Глава третья

Ответили после одиннадцатого гудка. Видимо, старуха перед тем, как ее разбудили телефонные трели, видела послеобеденный сон.

– Дарья Никитична?

– Она самая. А кто это?

– Вас беспокоит врач из малаховской поселковой больницы, – вежливо ответил Архипов, но не назвал ни фамилии, ни имени мифического врача. – Сегодня днем к нам доставили женщину. На вид около пятидесяти лет. Сейчас она в бессознательном состоянии.

Старуха на другом конце линии затаила дыхание.

– Документов в сумочке не обнаружили. Но нашли записную книжку. Там указано ваше имя и отчество, домашний телефон. И еще слово «мама».

– Господи. Это Катенька, дочка.

– Не волнуйтесь…

– Что случилось?

– Я не знаю деталей. Я всего лишь врач. Говорят, что на лестнице платформы возникла давка. Женщина упала и… На мой взгляд, жизни вашей дочери пока ничего не угрожает. Но лучше приехать немедленно.

– Что… Что с моей дочерью? Скажите…

– Мы поговорим при встрече. Меня вызывают в операционную.

– Как найти больницу? Я там никогда не была.

– Доезжайте электричкой до Малоховки. Больницу любой покажет.

Архипов опустил трубку, вытащил из корзины для бумаг недочитанную утром газету. Минут двадцать он пытался разобраться в сути большой, на полполосы, политической статьи, но так и не понял, куда гнет автор. Отправив газету обратно в корзину, снял трубку и дважды набрал телефонный номер. Бесконечные длинные гудки, значит, старуху уже сдуло ветром. Можно выезжать.

На город еще не опустились желтые августовские сумерки, когда хозяин «Камеи» покинул свой офис через служебный вход, попетляв по проходным дворам, спустился к Цветному бульвару и поймал машину. Он попросил водителя отвезти его к трем вокзалам. Прибыв на место, Архипов не отпустил машину, сказав водителю, что вернется через десять минут. Хлопнул дверцей, спустился в подземный переход, очутился на территории Ярославского вокзала и прошел в конец поезда, стоявшего на запасном пути. Здесь, в одном из вагонов, оборудовали камеру хранения.

Отстояв небольшую очередь, Архипов поманил пальцем худосочного дядьку в черном халате, надетом на голое тело. Когда тот склонился над прилавком, сунул мятую купюру в ладонь и прошептал в ухо номер: пятьсот двадцать один. Дядька таинственно подмигнул левым, а затем правым глазом, рукавом халата вытер багровый нос и скрылся в темноте вагона. Через пару минут Архипов получил спортивную сумку, из которой выглядывала ручка теннисной ракетки. Накинув ремень на плечо, отправился обратной дорогой. Со стороны он напоминал человека, спешащего после трудового дня не в ближайшую пивную, а на теннисный корт.

Упав на заднее сидение, сказал водителю:

– Езжай дальше. Мне в район Малинковской.

Через десять минут Архипов был на месте. Он прошел через арку старого дома, свернул во двор, пролез через дыру в заборе и оказался на площадке, где укрытые тенью лип и тополей, спали старые гаражи. Вытащив ключи из сумки, он открыл замок четвертого бокса, зажег свет и сел за руль светлой «пятерки» с затемненными стеклами. Поставив спортивную сумку на пассажирское сидение, вытащил из нее переносную магнитолу, вставил ее нишу под приборной доской. Магнитола была снабжена усилителем и конвертером, и ловила хороший акустический сигнал радиомикрофона на расстоянии до трехсот метров.

В целях безопасности, чтобы сигнал не услышал через свой приемник посторонний человек, передающий «жучок» работал в диапазоне, которая находится поблизости от волны мощной радиостанции. Все чужие радиоприемники, имеющие автоматическую подстройку частоты, не брали этот слабый сигнал. К усилителю магнитолы был присоединен диктофон, вмонтированный под приборной панелью. Он начинал писать пленку, когда приемник «схватывал» человеческие голоса или иные звуки. И выключался автоматически, когда наступала тишина. Для надежной работы прослушки не нужны промежуточные ретрансляторы или иные устройства. Требовалось лишь установить и активировать микрофон с автономным питанием. Микрофон, напоминающий толстую пуговицу от пальто. Поставить машину с приемном во дворе дома и ежедневно вытаскивать из диктофона исписанную кассету.

