Время медленно перевалило за полночь, но в квартире на третьем этаже ничего не происходило. Горел свет в окнах гостиной и на кухне, время от времени на занавески ложились и исчезали человеческие тени. Дождь разошелся не на шутку, крупные капли барабанили по крыше минивэна, потоки воды стекали по стеклам, меняя облик окружающего мира. Холодный ветер сдул мусор с тротуаров, дождь разогнал по домам поздних пешеходов. Улица опустела, и теперь с высокого места Колчина просматривалась из конца в конец. На водительском сиденье протяжно вздыхал Густав Маховский, он уже натянул поверх вязаной кофты медицинский халат, повесил на грудь фонендоскоп. Вынужденное безделье тяготило его, навевало скуку, греховные мысли о мягкой постели и продажной любви. Колчин без малого три часа, отрываясь на короткие перекуры, наблюдал через миниатюрный бинокль за подъездом и окнами квартиры. Каждые четверть часа Буряк выходил на связь и спрашивал об успехах. Но хвастаться было нечем. В половине первого ночи терпение Колчина лопнуло, как надувной шарик.

– Черт, что-то идет не так, – сказал он. – Возможно, ваша жидкость не подействовала на Людовича.

– Подействовала, – ответил Маховский. – Должна подействовать.

– Или этот посыльный из ресторана решил нас надул. Вылил препарат в унитаз, а не в десерт.

– Не надул. Вы много раз бывали в Варшаве, но не знаете, что такое польский национальный характер. – Так поделитесь вашими соображениями. Пока есть время.

– Ну, в двух словах… Если поляк получил вперед хорошие деньги за какую-то пустяковую работу, будьте уверены, что он работу выполнит. Даже если к этому делу у него душа не лежит, а сама работа попахивает уголовщиной. Почему так, спросите вы.

– Почему так? Пожалуй, спрошу я.

– А потому что жизнь дорогая, – коротко и емко ответил Маховский, подумал и добавил. – И еще потому, что у человека остается возможность снова получить какой-нибудь халявный заказ. Еще раз легко срубить кругленькую сумму и покрыть долги.

– Убийственная логика, – вынужден был согласиться Колчин. – Вы бы не копались в глубинах национального характера, а выяснили простую вещь. Сколько охранников сейчас в квартире?

– Один, – Маховский зевнул. – Или двое. Это тебя пугает, два охранника?

– Не подкалывай, – ответил Колчин. – Но мне хочется знать такие вещи, один человек сторожит Людовича или двое. Разница все-таки есть, надо было узнать, сколько там людей.

– Как? Установить в квартире микрофон мы по понятным причинам не могли. Прослушивать квартиру при помощи специального микрофона или лазерного луча, направленного на оконные стекла, наверное, можно. Но это очень хлопотное дело. Кроме того, нет уверенности, что фокус сработает. В квартире двойные рамы, а наружное стекло, особенно стекло немытое, грязное, в этом случае – плохой резонатор. Мы можем услышать не человеческую речь, а одни помехи.

Колчин хотел что-то ответить, но тут дверь подъезда открылась. Он припал к окулярам бинокля и поморщился, как от кислого. На улицу вышел мужчина средних лет в длинном плаще цвета хаки, следом за ним появилась молодая дамочка в короткой синей куртке и брюках из золотой ткани. Мужчина раскрыл темный купол зонта, женщина повисла у него на руке, и золотые брючки уплыли в темноту. Колчин опустил бинокль.

– Вы не боитесь, что нас раскроют с первого взгляда? – спросил он. – Охранники поймут, что врачи из нас, мягко говоря, никакие. И вся эта маскировка, белые халаты и трубочка на груди, не спасут.

– Послушайте, Людовича охраняю какие-то чеченцы, – Маховский снял очки и принялся протирать стекла полой халата. – Они живут в Варшаве на птичьих правах, видимо, приехали по гостевому приглашению или с туристической визой. Здесь они по больницам не бегают, докторов на дом не вызывают. Кроме того, врачи «скорой» в любой стране мира выглядят почти одинаково.

– Вот именно, почти…

Колчин хотел развить свою мысль, но замолчал. Из динамиков донеслось тихое постукивание. Значит, кто-то в квартире снял телефонную трубку и набирает номер. Маховский замер на сидении, выставил вперед голову, будто плохо слышал.

