Леха Килла добрался до охотхозяйства, где егерем работал отец, когда позднее серенькое утро уже незаметно переродилось в такой же серый день. Иногда солнце, появляясь в просветах туч, зависало над лесом, бросая на землю негреющий свет. И снова пропадало. Моросил дождик вперемежку со снегом, влажный ветер дул с юга, принося с собой новые тучи.

В этой глухомани, на границе Тверской и Смоленской областей, было холоднее, чем в Москве. Леха выключил двигатель «субару», вытащил из багажника сумку и по извилистой тропке зашагал к дому егеря. Над старым домом, скатанным из круглого леса и крытым листовым железом, уже проржавевшим, поднимался серый дымок. Поодаль на взгорке стоял гостевой дом, где останавливались охотники. Двухэтажный, с резными наличниками, высокой мансардой, черепичной кровлей, в сравнении с охотничьей избушкой этот домина казался дворцом. Над крышей гостевого дома тоже вовсю пыхтела кирпичная труба с флюгером в виде черного кота. Егеря днем топили печь, значит, сегодня сюда должна приехать какая-то важная шишка, популять из ружья.

За Лехой увязалась серая овчарка с черной грудью. Собака помахивала хвостом, признав своего. По вымощенной плитами дорожке он дотопал до егерского дома, толкнул дверь, обо что-то споткнулся в темных сенях, прошел в комнату. Отец, одетый в старый свитер, продранный на локтях, ватные штаны и высокие ботинки армейского образца, сидел у печки.

Приоткрыв заслонку, грел у огня ладони. Видно, только вернулся из леса.

— Какими судьбами? — увидев сына, Владимир Николаевич поднялся с табуретки.

— Тебя решил проведать, — соврал Килла. — Как, думаю, ты тут пыхтишь. Надо бы заехать. И заехал. Для бешеной собаки сто верст не крюк. Даже двести.

Леха поставил на табурет спортивную сумку, вывалил из нее на стол батон сырокопченой колбасы, сосиски в целлофановом пакете и половину головки «Российского» сыра.

— Спасибо, — улыбнулся отец. — Но ты, наверное, забыл: у меня день рождения летом.

— Я все помню, — ответил Леха. — И еще одно дело наклюнулось. У тебя нет той микстуры, то есть настойки, которой я лечился в прошлом году. Ну, когда с дерева грохнулся и почки зашиб.

Леха путано наплел отцу, что на его друга Костю, возвращавшегося вечером домой, якобы напали какие-то придурки, видно, наркоманы, которым не хватало на очередную порцию дури. Вытащили бумажник, а его отделали. Теперь друг мучается с почками. А московские врачи — олухи и дармоеды. Выписали левые пилюли, и все лечение. Какой с этих врачей толк…

Владимир Николаевич кивнул, вышел в соседнюю комнату, вернулся с двухлитровой бутылью с серым осадком на дне. В бутыли плескалась коричневая жидкость, напоминающая перебродивший квас.

— По полстакана три раза в день. Она на спирту.

— Помню.

Леха бережно, как младенца, принял бутылку, завернул ее в газету и уложил в сумку. Когда перекусили московскими деликатесами, глотнули чаю, отец отошел к окну и долго разглядывал машину, на которой прикатил сын. Словно что-то вычислял про себя.

— Твоя? — снова усаживаясь за стол, спросил отец.

— Нет, — помотал головой Леха. — Костян дал к тебе съездить. Ну, тот самый мужик, которого хулиганы отделали.

— Костян дал, — как эхо повторил отец.

Его лицо без всякой причины вдруг стало печальным, а глаза тусклыми. Он сидел на табуретке, поставив локти на стол, и о чем-то думал. На его продубленном ветрами смуглом лице выступили пятна румянца.

— Тебе надо на работу устроиться, — сказал Владимир Николаевич. — На нормальную работу. Ты взрослый мужик. А болтаешься, как карась на уде. Никак не приткнешься.

Про работу отец поминал и в прошлый раз. И в позапрошлый. Он любит изрекать прописные истины: надо работать, надо учиться, надо стараться и стремиться. Только вопрос: кому нужны Лехины старания и стремления? Тошно все это слушать, но приходится. Килла редко видится с отцом, поэтому слушает эту муть, делая вид, будто мнение отца для него хоть что-то значит.