Архипов вывел машину из гаража, вернулся, чтобы выключить свет и запереть навесной замок. Отсюда до дома, где обосновались его новые друзья с Кавказа, рукой подать. Добравшись до места, Архипов поставил машину во дворе и четверть часа наблюдал за дверью парадного. Торопиться некуда. Пока старуха Платова докатит до Малаховки, пока отыщет поселковую больницу, опоздав к приемному часу, пока узнает, что никакой женщины, получившей травмы в давке на пригородной платформе туда не поступало. Да и давки никакой не было… Вероятно, Платова, чтобы окончательно успокоить душу, заглянет в гости к своей дочери, найдет ее живой и невредимой. Засидится за чаем, пересказывая родным свои злоключения. А там, глядишь, и ночевать останется. Ведь не тащиться же в обратно на станцию в кромешной темноте.

Впрочем, на такой подарок судьбы лучше не надеяться. Судя по всему, Платова – бабка мнительная, в маразм еще не впала. Посетив больницу, она, заподозрив недоброе, может кинуться обратно к станции. Сообразит: ее выманили из квартиры жулики, чтобы забраться в старухино жилище, унести последние «гробовые» деньги и серебряные ложечки. В этом случае в запасе не так много времени. Часа полтора или около того. В квартире на пятом этаже, выходившей окнами во двор, где проживали клиенты, включили свет и задернули занавески. Архипов нашарил на дне сумки ключи, масленку и тряпочку. Смазал ключи солидолом, чтобы входили в замочные скважины как родные, вытер руки. Завернул ключи в тряпку. Посмотрел на светящийся циферблат наручных часов. Кажется, пора.

Через минуту, набрав шифр кодового замка, он вошел в подъезд, никого не встретив на пути. Не стал вызывать лифт, поднялся по лестнице на пятый этаж. На площадке так темно, что Архипов с трудом разобрал номер старухиной квартиры, что наискосок от лифта. Остановившись перед дверью, быстро справился с замками. Переступил порог и закрыл за собой дверь. Темно, пахнет как в аптеке, отваром ромашки и какими-то лекарствами.

Он вытащил фонарик, зафиксировал кнопку и на ходу осмотрел квартиру. Обычная берлога пенсионера, запущенная, давно не мытая. На кухонной плите стоит кастрюля с еще теплым варевом, то ли супом, то ли кашей. В маленькой комнате, выходящей окнами на улицу, буфет, покрытый вышитыми полотенцами, пара стульев и швейная машинка на столике у окна. В соседней комнате фанерный бельевой шкаф, крашенный темной морилкой. Деревянный ящик тумбочки заставлен склянками из-под лекарств. Железная кровать с хромированной спинкой, высокой пуховой периной, наверное, доставшейся хозяйке приданым на свадьбу. Над кроватью траченный молью шерстяной коврик с восточным рисунком. Продавленное кресло, в дальнем углу у окна допотопный телевизор на чахоточных тонких ножках. Да, если воры когда-нибудь попадут сюда, унести им будет нечего.

Архипов наклонился, направляя свет фонаря на ту стену, вдоль которой стояла кровать. Он искал электрическую розетку. Эта стена квартиры Платовой смежная со стеной квартиры, где живет Карапетян с помощниками. Дом построен лет тридцать назад, в ту пору, когда стеновые перегородки делали не слишком толстыми, а электрические розетки в соседних квартирах из соображений экономии устанавливали спаренными. Он откинул полог покрывала, заглянул под кровать, увидел слой вековой пыли и зеленый ночной горшок, видимо, в него старуха, боявшаяся темноты, ночами справляла нужду. Архипов брезгливо поморщился, протянул руку и отодвинул горшок в сторону.

Вот она, электрическая розетка. Он положил фонарь на пол так, чтобы световой круг захватывал розетку, отодвинул в сторону кровать, присел на корточки возле стены. Вытащив из сумки отвертку, выкрутил винт, снял защитную коробку. И вздрогнул от неожиданных звуков, раздавшихся где-то рядом, за спиной. Это в кухне включился и заработал агрегат холодильника.

