Кум проторчал в своем кабинете до позднего вечера, разгадывая очередной шахматный этюд. Сегодня дело пошло веселее, чем в прошлый раз. Он уверено переставлял фигуры, быстро разгадав задумку автора задачки. Ему удалось поставить черным мат в шесть ходов. Он положил на бок ферзя и прошелся по комнате, чувствуя странный зуд в кулаках. Так всегда случалось, когда Чугур испытывал потребность расквасить кому-нибудь морду, покалечить очередного провинившегося зэка.

Снизу уже дважды звонил лейтенант Рябинин. Докладывал, что Николай Шубин доставлен в козлодерку и ждет. Кум отвечал, что пока очень занят, но обязательно спустится вниз, как только освободится. Он хорошо знал, что страх боли, страх мучений действует на человеческую психику сильнее, чем сама боль и физические страдания. Наверняка Шубин уже наделал в штаны от страха, пребывает в полуобморочном состоянии. Кум выкурил сигарету, выглянул в окно: зона спала беспокойным сном грешника. Лишь на вышке сиял прожектор, и площадку возле клуба освещала одинокая лампочка.

Кум запер кабинет, энергичным шагом прошелся по коридору, сбежал по ступенькам в подвал. Лейтенанта Рябинина на месте, за письменным столом под лестницей, не оказалось. Пахло свежей эмалью и сыростью, ремонт уже начался и здесь.

Из подвальных помещений вытащили всю мебель, днем здесь работали зэки-маляры. Кум прошел до середины коридора, распахнув полуоткрытую дверь, переступил порог камеры. Двое контролеров устроились на табуретах за металлическим столиком у стены. Дожидаясь Чугура, они по очереди щелкали по железу фишками домино – забивали козла. Лейтенант Рябинин, оседлав единственный стул, листал засаленный том Дюма: читанный-перечитанный роман "Граф Монте-Кристо". При появлении начальства двое прапоров и лейтенант вскочили со своих мест, но Чугур только рукой махнул.

– Вольно. Можете сидеть.

Заключенный Шубин, раздетый до кальсон, босой, стоял на коленях под блоком с крюком, укрепленным в потолке между двумя люминесцентными лампами, прикрытыми колпаками из металлической сетки. И еще одна лампочка, совсем дохлая, тоже зарешеченная, горела над дверью.

Руки у Шубина, белые, перепачканные в краске, связаны сзади. Он уставился в пол камеры, смотрит на круглую крышку канализационного колодца прямо перед собой, потому что была команда головы не поднимать и по сторонам не смотреть. У него за спиной – стена, радиатор отопления и высокое окошко, забранное решеткой. Чугур взял Шубина за подбородок, приподнял ему голову и заглянул в испуганные глаза, глубокие, как темный омут. Зэка била мелкая дрожь.

Еще вечером Чугур строго предупредил контролеров, чтобы парня пальцем не тронули. Следует лишь связать ему руки за спиной. Браслеты снять, а запястья связать веревкой, желательно толстой. Если пользоваться наручниками, то у Шубина, когда его вздернут за руки, могут сломаться пястевые кости. Наступит болевой шок, он потеряет сознание и не заметит, что оказался в одном шаге от смерти. Парень должен быть в сознании и твердой памяти. Он должен все видеть и понимать, что происходит...

Но контролеры, как всегда, перестарались. Под глазом у Шубина огромный синяк, на скулах и подбородке ссадины. Сломанный нос распух, свернут в сторону и теперь напоминает перезрелую сливу, раздавленную сапогом.

– Ну, что, скучаешь? – доброжелательным тоном спросил его кум. – Сейчас мы тебя развеселим.

Шубин, ожидая какого-то подвоха, удара по лицу или пинка ногой, не ответил. Только вжал голову в плечи и закрыл глаза.

– Ты правильно тогда заметил, – продолжал кум, – на зоне всякое может случиться. Загадаешь, что завтра на волю выходить. А на самом деле...

Он не договорил, мол, понимай, как хочешь, что там на самом деле. А про себя довел свою мысль до логического конца. Вместо Шубина на свободу выйдет полный придурок, поджигатель сельского клуба Сергей Телепнев, хотя этот кадр даже не отличает воли от тюрьмы. А Кольке выпала паршивая карта, выпало ему здесь остаться навсегда. Сам накаркал. Шубин, словно угадав ход мыслей кума, жалобно всхлипнул. Кажется, он был готов разрыдаться.

