Секрет русской стали
В ту пору, когда Альфред Крупп производил в Эссене ночные горшки, вилки да ножики, он еще старался не обедать дома, а напрашивался в гости. “Какая экономия!” – восклицал он по этому поводу. Россия имела пушки из чугуна и бронзы, а в 1851 году Николай I купил у Круппа стальную пушчонку, побаловался с нею на полигоне и сдал в арсенал на хранение.
Как раз в этом году умер Аносов, знаменитый металлург, возродивший тайну булатной стали. Последние годы жизни он, уже генерал-майор, был томским губернатором. Зимою возок, в котором он ехал, опрокинулся, причем дверца открылась. Аносова придавили рухнувшие чемоданы, и, пролежав в сугробе много часов, пока не догадались ротозеи выслать из города подмогу, он сильно простудился, вскоре же и скончался.
Павлу Матвеевичу Обухову было в то время уже 30 лет; он вышел в офицеры из Горного корпуса и был достаточно извещен, что покойный Аносов на десять лет раньше Круппа отлил первую стальную пушку в России. Обухов и сам интересовался выделкою стали. Убойная сила ружей становилась год от года сильнее, а кирасы для кавалерии ковали по-прежнему из меди. Павел Матвеевич добился такого качества стальной кирасы, что, надев ее на себя, уверенно говорил приятелям:
– Стреляйте в упор! Любая пуля отскочит…
Настал 1854 год – открылась война в Крыму, и Обухова назначили начальником Оружейной фабрики в Златоусте. Под мундиром горного офицера скрывалась тонкая кираса – той стали, которая была лучше крупповской, о чем “Горный журнал” и оповестил читателей. Златоуст отливал ядра, мастерил ружья, ковал драгунские палаши, выстругивал кожу для ножен, варил пиво из меда, мял воск для свечей, город славился бесподобными кренделями и пряниками. Дичи в лесах было видимо-невидимо, но почему-то здесь предпочитали на закуску жареных воробьев!
Уютно и живописно пристроился Златоуст в изложине между гор, поросших лесом, великолепная запруда сдерживала воды обширного заводского пруда с мостками, где бабы внаклонку полоскали бельишко, купалась детвора, посиневшая от стужи. Жизнь была сытная, но тяжелая, беспросветная. Крепостное право держало рабочего в цехах так же прочно, как и мужика на барщине. Инженеры замыкались в своем узком кругу, проводя время в бестолковой праздности: картежничали, дурачились. Делать им было нечего! Бюджет завода был колоссальным, а сталь для выделки оружия везли из Англии, отчего Златоуст и поставлял продукцию по очень высоким ценам. Павел Матвеевич догадывался, что в героической обороне Севастополя старая русская артиллерия исполнила торжественный реквием былой славе гладкоствольных бронзовых пушек – дело теперь за сталью…
Со стали и начал! Здесь не место вдаваться в сложные тайны металлургии – скажу просто: Обухов, человек старательный, заново освоил научное наследие Аносова, а собственный опыт обогатил в общении со старыми мастерами литейного дела. Магнитного железняка в Златоусте хватало, чугун был хорош сам по себе. В результате многих экспериментов из тиглей выплеснуло в изложницы сразу пять сортов превосходной стали.
Павел Матвеевич – щедрый – сказал мастерам:
– Братцы, три дня гуляй, потом снова за дело…
Из свежих поковок выделывали ружейные стволы, и – где там карты? какой пикник? до танцев ли тут? – денно и нощно Обухов пропадал в цехах. Стволы обтачивались тогда вручную, он торопил мастеровых, благо из Петербурга уже выехала комиссия для испытаний, она везла с собой ружья крупповской стали – ради сравнения их со златоустовскими. После неудач в Крымской кампании армия России реформировалась, перевооружалась.
– Догонять надо, – говаривал Павел Матвеевич.
Приехала комиссия. Выбрались на полигон.
– Ручаетесь? – спросили Обухова.
– Стреляйте, – отвечал он…
В городе из окошек высовывались древние бабки:
– Не пимши, не емши, а уже палят – и столь шибко!
Звуки стрельбы постоянно усиливались: в ружья комиссия закладывала уже два, потом три заряда… Трах, трах, трах! – и на восьми зарядах крупповские ружья разлетались в куски, а златоустовские выдержали четырнадцать зарядов. Рабочие-отстрельщики побросали ружья на мокрую от росы траву, и раскаленные стволы зашипели, как сало на сковородах, медленно остывая.