– Блин, сука, – прошептал Архипов и облизал языком сухие губы.

Он достал микрофон и активировал его, сдвинув в сторону кнопочку. Пришлось встать коленями на пыльный паркет, чтобы просунуть и закрепить «жучок» между проводами так, чтобы его чуткая мембрана оказалась направленной в сторону соседней квартиры. Архипов перевел дыхание. Казалось, сейчас, когда коробка розетки снята, можно без помощи техники услышать звуки, доносившиеся оттуда. Неразборчивые голоса, звуки музыки. Телек что ли работает. Архипов подумал что, миниатюрной батарейки, служившей источником автономного питания, хватит на четверо суток. Затем микрофон сдохнет, перестанет выдавать сигнал. Но за это время Архипов успеет прослушать все разговоры, которые ведут клиенты, и что-то решить для себя. Связываться с парнями или послать их подальше. Например, обратно на Кавказ.

Он закрепил на прежнем месте защитную коробку, бросил в сумку отвертку, фонарь, придвинул кровать к стене, ладонями бережно разгладил покрывало. Старуха не должна заподозрить, что в ее отсутствие в квартире побывал чужак. Ступая на носки, прокрался в прихожую, остановился и прислушался. Тишина, как на кладбище. Архипов набросил на плечо ремень сумки, вышел на лестничную площадку, запер нижний замок и замер. Послышались чьи-то шаги, кажется, кто-то спускается вниз. Или померещилось? Он повернул голову на звук. Шаги замерли. Архипов оглянулся по сторонам. Темная площадка лестницы едва освещена тусклой лампочкой, свет которой доходил откуда-то снизу. Нащупав пальцами нижнюю замочную скважину, вставил ключ, попробовал его крутануть, но ключ не поворачивался. Шаги… Архипов снова повернул голову на звук, оставив ключи в замке, шагнул вперед, прислушался. Хотелось крикнуть: «Кто здесь?» Хотелось побежать вниз по ступенькам, но нельзя уходить, не закрыв квартиру. Все мысли исчезли, сердце забилось часто, а воротник рубашки сделался мягким и влажным.

И тут он услышал шорох за спиной, в темном коридоре. Архипов не успел повернуть голову. Человек, прятавшийся в темноте за выступом стены, бросился вперед, одним прыжком покрыл расстояние между собой и противником, влепил чем-то тяжелым по затылку Архипова. Второй удар оказался менее точным, он пришелся по плечу. В короткое мгновение Архипов, успел вжать голову в плечи, устоял на ногах. Корпус мотнуло в сторону, Архипов развернулся лицом к нападавшему, выхватил из сумки ракетку, чтобы нанести короткий сверху вниз удар пор голове. Но кто-то уже повис на его спине, просунув руку под подбородок, согнул ее в локте, выполнив удушающий захват. Ракетка полетела на пол. Первый нападавший ударил Архипова коленом в живот. Человек, висевший на спине, продолжал сжимать шею, воздуха не хватало. Архипов попробовал отмахнуться локтем, но попал в пустоту. Он что-то промычал, и получил из темноты удар по лицу. Из носа брызнула кровь. И тут же второй мощный удар в правое ухо. Перед глазами разлетелся сноп искр.

Архипов захрипел, повалился сначала на колени, потом на живот. Хотел позвать на помощь, крикнуть. Но не было воздуха, чтобы сделать вдох, не было сил сбросить с себя противника, навалившегося на спину. Через несколько секунд он уже лежал на бетонном полу, пуская слюни изо рта. И сквозь пелену слез видел мужские кожаные туфли, слышал отрывистые реплики, смысл которых не доходил до сознания. Убийцы, убийцы… Шею сжимала железная рука. Архипов задыхался, пытаясь перевернуться на бок, сбросить с себя противника. И быстро терял силы, понимая, что сделать ничего нельзя. Ему суждено умереть, он доживает последние мгновения.

