Глава двадцать восьмая

Храмов и Дундик прибыли на кирпичный завод ранним утром. На этот раз, чтобы по человечески скоротать долгие часы ожидания, они привезли целый сверток жареных котлет, сыр, дюжину пива и пару бутылок водки. Устроились в будке у распахнутых настежь ворот.

Вполне приличное помещение. Предбанник, комната метров двадцать, через оконный проем просматривается весь двор. Дундик положил автоматы в углу. Посреди комнаты поставили пару ящиков, уселись на них, расстелили на полу газету, разложили еду, выпивку и взялись за карты.

В девять утра приехал Тарасов и строго наказал, чтобы к водке, пока дело не сделано, не прикасались. Он ещё раз сказал то, что мог бы и не повторять. Приедет «Опель», машину пропустить, если будут другие гости, разобраться по старой программе. Действовать решительно, ну, и так далее… Даже скучно слушать.

Наконец, Тарасов ушел. Храмов тут же распечатал бутылку и накатил в пластмассовые стаканчики граммов по сто. Закусили котлетами, и выпили пива. Бутылка кончилась быстро, как-то незаметно. Пришлось снова засесть за карты.

Когда «Опель» въехал в ворота, Дундик и Храмов взяли в руки автоматы, подошли к двери и стали ждать гостей. Прошло десять минут. Никто не появился. Через двадцать минут стало ясно: никто больше не нагрянет. Храмов вернулся в комнату, положил автомат на пол и стал глотать пиво, пуская в бутылку воздушные пузыри. Дундик курил, выпуская изо рта колечки дыма.

Итак, все кончилось благополучно, без крови.

…И тут грянули выстрелы. Это было так неожиданно, что Храмов выронил из рук бутылку. Бутылка разлетелась, как осколочная граната. Стрельба продолжалась. А потом стали кричать в мегафон. «Дом окружен. Вы блокированы. Сопротивление бесполезно. Предлагаем сдаться и выйти с поднятыми руками».

И снова стрельба.

– Менты, – прошипел Храмов.

Он прижал к груди автомат.

– Что делать?

– Сваливать, мать твою, – Дундик мучительно соображал, в каком направлении лучше отступить. – Давай через двор. Там здоровая дыра в заборе. Через нее.

– Почему через нее?

– Потому что за воротами наверняка менты. За забором через поле рванем.

– Лады.

Храмов первым выскочил из будки. Через окно Дундик видел, как он пробежал половину двора, вдруг остановился, упал в лужу и больше не встал.

– Помогите, – Храмов барахтался в луже. – Стасик, помоги.

Дундик присел на корточки, обхватил голову руками. Скорее всего, стрелял снайпер. Мог убить Храмова первым же выстрелом, но не убил, тяжело ранил. Обычная тактика снайперов. Ты бежишь к раненому товарищу оказать помощь – и тут кладут тебя. Рядышком. Нет, Дундик не такой дурак, чтобы проглотить голый крючок, даже без наживки. Он выглянул в окно будки, бросил быстрый взгляд на двор. Людей не видно. Только Храмов лежал метрах в тридцати от будки. Обхватив прострелянный живот руками, корчился в грязной луже.

– Помогите. Сволочи. Мать вашу. Кто-нибудь.

Слышно, как голос слабел. Все, Феликс уже не жилец. Храмов на корточках сидел у окна, мучительно соображая, что делать дальше. Выбор не велик: или торчать здесь, в будке, ждать своей пули. Менты вряд ли захотят взять его живым. Другой вариант – пойти на рывок. Одно из двух. Да, выбор не слишком богатый. Но во втором случае есть хотя бы какой-то шанс. Пусть минимальный.

– Помогите. Ублюдки. Мать вашу…

Интересно, откуда бьет снайпер? А может, это вовсе не снайпер. Не важно. Двор большой, вокруг полно всякой металлической рухляди, горы битого кирпича, разбитых бетонных плит. Есть где затаиться.

– Помогите.

Голос Храмова совсем ослабел. Минут через пять ему капут. А может, и раньше откинется друг. Дундик перекрестился, передернул затвор. Он привстал, высунул ствол в проем окна и полоснул короткой очередью по двору. Он выпустил ещё несколько очередей. Пули свистели, врезались в бетон, крошили битый кирпич.

– Помогите, – Храмов захлебнулся кровью.

Дундик поменял рожок, закинул автомат за спину, лег на грязный пол и пополз к двери.

Храмов больше не кричал. Перед смертью он нашел в себе силы выползти из грязной лужи. И только оказавшись на сухом пятачке земли, умер.

Дундик выполз на двор, едва не утонул в жидкой глине и глубоких лужах. Шустро работая локтями, заполз за угол будки, взял курс на ворота. До них метров двадцать. Ползти слишком долго, подстрелят. Дундик вскочил на ноги, низко пригибаясь к земле, добежал до ворот, свернул в сторону. Держа автомат на изготовку, он побежал вдоль забора, свернул за угол.

И тут нос к носу столкнулся с человеком в камуфляжном комбинезоне. Поверх комбинезона бронежилет, на голове вязанная темная шапочка. И сам милиционер испугался неожиданной встречи. Он отступил на шаг, поднял кверху дуло короткоствольного автомата, но Дундик выстрелил первым. Бронежилет на груди милиционера разлетелся, расползся, будто был сделан из гнилого картона.

