Книга: Братство выживших
Назад: Глава 24
Дальше: Эпилог

Глава 25

 

Тимонин, одетый в трусы и майку, сел на кровати и осмотрел незнакомую комнату. Полумрак. То ли ранний вечер, то ли утро. Дом не городской, стены из тесаного леса, потолок из некрашеных, потемневших от времени досок. Выцветшие фотографии незнакомых людей в самодельных рамках. Пахнет, как в погребе, сыростью и гнилью. В оконное стекло бьются крупные дождевые капли.
Девяткин, сидя за столом, чистил картошку. Увидев, что Тимонин проснулся и, кажется, пришел в себя, вытер руки полотенцем, придвинул стул к кровати.
– Что происходит? – спросил Леонид.
– Все нормально. Ты в безопасности, среди своих.
– Юра? Как ты здесь оказался?
Девяткин вздохнул, не зная, с чего начать: с конца, с начала или с середины. Но с чего ни начинай, повествование выйдет долгим и трудным.
– Я приехал в Москву, тебя искать, – ответил он. – Ты пропал неизвестно куда, вот я и приехал. Выходит, ты ничего не помнишь? Совсем?
– Нет, помню, – покачал головой Тимонин. – Была суббота. Я сидел в своем загородном доме на Рублевке. Кажется, выпивал. С кем-то разговаривал по телефону. А что случилось дальше… Я нажрался до беспамятства? Точно. Чувствую, что вчера здорово нахрюкался.
– Ты не пил уже двое суток, – заметил Девяткин.
– Где мы находимся?
– В Подмосковье, в избе моей дальней родственницы. Старушка пустила нас на время. Позавчерашней ночью мы с Боковым привезли тебя сюда из Волгограда. Все это время тебе кололи снотворное и всякие лекарства, кормили тебя с ложечки, чтобы ты проспался и пришел в себя. Вчера тебя осмотрел психиатр Вадим Ильич Щеголев, которого я привез сюда из Москвы. Помнишь его? В общем и целом старик тобой доволен. Он сказал: ты очухаешься не сегодня, так завтра.
Тимонин прижал ладонь к затылку, стал совершать вращательные движения. Затем потянулся к пачке сигарет, прикурил. Девяткин молчал. Ясно, на больную голову друга лучше вываливать сразу всю правду, как кирпичи из мешка. По-другому нельзя.
– Какой сейчас день?
– Двадцать восьмое июля. Первый прохладный и дождливый день за все жаркое лето.
– Июля? – переспросил Тимонин. – Господи! Сколько же времени прошло… Так что же со мной случилось?
– За это время произошло многое. Сейчас из сельпо вернется твой помощник Боков. Он складно умеет рассказывать.
– И он здесь? Так… Ну, пока его нет, ты рассказывай.
– Ну, – замявшись, начал Девяткин, – ты был не в себе, пережил сумеречное состояние. За тобой охотился целый отряд наемных убийц, которых наслал Казакевич. Охота неудачная. Как видишь, ты жив, а они… Им не повезло. Затем… Твоя жена Ирина Павловна исчезла неизвестно куда. И вряд ли найдется. По моему глубокому убеждению, ты овдовел. Тоже работа Казакевича. Далее… Казакевич чуть не проглотил весь твой бизнес. Но тут, надеюсь, мы ему сильно помешаем. Уже помешали.
Тимонин застонал, шатнулся на кровати, и, кажется, готов был повалиться на пол. Недокуренная сигарета выпала из руки. Девяткин помог ему лечь на кровать. Сказано многое, остальное доскажет Боков, когда вернется из магазина.
Утро нового дня Казакевич встретил в рабочем кабинете. На девять он вызвал к себе парикмахера. Тот долго копался, чирикал острыми ножницами, жужжал машинкой и водил бритвой по подбородку. Наконец, покончив со стрижкой, парикмахер подретушировал тональным кремом лицо клиента, замазал синяк, ссадину на скуле и кровоподтек на шее. Казакевич глянул в зеркало, одобрил работу и отслюнявил деньги.
Когда парикмахер ушел, в кабинет заглянула секретарша и сказала, что в приемной уже полчаса ожидает Юрий Иванович Девяткин.
– Приглашай немедленно.