Кум снял галстук на резиночке, скинув форменную рубашку, повесил ее на спинку стула. Оставшись в полосатой майке без рукавов, размял накачанные плечи ладонями и приказал:

– Давайте, ребята, начинаем. А то мне еще домой возвращаться. Не люблю я по темноте...

Двухметрового роста худой прапор по фамилии Иткин, встав на табурет, сноровисто перебросил длинную веревку через блок. Другой конец веревки привязал к запястьям Шубина.

– Чуть повыше его, – скомандовал кум, когда контролеры, поплевав на ладони, стали тянуть веревку вниз.

Ноги Шубина отделились от пола. Он закричал от боли, почувствовав, как плечевые кости выходят из суставов и рвутся сухожилия. С заломленными назад руками Колька повис на веревке и закричал в голос, что не виноват, все произошло случайно...

– Трави потихоньку, – приказал кум контролерам и обернулся к Рябинину. – Ну, чего смотришь? Придержи его, чтоб не качался.

Лейтенант проворно подскочил к Кольке и, взяв его сзади за плечи, встал в позу бойца сумо. И тут же Чугур нанес первый удар – кулаком в печень. Колька замычал, как корова на бойне.

– Это так, разминка, – словно оправдываясь, сказал Чугур: удар вышел немного смазанным, – что-то вроде пристрелки. Кровь застоялась от сидячей работы. Сейчас разогреюсь.

Он сделал полшага вперед. Уперся взглядом в плоский Колькин живот, находившийся на уровне его плеч. Развернулся и жахнул по ребрам. Смачный звук удара сопровождал треск сломанных костей. Чугур довольно улыбнулся: мол, есть еще порох там, где ему положено быть...

У Рябинина ночное дежурство, торопиться ему некуда. Газета, которую в спешке он захватил из дома, оказалась позавчерашней, уже прочитанной. Бутерброды, что собрала жена, он съест под утро, в эту пору почему-то просыпается дикое чувство голода. Махнет пару стаканов сладкого чая. Жаль, что из козлодерки всю мебель перетащили в соседнее административное здание, можно было бы вздремнуть на железной койке под шерстяным солдатским одеялом. А на жестком стуле долго не поспишь.

Лейтенанту повезло, что именно на его дежурство выпало это развлечение: наказание зэка, запятнавшему Чугуру мундир. Конечно, не бог весть какая потеха, но все же лучше, чем ничего. Есть с кем словом переброситься. Двое контролеров-прапорщиков тоже рады поучаствовать в спектакле. Рябинин знал, что прапоры заключили пари на три флакона водяры. Тот, который длинный и тощий, похожий на туберкулезника прапор по фамилии Иткин ставил на то, что майор забьет пацана насмерть.

Второй контролер, Прохоренко был убежден, что Чугур отделает чувака, как бог черепаху, это само собой, потому что мундир и штаны денег стоят. Однако не до смерти, нет... Зэк, откинувшийся после побоев – рутина жизни. Но этому парнишке, по слухам, три дня до звонка осталось. У кума тоже есть сын, примерно одних лет с Колькой. У Чугура рука не поднимется прибить парня...

Шубин очнулся на полу и потряс мокрой головой. Над ним стоял контролер, тот, что пониже ростом – Прохоренко, с пятилитровым алюминиевым чайником. Струйка холодной воды текла из носика на глаза, заливала щеки и распухший нос. Шубин попытался шумно высморкаться, но ничего не получилось, и дышать почему-то стало еще труднее. Вода лилась и лилась. Смешиваясь с кровью, она уходила под круглую крышку канализации в бетонном полу. Шубин удивился тому, что он еще жив. Странно... Как может жить человек, которого уже убили?

– Не разводи тут сырость, – сказал напарнику Иткин. – Он уже в порядке. Видишь, шевелится.

Прохоренко унес чайник, грохнул им о железный стол. Коля поднял голову и увидел все ту же картину, какую наблюдал и два, и три часа назад. Темно-желтые стены козлодерки, разукрашенные пятнами плесени. Ржавый стол у стены, пара табуреток и колченогий венский стул. Готовясь к ремонту, отсюда вытащили железные шкафчики, в которых хранилась сменная одежда контролеров и всякий хлам.