– Здравствуйте, это «скорая помощь»? – мужчина говорил с заметным кавказским акцентом, медленно подбирал польские слова. – У человека плохо с сердцем. Совсем плохо. Еле дышит. Приступ, да.

– Кристалл, отправить, – сказал Маховский.

Телефонная беседа оборвалась. Из динамиков донесся голос Буряка.

– Ты слышишь? – спросил Маховский. – Охранник вызывает «скорую».

– Слышу, – сказал Буряк. – Через пять минут выходите. Не волнуйтесь, работайте спокойно. Ни пуха…

– К черту, – ответил Колчин. Он посмотрел на наручные часы: без четверти час. Секундная стрелка, светящаяся в полумраке фосфорным светом, описала круг, еще один круг…

Колчин вытащил из-под диванчика потертый кожаный саквояж, расстегнул замок. На дне саквояжа, накрытый газетой, кверху рукояткой лежал пистолет, рядом запасная обойма и две пары стальных браслетов. Колчин переложил обойму в брючный карман, закрыл саквояж, поставил его на колени. Маховский плавно тронул машину с места, пересек разделительную полосу, остановил минивэн прямо перед подъездом. Не вытащив ключи из замка зажигания, снял очки и еще раз протер чистые стекла полой халата. В салоне было прохладно, однако лоб Маховского сделался влажным и блестящим от пота.

– Пора, – сказал он хриплым придушенным голосом. – Пять минут прошли. Выходим.

– Подожди, слишком рано, – возразил Колчин. – Еще хоть пару минут подождем.

Маховский ничего не слушал, он распахнул дверцу, вылез из машины. Колчин, выругавшись про себя, потянул боковую дверь на себя, подхватил саквояж и спрыгнул на тротуар. Маховский первым вошел в подъезд. Колчин переступил порог следом за ним, огляделся. Подъезд довольно просторный, но мрачный, темный. Высокие потолки, с которых еще в незапамятные времена осыпалась лепнина, широкая лестница с вытертыми ступенями поднимается к лифту. Из почтовых ящиков торчат уголки рекламных буклетов или газет.

Маховский не стал вызывать лифт, пошел вверх по лестнице. Колчин, помахивая саквояжем, отправился за ним. Жильцы спали, в подъезде было тихо, шаги гулким эхом перекатывались снизу вверх и обратно. На площадке третьего этажа Маховский остановился перед дверью двенадцатой квартиры, нажал на кнопку звонка. Открыли без спроса. Видимо, охранник, ожидая врачей, топтался в прихожей. Он выглянул в глазок, увидел солидного, убеленного сединой Маховского, в халате с фонендоскопом на груди, распахнул дверь. Охранником оказался мужчина лет тридцати с небольшим кавказского типа с короткой стрижкой темных волос, мужественным правильным лицом. Физиономию не портил глубокий косой шрам над правой бровью. На охраннике были черные джинсы и свободного кроя серый пиджак, под которым можно спрятать хоть автомат со спиленным прикладом. Чеченец настороженно глянул на Колчина, на саквояж в его руке, словно почувствовал душевное беспокойство или скрытую угрозу. – Где больной? Что случилось? Маховский был деловит и собран, его голос звучал ровно. Свое волнение он оставил за порогом квартиры. Колчин закрыл дверь. – Пожалуйста, сюда, – чеченец пошел по коридору, показывая дорогу. – Он поужинал, сел у телевизора. Час назад выпили чаю. – Чаю? – Маховский удивленно поднял брови. – Позднее время для чая.

– Он всегда пьет чай часов в двенадцать.

Охранник провел гостей в изолированную большую комнату окнами на улицу. Света в столовой мало. Возле подоконника большой телевизор, у стены сервант, забитый посудой. Под люстрой, стилизованной под старинный светильник, круглый стол, накрытый розовой скатертью. Посуду с ужина не убирали, оставили на столе тарелку, чашки, открытую коробку шоколадных конфет и скомканную салфетку. В углу на разобранном диване лежал человек, под головой большая пуховая подушка в голубой наволочке из искусственного шелка. Человек отвернулся к стене, натянул на голову клетчатый шерстяной плед. Из-под пледа доносились тихие, едва слышные стоны. Маховский взял стул, поставил его возле дивана, присел на краешек. Чеченец встал у изголовья, потормошил больного за плечо. – Слышишь, это я, Муратбек. Доктор пришел. Колчин, остановился за спиной Маховского, взглянул на часы. Уже четыре минуты, как они вошли в квартиру. Время тает, как сливочный пломбир в жару. Больной застонал, зашевелился, из-под пледа вылезла нога, на которой был натянут серый несвежий носок, затем появилась другая нога, голая, заросшая темными волосами. Человек выпростал руки, стянул с головы плед. Маховский на несколько секунд потерял дар речи. Он откашлялся в кулак, поправил очки и снизу вверх посмотрел на Колчина. На диване под клетчатым пледом лежал не Людович, а совершенно незнакомый человек, кавказец, лет сорока с гаком.

