразумений всяких. – Этот Ярцев мог прийти не один, да мало ли что…

– Или я мог дело испортить, до конца не довести, – продолжил мысль Леднев.

– Точно, – кивнул Шатров. – Все-таки первый раз всегда трудно… Могли не справиться с волнением. Но вы ничего, молодцом.

– А что мне теперь делать?

– Что хотите, – Шатров пожал плечами. – Только не приходите ко мне на Петровку оформлять явку с повинной.

– Не приду, – пробормотал Леднев. – А с этим, ну, убитым, как все…

– Понимаю вас, – Шатров сделал поворот на широкую в восемь рядов магистраль. «Жигули» затерялись в потоке машин. – Убийцу Ярцева станут искать. Дело-то серьезное, убийство сразу в архив не спишешь. Милиция постарается, это уж точно. Но и в милиции не боги служат, люди. Не все нам по силам. А здесь, скорее всего, убийство заказное, действовал опытный исполнитель, – Шатров бросил на Леднева косой взгляд. – Такого голыми руками не возьмешь. Скорее всего с Ярцевым свели счеты обманутые им коммерсанты. А таких, – Шатров присвистнул, – таких много, обманутых. Некоторые в арбитражах, а некоторые разбираются по-другому. На этот раз Ярцеву не повезло. Всегда везло, а тут не повезло. Бывает.

– Значит, Мельников попросил вас присмотреть за мной? – Леднев выдвинул пепельницу и потушил в ней окурок сигареты. – Забавно.

– Мы просто не могли его упустить, – сказал Шатров. – За ним долго гонялись, но он всегда уходил. Способный, между прочим, был человек. Но сегодня на молоке обжегся. Сам притопал на эту встречу. Никаких сюрпризов не ждал. Даже осторожность иногда притупляется. С утра Ярцев позвонил своему знакомому, с которым договорился о встрече. Спросил: все без изменений? Тот ответил: да. И Ярцев пришел. Я до последнего думал, не придет.

– Значит, все прошло нормально?

– Нормально, – Шатров усмехнулся. – Только слишком много грохоту. Почему вы не стреляли в тот момент, когда приблизились к нему на расстояние вытянутой руки?

– Не смог, – честно признался Леднев. – Духу не хватило. Только тогда смог, когда понял: он уходит.

– Неужели к Ярцеву у вас осталась какая-то жалость?

– Выстрелить сразу я не смог. Не знаю почему. Высадите меня там, возле метро.

Шатров остановил машину возле входа в подземный тоннель, протянул Ледневу руку.

– Прощайте, Иван Сергеевич, – сказал он. – Да, кстати, вы не заметили, как легко дышится?

Леднев повел носом.

– А что, разве дождь собирается?

– Нет, просто после того, что вы сделали… – Шатров улыбнулся, – как бы это сказать, воздух в городе стал чище.

Эпилог

К концу рабочего дня, в пятницу, небрежно одетый, по виду пьющий человек вошел в подъезд министерства, где работала Ирина Привалова. Бесшумно он прошагал мимо склонившейся над книгой вахтерши, поднявшись на второй этаж и попетляв по коридору, нашел дверь с надписью золотым по черному: «Канцелярия». Мужчина приоткрыл дверь, заглянул в длинную комнату заставленную письменными столами, с единственным окном в торцевой стене, и несмело переступил порог.

Сотрудников канцелярии не оказалось на рабочих местах. Кто-то, пользуясь отсутствием заведующего, отпросился домой, другие женщины пили чай в соседнем, тоже собрались расходиться. Лишь старший инспектор канцелярии, Елизавета Ильинична Феофанова, уже отпившая чай, томилась за своим столом, не зная, чем занять себя оставшийся до конца рабочего дня час, перебирала старые папки документов, рвала ненужные бумаги и бросала белые ошметки в пластмассовую корзину.

– Простите, – мужчина поправил на шее вытертое кашне, – а Ирину Привалову могу я видеть?