– Кажись, Круппа-то догнали, – говорили они…
Председатель комиссии зарядил ружья большой дозой пороха, а весь ствол напичкал пулями до конца дула, наложил пистон, протянул шнурок от “собачки”.
Все бойко сиганули по кустам.
– Что вы делаете, господа? – возмутился Обухов.
– Вам же больше чести… дергай!
Дернули, и раздался взрыв: не в силах выбить все пули, газы разворотили казенник ружья, но сам ствол – обуховская сталь! – остался целехонек. Прослышав о такой небывалой прочности металла, Петербург рассудил за благо выдать Обухову привилегию на изобретение, дать ему заграничную командировку и плюс к жалованью еще 600 рублей ежегодно в награду. Сразу обнаружились завистники, стали трепаться, что Обухов лишь притворяется скромником, а на самом-то деле у него там, наверху, своя рука в министерстве. Павел Матвеевич успеху был рад и, конечно, от лишних денег не отказывался, но подобные намеки на “кумовство” глубоко и болезненно язвили душу.
– Перестаньте, господа, – сказал он в клубе Златоуста в кругу инженеров. – Я хочу одного: избавить свое отечество, и без того бедное, от монополии Круппа, который продает свои пушки с веса, как телятину на базаре, а с каждого пуда дерет пятьдесят два рублика… Вот и понимайте!
На границе заводского округа, пока на станции меняли ему лошадей, Павел Матвеевич зашел в горницу, просил подать щей и каши с гусиными шкварками. Подле него пристроились у нескончаемого штофа два проезжих бергмейстера, и Обухов невольно прислушался к их беседе, в которой произнесли его имя.
– Сам-то он при себе, в баньке на огороде, гениуса содержит. Верные люди правду сказывали: он сталь изобрел, а Обухов секреты у него выманил. Теперь гений желает претензию объявить: мол, это я все сделал! Вот такие дела, брат…
От дверей крикнул станционный смотритель:
– Господину подполковнику Обухову лошади поданы!
Хорошо, что так быстро, не пришлось томиться.
– Ваше счастье, что поспешаю, – сказал Обухов сплетникам. – Иначе бы через полицию протокол составил… Я и есть тот непризнанный гениус…
За границей Обухов не задержался – тянуло обратно в Златоуст. Проездом через столицу он подал проект литья стальных пушек для флота и армии. Подлинный фурор при дворе произвело златоустовское ружье, которое Обухов велел, не разогревая, изогнуть в кольцо, как баранку (“…но и после той разрушительной пробы, – гласил лабораторный анализ, – на стволе не было обнаружено и следа пороков”). Было ясно, что Обухову удалось повершить все достижения новейшей металлургии Европы, и Александр II одобрил его проект, ассигновав для фабрики в Златоусте 85 000 рублей – деньги тогда немалые; окрыленный успехом, Обухов вернулся в Златоуст, где его встретили инженеры и чинодралы с кислыми выражениями на лицах.
– Пузырь, – слышал он за своей спиной. – Да где ему с самим Круппом тягаться… Связался черт с младенцем, но добром, господа, не кончит: как и все пузыри, обязательно лопнет.
Благожелатели (а были у него и такие) оставили нам свидетельство, что Павел Матвеевич не спал ночами, не видел отдыха днями, и наконец, в начале 1860 года, у него все было готово. К первой отливке понаехало высокое начальство горного ведомства, в цехах пестрело шитье серебром на мундирах чиновников, блистало золото эполет и аксельбантов среди военных.
– А как идет плавка? – приставали к Обухову.
– К пяти утра сварится.
– А кто проследит за ней ночью?
– Я сам и прослежу, – отвечал Павел Матвеевич.
– Вы же валитесь с ног. Хоть на часок прилягте.
– Спасибо. Но я выдержу. Это моя ночь…
Таков он был! Еще до рассвета в цех стали качать из пруда воду – для обливания литейщиков: жар был нестерпим, сталь кипела, как белое молоко с розовой поджаренной пенкой.
– Давай звонок! – велел Обухов. – По местам всем… к отливке, братцы! Не обожгись… гляди в оба!
