Глава одинадцатая

Субботний вечер догорал над Москвой рекой. Ветер разогнал редкие облака, и на желтом раскаленном небе, в солнечном мареве проступили молочные контуры молодого месяца.

Журавлев, облаченный в милицейскую форму с погонами майора, неторопливо брел через сквер к дому, в котором ещё недавно жил насмерть сбитый машиной Олег Иннокентиевич Мизяев. Журавлев спешил на встречу с родителями погибшего мужчины, и уже опаздывал к сроку, условленному по телефону. Надо бы прибавить шагу. Но двигаться быстрее Журавлев не мог. Разогнаться мешали черные форменные ботинки, которые оказались малы Журавлеву, по крайней мере, на размер.

Эту форму удалось купить у одного туберкулезного пьяницы, человека очень сомнительного и малознакомого. «Ты её хоть ни с убитого снял?» – спросил Журавлев у продавца. «Нет, с раненого» – отшутился тот. Журавлев долго примеривал форму, остался ей не доволен, но все равно отдал деньги. Других вариантов все равно не было.

Фуражка оказалась слишком просторной, все время сползала на уши, козырек нависал над самым носом. Китель со стороны смотрелся неплохо, но все-таки сидел в натяжку, был тесноват в спине, и, если хорошенько расправить грудь, блестящие пуговицы, державшиеся на честном слове, могли разлететься в разные стороны. А если руку резко поднять вверх, на рукаве наверняка разойдутся швы, выполненные из гнилых паршивых ниток.

А если сразу поднять вверх обе руки… Ох, об этом лучше и не думать.

Брюки с узкими лампасами, напротив, были слишком свободными. Они вздулись на коленях и мешком повисли на спине, давая основания думать, что задница прежнего владельца этой одежды напоминала абажур на проволочном каркасе. Такие абажуры в прежние времена висели над обеденными столами в приличных домах.

Ко всем своим прелестям форма пропиталась каким-то затхлым плесенным духом, будто её долгое время хранили в сыром погребе рядом с бочкой кислой капусты.

Журавлев обливался потом, сжимал под мышкой кожаную папку с бумагами и терпел. Собственно, именно так, нескладно, даже нелепо, и должна сидеть форма на настоящем кадровом милиционере. И пахнуть должна чем-то отвратительным, нечеловеческим, – пытался утешить себя Журавлев. И, кроме того, скоро все закончится, этот маскарад не надолго.

Но то было слабое утешение. В наряде с чужого плеча было плохо, неуютно. Журавлев испытывал острую брезгливость. Он чувствовал себя так, будто на него силой надели и заставили носить нижнее белье человека, накануне умершего от обострения сифилиса. И этот умерший сифилитик, конечно же, был далеко не самым чистоплотным человеком на свете.

А может, так оно и было на самом деле?

Миновав сквер, Журавлев, хорошо знавший здешние дворы, прошел вдоль длинного прямого дома, на середине повернул в арку, перешел узкую улочку, прошагал ещё сотню метров. Найдя нужный дом, открыл дверь подъезда и лифтом поднялся на четвертый этаж.

Журавлев остановился перед дверью, обитой темным дерматином, большим пальцем утопил кнопку звонка. Мигнул глазок, упала цепочка, щелкнул замок. Седая женщина в темном фартуке пропустила гостя в прихожую. Журавлев поздоровался и поспешил снять фуражку, повесил её на крючок вешалки, расстегнул пуговицы тесного кителя.

– Вот в комнату проходите.

Женщина показала рукой, куда именно следует проходить милиционеру.

– Туфли можете не снимать.

– Что вы, я наслежу на ковре.

Журавлев, не расшнуровывая, скинул с ног ботинки, пошевелил пальцами ног и испытал облегчение, почти блаженство.

– У нас нет ковров, – ответила женщина.

В большой бедно обставленной комнате в кресле у телевизора сидел полный мужчина в белой майке без рукавов. Мужчина, разложив перед собой на журнальном столике пакетики с картошкой и воблу, сосал пиво из горлышка и смотрел на милицейского майора пустыми безразличными глазами.

Журавлев устроился на диване, положил на колени кожаную папку. Женщина вошла и села на другом краю дивана. Мужчина задрал майку и почесал волосатый живот.

– Что это вам приспичило в субботу приходить к людям? – спросил мужчина Журавлева и громко икнул. – Дома не сидится?