Дундик больше не видел ничего вокруг. Он сам испугался до смерти, со всех ног бросился прочь от забора.

Часто спотыкаясь на кочковатой земле, он побежал к лесу. Бежать было тяжело, Дундик быстро выдохся. Он открыл рот, но воздуха не хватало. Высокая трава вязала, заплетала ноги. Пару раз Дундик падал, но быстро вставал и бежал дальше. Он бросил на землю тяжелый бесполезный автомат, но не почувствовал облегчения.

Кажется, он слышал голоса за спиной, пару одиночных выстрелов. Но все посторонние звуки поглощал скук собственного сердца.

Длинная автоматная очередь перерезала Дундика пополам, когда до спасительного леса оставалось всего три десятка метров. По инерции он сделал ещё два шага вперед, повалился на спину и закатил к небу мертвые глаза.

Тарасов поднял чемодан для нового броска, но тут что-то щелкнуло, и крышка снова открылась. Он посветил фонариком на место падения чемодана. На этот раз не выдержали нижние петли, кое-как слепленные из хрупкого паршивого металла.

Тарасов сел на землю, снова аккуратно утрамбовал деньги, сверху накрыл их крышкой. Он стянул с себя брючный ремень, перевязал чемодан поперек. В эту секунду Тарасов готов был, не раздумывая заплатить хоть сто, хоть двести тысяч долларов за кусок обычной бельевой веревки.

Но купить веревку здесь, в темном штреке, никто не предлагал. Теперь пришлось стоя на коленях ползти вперед, волоча чемодан за пряжку ремня. Когда до выхода из штрека оставалось всего метров двадцать, Тарасов упал на землю, сказал себе, что не сможет ползти дальше, если не отдохнет ещё хоть минуту. Теперь он почувствовал, как сильно устал. Ноги онемели до бесчувствия, руки ныли в локтях и плечевых суставах.

Но долго лежать нельзя…

Через минуту он выбросил уже не нужный фонарик, встал на колени и продолжил движение. Метрах в десяти от выхода из штрека ему попалась дохлая кошка. Видимо, животное заползло в сюда и задохнулось в гнилой сырости. Тарасов раздавил кошку коленкой и пополз дальше. Теперь дышалось легче.

Он высунул голову из штрека и на минуту ослеп от дневного света. Придвинув к себе чемодан, убедился, что крышка вот-вот снова отвалится. Он переложил пистолет в карман брюк, снял с себя пиджак, превратившийся в грязную тряпку. Обвязал им чемодан, скрутил рукава в тугой узел.

Оставив чемодан на краю штольни, Тарасов выбрался наружу, распластался на склоне. Мягкий сырой от дождей грунт сыпался под подметками ботинок. Нет, так чемодан наверх не поднять. Тарасов снова забрался в штольню, развязал узел из рукавов.

Он расстелил пиджак на земле, поставил на него чемодан, сам лег сверху. Захватив ладонями рукава пиджака, пропустил их под мышками, крепко, изо всех сил, затянул узел на груди. Тарасов сел на землю. Чемодан крепко держался на спине. Порядок, получилось нечто вроде огромного ранца.

Но один пиджак может не удержать тяжелую поклажу. Нужна страховка. Он схватил рукой металлическую пряжку ремня, перевязывающего чемодан поперек. Сунул эту пряжку в рот, сжал зубами. Теперь ещё лучше. Тарасов снова выбрался из штольни, лег на склон.

Когда он поднимал вверх левую ногу, грунт под правой ногой крошился, сползал вниз. Чтобы продвинуться вверх всего на десять сантиметров, приходилось совершать слишком много бесполезных лишних движений. Живот и грудь Тарасова облепила мокрая глина, человек сделался ещё тяжелее. Пальцы хватали мокрую землю, поросль из молодых чахлых кустиков травы и не могли ни за что зацепиться.

После нескольких минут бесплодной борьбы с ползущим под ногами грунтом, он нашел противоядие.

Поднимая вверх ногу, он отводил её назад и, что есть силы, бил носком ботинка в землю. Ботинок глубоко зарывался в грунт. Получалось нечто вроде ступеньки. Тарасов поднимался вверх и бил в грунт другой ногой. Сантиметр за сантиметром он карабкался вверх.

Язычок ременной пряжки задрался и впился в правую ноздрю, из носа пошла кровь. Он сжал пряжку сильнее и сломал два нижних зуба. Но Тарасов уже не обращал внимания на боль. Оставалось совсем немного. Метров пять до верхнего края воронки – и конец. Важно было правильно рассчитать силы. Он раскинул руки в стороны, вбил носки ботинок в грунт, недвижимо полежал на склоне две или три минуты и продолжил подъем.

После отдыха стало легче. Тарасов дополз до конца склона, лег на спину, развязал рукава пиджака. Он встал, обеими руками прижав чемодан к животу. Оглядевшись по сторонам, побежал между оврагами по направлению к своему ориентиру, высокой березе.

Журавлев показал пальцем на экран монитора.

– Смотри. Прямо на ловца зверь бежит.

Почти в самом центре экрана медленно двигалась мерцающая зеленая точка. Локтев с силой хлопнул дверцей, повернул ключ в замке зажигания.

– Куда ехать?

– Давай вперед, по краю карьера.

«Жигули» сорвались с места.

Локтев с места разогнался до сорока, но тут же сбавил ход. Колесо наехало на камень, машина подпрыгнула, оторвалась от земли, её повело в сторону. Лопнула передняя правая покрышка. Скорость пришлось сбросить до двадцати, а затем и вовсе остановиться.