Ухватами вытаскивали из печей добела раскаленные тигли, в которых клокотала сталь; зажав их клещами, рабочие бегом несли их к формам и, опорожнив тигли, тут же размашисто отбрасывали в кучи сухого песка, чтобы они там остывали.
– На блоках, подай гнёты! – командовал Обухов.
На блоках с высоты опустились тяжкие гнёты, и они безжалостно придавили расплавленное месиво стали в болваночных формах. Начальство, стоя подальше от этого кромешного ада, вдруг начало бурно аплодировать Павлу Матвеевичу, словно певцу, закончившему бесподобную и сложную арию.
– Браво, брависсимо… браво, браво!
Обухов свистнул, прося пожарных окатить его водою.
– Угощение на мой счет, – объявил он рабочим…
Когда торжество закончилось, горный инспектор в генеральском чине облобызал Обухова, спросив его дружески:
– А где тот инженеришко, которого, говорят, вы содержите в баньке за огородом? Не пригласить ли его сюда?..
“Словом, – писал очевидец, – в тысячный раз повторялась старая история, свивающая себе гнездо возле каждой талантливой личности, пробивающейся к славе чересчур смело, настойчиво и энергично…”
Обточив пушки и высверлив их на величину калибра крупповских орудий (дабы удобнее сравнивать), Обухов сам повел пробные испытания. Была весна, под полигон отвели заводской пруд, еще скованный льдом. Народ густой и цветастой массой облепил заснеженные склоны гор, радуясь забаве. Среди принаряженных златоустовцев шныряли разносчики, торгуя с лотков маковками и пряниками.
– Клади ядро! – велел Обухов. – Пли!
Клубясь в вихре снежной пыли, ядро закрутилось над прудом и чуть не задело собачку, спешившую по своим собачьим делам – она, бедняга, три раза кувыркнулась через голову и, прижав к животу хвост, побежала скорее домой. С другого берега донесло треск: ядро сокрушало деревья. Весь день Златоуст праздновал пальбу из пушки, которая исправно выбивала из жерла ядро за ядром. Потом орудия сложили в сани, повезли в Петербург. В августе Обухов тоже тронулся вслед за своими пушками.
Предстояло главное испытание! Стрелять начали в конце ноября, закладывая в пушки по три фунта пороха. Били, били, били – даже фейерверкеры устали. Обухов спросил их:
– И сколько желательно дать выстрелов?
– Велено пробовать до четырех тысяч…
Пушка дала уже две тысячи выстрелов, и царь указал закладывать в нее по четыре фунта пороха. Но она, голубушка ясная, не подвела создателя. Близился решающий момент, когда четырехтысячный выстрел подведет итоги трудам Обухова.
На полигон в этот день прибыл сам Александр II.
– Поздравляю тебя полковником, – сказал он. – Уверен ли ты, что твоя пушка выдержит?
– Да, ваше величество. Уверен.
– А чем докажешь?
– Верхом сяду на свою пушку, как на лошадь, и не слезу с нее до тех пор, пока не дождусь четырехтысячного выстрела.
– А не разорвет пушку, не боишься?
– Если разорвет, так со мною вместе…
Обуховская сталь выдержала беспримерное напряжение. С монополией Круппа в русской артиллерии было покончено. Пушка Обухова, давшая 4000 выстрелов, обошлась русской казне всего в 16 рублей 50 копеек, за что Обухову и стали отчислять 35 копеек с каждого пуда сортовой стали, и он, скромный офицер, неожиданно сделался богачом. Тогда же его избрали в члены-корреспонденты ученого Артиллерийского Комитета, и, вызванный в военное министерство, Павел Матвеевич предостерег:
– Есть ли здравый смысл расширять пушечное производство в таком захолустье, каков Златоуст, ибо вывоз готовых пушек возможен только на лошадях до пристаней Бирска, а оттуда водою по реке Белой… Не станут ли дорожать наши пушки в дороге с каждой преодоленной верстой?
Но ему отпустили неограниченные кредиты для расширения производства, сославшись на мнение генерал-фельдцейхмейстера:
– А он дядя императора, благополучно царствующего, и желает иметь пушечный завод именно в Златоусте… От вас требуется давать ежегодно до пятисот пушек. Стальных, конечно!
Спорить в такой ситуации было бы неуместно.