– У человека служба, – ответила за Журавлева женщина.

– А я не у тебя спрашивал, у него. Ты молчи, за умную сойдешь.

Не слишком любезный хозяин дома взял в руку пульт и уменьшил громкость телевизора. Затем он зачерпнул горсть сушеной картошки из пакета, бросил её себе в пасть и стал ожесточенно жевать.

– Если вы не хотите разговаривать, я могу уйти, – сказал Журавлев. – Оставлю вам повестку на понедельник.

– Что вы, – женщина всплеснула руками. – Когда мне по милициям ходить? Я на хлебозаводе работаю. В понедельник у меня смена. Спрашивайте.

– Я хотел только уточнить, – начал Журавлев, но хозяин оборвал его.

– Что тут уточнять? Парня уже закопали в сырую могилу. Уточнять надо, когда человек жил. А теперь…

Женщина достала из кармана фартука носовой платок и промокнула слезы. Наступила бесконечно долгая пауза. За музыкой, доносящийся из телевизора, стало слышно, как за окнами квартиры по узкому переулку прогрохотал грузовик. Жалобно зазвенела посуда за стеклами серванта.

– Вы спрашивайте, – разрешила хозяйка.

– Тогда начнем с общих данных.

Журавлев расстегнул «молнию» папки, вытащил толстый, исписанный до середины блокнот.

– Вы Мизяева Ольга Васильевна, правильно? То бишь вы мать пострадавшего?

– Она самая, – кивнула хозяйка. – Я и есть мать.

Журавлев перевел взгляд на мужчину, продолжавшего хрустеть картошкой.

– А вы, стало быть, отец пострадавшего? Не знаю вашего имени и отчества.

– Не отец я, отчим, – поправил Журавлева хозяин и отрекомендовался. – Борис Иванович Сухоручку. Инвалид, – подумав несколько секунд, Сухоручко уточнил. – Инвалид армии.

– Все понятно, – кивнул Журавлев.

Ему показалось, что хозяин хочет ещё что-то уточнить, но на этот раз Сухоручко только вздохнул и промолчал.

– Понимаете ли, есть основания полагать, что ваш сын не по воле случая оказался под колесами автомобиля, – начал Журавлев. – Есть основания полагать, что вашему сыну, так сказать, помогли попасть под машину. Его же товарищи помогли. Или его враги… Понимаете?

– Еще как понимаем, – ответил за женщину Сухоручко. – Милиции не хочется искать водителя, который задавил парня. А может, его уже нашли. А он оказался шишкой на ровном месте или сыном шишки. Он откупился взятками. Вот и решили все списать на товарищей Олега.

– Вы ошибаетесь, – покачал головой Журавлев. – Водителя мы не нашли. Ищем, но ещё не нашли. Хотелось бы проверить все версии.

– Ты вот что, выйди отсюда, – обратился к жене Сухоручко. – Мне надо наедине поговорить.

Он покосился на погоны Журавлева.

– С майором надо поговорить.

Женщина провела платком по щекам, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Сухоручко запрокинул кверху бутылочное горлышко, забулькал пивом. Затем вытер губы рукой и сунул в рот сигарету.

– Вот что, майор, я вдруг подумал: возможно, воя версия правильная. Может, друзья помогли Олегу прибраться. Я эту семью хорошо знаю, чуть ли не с детства знаю. Я помню ещё ихнего деда. Такой кряжистый двухметровый верзила, кажется, вырезанный из старого дуба. Он умер в следственном изоляторе. Месяца не дожил до суда, а ведь это была бы его девятая судимость.

Сухоручко допил бутылку пива и открыл следующую бутылку.

– И старуху хорошо помню, прекрасная была женщина, чудной души человек. Она тоже плохо кончила, умерла на каторге. А отец Олега мой бывший кореш. Можно сказать, я сейчас занимаю его место на этом кресле. Человек на нарах парится, а я тут в довольствии млею. Отец Олега получил двадцатку за тройное убийство. Старший сын Митя десять лет как из лагерей не вылезает. А вот младший сын… Ему в жизни везло больше, чем родственникам. Всего-то две судимости. А в прошлом году суд присяжных его оправдал. За отсутствием убедительных доказательств.

– Я жду весну-у-у-у-у, – пропела певица в телевизоре.