Казакевич подскочил в кресле, побежал к двери, чтобы встретить нежданного гостя. Майор выглядел усталым. Казакевич тряхнул его руку, усадил в кресло. Само появление Девяткина было настолько неожиданным, что не сразу нашлись подходящие к случаю слова. Казакевич до обеда не брал в рот ни капли спиртного, но сейчас так разволновался, что, забыв все свои привычки, щедро плеснул в стакан коньяка и выпил содержимое одним глотком.
– Я, знаете ли, весь в делах. – Он сел в кресло, стал перекладывать из руки в руку бесполезные очки с темными стеклами. – Как-то совсем зашился. Что, есть новости?
Девяткин не спешил с ответом. Прищурившись, он осмотрел просторный кабинет.
– Здесь можно свободно разговаривать? Нет прослушки?
– Прослушка исключена, – ответил Казакевич. – Здесь можно говорить такие вещи, о которых личному врачу не скажешь. Как раз накануне один спец с клевой аппаратурой осматривал тут каждый угол.
– Добро, – кивнул Девяткин. – Утром я был доме Ирины Павловны, но там говорят, что она отсутствует уже третью ночь. И на московской квартире Тимонина не появлялась. Не знаю, что и думать. И вот решил приехать, думал, может, вы…
– Ох, уж эти женщины, – усмехнулся Казакевич. – Может, она у подруги. Или… Или еще где. Найдется. Так какие новости?
– К сожалению, новости у меня печальные.
– Вот как? – обрадовался Казакевич и осторожно спросил: – Вы что-то узнали насчет Леонида?
– Я его нашел. Сейчас он в Подмосковье. Скрывается от полиции на даче своего знакомого.
– Леня скрывается от полиции? – выпучил глаза Казакевич. – Почему?
– Потому что его разыскивают, – лаконично ответил майор.
– Так-так. Я что-то ничего не понимаю. Давайте по порядку. Расскажите все, что вам известно. Думаю, я имею право знать правду?
Девяткин кивнул и начал свое повествование.
В течение этого рассказа Казакевич несколько раз вскакивал с места, совершал короткие пробежки по комнате, наливал коньяк из хрустального штофа, падал в кресло и опять поднимался. Он часто переспрашивал Девяткина, уточняя детали, просил возвратиться к началу или начать с конца. История Тимонина потрясла его и вызвала острое недоверие. Версия необычная, даже сумасшедшая. И, главное, слишком счастливая, чтобы оказаться правдой.
С другой стороны, эта история отвечала на главные вопросы, которые мучили Казакевича с того первого дня, когда Тимонин вышел из машины возле Центрального телеграфа и больше не вернулся. Почему он вдруг исчез неизвестно куда? Почему и от кого он прятался? Если верить рассказу мента, вопросы отпадают, как сухие листья с дерева…
По Девяткину выходило, что несколько месяцев назад Тимонин завел интрижку с одной женщиной по имени Алла. Легкое увлечение постепенно переродилось в более глубокое чувство. Но однажды, незадолго до своего таинственного исчезновения, Тимонин узнал, что делит эту женщину с другим мужчиной.
Он хорошенько выпил и пришел в дом Аллы выяснить отношения. Но надо знать Тимонина, он человек, склонный к насилию и не терпящий обмана. В доме Аллы Тимонин «набрался под завязку». Выяснение отношений переросло сначала в грубую словесную перепалку, затем в драку – и, наконец, в изощренную поножовщину. Он привязал женщину к кровати, заклеил ее рот лейкопластырем и исполосовал несчастную охотничьим ножом, вдоволь насладившись ее мучениями.
Дело усугубляется тем, что во время этой экзекуции в комнате находились какие-то темные личности, случайные собутыльники, имена которых Тимонин не может вспомнить, потому что был сильно пьян. Он даже не может вспомнить, привел ли сам этих людей, или они торчали на хате до его появления. Кому-то пришла в голову шальная идея сфотографировать и даже снять на любительскую камеру пытки и предсмертную агонию женщины. Той же ночью фотографии отпечатали те самые шаромыжники. Они оставили Тимонину снимки, негативы и видеокассету. Но велика вероятность того, что фотографии были изготовлены не в единственном экземпляре, а копия видеокассеты уже находится в полиции. Тимонин, испугавшись того, что натворил, испугавшись возможного ареста, следствия, суда и неизбежного обвинительного приговора, ушел в бега.