– Сердце болит, – сказал кавказец по-польски. – Не могу, умираю…

– Сейчас, сейчас, – сказал Маховский, чтобы выгадать лишнюю секунду, придти в себя. Но не смог скрыть замешательства, глубокой растерянности. – Сейчас… Как имя больного?

– Его зовут Ахмед Будунов, – Муратбек говорил медленно, опасаясь, что врач может его неправильно понять. – Он находится в Варшаве по гостевому приглашению. Страховки нет. Но если нужны деньги, мы готовы заплатить, сколько надо. Понимаете?

– Да, да, – сказал Маховский. – Разумеется, страховки у него нет.

Колчин приподнял саквояж, расстегнул замок. Он выхватил пистолет, бросил чемоданчик на пол, шагнул к Муратбеку и приставил ствол к горлу.

– Где Людович? – прошептал Колчин. – Лапки вверх. Ну, быстро.

Охранник стал медленно поднимать руки. Свободной рукой Колчин дернул вниз ворот пиджака, спустил его с плеч Муратбека, чтобы затруднить движения противника. Но чеченец, кажется, и не думал сопротивляться. Под пиджаком Колчин увидел подплечную кобуру, торчащую из нее рукоятку пистолета.

– Где Людович? – повторил вопрос Колчин.

– Господи, я умираю, – Ахмед заворочался на диване. – Помогите.

Колчин хотел что-то ответить, но тут Муратбек резко опустил правую руку, норовя ударить локтем в переносицу Колчина. Одновременно Муратбек отступил на полшага назад и ушел с линии огня. Колчин успел пригнуть голову. Локоть Муратбека ударил ему в лоб. Теряя равновесие, Колчин отступил к столу, позволив противнику развернуться и провести удар кулаком в верхнюю челюсть. Удар такой силы, что перед Колчиным разверзлась темнота вечной ночи. Падая на спину, Колчин дважды выстрел в эту темноту. Первая пуля отколола от потолка кусок штукатурки. Вторым выстрелом Колчин поразил экран телевизора.

Маховский приподнялся, он хотел выхватить из-под себя стул и хватить им по голове Муратбека. Но тут на диване заворочался Ахмед. Он сунул руку под подушку, вытащил пистолет и направил ствол в грудь Маховского, приподнявшего зад со стула и застывшего в оцепенении при виде пистолета. Колчин упал на пол, на лету ударившись спиной об угол стола, но даже не почувствовал боли. Теперь Колчин видел грозно нависшую над ним фигуру Муратбека. Охранник дергал рукоятку пистолета, стараясь вытащить его из подплечной кобуры, но мешал пиджак, стянутый с плеч. Колчин выстрелил первым. Он бил прицельно, зряче. Первая пуля попала в бедро охранника, вторая в живот и третья вошла под нижнюю челюсть, пробила небо и застряла в голове. Колчин перевернулся со спины на живот и обратно на спину, спасаясь от падающего на него уже мертвого Муратбека. Ахмед дважды выстрелил в грудь Маховского. И трижды в голову. Последние два выстрела не достигли цели, пули угодили в сервант, разбили стеклянные дверцы. На пол полетели тарелки и стаканы. Колчин успел вскочить на ноги. Он несколько раз выстрелил в человека, лежащего на диване. Чеченец выронил пистолет, повалился спиной на подушку и захрипел. Последнее ранение оказалось смертельным, пуля разорвала его горло и задела шейный позвонок. Колчин неуверенно переступил с ноги на ногу, приложил свободную руку к разбитому затылку. Пальцы в крови, но рана пустяковая, так, небольшое рассечение. Но в голове стоял такой шум, будто там на малых оборотах гудела турбина реактивного самолета. Колчин вытер руку о белый халат, шагнул вперед, наклонился над Маховским. Насмерть. Две дырки в груди и одна между глаз, над переносицей. На лице поляка отпечаталась не маска предсмертной боли, а гримаса удивления. Колчин, держа пистолет в левой полусогнутой руке, вышел в коридор. Слева прихожая и узкий аппендицит коридора, ведущего в кухню. Справа просторный холл, в который выходят две двери, одна напротив другой. Та, что справа – окнами на улицу. Значит, это спальня. Слева соответственно дверь в кабинет Людовича. Колчин сделал несколько неуверенных шагов вперед, становился и принюхался. В коридоре явственно пахло гарью. Колчин развернулся и бросился на кухню, решив: там что-то горит, возможно, начинается пожар. Проскочил коридор, повернул налево, налетел на стену и едва не выронил пистолет. Он вбежал в кухню, остановился. Никакого огня, все тихо и мирно, даже молоко не убежало. Круглый стол у окна, полки, кафельная плитка на полу. Электрическая плита выключена и запаха дыма здесь почти не чувствуется. Колчин посмотрел на часы: дело должно было закончиться уже десять минут назад. А оно, по существу, еще не начиналось. Только не надо дергаться, спешка окончательно загубит операцию – сказал себе Колчин. Он пошел в обратном направлении, заглянув по пути в ванную комнату, туалет и небольшую подсобку, заваленную коробками и мебельной рухлядью. Запах гари в коридоре стал острее. Забыв о предосторожностях, Колчин остановился перед дверью кабинета, опустил металлическую ручку. Заперто. Колчин забарабанил в дверь кулаком.