– А, вообще говоря, вся семейка у них преступная, – обобщил Сухоручко. – Вор на воре и вором погоняет. Такая порода воровская.

– А его что-нибудь о друзьях Олега вы не можете рассказать?

– Могу рассказать: все его друзья – воры. И на морду все одинаковы. Вот и весь сказ.

– А вы сами случайно не судимы?

– Вот именно судим, но случайно. Был грех молодости. Отсидел пятерочку за хищение вверенного мне армейского имущества. Я в Краснодарском крае чалился, а не в какой-нибудь поганой Мордовии. Как на курорте отдохнул. Но теперь я честный и порядочный человек и к тому же ещё инвалид.

Сухоручко повысил голос до крика.

– Мать, ты можешь обратно войти.

Он взмахнул рукой, давая понять, что его судимость, такая жалкая мелочь, такой пустяк, что об этом и говорить не стоит. Он промочил горло пивом, вытащил из-под стола следующую бутылку, полную. Открыл пробку, снизу надавив на неё большим пальцем. Пробка, описав дугу, полетела под стол. Но Сухоручко не наклонился, чтобы её поднять.

Из– за двери появилась Мизяева, села на прежнее место.

– Что ж, будем разрабатывать эту версию, о друзьях Олега, – подвел черту Журавлев.

– Разрабатывайте, – разрешил Сухоручко.

Журавлев обратился к женщине.

– Ах, черт, у меня нет с собой записей, – всплеснул руками Журавлев. – Вы не напомните, какого числа случилась эта трагедия?

– Четвертого июня.

– Вы не путаете?

– Что вы? Разве я могу этот день с другим днем спутать?

– Конечно, конечно, теперь я и сам число вспомнил, – кивнул Журавлев. – Кстати, вы не могли бы дать мне на время парочку фотографий вашего сына. Это нужно для следствия.

Мизяева встала, открыла ящик серванта. Вернувшись к дивану, она положила на колени лже-милиционера толстый семейный альбом, раскрытый на середине.

– Вот его карточка, вот и вот. Берите.

– Давно сделаны эти снимки?

– Нет, это свежие фотографии, последние, – женщина всхлипнула. – Это приятель Олега его снимал месяца три назад.

Журавлев вытащил из-под пленки две крупные фотографии и спрятал их в карман, застегнул папку и поднялся на ноги. Попрощавшись с Сухоручко, он вышел в коридор, присел на табурет и с отвращением посмотрел на темные похожие на чугунные утюги ботинки, в которые сейчас предстояло влезть.

Хозяйка вышла следом.

– Простите, что отнял время.

Журавлев, кряхтя, справился с правым ботинком.

– Ничего, ничего, – сказала Мизяева. – Хорошо, что пришли. А то мне с хлебозавода отпрашиваться.

Журавлев вышел из подъезда и с наслаждением закурил сигарету. От дневной жары не осталось и следа, небо сделалось глубоким и синим, высыпали звезды. Журавлев неторопливо брел по узкому переулку и думал о том, что не напрасно принял эти мучения с милицейской формой, не попусту ухлопал прекрасный субботний вечер.

Уже четверть часа Локтев сидел в детективном агентстве «Северная звезда», заметно нервничая, он то и дело поглаживал ладонью непривычно голую, стриженную под ноль голову. Он неторопливо разглядывал три фотографии покойного Мизяева, разложенные на письменном столе, менял карточки местами и снова смотрел на них и морщился.

Журавлев, раскачиваясь на задних ножках стула, пускал дым в потолок.

– Нет, это не тот человек, – наконец, сказал Локтев. – Не он – и все. И точка.

– Ну, вы что, шутите? – без всякой причины вдруг рассмеялся Журавлев. – Это снимки Мизяева, которые я получил от его матери. А вы говорите, это не Мизяев.

– Я не говорил, что это не Мизяев. Я говорю, что я сбил машиной совершенно другого человека. Мой старше, волосы темнее, да и лицо совсем не похоже.

– Подождите, подождите, – взмахнул руками Журавлев. – Давайте по порядку. Вы сбили машиной человека. Хорошенько его рассмотрели. Так? Затем на Петровке вам показали альбом, где собраны фотографии московских преступников. Точнее показали конкретную страницу из этого альбома. Там фотография некоего человека…

– Фотография и подпись под ней: Мизяев Олег Иннокентиевич. На этой фотографии узнал человека, которого случайно угробил. Это точно. Я не мог ошибиться.