Казакевич оборвал рассказ гостя, подскочил к Девяткину, наклонился и сказал:
– Это все слова. А словам цена сами знаете какая…
Юрий поставил на колени спортивную сумку, расстегнул «молнию» и бросил на стол пакет с черно-белыми фотографиями. Казакевич, вытаскивая из конверта один снимок за другим, брезгливо морщился и чмокал губами. Исполосованная ножом полная молодая блондинка с заклеенным ртом, раздетая до трусов, лежит на кровати. Руки и ноги бельевыми веревками привязаны к верхней и нижней спинке, на груди продольный порез.
– Такие бабы в его вкусе, – заметил Казакевич, – толстовата, сучка.
– Я тоже так думаю, – согласился Девяткин. – Но человеческие вкусы – изменчивая вещь.
– Возможно, возможно…
Казакевич стал изучать другие фотографии. Та же женщина лежит в прежней позе на спине, порезов на теле стало больше. Кровь на бедрах, на лице, на животе. А вот удивительный кадр: Тимонин с ножом в руке сидит на краю кровати и улыбается счастливой идиотской улыбкой. Казакевич долго рассматривал снимки, подходил ближе к окну, вертел их перед настольной лампой. Наконец положил на стол и выдал свое заключение:
– Сомнительно. Классный специалист в области компьютерной графики изготовит фотки, на которых я трахаю Мадонну или столовым ножом режу на части папу римского. И никакая экспертиза достоверно не определит, подделка это или подлинник. Понимаете, о чем я?
– Допустим. Но с какой целью Тимонин мог сделать заказ на изготовление таких фотографий? – возразил Девяткин. – Не вижу смысла.
– Я тоже не вижу смысла. И тем не менее опасаюсь подделок.
– Хорошо, тогда посмотрим это…
Дождь царапался в жестяной подоконник. Тимонин, бледный и небритый, сидел за круглым столом возле окна, рассматривал мокрый огород, заросший травой и сорными кустами. Зрелище не из радостных. Участок земли вплотную примыкал к сельскому кладбищу. Прямо за покосившимся низким заборчиком можно было разглядеть бедные памятники, сваренные из металла и покрашенные серебрянкой, покосившиеся кресты, ржавые ограды.
Тимонин маялся от скуки, пил воду из носика чайника и раскладывал карточный пасьянс. Боков читал газету недельной давности. Наконец Тимонин сгреб карты, перемешал их, бросил колоду на стол.
– Налей мне выпить.
Боков оторвался от чтения, сложил газету трубочкой. Он встал перед зеркалом, постанывая от боли, заклеил рассеченную бровь свежим куском пластыря. Дотронулся до распухшего красного носа кончиком пальца – и снова застонал. Затем вернулся к столу и предложил Тимонину сыграть в «дурака». Тот отрицательно помотал головой и повторил свою просьбу:
– Налей водки.
– Врач строго запретил вам прикасаться к бутылке, – ответил Боков. – Придется поститься месяца два. Иначе все приключения начнутся сызнова. Вы перестанете себя контролировать, начнутся провалы памяти. Так сказал врач.
– Плевать я хотел на твоего врача и на то, что он сказал. Налей мне выпить. У меня плохое настроение. Я торчу тут с тобой целый день, гляжу на тебя, гляжу… И даже не набил тебе морду. За все хорошее, что ты для меня сделал… Наливай!
Боков вертелся на деревянном стуле. Он чувствовал свою вину перед Тимониным, понимал, что того мучает похмельная жажда. Но ведь врач сказал: нельзя ни глотка.
– Не налью. Нужно потерпеть.
– Я сам знаю, что мне нужно, мать твою. Я плачу тебе деньги, а ты… Я тебя из помойки вытащил, дал хорошую работу. Если бы не я, протирал бы ты портки в каком-нибудь поганом институте, влачил жалкое существование, копейки считал, сшибал рубли до получки. И после этого ты мне говоришь…
– Сегодня сюда приедет Казакевич. Вы должны быть в форме. Впереди важное мероприятие.
– Я и пьяный не промахнусь, когда плюну ему в морду. Ставь бутылку, я сказал!