Чугур в старых брюках и майке в голубую полоску, широко раздвинув колени, сидел на табурете. Он курил, стряхивая пепел в жестянку из-под кофе. Стоявший рядом с ним долговязый прапор поеживался от холода, тер ладони и простужено покашливал в кулак. Но кума не брали ни сырость, ни холод: лицо покраснело, в глазах блеск азарта. Правый бицепс у него дергался в нервном тике.

– Вот она, моя татуировка. – Чугур ткнул пальцем в плечо, на внешней стороне которого подрагивал якорь.

Наколка со временем поблекла, лучше всего читались два крюка и верхняя часть с канатом, продетым в кольцо.

– Сделал, когда в морской пехоте служил, – пояснил Чугур. – Ну совсем пацан был, детство в одном месте играло. И всю жизнь стыжусь этой наколки. Это урки себе шкуру портят, и я вроде как блатной. Мне эти феньки не по чину.

Прохоренко встал на цыпочки и шепнул Иткину на ухо:

– Плакала твоя водка, можешь деньгами отдать. Я не возражаю.

Иткин покашлял в кулак. По всему выходило, что он проспорил. Чугур, кажется, совсем забыл про зэка, треплется за жизнь, травит байки про свою татуировку. И, кажется, настроен очень миролюбиво.

– Еще посмотрим, – тихо буркнул себе под нос Иткин, с интересом изучая Кольку.

Тот лежал на боку и гадал про себя, когда кончатся его мучения. Стоило лишь пошевелиться, как боль в вывернутых суставах отзывалась в груди, опускалась ниже и застревала в промежности, как острие невидимой иглы. Он попробовал растянуть веревку, больно врезавшуюся в запястья. Ничего не выходит. То ли веревка прочная, то ли сил не осталось. Пальцы и предплечья онемели, а руки сделались тяжелыми, будто к ним привязали железные чушки. Кольке было трудно дышать, казалось, что в горло попал ком грязи, застрял в дыхалке и не проходит ни назад, ни вперед. В голове грохотали колеса товарного поезда, оглушительно гудели электрички. Сквозь эти звуки человеческие голоса долетали издалека, словно с того света.

– Не пробовали марганцовкой вывести? Марганцовкой больно, но, говорят, очень эффективно. – Лейтенант подошел поближе к куму, разглядывая блеклую татуировку.

– От марганцовки шрам остается, – помотал головой кум, – как от ожога. А, хрен с ней. Теперь уж поздно наколку сводить. Пустяки все это. Я ведь ношу рубашки с длинным рукавом, под формой не видно.

– Да, никогда у вас татуировки не замечал, – будничным тоном сообщил Рябинин. – Если бы вы не показали, я и внимания бы не обратил. Выцветшая какая-то...

– Ты жену-то с ребенком на юга отправил? – спросил кум.

– Послезавтра уезжают.

– А ты, наверное, рад? – рассмеялся Чугур. – Какую-нибудь теплую бабу уже присмотрел?

– Какие в наших краях бабы? – удивился Рябинин. – Одни проблядушки.

Что верно, то верно, народонаселение поблизости от зоны в основном мужское, поскольку селятся тут те самые люди, что отбывали срок за забором. На одну бабу трое кавалеров. Такой вот демографический казус.

– Это точно... – Кум раздавил окурок в банке с решительным видом человека, который собирается приступить к важному делу, и махнул рукой лейтенанту.

Рябинин склонился над Колькой, заглянул ему в глаза, словно сам хотел убедиться, что парень дышит, очухался.

– Не заснул, земляк? – весело спросил лейтенант. – Ты не спи, а то замерзнешь. – И улыбнулся куму.

Чугур резко встал, снял с руки золотой перстень, положил его на стол. Поднял чайник, присосавшись к носику, хорошо промочил горло. Потом вынул из кармана перчатку, натянул ее на правую пятерню. Пошевелил пальцами, проверяя, плотно ли легла кожа.

– Вы ребята, смотрю, совсем заскучали? – Чугур подмигнул лейтенанту. – Сейчас станет веселее. Тяните веревку.

