Глава восемнадцатая
– А откуда я знаю, что вы друг Овечкина?
Глаза заместителя заведующего складом Эдуарда Максимовича Краско сквозь прозрачные стекла очков смотрели на мир насторожено и даже подозрительно.
С разогретого солнцем жестяного козырька склада, вытянутого вдоль железнодорожной платформы, лилась талая вода, капли разлетались по сторонам сверкающими брызгами. Ареринцев лишь пожал плечами, мол, это дело ваше, хотите верьте, хотите нет. Краско в раздумье поправил косо сидящий на голове берет, застегнул и расстегнул верхнюю пуговицу темного давно не знавшего стирки рабочего халата, висевшего на щуплом хозяине, как на вешалке. Сняв с кончика носа очки, он вытащил из кармана носовой платок, тщательно протер стела.
– А вдруг вы из милиции?
Краско, видимо, желая услышать отрицательный ответ, склонил на бок голову и прищурился.
– Уверяю вас, я не из милиции, – покачал головой Аверинцев. – Я частное лицо.
– Лишь сегодня утром, когда вы позвонили мне по телефону, я узнал о вашем существовании. От Овечкина я о вас ничего не слышал.
– Я все вам объясню, но только разговаривать здесь, – Аверинцев окинул взглядом железнодорожную ветку, платформу и группу грузчиков, куривших вдалеке под козырьком склада, – разговаривать здесь неудобно. Может, пройдем в помещение?
– Хорошо.
Краско резко повернулся на сто восемьдесят градусов, и, быстро перебирая короткими ногами, зашагал вдоль блестящей на солнце платформы, свернул направо, юркнул в проделанную в воротах склада чуть приоткрытую дверь, исчез в полумраке. Прибавивший шага, едва не сбившийся на бег, Аверинцев смог догнать прыткого кладовщика где-то в ущелье между уходящими в темноту, к самому потолку, штабелями упаковок со стиральным порошком и чистящими средствами. Боясь потерять Краско из вида, Аверинцев поднажал, уже чувствуя легкую отдышку.
Краско, заложив ещё несколько крутых и стремительных виражей, наконец, остановился перед обитой крашеным железом дверью, вынул из кармана огромную связку ключей и, мгновенно отыскав нужный ключ, отпер замок. Первым войдя в крошечное помещение с маленьким, как крепостная бойница, зарешеченным окошком, он зажег верхний свет. Свисающая с потолка на длинном шнуре лампочка в конусообразном отражателе залила кабинетик нестерпимо ярким светом. Аверинцев, зайдя следом, потоптался возле двух колченогих стульев для посетителей, выбирая более устойчивый. Краско, мгновенно устроившийся за крошечным, похожим на школьную парту письменным столом, уже трепетно дышал на безупречно чистые стекла очков, собираясь ещё раз отполировать их носовым платком.
– По телефону вы сказали, есть серьезный разговор, сказали, что вы друг Овечкина, – Краско сложил перед лицом ладони, будто сей же момент собирался впасть в молитвенный экстаз. – Вы сказали…
– Я помню все, что сказал, – не вставая с места, Аверинцев расстегнул куртку. – Насколько я знаю, вы единственный друг Овечкина.
– Да, старый друг. С Толиком что-то случилось?
– Ваш друг трагически погиб почти полтора месяца назад. Сам он решил свести счеты с жизнью или его убили, мне точно не известно.
– Что вы хотите от меня?
Казалось, Краско не удивился неожиданному сообщению, только промокнул платком вдруг вспотевшую лысину.
– Хочу, чтобы вы рассказали мне о вашей последней встрече с Овечкиным, о том разговоре, который между вами состоялся.
– А я не хочу ни о чем с вами разговаривать. Я даже не знаю, кто вы, даже не знаю, как вас зовут. Поэтому уходите и не возвращайтесь.
– Как скажете, – покладисто согласился Аверинцев. – Я уйду. Сейчас же уйду, только покажу вам кое-что.