Боков поднялся, прошел в кухню, открыл дверцы полки, взял бутылку «Пшеничной» водки, стакан и вернулся в комнату. Поставил водку посередине стола, придвинул к Тимонину стакан. Тот бережно взял в руки бутылку, отвинтил пробку, плеснул прозрачную жидкость в стакан. Подумал и добавил еще немного.
– А себе почему стакан не поставил?
– Не хочу, – покачал головой Боков.
– Раньше ты не брезговал пить со мной…
Тимонин взял стакан в руку, посмотрел водку на свет, вдохнул ее аромат и зажмурился от удовольствия. Залез в стакан пальцем и выловил из него крошечную мошку.
– Ты уверен, что все получится? Что все будет так, как мы планируем?
– Гарантии дать никто не может, – кивнул Боков. – Если Девяткин сможет убедить Казакевича, если заманит его сюда, дело в шляпе. Но если тот не поверит Девяткину, будут осложнения. Жаль, у меня нет таких друзей, как ваш майор. Он еще и не на такое способен.
– Расскажи-ка еще раз все то, что произошло в доме у этих фашистов. Я ведь ничего не помню. Ни лиц, ни разговоров, ни имен…
– Хорошо, расскажу. Только…
– А, понял.
Тимонин взял бутылку, перелил в нее водку из стакана. Руки слегка подрагивали. Он крепко закрутил пробку, вздохнул и передал бутылку Бокову.
– Убери с глаз долой! Как-нибудь потом выпью. Через два месяца. Раз нельзя… Значит, так тому и быть.
Девяткин достал из сумки видеокамеру, пульт дистанционного управления и соединительный шнур. Через минуту он подключил камеру к телевизору. Взволнованный Казакевич хлебнул коньяка, развалился в кресле и впился глазами в экран.
Все та же полная женщина, связанная веревками, бьется на кровати. Крупным планом взят нож. Острое лезвие касается груди, делает надрез кожи. Еще один надрез. Кто держит в руках холодное оружие? Отснятый материал не дает ответа на этот вопрос. Вот женщина затихла, кажется, смирилась с близкой смертью. Полные бедра порезаны вдоль и поперек. Кровь стекает на скомканную простыню. Лицо искажается от боли. Омерзительное зрелище! А вот Тимонин, в обнимку с каким-то бритым наголо сукиным сыном вливают в себя стопки с водкой.
– Кто это с ним?
– Боюсь, личности тех мужиков, что оказалась рядом с Тимониным в тот роковой вечер, трудно будет установить. Судя по виду, какие-то пропойцы.
– Или уголовники со стажем.
– Прошу обратить внимание на одну очень важную тонкость, – вставил слово Девяткин. – Снимали относительно недорогой видеокамерой на восьмимиллиметровую пленку. Сигнал аналоговый, а не цифровой. При съемках на цифровую камеру можно смонтировать все, что угодно, а здесь монтаж полностью исключен.
Казакевич, стараясь не моргать глазами, неотрывно смотрел на телевизионный экран. Девяткин прав, запись подлинная, это без очков видно. Крыть нечем. Но какая же мерзость на кассете! А Тимонин каков…
– Хватит, – наконец не выдержал он. – Хватит этого. Я не извращенец, не ловлю кайф от таких зрелищ.
Девяткин отсоединил камеру от телевизора, положил ее в сумку, туда же отправил пачку фотографий.
– Как вы понимаете, я не могу вам оставить эти сувениры, – сказал он.
– Разумеется, – вздохнул Казакевич.
– И еще один момент, – майор уставился в потолок, изображая напряженную работу мысли. – Я долго не мог понять, откуда взялись эти кавказцы, которые охотились на Тимонина. Я встретил их в больнице, там у нас произошла перестрелка. Затем наши пути пересеклись в Волгограде. На мое счастье, все кавказцы подорвались на гранате. Но только теперь, когда мне стали известны обстоятельства дела, все встало на свои места. Думаю, один из этих кавказцев – бывший сожитель или муж той порезанной женщины. Он собрал своих родственников или друзей, чтобы отомстить за смерть любимой.
– Тут я с вами полностью согласен, – горячо закивал головой Казакевич. – Дикий народ. Если у кавказца зарезать барана, то и тут кровной местью запахнет. А уж за любимую женщину жизни лишить – святое дело, они обидчику сердце вырежут. Ясное дело, они охотились за Тимониным, чтобы отомстить за смерть этой бабы.