– Выходите, Людович. Слышите меня? Евгений Дмитриевич, я гарантирую безопасность. Но вам лучше выйти самому…

Ответа нет. Колчин отступил на два шага, трижды выстрелил в замок. Пистолет, оснащенный глушителем, издавал пукающие звуки. По сторонам разлетелись щепки. По паркету запрыгали дымящиеся гильзы. Колчин толкнул дверь, шагнул вперед, свободной рукой нашарил на стене выключатель, зажег верхний свет. В кабинете нет следов пожара. Но, главное, здесь нет Людовича. Спрятаться ему негде. Шторы легкие, короткие. Шкафов в кабинете нет. Только книжные полки. Письменный двухтумбовый стол, шерстяной ковер на полу и кресло – вот и вся обстановка. Колчин подскочил к столу, один за другим выдвинул ящики. Ничего интересного. Какие-то журналы, книги в мягкой обложке, квитанции, стопка оплаченных счетов, сколотых скрепкой.

Значит, Людович в спальне. Колчин вышел в коридор и замер, как вкопанный. Трель звонка в прихожей зазвенела так неожиданно и громко, что Колчин вздрогнул.

– Черт, черт, – прошептал он. – Черт…

Ступая на цыпочки, стараясь не издать ни единого звука, он прокрался в прихожую, выглянул в глазок. Случилось худшее из того, что могло случиться.

С другой стороны двери стояли два дюжих мужчины в белых халатах. За их спинами две женщины, лысый старик в полосатой пижаме, сверху по лестнице спускался еще какой-то господин. Видимо, жильцы, разбуженные среди ночи звоном посуды, голосами и пистолетными выстрелами собрались на площадке. Кроме того, приехали врачи «скорой». И, надо думать, кто-то уже успел вызвать пожарных и полицейских, которые будет здесь через минуту другую. Судя по лицам соседей и врачей, люди настроены весьма решительно. До прибытия полицейских они никого не выпустят за порог, мало того, сами постараются открыть дверь, проникнуть в квартиру. – Эй, откройте. Мы все слышим. Мы знаем, что вы там. Что там у вас происходит? В дверь забарабанили тяжелые кулаки. Колчин набросил на дверь цепочку и стал отступать к спальне, прикидывая варианты дальнейших действий. Голоса на лестнице сделались громче. – Здесь пахнет дымом. Откройте немедленно. Или мы выбьем дверь.