Аверинцев быстро вытащил из внутреннего кармана и веером разложил на столе несколько цветных фотографий. Краско лишь сглотнул слюну и уставился на снимки гипнотическим взглядом. Человек, одетый в залитую кровью сорочку лежит в ванне, задрав вверх ноги. Крупно лицо Овечкина, голубого уже не человеческого цвета, одутловатое, глаза закрыты, изо рта далеко высунулся отечный фиолетовый язык. Снимок в профиль: спутанные, вставшие дыбом волосы, щека, покрытая темной коркой засохшей крови, черное отверстие в виске. Снимок шеи и лица снизу: замысловатые разводы крови на шеи и подбородке, виден кончик синего языка…
– Уберите это, – Краско поморщился, уголки рта поползли вниз, он отвел глаза в сторону, собрал во рту слюну и сплюнул на кафельный давно не мытый пол. – Мне сейчас плохо станет.
Аверинцев неторопливо одна за другой собрал карточки, сложил их стопкой, перетасовал, словно колоду карт, но в карман не убрал, казалось, готовый снова разложить перед собеседником свой страшный пасьянс. Краско, борясь с подступившей к горлу тошнотой, вытащил из ящика стола мятный леденец, сунул под язык.
– Теперь мне уходить? – Аверинцев продолжал тасовать фотографии.
– Теперь подождите, – Краско, приходя в себя, тряхнул головой. – Я от природы человек впечатлительный. А тут такие снимки. Они сделаны явно не в день смерти Анатолия.
– Снимки сделаны спустя пару недель после смерти Овечкина, – уточнил Аверинцев. – Труп все это время лежал в городской квартире, в тепле, недалеко от батареи центрального отопления, уже начал вонять и течь. Неважно он здесь выглядит, правда? Я тоже так думаю. Как говорят в таких случаях ваши коллеги кладовщики: вид не товарный.
– Как это все случилось? – Краско языком перекатывал леденец во рту.
– Ваш приятель пришел к одной женщине, с которой меня в прошлом связывали близкие отношения, – врал Аверинцев, продолжая тасовать фотографии. – Она, добрая душа, пустила. На следующее утро Овечкин дождался, пока моя подруга уйдет на работу, подумал-подумал и оставил женщине на память свой труп с дыркой в голове. Вам страшно на какие-то несчастные карточки смотреть, а представьте только, что женщиной было, когда она все это в натуре увидела. Глубокий обморок и травма головы. Три дня валерианкой её отпаивал, а потом голову лечил. По странному, совершенно необъяснимому стечению обстоятельств, люди, с которыми в последние дни своей жизни общался ваш друг, погибают один за другим. Понимаете? Вот и я ничего не понимаю, но хочу разобраться.
– Вы думаете, опасность угрожает и мне?
Краско выплюнул конфету и покосился на фотографии в руках Аверинцева.
– Убежден в этом, – заметив этот взгляд, Аверинцев спрятал снимки в карман. – Опасность угрожает не одной вашей жизни, другие люди, например, близкая мне женщина, тоже оказались под ударом. Перед своей кончиной Овечкин ввязался в какую-то темную историю. Вот и надо выяснить, в какое дерьмо он влип. Если из моей затеи ничего не получится, за вашу жизнь я не ручаюсь. Так что, вы – лицо, заинтересованное в моем частном расследовании. То есть кровно заинтересованное, в прямом смысле слова. Вы любите жизнь?
– Да, конечно, я люблю жизнь, – кивнул Краско. – Раньше я был большим человеком, я занимал важную должность в банке. У меня был свой кабинет, дощечка на двери, где золотыми буквами указали мое имя. Однажды подписал платежку, которую не следовало подписывать. В день я подписывал сотни платежек, я не мог контролировать каждую. Откуда деньги, куда, кому… И тем не менее… Тем не менее, я все потерял, сбережения, хорошую квартиру. Все из меня вытрясли, выдоили. И я снова стал маленьким человеком. Обратной дороги наверх уже нет и не будет. У меня изменился характер, я стал бояться вещей, о которых прежде всерьез не думал. Вы меня понимаете? Для таких, как я, нет дороги назад, к чистеньким людям в белых сорочках и костюмах за тысячу долларов. С моим образованием и опытом я смог бы работать министром финансов или председателем совета директоров крупного банка. А я оказался здесь, в этом вонючем складе. И то спасибо, что эта работа нашлась, что сюда устроился. Все равно этот склад лучше, чем дырка в башке, чем сырая могила. Я люблю жизнь.