– Короче, тут все ясно, – подвел итог Девяткин.
– Почему же он не дал мне знать, когда случилась… эта беда? Я бы мог помочь с документами. Морально поддержать. И вообще, мы старые друзья. Даже обидно…
– Тимонин испугался, запаниковал, наделал много глупостей. Он переезжал с места на место, заметал следы. Кроме того, он не хотел ставить под удар вас, а также Ирину Павловну. Есть еще одна причина: его преследовали проклятые кавказцы.
Девяткин сделал паузу и приступил к главному. По его словам выходило, что Тимонин не чувствует себя в безопасности. Через знакомых он обзавелся паспортом на чужое имя и теперь собирается отбыть за границу. Возможно, на несколько лет, возможно, навсегда. Медлить с отъездом нельзя. Однако он не может оставить на произвол судьбы бизнес, созданный годами напряженной работы. Поэтому Тимонин принял следующее решение: он передает основные и дочерние фирмы, банковские счета и всю недвижимость в доверительное управление Казакевича. Так сказать, оставляет его на хозяйстве, потому что безраздельно доверяет своему партнеру и не видит другого человека, на которого можно было бы положиться в этой ситуации. Теперь Казакевич должен подготовить бумаги, необходимые для передачи дел, и сегодня же вечером встретиться с Тимониным, чтобы все оформить. Один на один, без свидетелей.
– Успеете подготовить документы? – спросил Девяткин.
– Разумеется, что тут успевать? – всплеснул руками Казакевич. – Я ваш вечный должник. Вы прекрасно поработали. Гонорар назначьте себе сами, а я заплачу.
– Спасибо. Я подумаю над суммой. – Девяткин встал, набросил на плечо ремень сумки, шагнул к двери. – В девять вечера к метро «Текстильщики» приедет Боков. Он знает дорогу. Никого из охраны с собой не брать. О нашем разговоре…
– Разумеется, разумеется, – приложил палец к губам Казакевич.
Когда Казакевич сел в «Жигули» Бокова возле метро «Текстильщики», было ровно девять вечера. Положив на колени кейс с документами, он протянул руку молодому человеку.
– Саша, готовься к повышению по службе, а то засиделся ты в помощниках.
На обещание скорого служебного роста Боков никак не отреагировал, только зевнул в кулак. Выехали на плохо освещенное Симферопольское шоссе, и Боков погнал машину к Подольску.
Без остановки промчались через Подольск, Боков свернул направо, и двухрядная кочковатая дорога пошла по полям. В сумерках проехали какую-то деревеньку, и Казакевич обеспокоенно спросил:
– Мы не заблудились?
– Подъезжаем, – ответил Боков.
Действительно, минут через десять машина съехала на обочину и остановилась. Казакевич, подхватив кейс, вылез. Дождь струями лился из дырявых туч. Справа к темному горизонту уходило неровное поле, слева за мокрыми кустами, виднелись то ли заброшенное жилье, то ли сараи. Сверкнула молния, ее вспышка вырвала из темноты силуэт разрушенной колокольни, невысокую церковь, округлые темные маковки, лишенные крестов.
– Нам сюда, – показал Боков на кусты, между которых угадывалась узкая тропинка.
Казакевич заспешил следом, поскользнулся на скользкой глине, упал одним коленом на землю.
– Что тут? – спросил он придушенным шепотом.
– Кладбище, – ответил Боков. – Нам напрямик. За кладбищем наш дом. Не бойтесь, здесь давно уже никого не хоронят. Тут спокойно.
– Ясно, веселое местечко, – вытер ладонью влажный лоб Казакевич.
Он опустил руку в карман плаща, выудил сигарету, попытался прикурить, но сигарета мгновенно размокла и развалилась. Пока он копался с зажигалкой, Боков, идущий впереди, исчез неизвестно куда. То ли нырнул в кусты, то ли спрятался за могильными надгробьями.
– Саша, – позвал Казакевич. – Саша, где ты?
Не слышно ни шагов, ни человеческого голоса, лишь завывание ветра, обрывающего с кустов мокрые листья. Теперь, ночью, на незнакомом кладбище, история, услышанная нынешним утром от Девяткина, представилась совсем в ином, зловещем свете. Видимо, Тимонин окончательно спятил. Он заманил Казакевича на кладбище, чтобы и его порезать на куски, расчленить тело, скормить мясо бродячим собакам…
– Саша, Саша! – звал Казакевич.