– Но, – добавил Обухов, – надобно как можно скорее крепостной труд на заводах обратить в вольнонаемный, чтобы люди трудились не из-под палки, а разумно, себе на пользу…
Освобождение крепостных на заводах пришло с опозданием – лишь в марте 1862 года. В этом же году пушка из обуховской стали навестила Лондон, где на выставке промышленности ее создатель удостоился наградной медали. Казалось, все складывается хорошо для Обухова. 35 копеек с каждого пуда давали ему солидную прибыль. Павел Матвеевич зажил вольготно и широко, даже расточительно. Но уже испытывал беспокойство. Из каждой полусотни пушек одну-две брали на пробу, и вот неожиданно стал выявляться брак – то раковины, то трещины: обуховская сталь сделалась капризна, как испорченный ребенок. Год за годом с утра до ночи над городом шла пальба пробных выстрелов, которая уже никому не мешала: к канонаде привыкли, как привыкают к лаю сторожевых собак, к биению собственного сердца. Раскрепощение заводского труда давало теперь высокие заработки, жители Златоуста сказочно богатели, обогащался и сам Обухов, но, прислушиваясь к выстрелам по ночам, он мрачнел все больше. Нервничая из-за этих непонятных изъянов в металле, он обрел бессонницу.
– А я чего-то еще не знаю, – говорил он себе.
В 1863 году возле Перми, на Каме, заложили новый пушечный гигант – Мотовилиха, – а министерство финансов просило Обухова срочно выехать в столицу.
Оказывается, в пригородном селе Александровском, что лежало на Шлиссельбуржском тракте, решили основать новый сталелитейный завод.
– В чем вы сомневаетесь? – убеждали Обухова в Петербурге. – Вам и карты в руки, а завод, основанный вами, сохранится в истории под вашим же именем – Обуховский, подобно тому как Путилов уже дал свое имя заводу Путиловскому…
Перспективы казались заманчивыми: страна нуждалась не только в пушках и в броне для кораблей, отличные свойства стали позволяли наладить производство осей и колес для вагонов железных дорог. Павел Матвеевич подумал и согласился:
– Хорошо. Пусть в России будет и Обуховский завод…
Он выписал из Златоуста мастеров-литейщиков – с их семьями, бабками и детишками, с гармошками и горшками гераней. Иные даже кошек не оставили, везли и кошек. Приезжие златоустовцы сохранились в памяти петербуржцев высокорослыми, обстоятельными, себе на уме, жары и стужи не боящимися – они-то и положили на берегах Невы начало промышленному гиганту, вскоре ставшему лучшим в Европе. А сталь во всем мире уже текла рекой – тигельная, бессемеровская, мартеновская. Этот клокочущий разъяренный поток сметал на своем пути все отживающее, но варили сталь… на глазок! Да, именно так и варили ее, доверяясь лишь опыту сталеваров. Павел Матвеевич имел свои рецепты, сомнений же в опыте златоустовских мастеров у него не возникало. Однако на самом разгоне успеха, когда он стал ворочать уже миллионами, на самом взлете его триумфа началась драма– техническая (которую лучше всего назвать человеческой).
Сам царь при встрече с Обуховым сказал с гневом:
– Что за дрянь твоя сталь? Пушки-то рвет.
– Да, ваше величество. Сам знаю, что рвет.
– А хвастал, что верхом сядешь на пушку!
– Уверен был. А теперь не сяду…
Объяснить, почему так, он не мог. Бывало, целая партия пушек дает тысячу выстрелов, и сердце радуется. Но вот увеличили калибры. С первых же выстрелов пушки разносило вдребезги, осколками калечило фейерверкеров, многие погибли. Дело дошло до того, что на полигонах Охты выстрел производился гальваноспособом, а прислуга пушек пряталась в блиндажах.
Александр II во всем обвинял Обухова:
– Если дело и дальше так пойдет, не ступать ли нам снова на поклон к Круппу? В любом случае я буду прав, если укажу прекратить производство стальных пушек в России…
За границу послали авторитетную комиссию, чтобы она высмотрела на иностранных заводах: как у них там обстоит дело? И комиссия отчиталась: в Европе, как и в России, один черт – то палят без страха, то пушки разрывает сразу же.
Послышались призывы – назад, к чугуну, к бронзе!