– Тогда рассказывайте. Овечкин погиб пятого декабря. Вы виделись с ним накануне? Рассказывайте все, что сочтете нужным.
– Пятого декабря вы говорите? – Краско ощупал лицо кончиками пальцев. – Пятого… Лучше начать с другого. Раньше мы дружили с Овечкиным, ещё со школьных лет дружили. У нас была своя компания, пару раз в месяц собирались перекинуться в карты, но компания развалилась. Последние года полтора мы с Анатолием встречались редко. Где-то за две недели до своей смерти он позвонил мне по домашнему телефону, попросил встретиться с ним. У нас с женой небольшая двухкомнатная квартира на Речном вокзале. В тот день у меня был выходной, я пригласил Овечкина к себе. Он выглядел очень плохо, бледный, вообще на себя не похожий. И главное, весь какой-то взвинченный, нервный, изъясняется как-то сумбурно, перескакивает с одного на другое. Мы посидели немного, поговорили о том о сем, выпили по рюмке. Овечкин попросил у меня денег взаймы.
Краско назвал такую сумму, что Аверинцев присвистнул.
– А ваш друг хоть объяснил, для какой цели ему нужна крупная сумма?
– Он ничего не объяснил, а я не стал спрашивать, ещё работая в банке, я отучился задавать вопросы, – Краско постучал ладонью по груди. – Ну откуда у меня такие деньги? И в прежние добрые времена я не имел такой наличности. А теперь, когда я еле перебиваюсь, нет, это просто смешно. Рано утром, ещё не рассвело, я ушел на работу. Жена потом рассказывала, что Овечкин все ходил по комнате из угла в угол и разговаривал сам с собой. Жена даже испугалась, подумала, совсем у человека с головой нелады. А он все повторял, все бормотал: «Ну, сколько все это будет продолжаться? Сколько можно? Сколько можно это терпеть?» Потом ушел.
– Это была ваша последняя встреча?
– Нет, последний раз я виделся с Анатолием за день до его гибели, третьего декабря. Он пришел сюда, на склад, и сидел на том же стуле, на котором сейчас сидите вы. Спросил, как у меня с деньгами. Я ответил, что все по-старому, хватает на самое необходимое, но ничего лишнего позволить не могу. Он даже не дослушал. Овечкин был слегка под градусом, не пьяный, но и не трезвый и опять взвинченный, не в себе. Неожиданно он попросил познакомить его с одним известным банкиром, с Балашовым. Не слышали о таком? Я хоть и ушел навсегда из того мира, но знакомства среди банкиров у меня остались, а с Балашовым мы не то чтобы приятели, но в свое время он хорошо ко мне относился. «Зачем тебе Балашов?» – спросил я. Овечкин ответил, что это вопрос жизни и смерти. Якобы у него есть нечто, что Балашова очень заинтересует, что тот должен купить за большие деньги. «Так фишка легла, – сказал он, – что я или умру или получу большую премию».
– А что именно Овечкин хотел предложить вашему знакомому банкиру?
– Я тоже спросил его об этом, но ответа не получил. Овечкин только ещё раз повторил, что Балашов заинтересуется его предложением, обязательно заинтересуется. В словах Овечкина я не услышал внутренней убежденности, казалось, он сам сильно сомневается в том, что говорит.
– И что вы ответили?
– Ответил, что Балашова может сейчас вообще не оказаться в Москве, он занятой человек, много ездит по миру. Если уж назначать встречу, то после праздников. Но Овечкин настаивал, он сказал, что времени у него не осталось, мол, если я не желаю его смерти, то обязательно помогу, а без меня ему вообще не выкрутиться. Вообще-то я к его словам серьезно не отнесся. Анатолий любил приврать, сгустить краски, это в его натуре. Я сказал, ладно, мол, не раскисай, ведь ты человек, ты мужчина.
– И что он ответил?