Феофанова подняла глаза на посетителя. Рвать бумаги ей уже надоело. После чая с сытными бутербродами и пирожками тянуло на разговор.

– А вы по какому вопросу?

Феофанова подозрительно посмотрела на старый плащ незнакомца, стоптанные, давно не знавшие щетки ботинки. Мужчина, видимо заранее не подготовившийся к каверзным вопросам служащих канцелярии, замялся на пороге.

– Да я, собственно, – он потоптался у двери. – Собственно, по частному делу, дельцу. То есть по личному вопросу. Мне её только на минутку. Моя фамилия Липатов, – сказал мужчина, хотя представляться его не просили.

Феофанова кивнула мужчине на стул у противоположной стены.

– Липатов? – она закатила глаза к потолку. – Кажется, на вас пропуска не заказывали.

– Я так прошел, – Липатов заискивающе улыбнулся. – Вахтерша там и не смотрит, кто идет.

– У нас без пропуска не положено, это ведь министерство, а не шарашка, – твердым голосом сказала Феофанова, но передумала выпроваживать незнакомца. Хотелось узнать, что за дело привело этого Липатова к их Ирочке. – Садитесь. Пришли, что ж теперь, не возвращаться же.

Липатов сел на стул, положил ладони на колени и уставился в пол.

– Ирочка сейчас придет, – сказала Феофанова. – Она пошла на четвертый этаж, на ксерокс. А что у вас за личное дело к ней в рабочее время?

– Да так, – мужчина быстро посмотрел на Феофанову и снова опустил глаза вниз. – Это личное дело, тет-а-тет, можно сказать.

– А-а, – Феофанова, поняв, что прямыми вопросами многого не добиться, решила узнать правду окольным путем. – Бедная Ирочка, – сказала Елизавета Ильинична и подняла глаза к потолку. – В последнее время она совершенно опустошена. Она так сильно страдает. Если бы вы знали, как она страдает.

Слова «страдать» и «страдания» были любимыми и самыми ходовыми в лексиконе Феофановой. Мужчина равнодушно похлопал ресницами и постарался изобразить горестную гримасу на лице. Он никогда в жизни не видел Ирину и, конечно же, представления не имел о природе её страданий. Не зная, что ответить собеседнице, Липатов поерзал на стуле и, наконец, придумал общую подходящую к месту фразу.

– Сейчас все страдают, – сказал он. – Сейчас время такое, что все страдают.

– Да, время сейчас тяжелое, – согласилась Елизавета Ильинична. – В этом году мы с мужем отдыхали в Италии. Как там люди живут, с каким шиком, Боже мой! И как мы прозябаем…

– Да, в Италии хорошо живут, – согласился Липатов, сроду не бывавший за границей. – Там жить умеют, не то, что у нас. А мы привыкли, как свиньи…

Липатов подумал, что его последние слова, пожалуй, чересчур резки, и пожалел о сказанном.

– Вы не родственник Ирочке будете?

– Нет, не родственник, – Липатов качнул головой.

Приятная Феофанова внушала ему, оробевшему в министерских коридорах, чувство человеческой симпатии. Липатов решил, что этой доброжелательной женщине можно сказать правду.

– Один знакомый попросил меня передать Ирине письмо. Вот и все. А мне что? Мне письмо отнести нетрудно.

– А-а, – разочарованно протянула Феофанова. – Ясно. Просто письмо принесли. А почему по почте нельзя было послать?

– По почте долго, – сказал Липатов. – Хотелось поскорее.

– Странно, из Москвы в Москву письмо писать? – Феофанова, обожающая разгадки чужих тайн, внутренне напряглась. – Неужели нельзя по телефону? Письмо… Это так старомодно.

– Я не знаю, – Липатов чувствовал себя виноватым, он действительно не знал ответа. – Меня только попросили письмо передать. А там не мое дело, почему он звонить не стал. Это меня не касается.