В душе у прапорщика Иткина шевельнулась надежда. Может статься, он не проспорит три пузыря. Прапор подбежал в дальний угол козлодерки, схватился за конец веревки и, не дожидаясь Прохоренко, со всей дури дернул ее на себя, выворачивая Шубину руки за спиной. Тот закричал от боли.

– Полегче, – осадил кум прапора, – так ты ему кости сломаешь. Плавно тяни. Не дергай.

Колька продолжал кричать. Его душили слезы боли и несправедливой обиды. Ступни его оторвались от пола на несколько сантиметров. С заломленными назад руками он качался на веревке и скулил, как подстреленная собака.

– Кто-нибудь заткнет ему пасть?

Кум огляделся по сторонам, нашел взглядом лейтенанта и кивнул, мол, давай, чего ждешь. Рябинин проворно поднял с пола тряпку, пропахшую солидолом, рукой надавил Шубину на нижнюю челюсть, заставив того открыть рот. Затолкал ему тряпку в глотку так далеко, что тот не мог вытолкнуть ее обратно языком. И сунул под нос кулак: дескать, только пикни, тварь, и от меня огребешь. Колька замычал, он чувствовал, что дыхания не хватает. И если его не забьют до смерти, он наверняка откинется от удушья.

– Выше, – скомандовал Чугур, – чтобы его брюхо оказалось на уровне моего плеча. Еще выше.

Второй контролер, помогая Иткину, уперся ногами в пол, схватился за веревку и потянул. Они привязали ее к радиатору отопления и отступили в сторону, к двери. С этой позиции самый лучший обзор. Чугур сделал замах, но не ударил, отступил на шаг, потому что Колька попытался пнуть его ногой в грудь. Это робкое сопротивление не разозлило, а развеселило кума.

– Эй, лейтенант, – крикнул он. – Держи ему ноги.

Рябинин зашел сзади, придвинув ногой табурет, уселся на него. Хотел согнуть в коленях ноги Шубина, но тот довольно чувствительно пнул лейтенанта в грудь босой пяткой. На большее Кольку не хватило. Через сломанный нос в легкие попадало слишком мало воздуха. Дыхание перехватывало после каждого движения.

Чугур подошел ближе, снизу вверх посмотрел на свою жертву.

– Брыкаешься, – сказал он одобрительно, – и правильно делаешь. Человек должен защищаться. Ну, продолжим?

Кольке хотелось кричать так, чтобы вся боль вышла из него с этим криком. Пусть хотя бы скажут, объяснят, за что с ним так? Но вместо слов смог только промычать что-то невразумительное.

– Эх, где мои семнадцать лет, – вздохнул Чугур.

В следующую секунду он, хорошенько размахнувшись, с чудовищной силой влепил зэку кулаком в печень. Колька резко выдохнул воздух, его мотнуло так, что кляп вывалился изо рта. Раскачиваясь, как маятник, он сверху плюнул куму в лицо красной слюной и снова попытался достать его ногой.

– Ну держите меня за гланды. – Чугур стер левой рукой со лба и подбородка Колькину кровь, поправил перчатку на правой и довольно подмигнул Рябинину.

У лейтенанта по спине пробежал холодок. Он понял, чем кончится дело...

С раннего утра Кот околачивался у крыльца медсанчасти. Здесь же торчали еще восемь зэков, решившие по болезни или от лени закосить от общих работ, получив справку у фельдшера Лукова. С пустыми руками сюда не приходили, потому как получить на халяву выходной – дело нереальное. Нужно подогреть лепилу, тогда и он пойдет навстречу. Кто-то сжимал за пазухой кусок сала, завернутый в газету, кто-то прятал в карманах сигареты или кулек карамели.

Уже начался завтрак, а Луков почему-то все не открывал дверь. Если не получить справку до построения, значит, выходной накрылся. Кот пришел не за справкой: с тех пор, как за Колькой вчера вечером пришли лейтенант Рябинин и двое прапоров, о нем не было ни слуху ни духу.

Едва объявили побудку, к Коту прибежал помощник фельдшера, молодой жулик Вася Морозов. Вывел его на зады барака, в укромное место за кучей угля, и нашептал, что под утро Шубина на носилках притащили из административного корпуса в больничку. Парень выглядел хуже лежалого жмурика, но был в сознании, даже не бредил. Попросил у дежурного фельдшера шариковую ручку и листок бумаги.