– Ответил, что давно переступил ту грань, за которой человек перестает быть человеком. Самобичевание. Это на него не похоже. Анатолий никогда не отягощал голову самокритичными мыслями. Видно, и вправду его обстоятельства довели до самого края, до ручки довели. Я открыл записную книжку, снял телефонную трубку и набрал прямой номер Балашова. На следующий день они встретились, но, как я понимаю, сделка сорвалась. Видимо, Балашова не заинтересовал товар, что предложил Овечкин. М-да, Анатолий погиб… Последние волосы, – Краско бережно погладил лысину, – не на голове, разумеется, на других местах дыбом встали. Он тоже, как и я, любил жизнь.
– Запишите мне телефоны этого банкира Балашова.
Краско вытащил из ящика стола записную книжку, перевернул несколько страниц и на отрывном листочке записал номер рабочего и мобильного телефона Балашова, передал бумажку Аверинцеву.
– Вот, пожалуйста. Первый номер это приемная Балашова. Туда лучше не звонить, вас, постороннего человека, вряд ли соединят с такой шишкой. А вот второй номер – это сотовый. По нему Балашова можно поймать запросто.
– У Овечкина в последнее время была постоянная женщина?
– Была одна, ну, не то чтобы любовница, так, подружка, – Краско выразительно поморщился, передавая этим движением лица, если не брезгливое, то уж точно пренебрежительное отношение к подружке Овечкина. – Они встречались, время от времени. Ничего серьезного.
– Ее фамилия Ситникова?
– Нет, что вы, – Краско аж руками всплеснул. – Ситникову я знаю, интеллигентная женщина, знает языки, хорошая хозяйка. А у этой бабенки фамилия под стать её внешности, то ли Клячкина, то ли Грачкина, то ли Пачкина. Что-то из этой оперы. Продавщица то ли из какой-то палатки, то ли из низкопробной забегаловки. К концу жизни у Анатолия совсем испортился вкус на женщин. Или с деньгами стало совсем плохо. Одно из двух. Сейчас дам её телефон, я его записывал. Анатолий сказал, что у этой Клячкиной его можно найти.
Краско перевернул ещё несколько листков записной книжки, на новом листке записал ещё один телефон.
– Точно, её фамилия Клячкина, – усмехаясь, он передал бумажку Аверинцеву. – Вера Антоновна. Вот память… Кажется, знойная женщина. Впрочем, я её видел только один раз и то мельком. Вас не интересуют знойные женщины?
– Меня, как вы заметили, сейчас интересуют другие вещи.
– Скажите, я чем-то вам помог?
– Очень помогли, – Аверинцев спрятал бумажки в карман. – Просто очень.
* * * *
Вера Антоновна Клячкина оказалась вовсе не знойной женщиной, напротив, человеком весьма худосочным, даже болезненным. Лицо вытянутое, состоящее из одних острых углов, прозрачное, словно у голодного привидения. Из просторных рукавов истончавшегося от старости домашнего халата тянулись тонкие руки. Не удивившись появлению незнакомого мужчины, вообще не выразив никаких эмоций, она пригласила Аверинцева на кухню, не прибранную, заваленную грязной посудой, тесную и узкую, как школьный пенал. Сев напротив гостя, и положив локти на стол, подперла ладонями подбородок и стала разглядывать календарик, пришпиленный конторскими кнопками к голой стене.
– Через три дня к врачу идти больничный закрывать, – подытожила свои наблюдения Клячкина и, снова уставившись в календарь, принялась за новые подсчеты. – Третью неделю на больничном, сильно простыла. Вернее, врач говорит, что я простыла. Но я ему не верю. Все врачи врут. Или диагноз не могут поставить или врут для красного словца, чтобы больного успокоить. Я не верю врачам.
– Так что же говорят врачи?
– Ничего не говорят: вам надо на обследование ложиться. Может, и вправду в больницу лечь? За последние полгода я сильно сдала, похудела вдвое. Не успеваю один больничный закрыть, а уже другой открывать нужно. По телефону вы сказали, что ваша фамилия Комаров.
– Совершенно верно, Комаров, – сказал Аверинцев.
– Странно, Анатолий вас никогда не поминал.
– Мы старые школьные приятели: Овечкин, Краско… Одна компания.
– А, вот как, – упоминание фамилии Краско успокоило Клячкину.