– Конечно, наше дело – сторона.

Феофанова улыбнулась мужчине тепло и чуть лукаво. Про себя она уже решила, что этот Липатов, полный кретин и ничтожество. И главное, человек случайный, им воспользовались как пешкой.

– Наше дело стариковское. Вот мой муж в пору нашей юношеской влюбленности тоже писал мне письма. Я храню их до сих пор. Это так романтично. Бедный, он очень страдал. Боялся, что я не отвечу ему взаимностью. У меня и, правда, тогда был большой выбор. За мной ухаживали такие завидные женихи. Один футболист. Высокий блондин с синими глазами. Я была от него без ума, мучила его. Он тоже очень страдал. Но, в конце концов, я предпочла своего теперешнего мужа. Умный, способный обеспечить женщине достойную жизнь. Вы меня понимаете?

– Понимаю, конечно, – тупо кивнул Липатов и уставился в пол.

– Романтика писем – это сильное ощущение, – сказала Феофанова, опасавшаяся теперь только одного: преждевременного возвращения Ирины. – Интересно, а как выглядит Ирочкин поклонник?

– Высокий такой, чернявый, одет хорошо, – сказал Липатов и добавил. – И при деньгах видать. – Липатов почесал за ухом. – Представительный человек, в общем.

– Ну, дай ей Бог, Ирочке, – Феофанова вздохнула в голос, – хорошего жениха. Для меня внешность мужчины значения не имеет. Я свое пожила, повидала. А эти представительные мужчины вскружат девчонке голову за минуту, оставят, а ей маяться. И возможно, уже не одной, с ребенком. Главное – что тут, – Елизавета Ильинична прижала руку к сердцу.

– Еще неплохо, чтобы деньги водились, – вставил Липатов. – Без денег сейчас никуда.

Он снова почесал за ухом и подумал, что без денег сейчас действительно никуда. Это чистая правда. Но хоть сегодня ему повезло. В пивнушке, куда Липатов, одевшись получше, заглянул пропустить пару кружек, к нему подошел молодой, хорошо одетый мужчина и резонно заметил, мол, пивом-то все равно не похмелишься, только деньги переводить зря. Молодой человек, назвавшись Игорем, отвел Липатова в чебуречную, накормил обедом и поставил бутылку вина, а в довершение предложил хорошо заработать. Дело действительно пустяковое. Дойти квартал до министерства, подняться на этаж и в канцелярии передать письмо девушке по имени Ирина Привалова. Игорь дал Липатову крупную купюру и пообещал дать вдвое больше, если он вернется в условленное место с ответом.

«Главное, пусть ответ напишет, – сказал Игорь. – Буквально несколько слов, пусть долго не расписывает». «А как же меня в министерство пустят? – нервничал Липатов. – Может, лучше на улице её подождать?» – таких легких и больших денег ему давно не перепадало. «На улице ждать негде, – нахмурился Игорь. – А в министерстве ты сделай морду лопатой и шагай мимо вахтерши. Меня всегда пускали». Липатов принял из рук Игоря письмо и оставил своего нового друга в сквере на скамейке под старым тополем.

– Я одного Ирочкиного поклонника знала, – сказала Феофанова. – Он как-то ей тоже письмо написал: люблю, но семью, детей оставить права не имею. Может, опять он объявился. Он с усиками?

– Нет, без усов, – покрутил головой Липатов.

– Боже, как интересно, – Елизавета Ильинична встала из-за стола и, подойдя к Липатову села рядом на свободный стул. – А можно взглянуть на письмо?

– Оно вообще-то запечатано, – помялся Липатов и, вытащив из внутреннего кармана плаща успевший смяться конверт, протянул его Феофановой. – Тут ничего такого нет. И запечатан он.

Елизавета Ильинична взяла конверт, повертела его в руках, понюхала и даже посмотрела на свет, как сомнительную купюру. Обычный почтовый конверт, нет имени адресата и отправителя. Пахнет табаком и дешевой бумагой.