Но теперь машина была уже не нужна.

Впереди, метрах в пятидесяти от них по направлению к лесу бежал человек в серых брюках и светлой сорочке, залепленных грязью. Видимо, мужчина бежал из последних сил. Он двигался тяжело, с видимым усилием, припадал на одну ногу. К груди он двумя руками прижимал чемодан, перевязанный ремнем.

Локтев пулей выскочил из машины и бросился следом. Журавлев, кряхтя, вылез из «Жигулей», сделал несколько быстрых шагов вперед. Но тут понял, что его шансы в беге на короткую дистанцию не велики. Он остановился, вытащил из-за пояса пистолет и хорошенько прицелился.

Локтев мгновенно выдохся. По неровной, разбитой тяжелой техникой земле нельзя бежать быстро. Чтобы выдержать минимальный темп, Локтеву приходилось подпрыгивать, искать глазами место, куда можно поставить ногу.

– Стой, – крикнул Локтев. – Стой, тебе говорю.

Человек на секунду остановился, обернулся, бросил взгляд себе за спину. Он хотел побежать дальше, но это взгляд оказался роковым. Человек на мгновение перестал видеть дорогу впереди себя, то ли поскользнулся на мокрой земле, то ли споткнулся о камень и подвернул больную ногу. Чтобы сохранить равновесие и не упасть, он выпустил чемодан из рук, но так и не смог устоять на ногах.

Чемодан выскользнул из рук, упал на землю, но не раскрылся. Сверху на чемодан грудью грохнулся Тарасов. Он застонал от боли, перекатился на бок. Сунув руку в брючный карман, выхватил пистолет.

Журавлев пыхтел и скрипел зубами. В прорезь прицела все время попадала спина Локтева. Эта спина двигалась, прыгала, смещалась влево и вправо и никак не хотела исчезать. Журавлев сделал несколько шагов в сторону, прищурил глаз.

Тарасов сжал рукоятку пистолета, обхватил правое запястье левой ладонью. Руки Тарасова, уставившие от напряжения, сделались совсем непослушными. Они не просто дрожали, они ходили ходуном. И ещё какая-то мелкая мошка попала в глаз, мгновенно налившийся слезой. Окружающий мир затуманился.

Он до боли в пальцах сжимал рукоятку пистолета, и все же не мог хорошо прицелиться из короткоствольного «Макарова». Наконец, он взял Локтева на мушку выстрелил. Пистолетный ствол дернулся вверх. Тарасов понял, что промазал. Он снова выстрелил и снова промазал.

За спиной Журавлева треснуло лобовое стекло «Жигулей», в которое попала пуля.

– Ложись, мать твою, – крикнул Журавлев. – Ложись…

Но Локтев продолжал бежать вперед. Крик сыщика отнесло в сторону порывом ветра. Локтев не услышал слов. Он даже не сразу понял, что стреляют. И стреляют не в кого-нибудь, а именно в него. А когда понял, повалился вперед и зарылся носом в землю.

Теперь пространство между Журавлевым и Тарасовым было свободно. Сыщик, стоявший в полный рост, стал хорошей мишенью. Журавлев поднял пистолет, взял на мушку Тарасова, лежащего на земле. Теперь из-за земляного бугра выглядывало лишь правое плечо и голова Тарасова. Журавлев понял, что стал хорошей мишенью, но не поторопился с выстрелом.

Тарасов выстрелил первым. И снова мимо.

Он выругался, снова нажал на спусковой крючок и чуть не застонал от досады. Патроны кончились. Журавлев, держа пистолет двумя руками, сделал несколько шагов вперед.

Тарасов завозился на земле, полез в карман брюк, нащупал облепленными грязью скользкими пальцами запасную обойму. Но обойма, скользкая и мокрая, не хотела вылезать из кармана. Тарасов приподнялся, встал на одно колено.

Журавлев, выстелил два раза.

Тарасов ощутил сильные удары в живот и грудь. Он выпустил пистолет из руки, упал на спину. Локтев понял, что все кончено. Он поднялся с земли, обернулся на Журавлева. Сыщик, держа пистолет наготове, шел вперед,

Тарасов был ещё в сознании. Он лежал на земле и осмысленными глазами смотрел перед собой. Изо рта выползала и потекла по шее тоненькая кровавая струйка. Глина, облепившая его рубашку, уже подсохла и превратилась в бугристую корку. Сквозь продранные штанины выглядывали колени в бляшках кровавых ссадин.

Тарасов перевел взгляд с Локтева на Журавлева.

– А, это ты, сволочь… Налоговый инспектор…

Речь Тарасова оборвал лающий кашель. Он выдавил языком изо рта кровавую мокроту.

– Инспектор… Проклятый дегенерат, мать твою в грязную задницу… Жаль, я тебя тогда… Жаль, в кабаке тебя не замочил. Жаль…

Тарасов вдруг снова закашлялся. Зрачки остекленели и закатились ко лбу. И под слоем грязи стало заметно, что кожа на лице сделалась белой, как простыня. Локтев присел на колени и закрыл Тарасову глаза.

– Ты чего бежал? – спросил Журавлев.

– Черт меня знает.