Видимо, врач и санитар навалились на дверь плечами. Заскрипели петли, посыпалась штукатурка. Колчин подбежал в конец коридора, к спальне. Дважды выстрелил в замок, ударил в дверь ногой. Ввалившись в комнату, включил свет и тут же закашлялся. По комнате плавал голубой дым. Но и за дымовой завесой можно разглядеть, что спальня пуста. На журнальном столике перед креслом большая чашка черного крепкого чая. Колчин опустил в чашку палец. Горячий. Но Людовича след простыл. Нет, не может быть… Колчин упал на колени, заглянул под кровать, подскочил к подоконнику, раздвинул тяжелые пыльные гардины, закрывавшие окна. Вернулся к кровати. Глаза слезились от дыма, щипало в носу. На полу возле передней спинки большая почерневшая от копоти эмалированная миска, в которой уже догорали, превращались в пепел листки бумаги. Колчин вывалил содержимое миски на пол, присев на корточки, стал копаться в дымящейся золе, стараясь найти хоть одну уцелевшую бумажку. Пепел обжог пальцы, рассыпался, полетели искры.

Куда же делся Людович? Теперь и отсюда, из спальни, можно услышать удары ног во входную дверь, крики на лестницы. Кажется, весь дом проснулся, загудел, как улей. И Колчину, пожалуй, уже не спастись, не вырваться из этой западни. Он распахнул окно, перевесившись через подоконник, глянул вниз. Слишком высоко, чтобы прыгать. Под окном нет карниза, на который можно встать и, двигаясь вдоль стены, добраться до водосточной трубы, чтобы по ней спуститься на тротуар. Но ведь Людович каким-то макаром вышел из комнаты. Колчин подскочил к четырех створчатому бельевому шкафу, распахнул первую створку. Полки снизу доверху забиты стопками постельного белья, полотенцами и глажеными сорочками. Он распахнул средние дверцы, сбросил на пол висящие на вешалках костюмы и плащи. И здесь ничего. Шкаф пуст, как разоренное птичье гнездо. Задняя стенка сделана из цельного листа полированной фанеры, слева, на уровне человеческого живота к ней привинчен металлический крючок. С какой целью, интересно? И что можно на него повесить? Шнурки от ботинок? Колчин потянул крючок вправо. Лист фанеры сдвинулся легко. Задняя стенка шкафа маскировала дверь в стене, ведущую на черную лестницу. Впереди темный глухой коридор. Колчин слышал, тяжелые глухие удары, сыпавшиеся на входную дверь. Он отвинтил глушитель от пистолета, сунул оружие в карман, глушитель бросил на пол. Стянул с себя белый халат в бурых подтеках крови. Бросил его на кровать. Пригнув голову, Колчин вошел в шкаф, прикрыл за собой дверцы, задвинул заднюю стенку. Вытащил из кармана зажигалку, повернул колесико. В свете слабого огонька увидел узкие стены коридора, сделал несколько шагов вперед, уперся в низкую дверь. Скрипнули изъеденные ржавчиной петли. Колчин очутился на маленькой площадке, вниз, в темноту, штопором уходила железная лестница. Светя зажигалкой, Колчин стал осторожно спускаться вниз. Лестница кончилась, Колчин сделал пару шагов вперед, нашарил дверную ручку, опустил зажигалку в карман. Выходя из заднего подъезда, Людович не запер дверь на ключ. Наверное, очень спешил. Через секунду Колчин оказался во внутреннем дворе дома. Метрах в десяти от него, у первого подъезда, задрав кверху головы, две пары зевак молча глазели на окна третьего этажа. Они, поглощенные созерцанием этого однообразного скучного зрелища, ждали развития событий с таким напряжением, что не обращали внимания на дождь. Никто не посмотрел вслед позднему прохожему, не окликнул его. Колчин прошел вдоль дома, свернул в арку, вышел на улицу. Замедлил шаг, услышав близкий вой полицейской сирены. Он обошел «Шевроле» сзади, открыл водительскую дверцу, сел на сидение. И мысленно поблагодарил покойного Маховского за то, что тот не вытащил ключи из замка зажигания. – Кристалл, отправить, – сказал Колчин.

– Вижу тебя, – сказал Буряк. – Что случилось?

– Все плохо.

– Уезжай. Я приеду позже. Пока останусь здесь.

Колчин завел машину, минивэн тронулся с места, свернул в первый же переулок.