– Что случилось со сталью? – терзался Обухов…
Его душевные страдания были велики. Он знал много. Но не мог заглянуть внутрь стали: что там? Не только он, сам Обухов, но и легионы ученых мира спотыкались в потемках, теряясь в догадках, и глаз сталевара оставался главным оптическим пирометром… Павел Матвеевич места себе не находил:
– Господи, отчего разрываются мои пушки?
Вполне сознательно он решил устраниться от дел.
– Кажется, завод прикроют, – сказал однажды. – Кто виноват? Затраты колоссальные. В своих рабочих я не сомневаюсь. Им не верили. Пригласили англичан – те оказались хуже слепых котят. Никто ничего не понимает, а пушки летят к чертям. Иногда даже не пушки, а только болванки для пушек, едва их сунут под молот, рассыпаются, как старый сухарь… Я отдал бы всю жизнь, лишь бы удалось заглянуть внутрь стали!
В 1866 году началась война Пруссии с Австрией, и прислуга орудий в этой войне не столько опасалась противника, сколько своих же пушек: их разносило столь часто, что артиллеристов сравнивали с самоубийцами. Было ясно, что Крупп потерпел поражение – его сталь не выдержала испытания войной. В этом же году, учитывая немецкий печальный опыт, морское министерство России решило прекратить выпуск стальных пушек. Павел Матвеевич повидался с молодым ученым, которого звали Дмитрием Константиновичем Черновым.
– Вы меня знаете? – спросил он его.
– Немало наслышан. Доброго.
– Доброго уже не осталось. Аносова читали?
– Несомненно, Павел Матвеевич.
Обухов выгреб на стол осколки разорванных пушек.
– Прочность такая, что острыми краями можно резать стекло. А пушки рвет. Кто осветит мрак невежества моего? Я ухожу, вы еще молоды, у вас больше сил… Вот и старайтесь!
– Не стараться ли нам вместе? – отвечал Чернов. – Ведь если часть ваших пушек получается превосходными, значит, желательно поставить сталь в такие условия, при соблюдении которых все пушки станут отличными. Вы разве не заметили, что при остывании металла, начинающего уже темнеть, вдруг происходит нечто невероятное: сталь вдруг дает ослепительную вспышку.
– Заметил. Но… что с того? Сознайтесь, дорогой, – спросил Обухов молодого человека, – если бы не эта проклятая сталь, что бы вы пожелали делать в своей жизни?
– Я уже делаю… скрипки.
– Счастливый вы человек, юноша! А вот у меня, кроме стали, не осталось за душой никаких скрипок…
Д. К. Чернов (именно он) разрешил то, чего не могли разрешить другие. Но это уже рассказ другой – из другого времени.
Рассказ о том, как ремесло превращается в искусство!
В третьем томе “С.-Петербургского Некрополя” указано место погребения Павла Матвеевича Обухова: Никольское кладбище Александро-Невской лавры. Смерть настигла его в самый первый день 1869 года.
Могила была отмечена скромным титулом: “д. ст. сов., горный инженер”.
Краткий некролог его памяти я обнаружил в “Русском архиве” за 1871 год, и меня удивило, что Павел Матвеевич, бросивший завод и свои дела, уехал помирать в Молдавию, в местечко Пиетро, которое я не мог отыскать на карте…
Творческая драма жизни Обухова известна была его близким, его ученикам, его продолжателям. О нем пишется в учебниках как о победителе, но умалчивают о его поражениях. Однако именно из итогов его поражения Л. К. Чернов сделал те выводы, которые принесли ему победу над секретами стали. Павел Матвеевич, конечно же, не мог предвидеть, что с вывески завода, им основанного, им выстраданного, его имя будет стерто…
Осталась только “Обуховская оборона” 1901 года. Но это другая история – история революции! А в 1921 году, когда интервенты уходили из нашей страны, в Ялту примчался английский крейсер. Дмитрий Константинович Чернов был уже тогда в генеральском чине.
– Вы генерал Чернов? – спросили его.
– Да, я генерал Чернов.
– Крейсер к вашим услугам! Англия и ее заводы ждут вас.
– Я генерал Чернов, но я русский генерал, – ответил Чернов.
Он остался в России, и секреты “обуховской” стали вместе с ним остались там, где им и должно быть: дома. Мы будем уважать былые трагедии прошлого…