– Тогда вывод следующий: на место фотографии Мизяева в милицейский альбом вклеили фотографию мертвяка.

– Но ведь я способен отличить живого человека от мертвого, – возразил Локтев.

– В милиции работают хорошие фотографы и ретушеры. А карточка, которую вы видели в альбоме, как я понимаю, была слабенькая. Резкость расплывчатая, изображение туманное. Правильно? Короче, это фотография мертвеца. И ещё одна вещь: Мизяев погиб при сходных обстоятельствах. Его тоже сбила машина, водитель скрылся с места аварии. Следователь был очень заинтересован в том, чтобы вы не сели в тюрьму, а стали его осведомителем. Ему пришла в голову эта идея, нагнать на вас страху. Дескать, Мизяев фигура в воровском мире, вы виновны в его смерти, воры вас заочно приговорили. Вот альбом, полюбуйтесь, кого вы сбили машиной. Уловка простая, но эффективная.

Локтев кусал нижнюю губу, и все гладил, все полировал ладонью лысую голову.

– Не могу поверить… Не могу поверить, что люди способны на такие подлости.

– Запомните, молодой человек, даже запишите для памяти: люди способны ещё и не на такие подлости. Это что – семечки. Я ещё прошлый раз удивлялся, как вы можете сочинять пьесы о людях, если совсем ничего о них, о людях, не знаете. Кстати, ваше ДТП произошло седьмого числа. А Мизяев погиб четвертого. Так утверждает его мать.

– Да, мать не перепутает дату гибели сына, – кивнул Локтев.

– Вот именно, не перепутает. У меня знакомый в Лефортовском судебном морге. Я на всякий случай проверил слова Мизяевой. Все правильно, тело её сына доставили в морг четвертого, в день аварии.

– О, Господи, как я облажался, – Локтев застонал. – Сука этот Руденко. Надеюсь, он попадет под автобус. А лучше сразу под электричку. В Москве полно безруких, безногих ампутантов, которые побираются, где попало. Очень бы хотелось однажды встретить среди них Руденко. Встретить и подать ему мелочь на бедность.

– Успокойтесь и не рвите на себе последние волосы. Поберегите их.

– После взрыва у меня на голове не осталось волос. Если вы это заметили.

– На голове не осталось, но на других местах ещё сохранились. Вот их и поберегите.

– Черт, вы все шутите, – Локтев завертелся на стуле. – А мне не до шуток.

– Поймите, наши изыскания ничего не меняют. Какая разница, кого именно вы сбили своей прекрасной машиной? Вы уже дали подписку, дали согласие стать сексотом. И точка.

– Мне нужен пистолет, – вдруг заявил Локтев. – Вы можете достать пистолет?

– Если вам оружие для того, чтобы свести личные счеты, застрелить сотрудника МУРа… Нет, в этом случае вам пистолета не видать.

– Не для этого. Я не хочу показаться слишком осторожным, но от этого зависит проблема моего личного выживания. У меня в жилах течет кровь, а не формальдегид. Пока пейджер молчит, но он может запищать в любую минуту. И нужно будет действовать.

– «ТТ» или «Макаров» вас устроит?

– Неужели у вас нет ничего получше?

– Проблема оружия – это проблема денег, – сказал Журавлев. – Если у вас есть тысяча, полторы тысячи, то послезавтра в семь вечера я смогу вам показать кое-какие образцы. «Люгер», «Браунинг», «Астра» – это реально. Качество оружия зависит от того, сколько зелени на кармане. «Смин и Вессон», «Глок» или «Беретта» – к этим близко не подступишься. Чтобы их купить, вам придется продать все свои пьесы, машину и весь свой навоз. Только сомневаюсь, что на ваши пьесы и ваш навоз найдется покупатель.

Журавлев рассмеялся, уронил пепел сигареты себе на грудь. Локтев бнзмолвно проглотил обиду. Он встал, дошел до двери и тут захотел огрызнулся в ответ. От человека, которому платишь деньги, он в праве слышать приличные слова, а не хамские шутки и замечания насчет непроданного навоза и пьес. Но сил на то, чтобы огрызаться, не осталось.