Положили его на кровать в дальней двухместной палате, куда обычно попадают авторитетные воры или башливые зэки. И даже эту кровать отгородили матерчатой ширмой, чтобы его никто не увидел из коридора через застекленную дверь. Якобы кум велел никого туда не пускать. Но Колька просил, чтобы к нему пришел Кот. Говорит, что очень надо. Врача из вольнонаемных сегодня нет и не будет, а с фельдшером Луковым, поскольку он зэк, договориться всегда можно.

Через четверть часа Огородников стоял у крыльца больнички, дожидаясь начала приема, но лепила, казалось, заснул летаргическим сном.

– Я только на минутку, – громко сказал Кот, обращаясь к недовольному контингенту.

– Все на минутку... – отозвался кто-то, но Костян его не слышал.

Он поднялся на крыльцо, дернул за ручку двери и, не дожидаясь приглашения, вошел в медсанчасть. Фельдшер Луков сидел за столом у окна и что-то писал.

– Самим не входить, позову, – не отрываясь от писанины, сказал он.

Кот плотно прикрыл за собой дверь и остался стоять у порога. Луков поднял взгляд, положил на исписанную бумажку больничную карту и встал.

– А, это ты, – Луков вышел из-за стола, подбежал к Косте и перешел на шепот, хотя в медсанчасти не было ни души, только их двое. – Чего ты приперся?

– Узнать, что с Шубой, – ответил Кот. – Морозов приходил, сказал, что Колька совсем плох. Будто он мне какое-то письмо просил тебя передать.

– Ты Морозова не слушай. – Сейчас Луков жалел, что до появления Кота не успел сжечь злополучное письмо. – Мало ли чего он наболтает. Письмо... Это он только хотел написать, но не смог. Шагай отсюда. Я тебя умоляю, уходи.

– Где Колька? – Костян не двинулся с места.

– В палате твой Колька, в отдельной палате. – Луков так разволновался, что его пот прошиб. – Лежит себе и болеет. У него сильная простуда после кандея. Теперь вали отсюда.

Кот не двинулся с места. Он вытащил из кармана короткую проволоку, загнутую на конце. Живо вставил этот инструмент в шов рукава своей куртки и выудил оттуда скатанную в тоненькую трубочку купюру. Развернул ее и сунул в ладонь фельдшера.

Несколько секунд Луков тупо разглядывал пятидесятидолларовую банкноту. Выходит, что он должен прямо сейчас принять нелегкое решение. Отказаться от этих денег, огромной суммы по здешним понятиям, или все же рискнуть и пойти навстречу Костяну.

Победила жадность. Луков метнулся к двери, повернул ключ в замке, затем нырнул под стол, отодрал от пола кусок линолеума, спрятал под него сложенную пополам бумажку. И снова бережно уложил линолеум на место. Потом наклонился к ящику стола, вытащил и сунул в руку Коту пару исписанных листочков и фотографию Кольки. Ту самую, где тот был снят вместе с младшей сестрой Дашкой.

– Учти, если об этом письме узнает Чугур, – предупредил Луков Костяна, – то нас с тобой положат в морге на соседних разделочных столах.

– Где Шуба? Дай я к нему пройду. – Костян двинулся в сторону палаты.

– Ни за что! – Луков встал у него на дороге. – Хочешь, забирай деньги обратно. Только все равно не пущу. Чугур сказал, если посторонний кто войдет, кишки из меня выпустит и на них меня же удавит. Я ему верю, он так и сделает. А Колька все равно спит сейчас. Шнифт за зуб даю, спит. Эй, ты куда?

Кот подбежал к столу, вытащил из-под карты больного покрытый луковскими каракулями листок. Медицинская справка о смерти осужденного. Шубин Николай скончался от двухсторонней пневмонии, отягощенной... Кот бросил справку на стол, со зверским видом шагнул к Лукову, в испуге отступившему к стене. Схватил его за грудки, сдавил шею воротником халата с такой силой, что физиономия лепилы покраснела от удушья.

– Ты кому, тварюга, путевку выписал? – прохрипел Кот. Он был вне себя от ярости и в этот момент мог убить кого угодно, хоть самого кума. – Кольке?

Кот ослабил хватку и занес для удара кулак.

– А-а-атпусти, – с трудом перевел дух Луков. – Ты что, офонарел?

– Ну, говори.