Первую половину субботнего дня Леонид Бирюков просидел в квартире Алексея, младшего брата. Разговор начался на высоких тонах, и то хорошо, что брат отправил на дачу детей и жену Людмилу. Переорать эту женщину, вступи она в перепалку, не смог бы даже сводный хор московского военного гарнизона. Братья выясняли отношения не часто, но сейчас был повод. Еще с весны Леонид выхлопотал путевку и перевез отца в подмосковный интернат для ветеранов «Железнодорожник». Обещал забрать его обратно через месяц, но обещание выполнять не спешил. Дважды навестил отца, поговорил с директором и главным врачом. Скоро осень, а Владимир Васильевич по-прежнему в казенном доме.

– Ты видишь, я живу в стесненных условиях, – говорил Алексей. – Три комнаты. Нас четверо, отец пятый. И мать еще…

– Мать умерла пять лет назад.

– Ну, я не о том. Я удивляюсь, как в этой тесноте мы с Людкой сумели двух детей сделать. Блин, ведь никакой личной жизни не было и нет. Я с женой переспать не могу, потому что…

– Понимаю. Отец был нужен до тех пор, пока дети подрастали. Теперь они пошли в школу, и старик стал лишним.

– Брось эту демагогию. Тебе хорошо рассуждать. Двухкомнатная квартира, пусть малогабаритная, но отдельная хата. Ты в разводе со своей мымрой, детей нет, рисуешь картинки, плюешь в потолок. И вообще порхаешь по жизни.

– Если бы ты весной честно сказал, что у тебя на уме. Объяснил так и так: хочу избавиться от отца, сдать его в дом престарелых. Потому что старый хрыч заедает мою молодую жизнь. Я бы предложил другой вариант. Пусть живет в моей квартире, он меня не стеснит.

– Понимаешь, есть возможность оставить его там. Так сказать, на постоянной основе, – Алексей тщательно подбирал слова. Тема деликатная, и ему не хотелось называть вещи своими именами.

– То есть как это, на постоянной основе?

– Я поговорил с тамошним начальством. Дело за малым. Требуется собрать кое-какие бумаженции. С места его последней работы, ну, с Казанского вокзала, из собеса. Он ведь заслуженный человек. Всю жизнь на железной дороге, не вылезал из командировок, помогал что-то там строить и восстанавливать. Ну, и все такое. Есть медаль «За доблестный труд», а уж почетными грамотами можно сортир на даче обклеить. Я вот всю жизнь вкалываю, как проклятый, не разгибаясь, света белого не вижу, но мне почему-то медаль не повесили. Грошовую премию выпишут – и слава Богу. А у него медаль… Я так понимаю, что государство не имеет права отправлять на помойку заслуженных людей.

– М-да, это право имеют их дети. Выброси из своей дурной башки этот дом престарелых. Еще раз заикнешься о нем и схлопочешь оп морде. Понял?

– Понял, – не стал спорить брат. – Но как ты собираешься ухаживать за стариком? Ты несколько месяцев пропадал в Воронеже. Ты вечно торчишь в каких-то мастерских… А за отцом кто-то должен приглядывать. Нужна целая тонна лекарств. Нужны, наконец, деньги. Потому что его пенсии хватает кошке на молоко.

– Я найму ему сиделку.

– На какие шиши? На мою помощь можешь не рассчитывать. Я всего лишь инженер. У меня дети. А ты разбогател? Клад нашел или крупно выиграл в казино?

– Ты прав, с деньгами у меня проблемы, – вздохнул Бирюков. – Еще до отъезда в Воронеж дела шли так себе. Мне нечем было платить за аренду студии. Половину картин я перевез к себе на квартиру. И теперь они занимают большую комнату. Лежат штабелями, одна на другой, с пола до потолка. Сто с лишним работ маслом мне разрешили временно хранить в подвале районного загса. В свое время я помог им устроить бесплатные выставки художников из Московской области. Но в загсе сейчас ремонт. И каждый день я жду плохих известий. Мне позвонят и скажут: ваша картины залила канализация. Или они сгорели при пожаре.

– Вот видишь, сам говоришь…

– Дослушай. Я согласился поехать в Воронеж, ишачил там все лето, потому что по договору мне должны были заплатить кучу денег.

– А, за эту роспись фойе какого-то там Дворца культуры.