Владимир Николаевич мучается тем, что Леха без его отцовского глаза, без его помощи пропадет в Москве. Свяжется, а скорее, уже давно связался с людьми, которые сломают его молодую жизнь, как зубочистку. А отец месяцами безвылазно торчит здесь. Нет у него ни жилья в столице, ни московской прописки. После развода он просто затолкал шмотки в рюкзак и уехал к своей матери в Торжок. Проболтался там пару месяцев без работы, потом какой-то приятель помог устроиться здесь, в охотхозяйстве. Сколько лет прошло, как мать с отцом разошлись? Пять? Или семь? Бежит время. Точно уж не вспомнить.

— А что это за парни… Ну, с которыми ты… Которые тебе такую дорогую машину дают в нашу-то глушь ездить?

— Ты хочешь спросить, что они за люди? — Леха пожал плечами. — Ну, они обычные парни. То есть, они хорошие люди.

— Дай Бог, — отец вздохнул, понимая, что правды от Лехи все равно не добиться. — Ты ведь у меня единственный сын. Я не хочу, чтобы…

— Батя, не надо, — Леха прижал ладонь к сердцу. — Уши вянут.

— Нежные у тебя уши, — сказал отец. Помолчал и с показным равнодушием задал свой всегдашний главный вопрос: — А как мать?

— Ничего, не болеет, — ответил Леха, подумал секунду и приврал, решив, что отцу будет приятно это услышать: — Как раз на днях тебя вспоминала. Говорит: ты бы к отцу съездил. Мол, как он там. Беспокоится за тебя.

Отец вздохнул, сунул в рот папиросу и задымил. Сколько лет прошло. Неужели до сих пор он ее любит? Чудеса.

— Она беспокоится, — Владимир Николаевич усмехнулся и покачал головой. — А как ее мужик?

— Ничего, пока трактором не переехало, — усмехнулся Леха. — Чего с ним станется? Торгует на рынке тряпьем и сопит в две дырки. Собирается павильон арендовать в каком-то торговом комплексе. Но все денег не соберет. Большие взятки всем подряд совать надо. Такой уж город Москва, куда ни плюнь, попадешь во взяточника. А охотники когда приедут?

— Охотник, он один, уже тут, — ответил отец. — И водитель при нем. Машину за сарай отогнали, поэтому ты не увидел. Сейчас в гостевом доме сидят, в карты режутся. Отдыхают.

— Какой-нибудь начальник из местных?

— Нет, коммерсант. Большими деньгами ворочает. Зотов его фамилия. Иван Семенович. Не слышал?

— Не доводилось.

Большие деньги в понимании Владимира Николаевича — это его годовая зарплата плюс премиальные. А платят отцу на этом кордоне сущие копейки. Пожалуй, на его зарплату можно купить кусок душистого турецкого мыла, белые тапочки отечественного производства, хорошую веревку. И удавиться от полной безысходности. Но прожить, тем более прожить по-человечески, на эти копейки возможности нет. Поэтому Владимир Николаевич упорно ищет подработки. Но в лесу халявных денег не бывает. Когда егерям разрешили отстрел волков, которых в округе развелось видимо-невидимо, он тут же смекнул, что на этом по всем прикидкам хлопотном промысле можно зашибить лишнюю копейку.

Шкуры он выделывал лично. А потом с оказией отправлял сырье в Торжок, а то и в Москву, знакомым таксидермистам. Через пару недель шкуры возвращались обратно, точнее, возвращались чучела убитых волков. Денежные мужики, приезжавшие сюда пострелять кабанов или лосей, охотно покупали товар. Владимир Николаевич разработал целую тактику сбыта чучел. После охоты, когда гости выпивали в доме, вспоминая пережитые приключения, он выносил из подсобки чучело волка на деревянной подставке. Ставил на пол в углу. Горел камин, тени двигались по гостевому залу. Казалось, волк оживал. Скалил желтые клыки и зловеще пялился на охотников красными пуговицами глаз. Реалистично. Аж мороз по спине пробегал. Отец просил недорого, поэтому чучела шли нарасхват.

— Я тут долго думал, — сказал Владимир Николаевич. — Есть одна идея. У нас место освобождается. Поработаешь по хозяйственной части. Ну, пока на подхвате, дичь прикормить, ружья почистить и всякое такое. А к лету мы дадим тебе рекомендацию в заочный техникум. Чтобы учился, так сказать, без отрыва от производства. А как диплом получишь, старшим егерем станешь. И выше пойдешь, в район или даже в область. Молодежь сейчас тут позарез нужна. Одни старики остались в хозяйстве. Я уже с управляющим поговорил, он «за» двумя руками. Поможет.

— Это и есть твоя идея? — усмехнулся Килла.

— А чем плоха?