Журавлев убрал пистолет, присел на корточки, придвинул к себе чемодан. Он расстегнул ремень, снял с чемодана крышку и присвистнул. Журавлев взял пару пачек и взвесил их на ладони. Локтев тоже опустился на корточки. Локтев и Журавлев обменялись долгими многозначительными взглядами.

– Что, велик соблазн? – спросил сыщик.

Локтев утвердительно кивнул головой.

– Тогда в чем же дело? – спросил Журавлев. – Через пять минут здесь будет милиция. Они на другой стороне карьера тоже слышали выстрелы. Надо что-то решать. По быстрому.

– Если мы возьмем эти деньги, значит… Значит, мы такие же, как он. Мы ничем не лучше.

Локтев показал пальцем на труп Тарасова.

– Правда…

Локтев задумчиво посмотрел на взлетевшую к небу стаю ворон, очевидно, кем-то напуганную. Он наморщил лоб, изображая на лице напряженную работу мысли.

– Что, правда?

– Правда, небольшая компенсация лично вам положена по справедливости. За выполненную работу, за потраченное время и за потерянную веру в людей. Небольшая компенсация – это то, что вам надо.

– Да, внучке молочка куплю.

Журавлев вытащил из чемодана и рассовал по внутренним карманам пиджака десять тонких пачек стодолларовых купю в банковской упаковке. Перед тем, как накрыть чемодан крышкой и обмотать брючным ремнем он ещё раз внимательно посмотрел в глаза Локтеву.

– Не передумал?

– И не передумаю. И жалеть никогда не буду.

– Ну, ты и человек… Честный до неприличия.

Журавлев натянул ремень на чемодан, продел язычок пряжки в дырочку и протер кожу носовым платком. Он встал на ноги, отряхнул с пиджака сухую травинку. Локтев повернул голову на шум автомобильного мотора. Два светлых микроавтобуса приближались сзади.

Через минуту из передней машины, остановившейся в метре от Локтева, выпрыгнул Руденко. Он зло глянул на Локтева, задержал недобрый взгляд на Журавлеве, присел на корточки у ног трупа. Милиционеры в камуфляжной форме высыпали из автобусов и обступили Руденко со всех сторон. Руденко снизу вверх посмотрел на Локтева.

– Значит, этот грязный ублюдок и есть Тарасов?

Локтев кивнул. Инспектор недоверчиво покачал головой.

– Кто его подстрелил?

– Я подстрелил, – шагнул вперед Журавлев. – Я частный сыщик. На оружие есть лицензия. Показать?

– В другой раз, – поморщился Руденко.

Он открыл чемодан, поднял крышку и снова опустил её. Руденко встал на ноги, подошел к Локтеву и протянул ему руку. Рукопожатие инспектора оказалось крепким.

– Молодец, – сказал Руденко. – Я верил в тебя и не ошибся.

Он шагнул к Локтеву, обнял того за плечи, на секунду прижал к себе и отпустил.

– Молодец, – повторил Руденко. – Но ты только нос не очень задирай. И не преувеличивай свои заслуги. Мы бы эту тварь и без тебя не упустили. Он двоих наших… Насмерть… А одного только что в больницу отправили. А теперь дуйте отсюда со скоростью звука. Сейчас здесь будет начальство из Москвы и плюс все областное. Надо складный рапорт придумывать.

– Скажите мне самое главное. Скажите, что я больше не милицейский… Ну, скажите, что я свободен.

– Ты свободен, чувак. Теперь уезжай.

– У меня колесо лопнуло, – сказал Локтев. – И ветровое стекло пулей пробито. Милиция остановит.

– Черт… Так меняй это долбаное колесо. Ставь запасное.

Руденко полез в микроавтобус, сел на сидение для пассажиров. Подложив под колено папку, написал короткую записку и передал её Локтеву.

– На случай, если остановят. Покажешь.

По дороге в Москву Локтев, чтобы не искушать судьбу, завернул в областной автосервис. Там в течение часа сноровистый мастер, не задав ни единого вопроса, поменял лобовое стекло и уплотнитель, как оказалось, тоже поврежденный пулей.

Журавлев всю дорогу сосредоточенно молчал. В эти минуты и часы ему было о чем подумать. Ведь если на деньги, что оттягивали карманы внутренние карманы пиджака, купить внучке много молока, то наверняка останется небольшая сдача. Тысяч этак сто долларов. Никак не меньше. Когда проехали кольцевую дорогу, сыщик после долгих размышлений уже пришел к каким-то практическим выводам о том, как изменить жизнь в лучшую сторону.

– Последние семь лет я жил на улице Радищева, – сказал он. – Впрочем, что это за жизнь? Жизнью это не назовешь.

– Так вас на улицу Радищева отвезти? – не понял иносказаний Локтев.

– Я не о том, – сказал Журавлев. – Тесновато у нас в квартире стало. Зять живет, вот внучка появилась. Я только что решил купить приличную квартиру. Большую квартиру. И чтобы она была подальше от улицы Радищева.

– Не забудьте пригласить на новоселье. Сейчас куда?

– Давай к Мухину. Надо отметить такое дело. С меня причитается. Заверни в самый дорогой, в самый хороший магазин, какой знаешь.

Локтев остановился возле престижного супермаркета. Вместе они вошли в торговый зал и долго бродили между стеллажей с продуктами. Большие сумки, груженные деликатесами и отборной выпивкой, отнесли к машине за два приема.