– Не какого-то, а комбината минеральных удобрения.

– Ах, удобрений? Это меняет дело. Удобрений… Все это я знаю. Ты уже рассказывал. И про удобрения тоже рассказывал.

– Но я не говорил, что получил вместо денег шиш. И хорошо еще, что заказчик оплачивал гостиницу, выдавал талоны на питание и покупал билеты на поезд. Иначе я бы вернулся назад без порток.

– Тебя что, кинули? – брат округлил глаза.

– Есть шанс вернуть деньги. Но нужно постараться. Тогда мне будет, чем заплатить за сиделку и отцовы лекарства. Кстати, мои пушки ты еще не продал?

– Нет, – Алексей нахмурился. – Покупателей не нашлось. Зачем тебе оружие?

– Ворон постреляю. А потом сдам в металлолом.

– Ты снова захотел неприятностей? Они у тебя уже были, вспомни…

– Мне нужены мои пистолеты.

– Черт с тобой, забирай, – брат пожал плечами. – А почему ты стал ходить с кейсом? Такие вещи – не в стиле свободных художников.

– Кейс не мой. Долго рассказывать. Ну, это посылка из Польши, которую я должен передать владельцу картинной галереи «Камея». Вот жду звонка.

Брат кивнул головой и потащился в прихожую, раскладывать стремянку. Через пару минут он доставал с антресолей спортивную сумку, стер тряпкой пыль. Бирюков расстегнул «молнию». Два пистолета ТТ и коробки с патронами. Все на месте.

Через полчаса Бирюков сел за руль видавшей виды «девятки», сунул под сиденье пластиковый пакет, в котором лежало оружие. После разговора с братом на дне души шевелилась какая-то тягостная муть. Возвращаясь домой, он крутил баранку и перебирал в памяти события последних месяцев.

Прошлой осенью через бывшего однокашника по художественному училищу, сделавшего стремительную административную карьеру, Бирюков сумел пробить одну редкостную халтуру: заказ на оформление фойе в новом Дворце культуры в Воронеже. Предстояло расписать внутреннюю стену здания площадью триста двадцать квадратных метров. Зима и начало весны прошло в работе над эскизами и бесконечных согласованиях вариантов росписи. К середине марта все утрясли, и Бирюков вместе со своим помощником художником Пашей Ершовым приступили к делу. Роспись была закончена в конце июля. Художники лазали по строительным лесам, которыми обнесли ту самую стену, и наводили последний марафет. Со дня на день ждали приезда Генерального директора комбината Артура Дашкевича. Заказчик должен взглянуть на работу, подписать бумаги и распорядиться, чтобы выплатили деньги. Настроение художников было прекрасным.

Директор Дворца культуры Денис Петрович Фатин, сутулый пожилой мужчина в очках с толстыми стеклами, ходил по фойе на цыпочках. «Великолепно, потрясающе, – повторял он и с чувством тряс испачканную краской руку Ершова. – Я всю жизнь работаю в учреждениях культуры, но такую красоту вижу впервые». Директор мог вытащить кожаное полукресло из кабинета, поставить его посередине фойе и часами наблюдать за тем, как Бирюков разводит краски, а проворный Ершов, вскарабкавшись на саму верхотуру, что-то там подмазывает. Фатину не мешал густой запах масляной краски и скипидара, и трудно было понять, то ли он действительно приходил в экстаз восторг от настенного панно, то человеку просто нечем заняться. И он дремлет в своем полукресле, убивая время.

Генеральный директор приехал, когда художники, решив, что больше нечего подмазывать и исправлять, разобрали настилы и ригеля строительных лесов. «В моем распоряжении ровно десять минут, – веско заявил Дашкевич. – Совсем зашиваюсь. Через месяц состоится торжественное открытие этой самой забегаловки». И развел руки в стороны, показывая на стены Дворца культуры. Начальник службы охраны комбината Сергей Ремизов, по совместительству выполнявший роль телохранителя, отошел в сторону, чтобы директору было где развернуться. «Сотни людей понаедут, – продолжил Дашкевич. – Торжественный банкет, тосты, речи, встречи… А мне это нужно, как боль в прямой кишке». Он замолчал, отступив назад, склонил голову на бок, стал пристально рассматривать работу. Художники стояли по правую руку от генерального директора и молчали. Директор Дворца культуры Фатин вытянулся в струнку и напряженно следил за выражением начальственного лица.