Аверинцев, добираясь сюда, на далекую московскую окраину, подыскивал убедительный повод для своего визита к незнакомой женщине, но так ничего путного и не придумал. Теперь, осмотревшись по сторонам, он знал, с чего начать. Аверинцев запустил руку в карман пиджака, достал бумажник и, послюнявив кончики пальцев, покопался в его содержимом. Выложил на стол несколько крупных купюр, он придвинул деньги к хозяйке дома, проявившей, наконец, некоторые признаки оживления. Клячкина облизала бесцветные губы, спрятала под столом руки и широко распахнутыми глазами уставилась на деньги. Показалось даже, её бледное лицо наливается человеческими красками. Аверинцев, сделав вид, что не замечает удивленный взгляд Клячкиной, спрятал бумажник в кармане.
– Ваш и мой друг Толя Овечкин просил меня позаботиться о вас, если с ним что-то случиться.
– И эти деньги вроде как от него? Надо же, какая забота.
– А вам не интересно узнать, что именно с ним случилось?
– Почему не интересно? Очень даже интересно. С ним всю дорогу что-то случалось. Что на этот раз? Посадили?
– Нет, на этот раз он умер. Погиб. Трагически. Обстоятельства мне самому не известны. Но, кажется, Анатолий предчувствовал свою смерть.
– Не один он свою смерть предчувствовал, – в уголках глаз Клячкиной блеснула мелкие злые слезы. – К этому все шло, этим должно было кончиться. Только трагической гибелью и ничем иным.
– Овечкин просил передать вам эти деньги.
– Сколько тут?
Клячкина вытерла костяшками пальцев глаза, взяла деньги со стола, быстро их сосчитала и положила на прежнее место.
– Я устала от него, – голос Клячкиной дрогнул. – Так устала, если бы вы только знали… Я познакомилась с ним около года назад, думала, поженимся, станем жить, как люди. Нет, мысль о женитьбе ему и в голову не приходила. Он рассматривал меня, как временную сожительницу, а мою квартиру, как ночлежку. Переночевал, на утро ушел, а когда вернется, когда придет в следующий раз – кто его знает. Сперва я его ждала, бывало, не спала ночи. А потом стала уставать от этого ожидания. Мне все надоело. Я так и знала: однажды он уйдет и больше уже никогда не вернется обратно. Так и случилось. Его убили?
– А почему вы так решили?
– Потому что в августе прошлого года он проиграл в карты вагон денег, не смог расплатиться и совсем потерял голову. Какому-то едва знакомому человеку по фамилии Губин проиграл целое состояние. Анатолий написал Губину долговою расписку. Продал свою «Волгу», заложил в ломбарде, но потом так и не выкупил мои золотые цепочки, браслеты, два кольца с камнями. И все равно так и не смог полностью вернуть долг, этих денег не хватило, а уже шли проценты и проценты на проценты. Но все ещё можно было исправить. С Губиным договориться, отдать ему те деньги, что были, остальное вернуть позже. Но Овечкин, его надо знать, он выбрал другой путь. Он решил отыграться, и снова остался с голой задницей. Все, что выручил за автомобиль, за мои драгоценности, все спустил. Дурак, какой дурак… А Губин, он профессиональный катала, с ним в карты садиться, все равно, что в сортир деньги спускать. Карточные долги просто, так за здорово живешь, не списывают. Он совсем растерялся, не знал, за что схватиться. Просил у Губина отсрочки, но тот ответил, что и так долго ждал, терпению приходит конец.
– Насколько я знаю, Анатолий не тот человек, чтобы сидеть сиднем и ждать самого худшего. Наверняка он пробовал что-то предпринять, как-то поправить ситуацию…
– Да, он пробовал все исправить, – Клячкина, кажется, готовая расплакаться, вытерла нос кухонным полотенцем. – Он пробовал… Однажды, прошлой осенью, Анатолий заявляется сюда и прямо с порога объявляет: нам нужно срочно продать твою квартиру. Представляете? А мне что, оформлять себе прописку на Казанском вокзале, на чердаке или в канализационном люке? Где мне-то жить? Об этом Овечкин даже не подумал. Разумеется, я ответила, что этот фокус у него не получится. Пусть поищет другую дуру. Наверное, я и заболела из-за него.
– И чем кончилось это дело с карточным долгом?