– Это кум Кольку уделал, – простонал Луков. – Лично он. А мне через офицера велел быстро оформить все бумаги. И справку выписать. Ее отправят родственникам Шубина. Прямо сегодня.

– Колька жив?

– Жив, жив, – кивнул Луков. – Полчаса, как сознание потерял. То есть, пока жив.

– Что значит пока?

– А то значит, что с такими травмами долго не пыхтят. Ну, еще час. Ну, два... И кранты.

– Что с ним, объясни толком? – Костян отпустил фельдшера.

– Разрывы внутренних органов, – ответил с облегчением Луков, поправляя халат. – Тебе от этого легче? Просто удивительно, как он дотянул до утра. Видно, очень хотел, чтобы это письмо дошло до сестры. Все, теперь топай. Кум припрется с минуты на минуты или еще кто из начальства. Уходи, прошу... Меня же уроют, и тебя заодно. Иди, Костя... Иначе я сам офицера крикну.

Луков, открыв дверь, вытолкал Кота за порог, повернул ключ в замке и упал на стул. Когда он подносил к сигарете огонек зажигалки, руки у него тряслись, будто с дикого перепоя.

Последние пару дней Дашка ночевала в доме своей бывшей школьной подруги Оксанки Захаровой. Здесь ей выделили отдельную комнату на втором этаже. Большую светлую комнату, о которой можно только мечтать. Широкая кровать с ортопедическим матрасом, стереосистема, стильная мебель из бамбука, на полу вместо ковров разноцветные циновки из тростника. Вокруг дома два гектара земли, старые деревья, альпийские горки, есть даже настоящий родник.

Дашка отпросилась с работы на пять дней не для того, чтобы пожить в этом раю в свое удовольствие. Она решила, что за это время успеет наскрести недостающие тридцать тысяч баксов. Украсть такие деньги в их маленьком городе просто негде, но занять можно. По слухам, отец Оксанки ворочает такими делами, что для него тридцать штук – это так, мелочь на карманные расходы.

Оксанка говорила, что в кармане у отца крупный мясоперерабатывающий комбинат, страховая фирма и еще море разных активов. Их оборот не сосчитать на двенадцатиразрядном калькуляторе. Судя по особняку, где летом вместе с дочерью жил Леонид Иванович, Оксанка если и приврала, то самую малость. В гараже на пять машин – только породистые иномарки. Костюмы Захаров носит покупные, но покупает их даже не в московских бутиках, а летает за шмотками в Лондон или Рим. Не мужик, а куль с деньгами. И сотенные валятся прямо из ширинки. Тридцать штук можно выдоить из него одной левой.

Главное, с того боку подойти к Леониду Ивановичу, ведь к дойной корове тоже надо знать, как подступиться. Иначе так лягнет, что на век дурой останешься. И еще надо заранее выстроить схему будущего разговора, найти такие простые и убедительные слова, чтобы Захаров не смог отказать. Второй день Дашка только тем и занималась, что искала подходы к богатому папашке. Наконец решила, что можно попросить денег через Оксанку.

Дашка завела с ней разговор за завтраком, когда кухарка куда-то вышла, и они остались одни на кухне. Дашка в нескольких фразах обрисовала положение, провела ладонью по горлу и добавила:

– Вот так бабки нужны. Оксан, у твоего отца можно денег занять?

– Сколько? – Оксанка сосредоточенно жевала кусок хлеба, намазанный маслом и джемом. – Много? Если немного, ты бы у меня попросила.

– Ровно тридцати штук не хватает, – выпалила Дашка. – У меня есть семьдесят, а нужно сто.

– Я попробую поговорить, – ответила Оксанка, – но ничего не обещаю. Это все от его настроения зависит. Если есть свободные деньги – может дать.

– Ты уж поговори, попробуй. Просто даже не знаю, как без этих денег Кольку из зоны вытащить. Семьдесят тысяч не та сумма. Тамошний начальник может не клюнуть на такие деньги.

– А с чего ты решила, что все выгорит? Ты сунешь взятку, и перед Колькой прямо сей момент ворота распахнутся? Выходите, пожалуйста. Сделайте такое одолжение. Да еще билет на поезд купят. В мягкий вагон.

– Я уже говорила. Весной был тут один мужик, который вместе с Колькой сидел. Этот Чуев говорит, что такие случаи бывали. Надо только предложить такие деньги, от которых Чугур не сможет отказаться.