«М– да, -наконец сказал Дашкевич. – Тяжелый случай». «В каком смысле?» – насторожился Бирюков. «В самом прямом, – ответил Дашкевич. – К сожалению, в самом прямом смысле слова. Вы меня разочаровали». «Мы или наше панно?» – уточнил Ершов. «Я знаю, какие порядки в Москве, – Дашкевич не слушал собеседника. – Там без взяток не получишь заказа на роспись стен общественной уборной. Но у нас все по-другому. Здесь ценят художественное мастерство, а не блатные связи. Здесь как я сказал, так и будет. А я говорю, что это панно, выражаясь русским языком, ни богу свечка, ни черту кочерга. Этот Дворец культуры построили не для того, чтобы сюда работяги в кино ходили. Здесь будут принимать высоких гостей, начиная от нашего губернатора заканчивая всеми российскими министрами. И выше. Что они увидят?» «Действительно, что они увидят?» – подхватил Фатин. «Хрен знает что, – самому себе ответил Дашкевич. – Какой-то космонавт. Какая-то ракета. Звездное небо. Женщина, держащая на руках младенца. Пшеничное поле. У меня тут не роддом. И не завод по выпуску ракетных двигателей. Мой комбинат производит минеральные удобрения. Калийные и фосфатные. Повторяю по слогам. У-доб-ре-ния».

«Альфаро Сикейрос расписывал стены Рокфеллер Центра в Нью-Йорке и нарисовал Ленина, – с полоборота завелся Ершов. – И заказчик вынужден был согласиться с художником. Потому что…» Дашкевич взмахнул руками, словно отгонял муху. «Не хочу переходить на личности, но вы явно не Сикейрос, а я не Рокфеллер, – сказал он. – Наши таланты и финансовые возможности значительно скромнее. Поэтому будем реалистами». Бирюков вздохнул, опустил кисти в ведро с водой и вытер руки тряпкой. Он уже понял, что спорить с Дашкевичем – попусту тратить слова. Этот любого переговорит.

«А что, по-вашему, должно быть изображено на панно? – зло усмехнулся Ершов. – Большая куча дерьма? Ну, это чтобы все, даже самые тупые, поняли: здесь делают именно удобрения. Эскизы были согласованы, договор с нами подписан. Так в чем проблема?» «Договор подписывал мой предшественник, – отрезал Дашкевич. – Он был хорошим производственником, но не более того. Земля ему пухом. Этот человек совершенно не разбирался ни в современной экономике, ни в вашей наскальной живописи».

«Мы подадим в суд и выиграем», – выпалил Ершов. «Еще до того момента, как вы накатаете свои заявления, мои моляры смоют роспись и отштукатурят стену, – Дашкевич прищурился. – Нет предмета для судебного разбирательства. О чем же мы будем спорить в суде? Кстати, я подам встречный иск. Укажу, что вы не выполнили работу в срок. Пальцем о палец не ударили. У меня есть свидетели, – он кивнул на директора Дворца культуры и своего телохранителя Ремизова. – Вот Фатин первым подтвердит, что вы тут пьянствовали, не просыхали неделями, а не стенку разрисовывали. Судебные исполнители опишут ваше жалкое имущество, с вас выдерут такую неустойку, что до гробовой доски будете должны мне бабки». Фатин закивал головой, как китайский болванчик. Мол, начальник всегда прав, на то он и начальник. Он говорит «пьянствовали», ему виднее. А я человек маленький. Ремизов тоже гивнут головой, ходя даже не старался понять, о чем базар.

«Судебные исполнители? Правда?» – удивился Ершов. «Чистая правда, – по-змеиному улыбнулся Дашкевич. – Но это еще не все неприятности. Об остальных своих проблемах вы узнаете позднее. Когда попадете в больницу с переломанными конечностями». Художники переглянулись. Можно не сомневаться, так оно и получится: встречный иск, неустойка, долги. И, разумеется, переломанные конечности.