– Как интересно, – Феофанова разочарованная вернула письмо. – Вы Ирочке только не говорите, что я конверт у вас просила.

– Могила, – Липатов сунул конверт обратно в карман. – Я ведь ещё ответа дождаться должен. Чтобы Игорю его передать. А то он в сквере ждет, волнуется.

– Ах, так его Игорем зовут? – Феофанова всплеснула руками. – Я его понимаю. Должно быть, он так страдает. Ирочка – неприступная девушка, строгих правил. А где Игорь вас ждет?

– Да тут рядом, в ближнем сквере, – Липатов махнул рукой.

– Надо же, погода плохая, а он ждет, страдает, – Феофанова провела подушечкой указательного пальца по сухому веку. – Вот что любовь с людьми делает. Настоящее чувство.

– Да уж, – кивнул Липатов. – Можно воды у вас попить? – он показал пальцем на графин с желтоватой водой.

– Конечно, пейте, сколько хотите, – великодушно разрешила Феофанова. – А то мне пора сумку собирать. Рабочий день заканчивается. А муж сегодня в отгуле. Торчит дома и себе даже, лентяй этакий, сосиски не сварит. – Феофанова поднялась. – Вы тут пока посидите. Может, хотите газетку почитать?

– Спасибо, – сморщился Липатов.

Он тоже встал, налил из графина полный стакан воды и выпил с видимым удовольствием. Феофанова, повздыхав, полезла в сумочку, вытащила оттуда ключ от двери начальника канцелярии и сложенную вдвое бумажку, вышла в коридор, отперла замок кабинета напротив. Там, в маленькой комнате с окном во двор министерства, Елизавета Ильинична села за стол начальника и, расправив перед собой листок, накрутила номер записанного на нем телефона.

– Будьте добры, следователя Шатрова, – Елизавета Ильинична крепко прижала трубку к уху, услышав знакомый голос, заговорила быстро и горячо. – Здравствуйте, это Феофанова из министерства. Вы просили позвонить, если… Да, понимаю. Только что мужчина сомнительной наружности принес Ирине письмо. Я думаю, письмо это передал тот самый человек, которым вы интересовались. Мужчина? Он ждет Ирину в нашей канцелярии. А тот, кто передал письмо, возле министерства околачивается, в ближнем сквере. Нет, не нужно меня благодарить. Это мой долг. Да, я постараюсь его задержать, сколько могу, – Феофанова положила трубку.

– Это мой долг, сказала она вслух. И пусть я потом буду страдать. Но это мой долг.

Шатров и ещё один следователь с Петровки по фамилии Гущин уже дважды посещали канцелярию для доверительных бесед с начальником Прошиным и старшим инспектором Феофановой. Прошин – человек осторожный, но добрый, отнюдь не бумажная душа, после окончания первой беседы за запертыми дверями своего кабинета подвел краткий итог. «Значит, наша Ирочка связалась с преступником, точнее сказать, убийцей?» – он перевел вопросительный взгляд на Гущина, затем на Шатрова, но так и не дождался ответа. Все слова уже были сказаны. Прошин потер седеющие брови: «Жаль, очень жаль. Способная девушка, аккуратная, жаль. Конечно, если нам с Елизаветой Ильиничной хоть что-нибудь станет известно, мы тут же дадим вам об этом знать».

«Это мы и хотели от вас услышать, – улыбнулся Шатров. – Спасибо». «Положение у нас, надо сказать, щекотливое, – продолжил Прошин. – Держать в канцелярии министерства человека, связавшегося с преступником… Пусть по молодости, по ошибке… Нет, такого мы себе позволить не можем. Это министерство. Каждый год мы сокращаем несколько работников. Знаете, борьба с бюрократией в свете новых веяний, – Прошин поднял глаза к потолку. – Это болезненный, скажу вам, процесс. Правда, чаще всего мы сокращаем вакантные ставки, по живому не режем. Но на сей раз… Вы меня понимаете… Все законно, под сокращение попадают в первую очень самые молодые сотрудники. А Ирина как раз молодой сотрудник», – Прошин тяжело вздохнул.