Праздничный стол в квартире Мухина накрыли за полчаса. Когда сервировка была закончена, Локтев оглядел место будущего пиршества и застыл в благоговейном экстазе. Хозяина квартиры посадили во главу стола, словно именно Мухин был виновником грандиозного застолья.

– Я буду тамадой, – кричал старик. – Я не был тамадой уже тридцать лет.

Близоруко щурясь, он разливал коньяк двадцатилетней выдержки мимо рюмок, прямо на скатерть. Локтеву пришлось исполнить обязанности виночерпия. Отспорив у Мухина право первого тоста, он встал из-за стола и, слегка волнуясь, произнес первый тост, высокопарный и напыщенный.

Локтев сказал, что поднимает свой кубок за свободу. Поскольку свобода человека есть его счастье. А счастье… В этом месте Локтев слегка запутался. Он никак не мог придумать словесное выражение понятию «счастье», поэтому просто чокнулся с Журавлевым и Мухиным и выпил стоя.

Сыщик раскрыл раковину маринованной устрицы, заявил, что именно устрицы самая полезная и вкусная вещь на свете. Разумеется, после черной икры. После пятого тоста, мужская вечеринка сделалась несколько сумбурной и настолько голосистой, что соседи застучали в стену. После шестой рюмки, Мухин раздухарился настолько, что пробовал плясать русскую под симфоническую музыку и почему-то во все горло кричал «горько».

А после седьмой рюмки старик вынес из соседней комнаты шахматную доску, разложил её на подоконнике. Он расставил фигуры на доске, перепутав их место положения, и навязчиво предлагал сыграть с ним партию в шахматы на деньги. Он грозил пальцем Журавлеву, все повторял, что тому сегодня не мешает крупно проиграться.

Хмель ударил и в голову Локтеву. Он поставил на диван три толстых телефонных справочника, выхватил пистолет и пальнул в них. Пуля пробила все три книги в жестких переплетах и застряла в подушке дивана. Удовлетворенный убойной силой пистолета, Локтев приземлился к столу, набрался терпения и выслушал до конца длинный тост Мухина. Кажется, старик что-то говорил о молодежи…

После девятой рюмки Мухин, больше не порывался плясать и даже не претендовал на роль тамады. Выпив, он закрыл глаза и задремал на своем стуле во главе стола.

Журавлев заявил, что жена волнуется, а он ещё не купил внучке молока. Локтев проводил Журавлева до набережной. Стоя у раскрытой дверцы такси, он обнял захмелевшего сыщика и даже ткнулся в его щеку губами.

Вернувшись обратно в квартиру, Локтев застал Мухина лежавшим на диване в обнимку с шахматной доской. Он на руках донес старика до спальни и уложил в кровать. И ещё целый час Локтев слонялся без дела, вдыхая пьянящий запах свободы. Как выяснилось, свобода пахла вкусно. Свежей ветчиной, тортом, красной рыбой и ещё Бог знает чем. Наслаждаясь обретенной независимостью, Локтев позволил себе рюмку ликера, в обнимку с собственной тенью станцевал фокстрот.

В двенадцать ночи его осенила новая идея. Он разложил на кухонном столе чистую бумагу и засел за наброски новой пьесы. В два часа ночи понял, что писанина никуда не годится, это строчки – просто пьяная галиматья. Разорвав исписанные листки, Локтев завалился спать.

Он проснулся, когда подошло время обеда. Весь день провел в праздности, шатаясь по квартире и часто залезая в забитый продуктами холодильник. В восемь вечера позвонил Руденко и сказал, что завтра в семь вечера нужно встретиться на том же месте, в шашлычной.

Локтев похолодел сердцем. Он вдруг понял, что свободная жизнь куда-то уходит. Она заканчивается, так и не успев начаться.

Эпилог

По вечерам шашлычная «Вид на Эльбрус» светилась всеми огнями, здесь стали заводить музыку. Это были немодные теперь джазовые мелодии шестидесятых годов. Но уют новых занавесок, огни и музыка почему-то не привлекали посетителей.

В зале было пусто и прохладно. Локтев уже четверть часа сидел напротив Руденко и слушал его затянувшийся монолог об успехах по службе. Раскрасневшаяся физиономия инспектора блестела от счастья, как натертая бархоткой пряжка солдатского ремня.

– Вчера целый день меня все управление поздравляло, – говорил Руденко. – Потоком люди шли. Успешная операция, большой риск и всякое такое. Кстати, о риске. До милиции я работал младшим научным сотрудников в одном сраном НИИ. А директор там мужик лет шестидесяти, вдовец. У него молодая любовница и сам очень молодился, чтобы ей соответствовать.

– А при чем тут риск?

– Я рассказываю о самом рискованном, о самом опасном поступке в своей жизни. Директору исполняется шестьдесят. Наш отдел скидывается на подарок. А один козел купил на общие деньги здоровенную трость с серебряным набалдашником в форме собачьей головы. Я должен выйти на сцену дворца культуры и вручить эту гребенную палку. Я молодой чувак и не понимаю, что подарок стариковский, а директор молодится изо всех сил. В первом ряду сидит его цыпочка, любовница. Короче, вручаю. А он аж покраснел весь от ярости. Глаза кровью налились, аж весь затрясся. Я думал, он хватит меня по башке этой палкой. Но пронесло. Чудом.

– И чем кончилось дело?