С половины десятого утра Стерн занял позицию на конечной остановке автобуса через дорогу от ворот зоны строго режима. Всеволод, сын покойного Василича, писал отцу, что его лагерный срок заканчивается именно сегодня. Просил Ватутина ждать его здесь, на автобусной остановке, ровно в полдень, купив кроссовки и спортивный костюм. Стерн устроился скамейке, разложив на коленях центральную газету, с трудом осилил две статейки о жизни столичных знаменитостей, колонку криминальной хроники и корреспонденцию о большом пожаре, случившимся в драматическом театре. «Сгорели сцена, зрительный зал, декорации и реквизит – писал газетный корреспондент. Так что же осталось от нашего любимого театра? Только та самая вешалка, с которой, по мнению Чехова, он и должен начинаться». – Хорошо хоть вешалка осталась, – сказал вслух Стерн и, скомкав газету, бросил ее в урну. Читать дальше всю эту муть расхотелось. Он стал наблюдать за вахтой, большой кирпичной будкой перед воротами. Высокая лестница, железная дверь с глазком и надписью «Не подходить». Через эту самую дверь должен войти в красивую свободную жизнь Ватутин младший. И еще со скамейки видна высокая труба, торчащая над колонией, какие-то пыльные кусты, разросшиеся перед глухим некрашеным забором. Зрелище невеселое. По дороге между зоной и остановкой время от времени проезжали машины, ветер поднимал мелкий песок и бумажный мусор. Стерн встал, зашел в сельский магазин, что по правую руку от остановки. Разносолов, чая и дешевой водки здесь не держали, чтобы вольнонаемным не повадно было тащить в ИТУ этот дефицит для перепродажи зэкам. На прилавке лежала серая сомнительная колбаса, мятые банки рыбных консервов, мороженое сало, сок в пакетах. Купив минералки, Стерн вышел на воздух, сел в кабину «Газели». Включив радио, стал медленно, глоток за глотком, пить пресную воду.

Севу Ватутина выпустили из пропускника с часовым опозданием. Стерн, не двигаясь с места, наблюдал из кабины, как молодой человек вышел из дверей вахты, спустился вниз по лестнице, прошел два десятка метров по асфальтированной дорожке, остановился, посмотрел на небо. Парень одет, как вокзальный бомж. Куцый пиджачок, из которого далеко высовывались худые руки, синие штаны в каких-то подозрительных пятнах, мятая рубашка, в руке целлофановый мешок. Сева медленно перешел дорогу. Автобус отвалил от остановки десять минут назад, следующего рейса ждать больше часа. Ватутин остановился у столба, поднял голову и стал изучать расписание. На его лице не было эмоций: ни радости от встречи с волей, ни разочарования. Видно, когда Сева отправлял отцу последнее письмо, просил приехать, не больно-таки рассчитывал, что батя сорвется с места и помчится к нему, прикупив по дороге спортивный костюм. Стерн взял пакет, лежавший на пассажирском сидении, открыл дверцу, выбрался из салона и неторопливо побрел к Ватутину, остановился в трех шагах от молодого человека. Ватутин наблюдал за незнакомцем насторожено, прищурив холодные серые глаза, словно ждал какой-то гадости.

– Ты Ватутин? – спросил Стерн.

– Возможно. А вы кто будете?

– Я товарищ твоего отца, – сказал Стерн. – Вместе работали в аэропорту Быково на грузовом терминале.

– Отца оттуда выгнали. По сокращению.

– А я не стал дожидаться, пока меня турнут, сам ушел, – Стерн одним глазом подмигнул Ватутину. – Меня зовут Заславский Юрий Анатольевич.

– Первый раз слышу, – ответил Ватутин.

– Но ты можешь называть меня просто Стерн. Для краткости.

– Как называть? Стерн это что, кликуха?

– Скажем так, псевдоним. Или прозвище. Я к нему привык.

Ватутин почесал коротко стриженный затылок. На блатного этот человек не похож, ни по прикиду, ни по повадкам. А кликуху имеет. Странно.

– Я про тебя много чего слышал, – сказал Стерн. – От отца. И фотографии твои видел. Но представлял тебя немного… Немного другим. Мне казалось, ты посолиднее, поплотнее.

– На хозяйских харчах не больно разжиреешь.

Ватутин большим пальцем показал себе за спину, на ворота колонии. Чтобы победить недоверие Ватутина, Стерн шагнул к парню, похлопал его по плечу. – Не грусти, все дерьмо для тебя уже кончилось. И протянул парню пакет с вещами.

– Зайди за остановку и примерь. В письме ты просил подобрать тебе кое-что из одежды. Тут шмотки. Полный комплект. Носи на здоровье.