«Что вы предлагаете?» – первым опомнился сообразительный Ершов. Дашкевич вытащил из кармана записную книжку, перевернул несколько листков, хотя помнил все цифры наизусть. «По договору комбинат должен заплатить вам за работу… Кажется, тридцать пять тысяч долларов, так? В марте месяце вы получили аванс – три тысячи долларов на двоих. Мое предложение: еще по штуке на нос. Это потолок. И разбежались. Советую соглашаться». «Мы работали над эскизами всю зиму, – заявил Ершов, хотя и он понял, что сражение на чужом поле проиграно. – С вашим покойным предшественником согласовали каждую композицию, каждую деталь. Он вносил поправки, мы переделывали работу. И, выходит, за полгода каторжного труда заработали на двоих аж по пять тысяч долларов?» «Это лучше, чем ничего, – пожал плечами Дашкевич. – Ну, ваш ответ?»

Ершов, сжимая кулаки, сделал шаг вперед. Вздохнул и сказал: «Согласны. Когда можно получить деньги?» «Приходите завтра утром на комбинат, будут заказаны пропуска, – тон Дашкевича смягчился. – Отдадите мне копию своего договора. И тут же получите деньги, наликом. Вы не забыли договор в Москве? Вот и хорошо. Значит, жду вас утром. И еще одна вещь… Мне не нравится эта ракета, нарисуйте вместо нее что-нибудь этакое, – Дашкевич начертил рукой в воздухе кривую линию. – Ну, приятное для глаза. Какой-нибудь воздушный шар, или русскую березку или что еще. Вам виднее. А баба с дитем и космонавт пусть остаются, хрен с ними».

Вечером в ведомственной гостинице, принадлежащей все тому же комбинату минеральных удобрений, художники поужинали по талонам, Ершов на свои деньги купил водки. В номере выпил стакан и сказал: «Может, все-таки подадим на него в арбитраж?» «Бесполезно, – помотал головой Бирюков. От выпивки он отказался, зная, что настроение после выпивона совсем испортится. – Ты же слышал: здесь не Москва. Все судебные заседатели помещаются у Дашкевича в жилетном кармане. Да и сам суд может тянуться год или два. И мы его обязательно проиграем». Ершов повздыхал, допил водку и, не раздеваясь, уснул. Бирюков долго ворочался на кровати.

Подмывало вернуться во Дворец культуры, открыть дверь служебного входа своим ключом. Ночь работы, и панно волшебным образом изменится. На ракету можно посадить пару похабных чертей. Из скафандра космонавта вылезет гигантский детородный орган, который будет доставать ему до колен. А женщина… О, с женщиной можно сделать многое. Фантазия художника безгранична. Но Бирюков остался лежать на кровати, он отвернулся к стене и постарался заснуть. Уродовать собственную работу – выше человеческих сил.

Утром художники явились на комбинат, передали экземпляры своих договоров Дашкевичу. «Не обижайтесь, у нас сейчас временные трудности с деньгами», – сказал генеральный директор. «Все слили на какой-нибудь офшор? И теперь не можете получить обратно?» – поинтересовался Бирюков, он не сумел испортить благодушного настроение директора. «Художник должны оставаться голодными, должны страдать, – Дашкевич улыбнулся сладкой улыбочкой. Только что, не прикладывая никаких усилий, он заработал тридцать тысяч долларов. – Сытый художник – уже не художник». Бирюков ответил в том смысле, что страдать должны не одни художники, но и некоторые третьи лица. И эти лица еще обязательно пострадают. Все впереди. «Что вы имеете в виду?» – Дашкевич поднялся с кресла. Но вопрос повис в воздухе. Художники с подписанными платежными листами отправились в кассу.