– Меня подвели под сокращение. А потом весь наш отдел расформировали. Я устроился в милицию, тогда с кадрами была большая проблема. Вот это был риск: выйти на сцену и подарить палку. До сих пор удивляюсь, как цел остался. Но все это – дела давно минувших дней. Вообще-то, большое дело мы сделали.

– Большое, – как эхо повторил Локтев.

Руденко посмотрел на свет пузатый стеклянный графин. Остатки водки едва покрывали донышко. Руденко поднялся с места, направился к прилавку, через минуту вернулся с полными графином и блюдцем с нарезанной колбасой. Он наполнил рюмки.

– Да, не каждый день такие операции проворачиваем, – сказал инспектор. – И дело тут не в том, что обезвредили эту тварь Тарасова. Большие деньги государству вернули.

– Поздравляю.

– Чувствуешь, чем пахнет на этот раз?

Руденко поводил носом, словно охотничья собака.

– Опять дерьмицом? – предположил Локтев.

– На этот раз запах приятный. Пахнет премией в размере двух месячных окладов. И, главное, внеочередным званием. Теперь я, считай, уже майор.

– Поздравляю, – повторил Локтев.

– Спасибо. Ну, давай за нас. За успехи.

Руденко поднял рюмку, чокнулся с Локтевым и нанизал на вилку кружок колбасы. Закусив, он многозначительно задрал кверху указательный палец. Вспомнив о чем-то важном, полез в карман пиджака, вытащил деньги и положил на стол. Локтев смотрел на рубли, не понимая, что от него хочет Руденко.

Инспектор придвинул деньги ближе к Локтеву.

– Бери. Заработал.

– Спасибо, только я не понимаю…

– Чего тут понимать? В милиции существует специальный фонд, из которого мы выплачиваем премиальные таким людям, как ты. Ну, полезным для следствия людям. Усек? Провернул дело – получи премиальные. Деньги небольшие, милиция – не частный банк. А в хозяйстве любые бабки пригодятся.

Локтев взял деньги со стола, пересчитал и положил на место. Не густо стукачам платят. В пересчете на доллары – двадцатка.

– Лучшая награда для меня – свобода, – сказал Локтев. – Деньги не возьму. Мы в расчете.

– Нет, мы не в расчете, – Руденко покачал головой. – Мне понравилось с тобой работать. У меня есть для тебя новое задание.

– Постойте, – Локтев побледнел. – Вы же обещали… Ну, что-то вроде амнистии за то дорожное происшествие. Амнистия…

– Это когда было… Обстоятельства изменились. И вообще твоя статья под амнистию не попадает.

– Нет. Больше у вас этот номер не пройдет. Я не буду сотрудничать с милицией.

Лицо Руденко не изменило добродушного выражения. Он продолжал улыбаться.

– Ты до сих пор мечтаешь катать тачку по зоне? Не сри. Твоя мечта скоро сбудется. Завтра же твоя подписка о невыезде будет заменена другой санкцией: содержанием под стражей. Завтра же ты получишь письменное обвинение, где я укажу, что ты нештатный сотрудник милиции. Потом тебя отправят в камеру. Но не в четвертый привилегированный блок Матроской тишины. В обычную камеру, где подследственные сидят друг у друга на головах. Ты спрячешь обвинительное заключение в трусы. Больше некуда. Но твои сокамерники тебя обыщут. Знаешь, что делают с милицейскими стукачами? Можешь заранее повесить на шею ложку с дыркой.

– Теперь, после всего, что со мной было, я ничего не боюсь. Я разучился бояться. Пусть я сдохну в камере…

– Заткнись, придурок сраный. Это ещё не все. Я придумаю, что сделать с этим старым кренделем, у которого ты сейчас проживаешь. Что сделать с пердуном Мухиным.

– Например?

– Например… Я ему столько на плешь навалю, что донести не сможет. У него единственный сын живет в Ростове. Бизнесмен. У него неприятности с налогами. Для начала посажу сына. Надолго посажу. А когда Мухина хватит кондрашка, ты почешешь свою тупую репу. Если я что-то задумал, я добиваюсь цели.

За одну лишь минуту Локтев протрезвел. Он достал сигарету и прикурил её от зажигалки.

– Ну, у вас и хватка. Бульдожья. Хорошо. Лады. Еще на одно дело я подпишусь.

Локтев взял деньги со стола и сунул их в карман. Руденко усмехнулся и разлил водку по рюмкам.

– Почему только на одно? Одно – это мало. Теперь мне нужны твои контакты в театральных кругах…

«Вид на Эльбрус» Локтев с Руденко покинули только через полтора часа.

Они переступили порог шашлычной, и попали в темноту позднего вечера и густое облако тумана. На улице сильно похолодало. Туман, мглистый и густой, как дым от горящих в костре листьев, поднимался от земли, заполняя собой все вокруг, он рос прямо на глазах, накрывая город серым облаком.

– Фу, ни хрена не видно, – Руденко помотал головой. – Ну, и туман. Давно такого не видел. Мать его.

Следователь уже с трудом перебирал ногами. Они прошли метров сто. В сыром мглистом сумраке Локтев едва отыскал то место, где оставил машину. Наконец, остановились перед «Жигулями», оставленнными прямо на газоне. Локтев задрал голову вверх. На звездное небо набежали тучи, желтая луна едва угадывалась за пеленой тумана. Спрятанные серым туманом, скрылись деревья, окна ближнего дома едва светились.