«Уволить Привалову не самая лучшая идея, – сказал Шатров. – Но и помешать вам я не могу». Шатров встал, разговор был закончен…

Елизавета Ильинична заперла кабинет начальника канцелярии и на несколько секунд остановилась перед полуоткрытой дверью своей комнаты, прислушалась. Звякнул стакан, послышались звуки льющейся воды, видимо, Липатов опять утолял жажду. Феофанова покашляла в кулак и вошла в комнату, сохраняя доброжелательное выражение лица. Оказалось, воду из графина Липатов наливал не себе.

За столом, положив на стол локти и прижав ладони к вискам, сидела Ирина, уставившись в листок бумаги. Ирина всхлипывала, давясь слезами. Липатов поставил перед ней стакан воды, а сам сел поодаль, сжался, словно стремясь вдавиться в стену. Елизавета Ильинична застонала в голос, подошла к Ирине и встала за её спиной.

– Что с вами, Ирочка? – Феофанова чуть наклонилась вперед и погладила Ирину по волосам. – Вы плачете?

Письмо было написано крупным разборчивым почерком. Феофанова теребила Ирину и быстро читала строки.

«Здравствуй, дорогая Ирочка!

По понятным, причинам не могу появиться, да и позвонить тебе боюсь. Наверняка твой телефон слушают. Поэтому решил передать тебе эту записку с оказией. Напиши ответ, хотя бы пару строчек, отдай человеку, который принес письмо. Твой ответ он передаст моему знакомому, и так твое письмо дойдет до меня. Ирина, меня разыскивают за преступления, которых я не совершал. Почему так получилось – рассказывать долго, да и бумаге всего не доверишь. Главное – ты должна мне верить. Должна верить в мою невиновность. Все остальное – детали, о них поговорим при встрече. Спасаясь от милиции, я был вынужден покинуть страну. Перебраться в Германию. Но по ряду причин эта страна не годится для моего в ней пребывания.

Сейчас я переехал в Финляндию. Думаю пожить здесь некоторое время, купить квартиру. Кстати, покупателю жилья здесь автоматом выдается вид на жительство, что мне и нужно. Хорошую квартиру для нас я уже присмотрел, а все документы на неё можно оформить буквально за один день. Теперь решение за тобой. Если ты меня любишь, приезжай. Здесь мы поженимся. Не понравится Финляндия, переедем в другую страну. Мир велик. А теперь уничтожь это письмо и напиши мне пару строчек. Согласна ты или не согласна. Если да, остальное я устрою, через неделю ты узнаешь мои координаты.

Целую, люблю. Твой Сергей».

– Ну, Ирочка, что вы убиваетесь?

Елизавета Ильинична снова погладила Ирину по голове, выпрямилась и пошла к своему столу. Ирина не отвечала. Она взяла со стола прочитанное письмо, порвала его в мелкие клочки и бросила бумажный мусор в корзину. Феофанова достала из своего стола пузырек и щедро плеснула из него валерьяну в стакан, разбавив капли глотком воды из графина. Комнату заполнил густой аптечный дух.

– Ирочка, вам надо выпить валерьянки, – сказала Феофанова, но не встала, чтобы отнести стакан, наблюдая, как Ирина взяла лист бумаги и что-то на нем стала писать.

– Да, валерьянки можно бы выпить, – не поднимая головы, ответила Ирина. – Это в самый раз.

– Это успокаивает, – отозвался загробным голосом Липатов со своего стула.

Феофанова медленно поднялась с места, переложила на край стола какие-то бумаги, давая Ирине возможность закончить с ответом. Наконец, грея стакан теплом ладони, Феофанова подошла к Ирине и, снова встав за её плечами, скосила глаза на бумагу.