Тишина. Он повернулся и бросился бежать обратно, к дороге. Но гладкие подметки ботинок скользили по мокрой глине, ноги разъезжались, двигаться быстро мешал громоздкий кейс. Через несколько секунд Казакевич наткнулся грудью на высокие могильные ограды; значит, вперед нет пути.
Кажется, он заблудился, потерял дорогу. Этого еще не хватало… Казакевич повернул обратно. Куда теперь идти, в какую сторону поворачивать? Он присел, поставил кейс, поднял брючину, вытащил из прикрепленной к щиколотке кобуры миниатюрный пистолет. Неожиданно оружие выпало из скользких дрожащих пальцев. Казакевич принялся шарить руками в траве, силясь найти оружие.
Сверкнула молния, и в призрачном свете Казакевич увидел пистолет за могильной оградкой. Просунул ногу между ржавых прутьев, но так и не дотянулся до оружия. Чья-то рука схватила его за шкирку и дернула вверх с такой силой, что Казакевич едва не вылетел из своего плаща. Он успел разглядеть, что лицо нападавшего закрывала черная маска с прорезями для глаз.
– Что, что, что? А-а-а, отпусти! Что такое?
В следующую секунду Казакевича ударили по лицу справа и слева, и он упал бы в мокрую траву, но зацепился руками за могильную ограду и устоял. Чьи-то руки распахнули его плащ, вывернули карманы брюк, вытащили документы из внутреннего кармана пиджака. Последовали новые сокрушительные удары в лицо и в грудь.
Казакевич разжал пальцы, шлепнулся задом на землю, выплюнул сломанный зуб. Его ухватили за руки, поволокли неизвестно куда. Вскоре Казакевич испытал какое-то странное чувство свободного полета. Через мгновение он рухнул спиной в глубокую лужу, но тут же проворно вскочил на ноги. Не видя ничего впереди, выставил вперед ладони, нащупав вокруг себя мокрые земляные стены.
Господи, да он же в могиле! В свежей, только что вырытой могиле!
– Что ты сделал с Ириной Павловной? – Голос, кажется, доносился с неба и принадлежал самому Богу.
– Я не знаю. Я, я…
– Отвечай, иначе не вылезешь отсюда.
– Она похоронена на опытной сельскохозяйственной станции. – Казакевич назвал адрес. – Я не имею к ее смерти никакого отношения. Это был несчастный случай. Несчастный… Киньте мне веревку. Я не хочу… Не хочу так…
В эту минуту кто-то наверху включил фонарик. Световой круг упал на Казакевича, барахтающегося в жидкой глине. Затем фонарик высветил лицо человека, сбросившего темную маску. Над могилой стоял Тимонин. От неожиданности Казакевич упал. Фонарь погас.
– Пожалуйста… Пожалуйста… Я не хотел…
Обжигающий животный страх поднял Казакевича на ноги. По щиколотки провалившись в грязь, он подпрыгнул, глубоко впился пальцами в рыхлые стенки могилы. Комья глины посыпались вниз. Прямо над головой Казакевича ослепительно-белая молния разрезала надвое узкий прямоугольник черного неба, и он отчетливо увидел Девяткина с пистолетом в руке. Майор стоял на краю могилы, опустив вниз ствол пистолета. Прокатились раскаты грома, будто со склона горы сорвался каменный поток.
– Дай, я его!.. – крикнул Тимонин.
Казакевич ослеп от страха. Он поднял кверху лицо, мокрое то ли от дождя, то ли от слез, то ли от крови. Снова подскочил на месте, безотчетно пытаясь достать пальцами верхний край могилы, но поскользнулся и упал, запутавшись в плаще. Три коротких выстрела хлопнули где-то наверху. Казакевичу обожгло грудь и живот. Он перевернулся на бок, застонал. Наверху уже чавкали лопаты, вниз летели комья мокрой глины.
Казакевич хотел крикнуть своим убийцам, что он еще жив, что закапывать его рано… нельзя закапывать… Он открыл рот, глотнул сырой воздух, но не смог вымолвить ни звука. Тяжелая земля накрывала его слой за слоем.

 

Назад: Глава 24
Дальше: Эпилог