– Чугур?

– Да, это такая дурацкая фамилия у заместителя начальника колонии по режиму. Говорят, что он за деньги все сделает. Только надо собрать сто штук.

– А тебе в голову не приходило, что этот Чугур может бабки хапнуть, – Оксанка вытерла губы салфеткой, – а потом скажет, что тебя видит первый раз в жизни. Крутанет динаму. И ты голая. Одни долги.

– Не крутанет. Обосрется. А ты Леонида Ивановича сегодня видела?

– Видела. Он какого-то звонка ждет. Никуда ехать не собирался.

– И как у него настроение?

– Выше среднего, – ответила Оксанка. – Даже улыбнулся. Вообще-то он редко улыбается.

– Может, сейчас самый момент? – Дашка допила кофе и потерла ладони. – Ну, чтобы к нему подвалить насчет денег? Попробуешь? Авось, выгорит.

– Рискну здоровьем, – голос Оксанки звучал тускло. – Но не сейчас.

После завтрака Дашка переоделась в рабочий комбинезон, ножом срезала верх у канистры из-под стеклоочистителя. Залезла под свою "хонду", стоявшую на садовой дорожке под березой недалеко от гаража и, отвернув гайку, слила отработанное масло в эту емкость.

Оксанка с праздным видом бродила вокруг машины. День впереди маячил пустой, надо придумать, чем себя занять вечером.

– У меня прямо паранойя, – громко говорила Оксанка. – Мне все кажется, что парни со мной знакомятся из-за отцовых денег. А нормального чувака найти трудно. Я тут на одного прямо запала. Весь из себя. Симпатичный, как киноактер. Звоню ему с утра до вечера. А он все на тренажерах качается.

Дашка с деловым видом натянула на руки нитяные перчатки и заползла под машину.

– Качков женщины не интересуют, – раздался оттуда ее приглушенный голос. – Говорят, эти тренажеры потенцию снижают.

– Может быть, снижают, – кивнула Оксанка. – Только я этого проверить не могу. Как ни позвоню, он все время в зале.

Дашка выползла из-под машины, встав на корточки, вытащила емкость с маслом.

– Только не разлей, – попросила ее Оксанка и показала пальцем на разноцветные плитки, которым вымощены тропинки и площадка перед задним крыльцом дома и выездом из гаража. – Очень дорогие эти плитки. Отец их откуда-то выписывал... Чуть ли не из Испании. Отец нам таких навставляет за эту плитку.

– Не разолью.

Дашка сняла перчатки, бросила их на землю. Открыла капот, отвинтила крышку новой канистры и стала заливать масло.

– Я вообще не понимаю, зачем ты сама масло меняешь, – не отставала Оксанка. – Удовольствие так себе...

– Я не ради удовольствия. Я что, должна какому-то слесарю подарки делать? – отозвалась Дашка. – У меня и так каждая копейка на счету.

Оксанка села на траву, прислонилась спиной к березе и мечтательно закатила глаза.

– Как мне хочется быть такой же самостоятельной, как ты, – сказала она. – Едешь, куда хочешь. Делаешь, что хочешь... А тут целый день одни обязанности. То институт, то английский, то французский... И никакой передышки. Даже летом чувствую себя, как каторжная.

– Терпи...

– Ничего, доучусь, свою туристическую фирму открою. А то мать мотается, сейчас вот в Америке. Меня не взяла, чтобы я тут сидела, как собака на цепи. Ой, вспомнила. Мы ведь в Таиланд на неделю летали. Так классно. Отец там виллу покупает. Если все получится, будешь к нам приезжать.

Дашка закрыла капот, наклонившись, подняла канистру с использованным маслом. Какие скользкие края, ухватиться не за что! Дашка крепче вцепилась пальцами в пластиковую посудину, но не удержала ее, сделала шаг назад и оступилась, подвернув ногу. Она успела отскочить в сторону, когда канистра, выскользнув из рук, упала на цветные плитки. Возле гаража образовалось пятно, похожее на огромную кляксу.

Леонид Иванович Захаров, куривший на балконе второго этажа и наблюдавший за девчонками, едва не плюнул от досады. Он раздавил сигарету в горшке с цветами, матерно выругался и ушел в свою комнату.