Голова начала слегка кружиться. Видимо, контузия, полученная во время взрыва в ресторане, ещё не прошла.

– Хорошо, послезавтра в семь, – сказал Локтев.

Голова кружилась. Он даже не хлопнул дверью. Тихо закрыл дверь за собой.

Последнее утро своей жизни хозяин взорванного, а затем сгоревшего ресторана «Домино» Рафик Исмаилович Оганян встретил на балконе своей квартиры в районе Новых Черемушек.

Он курил, не зная, что жить осталось всего какой-то час с минутами.

Над Москвой уже отгорела утренняя заря. Солнце плавно поднималось из-за дальних домов. Проснулись и запели серебряными голосами птицы. В такие мгновения убогий человеческий мир кажется прекрасным и гармоничным.

Но, как на зло, именно в это время Оганян потерял возможность удивляться и радоваться прекрасному. Оганян мутными тоскливыми глазами созерцал утреннее пробуждение природы. Он переживал сильнейший приступ депрессии и тосковал душой. Выбросив окурок, прошел в кухню, где ждала чашка черного кофе, а у разделочного столика супруга Надежда Николаевна резала молодые баклажаны и морковь.

– Следующим буду я, – сказал Оганян жене по-армянски.

– В каком смысле следующим? – спросила по-русски Надежда Николаева, плохо знавшая армянский.

– В таком смысле, что меня убьют следующим, – вслед за женой Оганян заговорил по-русски. – И вот теперь я просто сижу тут и жду, когда меня убьют. Сижу в своем доме и жду смерти. Я отказался от милицейской охраны, хотя мне её предлагали. Отказался, потому что не хочу, чтобы меня охраняла милиция. Мои друзья могут это неправильно понять: Оганян ходит под ручку с милицией.

Надежда Николаевна перестала резать баклажаны, придвинула себе стул и села рядом с мужем.

– Рафик, не нагнетай обстановку, – сказала она.

Чашка задрожала в руке Оганяна, кофе обжог пальцы, пролился на стол. Рафик Исмаилович, задетый безобидным замечанием жены, выпучил глаза.

– Как это не нагнетай? Ресторан взорвали. Три человека насмерть, пятеро в больнице. Возможно, из этих пятерых кто-то умер этой ночью. Но это случайные люди. Целили в меня. Пришел какой-то пожилой мужчина, затеял со мной разговор. Передал привет от Тиграна из Краснодара. Я не могу проверить слова того посетителя, Тигран сейчас в Праге. Потом тот мужик вышел в туалет. Тут бомба и взорвалась. Хорошо, что и я отошел к телефону.

– Расскажи все подробности следователю.

– Я уже рассказал. По минутам, по секундам рассказал весь свой день. Кажется, они мне не верят. Я и самому себе не верю. К этому делу подключились кэгэбешники. Как же, террористический акт. Но мне не легче от того, что покушение на меня называется каким-то там актом. Мне насрарать, как это называется. Я боюсь.

Оганян обхватил голову руками и протяжно застонал. Надежда Николаевна погладила супруга по волнистым каштановым волосам и даже поцеловала в небритую щеку. Безутешный супруг всхлипнул, жалость к самому себе, спазм страха перехватили горло, душили, не давали говорить спокойно.

Оганян прокашлялся и высморкался в платок.

– На днях убили Артура Зеленского, облили бензином и сожгли на глазах у сотен людей. Я сперва подумал, это случайность. Его смерть не имеет ко мне отношения. Потом я узнал, что нескольким днями раньше зарезали Германа Осипова.

Надежда Николаевна, которой передался страх мужа, пугливо вжалась в стул.

– А это ещё кто такой? Я о таком не слышала.

– Это один боксер, бывший телохранитель Зеленского. Когда Осипов стал пить запоем, Зеленский выгнал его с работы. Так вот, я узнал, что Осипова зарезали на его квартире. Если бы не случайность, если бы меня не позвали к телефону, то и меня бы уже зарыли в могилу. Я знаю, кто хочет моей смерти. Знаю, кто будет следующим после меня. А следующим будет Субботин. А милиция, она не хочет меня защитить, менты тянут из меня информацию. Они хотят все знать о моих делах.

– И что же делать?

Надежда Николаевна кусала губы.

– Что делать? – переспросил Оганян. – Надо звонить Субботину. Он влиятельный человек. Он должен меня защитить. Пусть приставит ко мне охрану.