«Сергей! Я не знаю, что ты натворил, наверняка что-то серьезное. Но сейчас все это уже не имеет значения. Я люблю тебя и верю тебе, а не милиции. Я приеду к тебе, где бы ты ни находился. Жду нашей встречи. Обнимаю и целую. Ира».

Феофанова поставила стакан перед Ириной и удалилась на безопасное расстояние. Елизавета Ильинична увидела все, что хотела увидеть.

– Ирочка, выпейте же лекарство, – сказала Феофанова и погрозила Липатову пальцем. – Кажется, вы принесли плохие новости. В следующий раз так не поступайте.

– Да мне что, – Липатов вобрал голову в плечи. – Мне откуда знать? Мне сказали, я сделал.

– Ничего-ничего, – Ирина выпила жидкость из стакана и теперь смотрела на Липатова воспаленными глазами с опухшими от слез веками. – Все хорошо. Все просто замечательно, – сложив втрое свое письмо, она сунула его в казенный конверт, запечатав, передала его Липатову. – А вам спасибо за валерьянку, – сказала Ирина Феофановой. – Я и вправду как-то сразу успокоилась. Мне уже лучше. Мне хорошо.

Феофанова посмотрела на Ирину с сожалением. Как только начальник канцелярии Прошин выйдет с больничного на работу, девушку уволят по сокращению штатов. Жаль, конечно, но такая наука должна пойти ей на пользу.

Денисов успел промерзнуть в открытом всем ветрам сквере. Он вытащил из кармана свежую газету, попытался её читать, но не смог сосредоточиться. Мимо него проходили редкие прохожие, продефилировали взад-вперед два молодых парня, видимо студенты, ожидающие девушек или приятелей, а Липатов все не появлялся. Интересно, почему его до сих пор нет? Не пустили в министерство? Нет, в этом случае он давно бы вернулся. Значит, Ирина на месте, наверное, думает над ответом. Денисов поежился. Гадать бесполезно, нужно просто набраться терпения. Двое студентов прошли мимо Денисова, один из парней громко рассмеялся. «Молодость, молодость», – снисходительно подумал Денисов и тут же поднялся на ноги.

В сквере появился Липатов, повертел головой и направился прямо к нему. Сделав несколько шагов навстречу, Денисов остановился. Чувство опасности набежало на душу, как облако. К черту, откуда взяться опасности, все чисто вокруг. Липатов улыбался.

– Принес ответ? – громко спросил Денисов.

От Липатова его отделяло несколько шагов.

– Ответ имеется, – Липатов полез за пазуху.

– Извините, который час? – один из студентов стоял рядом с Денисовым.

– Сейчас посмотрим.

За короткое мгновение Денисов понял все. Он тянул время, поднимая левый рукав плаща, прикидывал лучший путь для отступления.

– Время…

Он посмотрел на свое запястье, развернулся, пытаясь ударить парня кулаком в лицо. Но сзади кто-то заломил ему руку, ударил в шею. Денисов попытался лягнуть нападавшего ногой, но получил удар в живот спереди. И ещё один. Какие-то люди бежали к нему через сквер, много людей. Денисов взвыл от боли в заломленной руке и повалился на влажный асфальт. Чье-то колено уперлось ему в спину. Из внутреннего кармана пиджака выскочило золотое колечко с камушком, покатилось по асфальту.

Липатов уже лежал лицом вниз, на запястьях закрученных за спину рук защелкнулись стальные браслеты. Повернув голову к Денисову, он разжал губы.

– Ну, и влип я с твоим письмецом, – сказал Липатов.

Денисов застонал и получил сзади кулаком в шею. Он застонал громче, он готов был завыть по-звериному. Золотое колечко с камушком катилось и катилось по асфальту.

Денисов закрыл глаза, ему хотелось умереть.