Три последних дня перед отъездом Ершов, не покладая рук, соскабливал со стены контуры ракеты и рисовал воздушный шар. Бирюков, плюнув на бесполезную мазню, потратил время с пользой. Он подкараулил у административного здания секретаря Дашкевича, незамужнюю девушку Олю и пригласил ее в шикарное по здешним понятиям заведение «Терем-Теремок», что-то вроде дискотеки, стилизованной то ли под русскую избу, то ли под огромную баню. Девица была так себе, на большого любителя. Делить с ней койку в гостиничном номере, из которого ради такого дела смотался на ночь Ершов, не хотелось. Но из любви к искусству можно пойти на и не на такие безрассудства…

Когда утром Оля мазала губки и пудрила носик в гостиничном номере, Бирюков предложил ей сделать хороший бизнес, потратив на это пять минут времени. «Всего пять? – спросила Оля. – Так и знала, что ты позвал в этот кабак, а потом затащил в постель, чтобы использовать в своих интересах. Корыстных». «Честно говоря, мне не до лирики, – ответил Бирюков. – Дашкевич кинул нас на большие деньги. И надо как-то эту проблему уладить. По-хорошему или по-плохому». «А если я обо всем расскажу боссу? – Оля не любила шутить, когда дело касалось денежных счетов. – Что тогда? У меня такое подозрение, что тебя увезут в Москву в сосновом ящике». «Возможно, – кивнул Бирюков. – Но ты останешься без премиальных. Разве что Дашкевич скажет „спасибо“ и подарит коробочку грошовых конфет». «Дождешься от него, – вздохнула Оля. – Ну, „спасибо“ скажет. А вот насчет конфет, – это вряд ли. Давай к делу». «Твой начальник часто ездит в Москву по делам, – сказал Бирюков и положил на журнальный столик две сотни. – А ты оформляешь ему командировку, заказываешь билеты и гостиницу. Так? Вот двести баксов задатка. Еще триста получишь телеграфным переводом до востребования».

«С чего такая щедрость?» – Оля, не дослушав, взяла со стола деньги и спрятала их на дне сумочки. Дашкевич не баловал подчиненных высоким окладами, поэтому надо иметь хорошую реакцию и ловить момент. «Когда в следующий раз этот урод соберется в столицу, ты просто наберешь номер моего мобильного телефона и скажешь, в какой гостинице он остановился, – Бирюков записал на клочке бумаги несколько цифр. – Гостиница и номер комнаты. Все. За один звонок – еще триста долларов».

«Да, хорошие премиальные, – Оля, покусывая губу, о чем-то размышляла, взвешивая все „за“ и „против“. Как всегда, победила жадность. – Ладно, позвоню». «В какой гостинице он обычно останавливается? Пользуется ли охраной? Сколько денег имеет при себе?» «Где есть свободные одноместные номера, там и останавливается, – по порядку ответила Оля. – Непременное условие – гостиница должна быть где-нибудь в центре. Охраной не пользуется. Деньги… Он не берет с собой много наличных. У него несколько пластиковых карточек. Дашкевич посещает в Москве самые дорогие бутики. Золотые побрякушки, соболиное манто для жены, пара французских костюмчиков себе – на это он денег не жалеет». «Он так любит супругу?» – удивился Бирюков. «Он всем в жизни обязан своей Вере, – ответила секретарь. – Балует ее дорогими подарками, пушинки сдувает. Ее отец – крупная шишка в областной администрации. У него такие связи, что Дашкевич, едва осиливший строительный техникум, стал генеральным директором крупного комбината».

«Чем он интересуется? Карты? Проститутки?» – спросил Бирюков. «Продажная любовь – не в его вкусе. К картам и рулетке равнодушен». "Постарайся сделать так, чтобы он остановился в «России», – попросил Бирюков. «Ну, если это важно для тебя, он остановится в „России“. Все, мне пора идти, любовничек. Возможно, я порадую тебя дней через десять. Готовь бабки». «Прощай», – Бирюков проводил женщину до двери.

«Не обмани с деньгами, – Оля погрозила кавалеру крошечным кулаком. – И не убивай там в Москве моего начальника. Лично мне его жизнь до лампочки. Но с моими внешними данными и так вишу на волоске. Того и гляди на дверь выпрыт. Но если вместо Дашкевича появится новый босс, секретаршу уж точно турнут с места. И возьмут вместо меня какую-нибудь потаскушку с фигурой манекенщицы». «Я его не убью», – неуверенно пообещал Бирюков.

Он уехал из города вечерним поездом, оставив Ершов дорисовывать панно.