– Сами говорите, что Анатолий погиб. Еще с осени Овечкин понял, что не сможет расплатиться и начал бегать от Губина. Сперва просто не подходил к телефону или просил меня отвечать, что его нет. Потом стал приходить сюда все реже и реже, ночевал по знакомым. Однажды он пришел в хорошем настроении, снял трубку и сам позвонил этому Губину. Анатолий как раз устроился на хорошую работу, и ему пообещали дать денег в долг, что-то вроде беспроцентной ссуды. Так вот, он позвонил Губину и сказал, что дела его поправляются, что он сможет рассчитаться через месяц, от силы через два месяца. Но разговора не получилось. Губин ответил, что перестал надеяться на возвращение долга. Поэтому он продал долг Анатолия за тридцать процентов его цены. И теперь Овечкину предстоит объясняться насчет денег не с ним, не с Губиным, а совсем с другими людьми. «Какими ещё людьми? – спросил Овечкин. – Я должен деньги тебе, не каким-то людям?» Губин ответил, мол, теперь ты мне ничего не должен и повесил трубку.
– Думаете, его убили за карточные долги?
Клячкина пригладила рукой растрепанные волосы.
– А иначе за что? В середине ноября сюда ко мне заявились три мордоворота и объявили, что будут ждать здесь хоть целый месяц Овечкина, пока тот не объявится. Я сидела на очередном больничном, плохо себя чувствовала, еле ноги передвигала, а тут три этих лба расселись посередине комнаты, вылупились в телевизор. Представляете?
– Представляю, – кивнул Аверинцев. – А вы не пробовали обратиться, скажем, в милицию?
– Шутите? – Клячкина посмотрела на него, как на ненормального. – Может, вы заметили, что моя квартира на седьмом этаже. Высоко падать. Да если бы я посмела пикнуть, просто пикнуть, то сегодня имела первую группу инвалидности. Это в лучшем случае.
– Так они у вас месяц и гостили?
– Слава Богу, не месяц, всего четыре дня. Они с кем-то поговорили по телефону, видимо, со своим работодателем, и ушли. Их шеф, видимо, понял, что напрасно перекупил долг Овечкина. Ничего он не получит, кроме головной боли. Перед уходом эти ребята заявили, что Овечкину бегать от них осталось совсем не долго, они, мол, знают, где его лежбище. Анатолий часто оставался ночевать у своего дальнего родственника, где-то в Подмосковье. А потом вы знаете, что случилось… Толю нашли и убили.
– А вы не знаете, как найти родственника Овечкина из Подмосковья?
– Не знаю. Этот родственник Анатолию дядей доводился или двоюродным дядей. Или вовсе не дядей, не знаю точно. Помню только, что фамилия у дяди какая-то чудная. То ли Твердолобов, то ли Твердоногов. Что-то такое.
– Значит, вы не виделись с Овечкиным ещё с осени?
– Нет, с зимы. Он пришел сюда в самом начале декабря, второго числа или третьего. Забежал на полчаса, переоделся, переложил из кейса в свою старую спортивную сумку какие-то вещи, не видела, что именно, и ушел с этой сумкой. Кейс оставил.
– Так ничего и не объяснил?
– Он выглядел усталым, лицо серое, какое-то совсем чужое. Я тогда почему-то подумала, что мы видимся в последний раз. Бывают такие мысли, как вспышки молнии, как озарения. Я подумала, что больше его никогда не увижу. Так оно и вышло.
– А вы не отдадите мне тот кейс, что оставил у вас Анатолий? Хотел бы сохранить какую-то вещицу на память о нем. Все-таки мы были дружны…
Клячкина встала, ушла в комнату и через минуту вернулась на кухню с темно темным чемоданчиком. Промокнув тряпку в воде, она стерла пыль с крышки кейса, передала его Аверинцеву.
– Заберите, он пустой. Только это вещь не Анатолия.
– Все равно, я заберу, – Аверинцев положил чемоданчик на колени.
– Скажите, как он погиб?
– Одно знаю точно: все произошло быстро, он не мучался.
Аверинцев, собираясь уходить, поднялся со стула.
– Вот видите, и вы не хотите сказать правды.
Клячкина прижала к костистому некрасивому лицу кухонное полотенце и вдруг заплакала в голос.