— А чем хороша? Охотхозяйство, техникум какой-то… Нет, я так сразу не могу ответить. Тут надо мозговой извилиной пошевелить.

— Пошевели, сынок. Только в другой раз за этим лекарством, чувствую, не ты приедешь. А твои дружки. Потому что и тебя хулиганы отделают. Хорошо бы не до смерти.

Вздохнув, отец вытащил из-под стола большую бутылку, на дне которой плескалась самогонная муть, налил рюмку под самый ободок. Сыну выпить не предложил. Опрокинул в рот стопарик, взял с тарелки сморщенный соленый огурец. Не в правилах Владимира Николаевича перед охотой позволять себе рюмашку. Дичь далеко чует запах спирта, может уйти. Но на этот раз, видно, душа сильно просила.

— Может, все-таки плюнешь на московскую жизнь, — сделал последний заход Владимир Николаевич. — Кто там по тебе соскучился, в твоей Москве? Кому ты там нужен? А тут воля, простор. Настоящая мужская жизнь. Руки, ноги у тебя есть и голова на месте. Все в твоих силах.

Леха неопределенно пожал плечами.

— На охоту пойдешь? — спросил отец.

— Если возьмешь, пойду, — кивнул Леха. Никуда идти не хотелось, насмотрелся он на эти дела, когда в прошлом году жил на кордоне три месяца. Но отказывать отцу тоже не хочется. — А твой Зотов возражать не станет?

— Скажу, что ты из наших. Из егерей.

Охота — это лишь красивое название, придуманное для лохов. Никакой романтики в этом занятии нет. Еще засветло Зотов, Леха и отец вышли с территории базы, лесом по узкой тропинке протопали километра три. Остановились возле стрелковой вышки. Такие стоят на зонах: поднятая на десять метров над землей деревянная кабинка с окошками для стрельбы. Заслонки окон, сколоченные из струганных досок, открывались внутрь, петли тщательно смазаны, чтобы скрипом не насторожить зверя. Внутри пара скамеек и маленький столик.

Отец вскарабкался вверх по лестнице первым, открыл люк, махнул рукой, мол, можно подниматься. Пропустив Зотова и Леху, плотно закрыл крышку, присел на край скамьи, чуть приоткрыл створку окна. Зотов устроился напротив него, тоже глянул в окно, на подкормочную площадку, куда по вечерам приходили кабаны, голодавшие зимой и весной.

Теперь предстояло дождаться первых сумерек. В светлое время зверя не жди.

При ближайшем рассмотрении Зотов оказался дядькой лет пятидесяти, худым, с впалыми щеками. Очки в золотой оправе косо сидели на хрящеватом носу. Ерзая на лавке, он изредка шепотом о чем-то спрашивал отца, кивал в ответ головой. На минуту затихал и снова начинал проявлять беспокойство, на месте не сиделось. Он кутался в овчинный тулуп, покусывал губу, снимая рукавицы, гладил ладонью цевье карабина «Тигр» с оптикой. Леха, наблюдая за Зотовым, заключил, что тот не самый опытный охотник, но и не полный дурак. Тулуп нафталином не присыпал, знает, что зверь чует этот запах за километр. Поэтому близко не подойдет. И карабин взял, а не ружье, заряженное картечью. Из ружья матерого кабана не положишь.

Время от времени Зотов вытягивал из внутреннего кармана фляжку с разведенным спиртом, прикладывался к горлышку и выразительно морщился, будто хотел блевануть. После выпивки снова тянуло на разговор.

— А ты хорошо прикормил? — шепотом спрашивал Зотов. — Корма не пожалел?

— Все, как надо, — шептал отец. — Кабану деться некуда. Земля на полях промерзла. В лесу еще снег выше колен. Подкормка единственное спасение.

— Сколько еще ждать?

— Ну, как обычно, — отвечал отец. — На вышку садимся за час до того, как кабан приходит за кормом. У этого зверя все по минутам. Скоро уже…

Сумерки медленно густели. Из окошка просматривалась поляна, заросшая мелким сорным подлеском. Со всех сторон голое место обступал хвойный лес. На дальнем краю поляны, метрах в ста от вышки, лежала подкормка. Леха смотрел на часы, хотелось курить, но в будке табачный дым пускать нельзя. Прошло уже два часа, скоро совсем темно станет, а зверя нет. Отец сидел на голой скамье, не двигаясь, кажется, и холод его не брал. Наконец, на фоне серого снега четко обозначились силуэты четырех поросят-сеголеток и подсвинка. Эти первыми пришли на место, потому что сейчас они самые голодные. Значит, и кабан где-то рядом, прячется в кустах.