– Ты пьяный, – Руденко икнул. – Не поеду с тобой. И ещё этот чертов туман. Мы в первый же столб влетим. Черт, проклятье, ни хрена не видно. Кажется, я на дерьмо наступил. Не поеду с тобой.

– Я машину пьяный вожу лучше, чем трезвый, – похвастался Локтев. – Эта дверь барахлит.

Локтев показал пальцем, какая именно дверь барахлит. Он обошел машину спереди, ключом открыл переднюю пассажирскую дверцу. Распахнул её перед Руденко. Когда тот наклонился, чтобы сесть, Локтев выдернул из-за пояса пистолет.

Его рукояткой со всего маху хватил Руденко по затылку.

Инспектор, не издав ни звука, упал на мокрую траву. Тишина. Туман поглощает все звуки. Локтев, расставив ноги, сел на спину Руденко и с силой ударил по затылку ещё пару раз. Для верности. Сухо хрустнула затылочная кость.

Действительно, туман такой густой, что Локтев долго гонял машину в, казалось бы, знакомых переулках, пока не нашел правильный путь. Выехав на кольцевую дорогу, он высмотрел в среднем ряду грузовик с длинным прицепом под синим тентом. Локтев занял левый от грузовика ряд. Поравнялся с грузовиком, затем обогнал его метров на десять, приоткрыл пассажирскую дверцу.

Он спихнул Руденко под колеса грузовика, прибавил газу и скрылся в тумане.

Через сорок Локтев вернулся на свою квартиру, собрал в сумку теплые вещи и стал ждать ареста. Ожидание затянулось надолго.

Прошла ночь, затем день, ещё день… Две первые недели Локтев часто просыпался ночами от скрипа соседней двери, шума поднимающегося лифта. К концу третьей недели он устал ждать, решив: будь, что будет. От судьбы все равно не уйти. Тревога сменилась равнодушием.

Когда закончилась четвертая неделя, Локтев разобрал сумку, собранную в тюрьму. На пятую неделю вернулся спокойный сон. Локтев вздохнул с облегчением. Он понял: самая страшная страница жизни перевернута, все плохое кончилось.

Нужно жить дальше.

Локтев стоял за кулисами и, замирая сердцем, прислушивался к звукам в зрительном зале.

Волна аплодисментов чуть стихла, а затем стала нарастать. «Браво, браво», – какая-то женщина заливалась тонким голосом. Артистов уже в пятый раз вызывали на поклон. Полотнища театрального занавеса трепетали, закрывались и снова расходились в стороны

Локтев, чтобы не мешать снующим взад-вперед артистам, отошел в сторону, встал возле большого, в человеческий рост зеркала. Он проверил, не сполз ли на бок бордовый галстук бабочка. Он так волновался, что едва узнал себя в отражении. Из зеркала на Локтева глянуло немного бледное, но приятное мужское лицо.

Темный фрак, взятый на прокат в театральный мастерской сидел так, будто Локтев только что вышел от модного закройщика. Отросшие чуть вьющиеся волосы намазаны бриолином и зачесаны назад. Белоснежная сорочка, расшитая на груди прозрачными рюшками с вкраплением серебряной нити, не оставляла сомнений в своем французском происхождении. Черные лаковые туфли отражали на своей блестящей поверхности все осветительные приборы. Белые манжеты сорочки выступали из-под рукавов фрака строго на полтора сантиметра.

Все нормально, на уровне. И даже выше.

Выбежавший из-за угла директор театра Олег Михайлович Замятин с разбегу ткнулся носом в плечо Локтева, выругался, поднял глаза.

– А это вы… Господи, что же вы здесь стоите? Скорее на сцену. Публика вас просит

Он подхватил Локтева под руку и, живо перебирая ногами, поволок его за собой. Сегодня Замятин чувствовал себя центром всеобщего внимания и притяжения. Еще со вчерашнего дня его телефон обрывали важные чиновники и представители богемной элиты. Все просили билет или контрамарку, хотя бы на откидные места.

Но билеты были распроданы ещё за неделю до премьеры. Бронь кончилась. На бельэтаже и в партере для тех гостей, кому нельзя было отказать, пришлось расставить стулья и кресла. Однако звонки не прекращались.

Замятин заперся в кабинете и отключил телефон. Однако люди просочились в театр через служебный вход. В коридоре возле приемной образовалась толпа. К четырем часам Замятин кое-как отбился от непрошеных гостей, сел в служебную машину и укатил «Прагу», проверять, все ли готово к вечернему банкету. Сейчас директор, позабыв об усталости и головной боли, испытывал лишь высокий подъем чувств.

На сцене артисты взялись за руки, и все вместе кланялись залу. Наконец, устав бить поклоны, разошлись. Вслед за артистами вышел режиссер спектакля Герман Семенович Старостин. Он с достоинством принял цветы, когда не хватило рук удерживать букеты, отнес цветы за кулисы, свалил их на пол и снова пошел кланяться.

«Автора», – крикнул кто-то в зале.

Но автор, подталкиваемый в спину директором, уже сам спешил на подмостки. Локтев, щурясь от света направленных софитов, вышел на середину сцены, отвесил три поясных поклона. Он шагнул вперед, остановился на самом краю сцены. «Браво», – крикнул знакомый мужской голос.

Журавлев, стоявший внизу послал Локтеву воздушный поцелуй. Мухин стоял рядом с сыщиком. Старик хлопал в ладоши. Журавлев поднял кулак и задрал кверху большой палец.