Оганян придвинул к себе телефонный аппарат, снял трубку и снова положил её на место. Нет, домашним телефоном пользоваться сейчас нельзя. Его слушает милиция или кэгэбешники. Ясно, и они пасут Оганяна. Как же, террористический акт – это их хлеб. Мобильный телефон тоже не подходит. Уже и на него прослушку накинули.

Вот дожил: из родного дома не может позвонить другу.

Оганян завращал глазами, подошел к открытой кухонной полке, вытряхнул из серебряной вазочки себе на ладонь несколько телефонных жетонов. Он вышел в прихожую, натянул на голые ноги ботинки из плетеной кожи. Жена последовала за Оганяном.

– Ты куда это? – спросила Надежда Николаевна.

– Из автомата позвоню Субботину, – тихим шепотом ответил Оганян.

Он спустился вниз на лифте. На секунду остановился у подъезда, чтобы прикурить сигарету. Оганян бросил взгляд на купленный полгода назад голубой с металлическим отливом «Мерседес», который вчера просто не было сил отогнать в гараж. Машина совершенно новая, и двадцати тысяч не пробежала. Рискованно оставлять такую красавицу на долгое время у подъезда, запросто угонят. И голуби уже успели загадить лобовое стекло.

Две старушки соседки, сухенькая в белом платочке баба Дуся, и другая старуха, полная, в красной вязаной кофте, имя которой Оганян забыл, уже выползли на улицу дышать воздухом. Бабушки удобно устроились на лавочки в тени, под козырьком подъезда. Оганян вежливо поздоровался с соседками и даже спросил о самочувствии и здоровье.

– Спасибо, – ответила за двоих баба Дуся. – Какое уж в наши-то годы здоровье. О душе пора думать.

Последняя фраза показалась Оганяну исполненной глубокого философского. Он заспешил к телефону-автомату. «Вот, я хоть и не дожил до старости, а о душе думать уже приходится», – размышлял на ходу Оганян. Телефон на углу, как ни странно, работал. Услышав длинный гудок, Оганян взглянул на наручные часы.

Четверть десятого, Субботин должен быть на месте. Он набрал номер, опустил жетон, в трубке что-то щелкнуло, и Рафик Исмаилович услышал приятный баритончик Субботина. Поздоровавшись, Оганян сменил интонацию, его голос сделался жалобным.

– Я из автомата звоню, не беспокойся. Ты в курсе моей беды?

– В курсе, – сказал Субботин.

– Меня хотят убить, мне нужна защита, – выпалил Оганян. – Мы ведь друзья. Мне нужна помощь.

– Я уже думал об этом. Пришлю к тебе своих ребят. Прямо сейчас. Они будут охранять тебя, сколько потребуется. Днем и ночью. Сегодня в шесть приезжай ко мне. Все обкашляем.

– Спасибо большое, – Оганян заговорил быстрее. – Я знаю, кто хочет меня, кто хочет нас всех кончить. Это Тарасов, это он. Больше некому.

– И ты поделился своими соображениями с милицией?

– Ни словом, ни намеком.

Оганян прижал свободную руку к сердцу.

– Ты что, видел Тарасова?

– Я его не видел. Я его в жизни никогда не видел.

– Тогда не пори ерунды, – голос Субботина стал злым. – Тарасов погиб больше года назад. Он плавает кверху брюхом в Онежском озере, вернее на дне лежит. Его давно сожрали рыбы. Жди, ребята подъедут.

Оганян хотел ещё что-то сказать, но в трубке уже пикали кроткие гудки отбоя. Он опустил трубку. Все складывается неплохо. Пока его будут охранять, глядишь, найдется этот сукин сын, что взорвал ресторан и замочил Зеленского и Осипова. Оганян не сомневался, что все эти дела наворотил один и тот же человек. Что ж, когда этого недоноска, наконец, схватят люди Субботина, он не выпросит себе легкой смерти. С него живого кожу спустят, ремни из неё нарежут, но и это ещё не конец.

Оганян закрыл за собой дверь телефонной будки и прогулочным шагом отправился к дому.