– А где отец? Почему вы приехали, а не он?

– Потом все расскажу, переоденься. Старье, что на тебе, брось в пакет и оставь его тут, чтобы с собой не тащить.

Ватутин взял сумку, заглянул в нее. Действительно, новые шмотки, фирменные. Он недоверчиво покачал головой, словно отказывался верить глазам. Зашел за будку остановки, через пять минут вернулся. Теперь в Ватутине трудно было узнать зэка, который выписался с зоны четверть часа назад. В синем костюме «Найк» с сиреневыми и черными вставками, кожаных кроссовках «Пума» и синей бейсболке он напоминал теннисиста любителя.

– Ну, как? – спросил Ватутин.

– Уже лучше, – одобрил Стерн. – Может, вмажем? Ну, ради такого дела?

Ватутин показал пальцем на распахнутую дверь магазинчика.

– Еще успеем, – покачал головой Стерн. – Вон моя «Газель». Тут до Чебоксар полтора часа езды. Там найдем приличный кабак и посидим. Или у тебя другие планы? Ты отцу писал, что заочница ждет в Питере. Туда хочешь намылиться?

– Да нет у меня никакой заочницы. Никого нет. И планов тоже нет. Думал, откинусь, а там… Короче, на месте разберусь.

– Тогда садись в машину.

В полупустом зеле ресторана «Копытце» засиделись за полночь. Стриптиз здесь показывали только по выходным, а в будние дни выступали какие-то местные самородки певуны. Пробелы развлекательной программы компенсировали вполне сносные лангеты со сложным гарниром, свежая клубника и водка, чистая и прозрачная, как материнская слеза. Главное, здесь можно спокойно поговорить за жизнь, не опасаясь лишних ушей. Потому что кабаки, вроде этого, контрразведку не интересуют. Парни из ФСБ специализируются на прослушке «Интуриста». Правда, в последние полчаса мужской разговор остановился. А Ватутин, забыв о делах, не отрываясь, разглядывал анемичную певицу в серебряном платье с глубоким декольте. Глаза молодого человека лучились странным желтым светом, будто внутри его головы горела свечка, в рот набегала слюна, кадык на шее ритмично двигался. Певица была похожа на преждевременно состарившуюся и располневшую куклу Барби, обнаженные руки слишком дряблые, на шее, если присмотреться, увидишь морщинки. Бюстгальтера под платьем не было, но выставленная напоказ грудь не рождала у Стерна и намека на мужское желание. Впрочем, Ватутин смотрел на эту бабец совсем другими глазами. Ресторанная певичка казалась ему воплощением женственности и страсти, кажется, именно эту женщину он видел в эротических снах весь последний месяц перед выпиской. Стерн курил, дожидаясь, когда певица выдаст последнее звонкое «ля», и, наконец, уберется с эстрады. На ее месте появится развязный малый в синем с электрической искоркой костюме и красной артистической бабочке. Малый исполнял роль конферансье, травил анекдоты, пел пошлые куплеты, аккомпанируя себе на трехрядке. Главные слова были сказаны, серьезный мужской разговор по существу уже состоялся по дороге к Чебоксарам. Стерн рассказал Севе, что его отец скончался несколько дней назад, похороны прошли вчера на кладбище в Малаховке. По Стерну, выходило, что Василич был серьезно болен. Диагноз врачей оказался смертным приговором: рак печени с метастазами в брюшную полость. Случай запущенный, операция и химиотерапия тут не помогут.

Однако Василич умер не от рака, не под скальпелем какого-нибудь коновала. И хорошо. Потому что бог послал ему легкую смерть: ночью по бухому делу Василич не заметил, что крышка погреба поднята и, сорвавшись вниз, сломал позвоночник о ступеньку деревянной лестницы. Ватутин вытер ладонью пару скупых слезинок, приклеившихся к ресницам. «Но почему же батя не разу не написал мне о болезни?» – спросил он. «А ты на его месте как бы поступил? – вздохнул Стерн. – Сын на зоне. Чем ты поможешь?» Четверть часа молчали. Сидевший за рулем Стерн, вытащил из кармана несколько цветных фотографий, протянул карточки Ватутину. «Последние снимки живого Василича, – горестно вздохнул Стерн. – Он один сидит за столом, а на других карточках мы вместе сидим за бутылкой. Я часто к нему заходил в последнее время, чуть не каждый день. Лекарства покупал. А те, что нельзя было достать в Москве, заказывал знакомым летчикам, которые в Европу летают. Надеюсь, лекарства продлили его жизнь хоть на месяц». «Наверное, много денег ушло на эти пилюли? – спросил Ватутин. – Сколько я вам должен?» «А сколько ты сможешь отдать?» – усмехнулся Стерн. Ответить нечего. Ватутин вернул фотографии Стерну и сказал: «Возможно, мой отец был не лучшим человеком на свете. Но он был моим отцом».