Тут на сцене появилась эффектная девица в длинном вечернем платье, вручила драматургу полную белых роз корзину. Локтев расцеловал девушку и повернулся лицом к залу.

Люди все не уходили, они, продолжая аплодировать, окружили сцену. Локтев, ещё не обласканный вниманием столичный публики, растрогался до слез. Теперь ему мешала корзина с цветами. Он поставил корзину на пол, снова прижал руки к груди и поклонился. Еще два глубоких поклона, он подхватил корзину, убежал за кулисы.

Навстречу попался Замятин. Теперь директор театра спешил на сцену принимать поздравления. За кулисами Локтев попал в объятия режиссера. Старостин, насквозь пропитавшийся французским одеколоном, долго тискал Локтева, вытирая о плечи его фрака напудренное, влажное от пота лицо.

– Видел, какие шишки в зале?

В глазах Старостина пылал неугасимый огонь кассового успеха. Локтев отрицательно покачал головой. Лица зрителей слились для него в единое светлое пятно.

– Это вам.

Локтев устал держать в руках корзину с цветами и передал её режиссеру.

– Спасибо. Из правительства, из администрации полно народу. Сразу два министра. Кого только нет… Кстати, сегодня ночью не спалось, прочитал твою новой пьесу на криминальную тему. Блеск, надо ставить. Обещали придти на банкет…

Старостин назвал фамилии известных политиков и махнул рукой, мол, всех не перечислишь. Он ещё раз поцеловал Локтева, наконец, выпустил его. В коридоре было полно народа. Локтев прошел в самый конец, к туалету, но не успел открыть дверь. Сзади его схватил, развернул к себе Замятин.

– Автобус до ресторана «Прага» отправляется через сорок минут, – сказал директор. – А банкет начинается через два часа.

– Почем так поздно банкет?

Замятин снизил голос до шепота.

– Потому что приедут большие люди. Самые большие. Так им удобно. Не опаздывайте на автобус.

– Я поеду на своей машине.

Замятин кивнул и исчез в толпе людей, заполнивший коридор. Когда Локтев вышел из туалета, навстречу ему шагнул высокий молодой мужчина с длинным костлявым лицом. Мужчина остановил Локтева, достал из кармана плаща удостоверение сотрудника МУРа и показал книжечку. Артемов Валерий Иванович, старший инспектор, – прочитал Локтев.

Сердце забилось часто и неровно.

– Чем могу?

– Где нам удобно поговорить? – спросил Артемов.

Локтев поискал в кармане ключ от кабинета администратора театра. В этом кабинете он переодевался для выхода на сцену. Он поманил Артемова за собой. Провел инспектора длинным коридором, открыл кабинет, пропустив Артемова вперед, зажег свет. Инспектор занял кресло у стены, Локтев сел рядышком на стул.

– Примите поздравления, – сказал Артемов. – Большой успех.

– Спасибо. Итак, я слушаю вас.

– Мы вас давно не беспокоили. Тому были причины. Инспектор Руденко, если вы не знаете, погиб.

Локтев горестно покачал головой.

– Надо же… Что, не вернулся с задания?

– Несчастный случай, дорожное происшествие. Верхом перебегал кольцевую дорогу. Ну, короче машины раскатали его по асфальту. Размазали, как блин на сковородке.

– Вот как? Какой ужас.

Артемов полез в карман, вытащил агентурную расписку Локтева. Он развернул бумажку, показал её Локтеву и снова спрятал в кармане.

– Узнаете? Теперь вы будете работать со мной.

– Но я не хочу работать с милицией.

– Вы не хотите? – Артемов покачал головой. – А хотите, я прямо сейчас испорчу вам весь праздник, всю вашу поганую премьеру? Покажу эту расписку всем вашим театральным деятелям?

– Я не буду с вами работать, – повторил Локтев.

– А, вот ты как запел. Ну так, слушай, Кактус.

Артемов сжал кулак и потряс им перед носом Локтева.

– Видишь? Вот ты у меня где. Сначала все так говорят: не буду. А потом… Руденко был мягким человеком, известным либералом. Он избаловал осведомителей. Но теперь все пойдет по-другому. И отношения наши будут другими. Если я что-то прикажу, ты встанешь на цирлы и побежишь исполнять приказ. Усек? Слышь, морда, я к тебе обращаюсь?

– Слышу, – кивнул Локтев.

– Ты ведь интеллигент, – Артемов поморщился.

– При чем тут интеллигент?

– При том, что не люблю таких, как ты. Чистоплюев. Но придется тебя потерпеть.

Локтев уже успокоился, волнение прошло.

Он поднял руку, взглянул на наручные часы. Так, до начала банкета остается почти два часа. Еще минут десять можно поговорить с этим тупым отморозком, с Артемовым. Дать ему понять… Попытаться объяснить… Но если ничего не выйдет, если до инспектора не дойдет… Что ж, из любого положения есть выход.

Сейчас Локтев переоденется. Сложит фрак, лаковые туфли и сорочку в сумку. До того глухого места, где покоится прах Кислюка и Бузуева отсюда езды минут тридцать. В багажнике «Жигулей» по сей день лежит лопата и целый пакет купороса. Под сидением пистолет. С Артемовым он разберется за пять минут. Закидает могилу инспектора землей.

А потом снова переоденется во фрак и приедет в «Прагу». Этот банкет очень кстати. Просто очень.

Твердое алиби Локтеву обеспечено.