Представляя себе картину будущей расправы, он плотоядно улыбался. Разумеется, и сам Оганян примет участие в казни. Он заслужил это удовольствие, он пострадал, понес огромные убытки, сам чуть не погиб. Да, он заслужил это удовольствие. С каким наслаждением Оганян отделает ублюдка плеткой из сыромятной кожи, раздолбает молотком суставы пальцев.

А потом он возьмет в руки ножовку. Это будет тупая ножовка. О нет, Оганян не станет торопиться. Он плотно затянет резиновые жгуты на ногах этого гада ползучего, чтобы тот раньше времени не изошел кровью.

А жгуты лучше всего накладывать чуть выше колен, в том месте, где сужается толстая бедренная артерия. А дальше Оганян станет пилить. Неторопливо, с чувством. Пусть этот гад повертится, пусть увидит себя во все видах. Безногого, безрукого, кастрированного.

А потом, перед самой смертью, можно будет выдавить ему глаза. Потом он сдохнет. В страшных муках сдохнет. Оганян почувствовал, как градус настроения стал резко подниматься.

Он брел по тротуару и улыбался. Зайдя под козырек подъезда, он опять поздоровался с двумя старухами, сидевшими на лавочке.

– Уже здоровались, Рафик Исмаилович, – напомнила сухенькая баба Дуся и поправила на голове светлый платок.

– Здоровались уже, – подтвердила другая бабка в бордовой кофте.

– Ах, да, – Оганян, улыбаясь, схватился рукой за голову. – Разумеется, здоровались. И о самочувствии уже спрашивал.

Он вошел в подъезд, поднялся к лифту, но тут вспомнил, что не взял газету. За одной из дверей залаяла собака, мраморный дог, хозяина которого Оганян хорошо знал. Покопавшись в кармане, он вытащил ключи, снова спустился вниз к почтовому ящику. Выбрав из связки нужный ключ, сунул его в скважину, потянул на себя дверцу почтового ящика.

Оганян успел заметить, что к дверце почтового ящика перекреплен какой-то плоский продолговатый предмет, размером с небольшую коробку конфет. Он спросил себя, что делает на дверце его почтового ящика чужая коробка из-под конфет.

Это была последняя мысль Оганяна. Последняя, потому что коробка конфет взорвалась и не дала Оганяну додумать другие мысли.

Конфетная коробочка содержала взрывчатку, детонирующую при помощи проволочного расцепного устройства. В верхней части коробки находился ударник, напоминающий стержень от шариковой ручки, заостренный на конце. К основанию ударника была привязана тонкая проволочка, конец которой был закреплен на задней стенке почтового ящика.

Когда Оганян открыл дверцу ящика, проволочка порвалась. Ударник упал на неэлектрический запальный капсюль, который загорелся и воспламенил двухсот пятидесятиграммовый кусок динамита.

Взрыв потряс подъезд.

Оганяна подняло вверх, спиной бросило к противоположной стене. От удара проломилась грудная клетка, сплющилась голова. Металлические болты и рубленные гвозди, начинявшие взрывчатку, разлетелись в стороны.

Они превратили Оганяна, уже мертвого, в огромную кровавую котлету. Рассыпалась на мелкие осколки оконные стекла на всех этажах подъезда. Все четыре двери на первом этаже вылетели из косяков. Одна из дверей размазала по паркету прихожей светлого мраморного дога, проявившего беспокойство при появлении в подъезде Оганяна.

Треснула и сдвинулась с места сорокасантиметровая железобетонная плита, на которой были закреплены почтовые ящики.

Рухнул козырек подъезда. Упал вниз и раздавил собой двух старух, мирно беседовавших на лавочке и даже не успевших сказать «ах». Превратил в плоскую лепешку бабу Дусю белом платочке и другую старуху в красной кофте, чье имя Оганян так и не запомнил при жизни.

Над подъездом вырос столб дыма и цементной пыли. Сломался, вывернулся с корнем из земли старый тополь, достигавший своей вершиной седьмого этажа. Дерево упало, раздавило кузов, сплющило радиатор и крышу голубого с серебристым отливом нового «Мерседеса».

Через пару минут из подъезда выбежала Надежда Николаева, новоиспеченная вдова Оганяна. Она заметалась, не зная, в какую сторону броситься, кого просить о помощи. Наконец, упав на газон, завыла в голос.

На грохот отгремевшего взрыва, на эти душераздирающие нечеловеческие крики со всех окрестных домов уже сбегались люди.