…Наконец, певица отвесила несколько глубоких поклонов и ушла, волоча за собой шлейф серебряного платья.

– Я обещал твоему отцу, что позабочусь о тебе, когда его не станет, – сказал Стерн. – И нашел одно дело, на котором мы сможем хорошо заработать.

Ватутин напряженно молчал. Когда он находился по другую сторону забора колонии, он наметил пару дел, на которых можно срубить хоть кое-какие деньги. Но теперь обстоятельства изменились, умер отец. Значит, Ватутин младший может заработать законным способом: вступить в права наследника и продать дом в Малаховке. Вариант неплохой, верный. Но и здесь есть свои нюансы. Отдавать дом за гроши душа не лежит. Его нужно покрасить, отремонтировать, переклеить обои в комнатах, словом, придать товарный вид. Сейчас, когда каждая деревяшка в цене, на ремонт нужны немалые деньги. Да и лето уже на исходе. Не сезон для продажи загородкой недвижимости, потому что высокую цену можно набить весной, когда подмосковные дачи расходятся, как жареные пирожки. Но до той весны еще дожить надо. А на какие, спрашивается, шиши доживать? Машинально Ватутин сунул руку во внутренний карман куртки, нащупал справку об освобождении и усмехнулся.

– Заработать? – переспросил он. – Это сколько же? Штуку, две?

– Много, очень много, – ответил Стерн.

– Тысяч десять зеленых?

– Ну, скажем, тысяч четыреста. Или больше. – Четыреста тысяч долларов? – вылупил глаза Ватутин. – Наличманом? На двоих?

– Это будут твои деньги. Моя доля больше, и это справедливо.

– Мокруха?

– За мокруху такие бабки не платят.

– Что я должен делать? – Ватутин помотал головой. – Нет, я не то говорю. Я буду делать все, что вы скажете. Кроме того, с меня должок. Вы помогали отцу. Лекарства и все такое. Я свои долги не забываю, отрабатываю.

– Ладно, сочтемся, – ответил Стерн.

– Так что надо делать?

Ватутин потер ладони. Он был готов хоть сей же миг сорваться с места и мчаться, сломя голову, чтобы выполнить любые приказы своего нового друга.

– Правило первое: не задавать вопросы. Все остальное узнаешь позже.

– Хорошо.

– Ты заканчивай ужин, веселись. Сними какую-нибудь девочку, здесь или на улице. Переночуй у этой подруги. А завтра утром приходи по этому адресу.

На клочке бумаги Стерн написал адрес той старухи с бельмом, у которой снял дом. Положил на стол несколько крупных купюр и поднялся.

…На следующее утро Ватутин проснулся в чужой незнакомой квартире. Шторы были занавешены, в комнате пахло жареной рыбой и скисшим пивом. На другой половине кровати спала незнакомая крашенная блондиночка неопределенных лет. Ватутин долго рассматривал плоскость потолка, восстанавливая в памяти события вчерашнего дня и ночи. Господи, ему же надо утром явиться по адресу, который Заславский написал на клочке бумаги. Ватутин сел, огляделся. Господи, где его новые костюм и майка с воротничком? Бумажка была в майке, в нагрудном кармане. Или в куртке? Ватутин потормошил за плечо спящую женщину. Та проснулась, села, натянув на голую грудь одеяло.

– Где мой костюм? – голос Ватутина вибрировал от волнения. – И майка где? И кроссовки?

Женщина, широко раскрыв пасть, зевнула.

– Рань такая… Дай поспать.

– Где мои вещи?

– Костюм и майка валяются под кроватью, – ответила женщина. – А кроссовки… Разуй глаза, они же на тебе.

– Слава богу. А то мне приснилось, будто меня обокрали ночью.

Ватутин вскочил с кровати, оделся. Бросил на тумбочку несколько мятых купюр и побежал искать Стерна.