Зотов поднялся на ноги, вскинул карабин, поймал в сетку прицеливания фигурку поросенка. Нет, неопытный он стрелок. Слишком напрягает руки. Ствол подрагивает, выписывая в воздухе замысловатые фигуры. И чем дольше он целится, тем сильнее дрожат руки, тем меньше шансов достать цель.

Зотов задержал дыхание, прищурил глаз. Сейчас пальнет. Леха зевнул. Он столько раз становился свидетелем убийства животных, что это зрелище надоело до тошноты. Килла считал, что при современном развитии ружейного дела охота превращается в некое подобие бойни, в занятие, недостойное нормального человека, и у жертвы нет пути к спасению. Вот если бы шансы охотника и дичи уравнять…

Отец сделал Зотову знак руками, мол, погоди, не стреляй. Охотник выпустил облачко пара, переведя дух, опустил ствол. Свободной рукой поправил очки. Минут через десять появился крупный секач с длинными клыками.

Теперь Зотов не зевал. Его лицо разрумянилось, то ли от азарта, то ли от спирта. Он снова вскинул ствол, тщательно прицелился. Поросята и подсвинок, что-то почуяв, с визгом разбежались по сторонам. Кабан замер на месте, словно и он услышал посторонний шум.

Зотов нажал на спусковой крючок, ударил выстрел. За ним другой. Кабан рванулся к лесу, погнал вперед, к дальним зарослям кустарника. У Зотова оставалось пять секунд, не больше, чтобы поймать зверя в прицел и не промахнуться. Леха подумал: вот если бы этот хмырь Зотов взглянул на мир глазами раненого кабана…

Один за другим грохнули два выстрела. Секач на бегу перевернулся через голову, подняв фонтан мокрого снега, повалился на бок. Последние выстрелы оказались удачными, первая пуля прошила шею, вторая сломала позвоночник. Зотов потряс в воздухе карабином.

— У меня всегда лучше получается, когда зверь в движении, — не своим голосом заорал он. — У меня всегда так. По статичной фигуре стреляю хуже.

— Поздравляю, — сказал отец, но охотник не слушал.

Дернув за скобу, он открыл люк, слетел вниз с лестницы. Через поляну помчался к кабану, загребая снег высокими меховыми унтами и взмахивая карабином.

— У-у, бля, козел чертов, — прошептал Килла. — Придурок. Все-таки попал.

— Что-что? — не понял отец.

— Ничего. Хорошо, что эта бодяга кончилась.

Владимир Николаевич и Леха спустились медленно, потому что теперь спешить было некуда.

— Ну, мне пора, — сказал Леха. — Я тут и так загостился. Совсем задубел в этой будке. Вы уж тут сами с кабаном… И мой дружбан ждет лекарства.

— Валяй, иди, — сказал отец. — Там три волчьих шкуры висят в сарае. Может, захватишь с собой? Дяде Мише передашь?

— Передам, — кивнул Леха.

Уже стемнело. Леха стоял перед отцом, почему-то казалось, что теперь они увидятся не скоро, а какие-то важные слова, возможно, самые главные слова, так и не сказаны. Но что это за слова?

— Бать, а правда, что кабаны видят все в черно-белом цвете? Я где-то слышал об этом.

— Не знаю, сынок.

Отец шагнул к Лехе, обнял его за плечи, прижался к его щеке своей небритой щекой.

— Ты там смотри, — сказал он. — Поосторожней, Леша. Время сейчас такое. Страшное.

Он хотел еще что-то добавить, но промолчал, словно пробку проглотил и та застряла в горле. Леха резко повернулся и зашагал обратно. Ему стало жалко отца. Скоро батя отправится вслед за ним, подгонит снегоход, дотянет добычу до базы. До ночи будет свежевать кабана, рубить тушу, потом вмажет с этим жлобом Зотовым. И, если повезет, продаст ему чучело волка.

Леха шагал по тропинке, которая едва угадывалась в темноте, и думал, что батя прожил тяжелую неинтересную жизнь. Наверное, недаром мать называла Владимира Николаевича полным неудачником, жизненным банкротом. И еще как-то… Вспоминать не хочется. И теперь батя мечтает, чтобы Леха пошел по его стопам. Остался в этой дыре и со временем дослужился аж до егеря. Научился выделывать шкуры, прикармливать кабанов, жрал за одним столом с заезжими придурками, если позовут.

За спиной раздались два выстрела. Это Зотов добил полумертвого кабана, пальнув ему в ухо.